CC BY
36
Г.З. Иоффе
КАК Я РЕДАКТИРОВАЛ ЭМИГРАНТСКУЮ ГАЗЕТУ «ТРЕТЬЕЙ ВОЛНЫ»
Родился я давно: еще в переходный период от капитализма к социализму. Ранние годы мои протекали при затухающих отблесках нэпа. А детство и нежная юность пришлись на войну. И в этом смысле я - дитя войны.
Историком я стать не мечтал. Наша учительница истории преподавала скучно, рассуждала про какие-то закономерности, революционные потоки, которые воедино сливала партия и т.п.
Эту учительницу сменили. Вместо нее пришел старичок и однажды, рассказывая о наступлении Деникина на Москву в 1919 г., упомянул генерала Май-Маевского, заметив, что тот был талантливый военачаль-Г.З. Иоффе НИК1 но пьяница. Эти слова
открыли мне в истории что-то живое, человеческое и весьма интригующее.
Я полюбил историю, но на истфак МГУ меня не приняли. Некоторые намекали на «пятый пункт», что в годы позднего Сталина вполне могло быть, хотя, с другой стороны, я многого не знал.
Зато меня зачислили в Московский пединститут, после окончания которого «распределили» в Кологрив Костромской области. Перед тем мне почему-то долго не выдавали подъемные, но, наконец, ректор сказал главбуху: «Выдайте ему деньги, и пусть собирает манатки».
Кологрив упоминается у Чехова и, кажется, у Ильфа и
Петрова. Когда по приезде в Кологрив я выпивал с завучем, он сказал мне: «Вот ты - историк революции. Думаешь, революцию работяги и мужики сделали? Ее господа сделали от скуки и частично с жиру, а уж потом пошло...» Мне эта мысль показалась небезынтересной.
Отработав свое, я вернулся в Москву, где долго толкался без работы, хотя у меня была рекомендация известного ученого, удостоверявшего, что я - честный человек. Потом возил тачки с книгами в библиотеке, преподавал в школах рабочей молодежи и наконец стал редактором в издательстве «Наука».
Первая книга, которую я отредактировал, принадлежала историку X. из Казани. Каждое утро он приходил в редакцию и говорил мне: «Переписывай абзас!» Я справился, и в награду меня «бросили» на редактирование фундаментального труда одного академика. Как-то раз академик пригласил меня в каюту-люкс теплохода, на котором он отправлялся путешествовать по Волге. На прощание академик разлил по рюмкам французский коньяк, обвел подагрическим пальцем пространство каюты и спросил: «Ну, соображаешь теперь, за что мы с белыми воевали?» Я сообразил.
Между прочим, это помогло мне понять суть последующей борьбы демократов с большевиками, когда грянули перестройка и реформы.
Наконец, страна вступила в переходный период от социализма к капитализму. Многие стали уезжать. Демократы уверяли, что уезжают лучшие, но это было не совсем так. Я, например, к лучшим себя никак не причислял, но тоже поехал в Канаду, о которой знал, что там хорошо играют в хоккей. Когда меня позднее спрашивали, почему я уехал, вразумительного ответа я дать не мог, но Чичиков бы, наверное, сказал: «По наклонности собственных мыслей».
Ну, а дальнейшее, дорогие читатели, описано в предлагаемом вам сочинении, которое я назвал
БЛИН В ПОРТФОЛИО
Так сколько же было этих самых эмигрантских «волн», которые Россия накатила на чужие берега?
Я считаю - три. Даны нам, как диамат учил, в ощущениях. Первая - «белая» - уходила от «красных» после революции. Вторая - послевоенная - цвета не имела. Бесцветная: светиться не хотела. А наша, то есть последняя, тоже без цвета, но с
запахом.
Расскажу эпизод из жизни.
Был у меня знакомый - большой ученый. Талант! Однажды говорит мне:
- А знаете, это, пожалуй, хорошо, что вас за границу не пускают. Представьте: у них там сорок сортов колбасы! Сорок! -он зажмурился, облизнулся и продолжал: - Вот езжу, и только одно расстройство. Можно сказать, боль души. У нас в основном за два двадцать, а там сорок сортов! Лучше этого не видеть. Вам особенно: вы - эмоциональный...
И когда Горбачев наконец нас отпустил, двинулись мы, и назвали нас «колбасной» эмиграцией. Вот и вышло: две первые эмиграции определяют по цвету, а третью - по запаху.
«Вас в аспирантуру МГИМО не приняли?»
Сначала о том, как я все-таки попал на Запад. Опишу, как было. Все - чистая правда.
Я написал рассказ от первого лица про судьбу человека, которого знал. Он приехал к нам из дальнего зарубежья, когда мы строили социализм. Он искал страну, как говорили на Руси, «без татьбы, воровства и пакости» и думал, что это - у нас. Он даже верил в то, что те, кто строят новый мир, не пьют водку и не ругаются матом. Когда на месте он увидел, что все немного не так, он впал в депрессуху.
Рассказ я понес знакомому редактору.
- А-а-а! - закричал он, завидев меня. - Пришел! Давно тебе говорил: нацарапай что-нибудь для нас. Ну, давай, давай! Посмотрим, почитаем. Загляни через пару дней.
На всякий случай я заглянул через четыре. Редактор был мрачен.
- Ты хоть понимаешь, что ты написал? - крикнул он. - Ты написал вредный рассказ! Проповедуешь упадничество, пессимизм! Это - депрессивная литература... Если мы это тиснем, знаешь, за что меня повесят?
Он показал место, за которое его повесят, и вынес приговор:
- Не пойдет! Но ты хоть понимаешь, что ты написал?
- Нет, - сказал я, - не понимаю...
- Вот это самое страшное! - крикнул он. - Не пойдет!
Уже всходила заря перестройки. Катила демократическая
волна. Пацаны на улице кричали: «Чемодан, вокзал, Запад!» Я
решил: линяю!
От родственников с Запада получил телеграмму: «Ехать нельзя оставаться».
Подумалось: «Вот оно - демократическое мышление-то! Альтернатива, выбор, многовариантность! Не то, что у нас: шаг в сторону - выговор с занесением». Я тогда еще не знал, что родственники боялись, чтобы я там, на Западе, не сел им на шею. Но я решил: линяю! «Молодые реформаторы» говорят, что как раз там теперь мир без «татьбы, воровства и пакости». И все тебе только улыбаются белозубой улыбкой.
В одном западном посольстве меня встретила девица, сошедшая с обложки западного же рекламного журнала.
- Хочу вас спросить, - сказала она, - как вы жили и живете в этой стране?
- Хорошо живу, - отвечаю. - Честно, добросовестно. По заповедям. Меня так бабушка воспитала.
- Я не об этом, - перебивает. - У вас есть дом, дача, машина?
- Нет, этого нет.
- Ага! - говорит. - Вот видите! Что движет вами в свободный мир? Понимаю: преследования по известному паспортному пункту. Так?
- Да нет, - лепечу, - вроде бы нет. Хотя... Был у нас в Марьиной Роще такой Валька по кликухе «Бычок». Этот мне, бывало, проходу не давал, кричал: «Эй ты, лицо еврейской национальности!» Он, конечно, в три буквы укладывал, но я ему однажды зуб вышиб. Это помогло...
- Погодите, погодите, - останавливает дива с обложки. -Вас в аспирантуру МГИМО приняли?
- Нет, - отвечаю, - не приняли.
- А вы хотели поступить?
- Ну, в общем, не отказался бы... МИД, поездки на Запад, импорт, «Березка», то-се...
- Но вас не приняли. Как это квалифицируется? Преследования на национальной или расовой основе. Имеете все основания получить беженский статус и выехать на настоящий Запад. Наше западное посольство поздравляет вас с успехом и вручает вам все необходимые бумаги. Дайте я пожму вашу руку, поглажу ее: ведь вы так настрадались...
Вышел я в переулок, почесал в затылке и подумал: «Значит, так легла карта. «Дан приказ ему - на Запад!»»
Мотька Рыжий - десять лет сидел «в отказе», все западные
порядки знает - спрашивает:
- Когда выезжаешь? Свидетельство о рождении не забудь. Там без него ни-ни.
Обшарил все ящики: нет свидетельства о рождении! Пропало, как говорил поэт, «в сплошной лихорадке буден». Сунулся в архивы: нет! Архивы в Москве не сохранились: была, говорят, «ВОВ».
Побрел в ЗАГС. Встречает миловидная женщина. Объясняю, что к чему.
- Вы еврей? - спрашивает.
Развел сокрушенно руками: что делать, дескать...
Она мне:
- Тогда надо запросы делать о еврейской национальности ваших родителей. Отметим в вашем новом свидетельстве, что и вы такой же.
- Мне это теперь не надо, - говорю. - Мне это сейчас без разницы. Можете написать, что я - чукча. У них пятого пункта нет.
- Вам это надо! - с нажимом отвечает. - Еврей на Западе -персона грата. Льготы и все такое. Надо!
- Не надо! - упорствую. - Проживу без льгот, здесь-то жил без них.
- Надо, надо! Приходите через два месяца, будет готово в общем порядке.
- А если через два дня?
- Тогда в порядке исключения, - отвечает, слегка потупившись. - Попробуем. Вы лично вызываете у меня сочувствие. Похоже, что вы - человек не от мира сего.
Точно через два дня пришли ответы из архивов - оттуда, где за чертой оседлости в конце XIX в. родились мои родители. Странным образом архивы там сохранились несмотря на «ВОВ».
В ЗАГСе работа уже закончилась. В комнате никого не было. Я крепко сжал своей спасительнице руку, чуть задержав ее в своей.
- Ой, что вы! - сказала она. - Вот этого не надо. Я просто из уважения к вам: вы - человек не от мира сего...
- Почему вы так считаете? - спросил я. - Мы добро не забываем. Мы благодарить умеем.
«Ну шалом. Дальше что?»
В потрясающе-западном городе я сразу направился в офис,
где принимали еврейских эмигрантов, умученных тоталитаризмом. В душе моей прыгали и танцевали солнечные зайчики. У входа в офис ко мне подошел хилый старичок в длинном черном пальто.
- Мне сдается, что вы из России, нет? - сказал он на ломаном русском языке.
- Иес, - ответил я ему. - Фром Раша. Как вы определили?
- Вы и при Сталине там жили? - спросил он с ужасом.
- Иес, а куда деваться?
- Уй, - вскрикнул он. - Уй! - и его дернуло.
Потом подумал и снова спросил:
- Скажите, а Ленин был еврей?
Я думал, как ему ответить, чтобы не огорчить. Прикинув, осторожно ответил:
- Наполовину.
Старичок тяжело вздохнул, покачал головой, видимо, отвечая каким-то своим мыслям, и напутствовал меня:
- Ну, идите, идите в ресепшн. Там вам помогут. Вы много страдали.
За стойкой в ресепшн сидели две девицы с распущенными волосами. Одна была жгучая ненатуральная блондинка с курносым носом, напомнившая мне подругу Вали-Быка. Она проживала на окраине Москвы и работала на спирто-водочном заводе «Ректификат». Другая была тоже жгучей ненатуральной, но брюнеткой. В ней было что-то от знакомой моего соседа Марика, с которой его познакомили у синагоги на улице Архипова на предмет женитьбы, но он тянул. Обе были обернуты в майки детского размера, удостоверяющие их формы. В глубоких декольте на цепочках посверкивали звезды Давида.
- Шалом! - бодро сказал я, чтобы сразу удостоверить мое еврейство.
- Ну шалом! - буркнула блондинка, которую я мысленно назвал «Ректификат». - Ну шалом, дальше что?
Я помахал перед ее носом свидетельством о рождении, полученным мною в собесе на Переяславке. «Ректификат» хмуро взглянула на него:
- А почему тут штамп «восстановлено»? Придется отправлять на эксперт...
- Мужчина! - окликнул меня сзади женский голос. - А почему без очереди?
- Извините, - встрепенулся я.
- Извиняться в «Совке» будешь! - прервала окликнувшая
меня женщина. - Ну, прям, не знаю, что за люди! Там от них проходу не было, и сюда добрались... Понаехали, везде пролезут.
- Да не обращай внимания, теть Дусь! - успокоила ее сидевшая рядом с ней молодуха. - «Совки»!
Мое свидетельство о рождении «Ректификат» отправила на экспертизу. Когда я, было, попросил ее ускорить ответ, другая девица, которую я про себя назвал «Архипова», сказала:
- Здесь другие понятия! Тут законы! Не надо канючить, -и пробормотала себе под нос: - Прямо как не от мира сего, честное слово...
Я вышел на улицу. Кругом полыхал огнями, громыхал машинами и куда-то несся Запад.
- Эй, мужик! - позвал меня кто-то. - В еврейской ксиве, что ли, нуждаешься? Можно потолковать.
Мы зашли в кафе.
- Кусок! - сказал он. - Кусок и считай, что ты обрезанный. Еврей в натуре.
- Дорого, - сказал я, - тысяча баксов - это дорого.
- Дорого?! - чуть не закричал он. - Дорого?! Ну ты, прямо, как человек не от мира сего...
- Это точно, - ответил я. - Мне, например, хотелось быть чукчей.
«Такие дела, блин!»
В совершенно западном городе N издавались четыре, как их называли, «русскоязычные» газеты. И все бесплатные. Их раскладывали перевязанными стопками в русскоязычных же продуктовых магазинах. Новички из свежих эмигрантских заездов поначалу не понимали: газеты, а бесплатные!
- Почему это? - удивленно спрашивали многие. - Дерьмо, что ли?
Я тоже сперва удивлялся и приставал ко всем с таким же вопросом.
- Коммерческая тайна, - сказал мне один издатель. - И не задавайте глупых вопросов: вы не в Союзе. Получайте удовольствие от жизни на Западе. Остальное - не ваше дело.
И век бы не знать мне этих газет, если бы не «звериный оскал капитализма». Между издателями «русскоязычных» газет и магазинами, где их раскладывали, возник жуткий конфликт. Владельцы одного «русского бизнеса» взбунтовались и заявили разносчикам «русскоязычных» газет:
- А за газетки-то, ребята, платить надо бы. Местечко они в наших бизнесах занимают? Занимают! А ведь мы рент платим. За помещеньице. Вот вы газетки-то свои у нас кладете, а, выходит, денежки за это мы платим. Не пойдет! Вносите свою часть! По пять центов с экземпляра. О’кей?
Они любили говорить «о’кей» и вообще вставлять английские слова в русскую речь. Наверное, им казалось, что так они ближе к Западу.
Газетчики сказали: «Ноу!» Английское «ноу» заменяло им русское «нет». Они говорили «ноу», потому что считали себя уже почти западными людьми. «О’кей» и «ноу» были их любимыми словами.
Тут у «русского бизнеса», не пожелавшего раскладывать чужие газеты в своем жизненном пространстве, и появилась счастливая мысль: не начать ли издание своей газеты? Вообще, русские любят издавать газеты. Это у них с Петра Великого повелось: он велел писать, чтобы «дурость каждого видна была».
И меня пригласили редактировать газету! Они знали, что я -жертва режима, отвергнувшего мой «депрессивный рассказ». Я пошел.
Меня встретили в задней комнате некоего офиса двое. Один был мужчиной, давно перешагнувшим средний возраст. Его лицо показалось мне редким смешением образа Мефистофеля и физиономии Плюшкина. В городе N про него говорили, что в «Совке» он якобы был крупным ученым, разгромил в институте, где работал, банду антисемитов, и те в панике уволились. Правда, и его отлучили от большой науки, он ушел «в отказ», при Горбачеве - в бизнес и убыл на Запад.
Рядом с ним сидела дама на вид «просто приятная». Она приветливо улыбалась, но в ее улыбке поблескивало что-то такое, от чего вождь мирового пролетариата, наверное, и хотел «додушить» мелкую буржуазию, но так и не смог. Оба с аппетитом ели жареную курицу, доставленную из соседнего ресторана «По стопарю?» и предложили принять участие в деловом обеде мне.
«Ага! - подумал я. - Вот и начнем трудиться в системе рыночных отношений. При них дела как раз так и делаются: «А не позавтракать ли (или пообедать) нам вместе, сэр?» Американский стиль! В «Совке» много по отделам кадров походил. Где-нибудь предлагали курицу есть, пока анкеты заполняешь? То-то...»
Мы ели курицу, и разговор вращался вокруг моей скром-
ной персоны.
- Расскажите о себе, - попросил Мефистофель-Плюшкин.
Я стал что-то мямлить о своей прошлой жизни. Но их интересовало не это, а мой, как они сказали, западный экспириенс, причем прилагательное «западный» они произносили по-русски, а английское слово «экспириенс» упорно заменяло им русское «опыт». «Экспириенс» было еще одним ходовым словом у русскоязычных. Им казалось, что оно приближает к Западу уже значительно.
- Нет, - робко сказал я, - западного экспириенса у меня нет. Чего нет, того нет. А что это?
Оба тонко улыбнулись моей глуповатости.
- Ничего, - сказал Мефистофель-Плюшкин. - Это придет, дело наживное. Одна из ваших задач будет заключаться в том, чтобы редакционный портфолио был всегда заполнен.
Я мысленно, для себя, окрестил его этим словом: Портфолио Мефистофелевич Плюшкин!
Вмешалась дама:
- Рекламу беру на себя. Вы, скорее всего, от этого далеки: в «Совке» этого не было, а здесь реклама - все. Без рекламы газеты нет, - она по-свойски усмехнулась и совершенно неожиданно сказала: - Такие дела, блин!
Мне стало легко. Я вспомнил наш двор недалеко от Марьиной Рощи, Пашку Лысого, «деревяшку», где всегда можно было принять «150 с прицепом» и закусить «Ромашкой». Повеяло ветром юности, родного московского двора. Взгрустнулось...
«Даму просто приятную» я назвал про себя «Блин», а уменьшительно - «Блинчик».
«А у нас мозги набекрень были»
Редакция нашей газеты «За ударный бизнес!» расположилась в подвале. Но слово «подвал» не произносили. Его заменяли французским «сусоль» или английским «бейсмент». «Бейс-мент» было даже лучше. Говорили: редакция - в «бейсменте», и все о’кей!
Рядом с редакционным «бейсментом», за стенкой, был магазин. Там продавались соленые и маринованные капуста, огурцы, грибы - настоящая российская еда. Приятно пахло. Впрочем, не всегда...
В «бейсменте» поставили стол. На него - баночку с множеством шариковых ручек и одним карандашом. Но это было обыч-
ным. Мне дали стейплер. Я с удовольствием щелкал им, соединяя страницы металлическими скрепочками. Надо или не надо.
Я положил на стол чистый лист бумаги, рядом поставил стейплер и стал ждать авторов. Кого-нибудь, например, вроде Довлатова времен его «Нового американца». Долго никто не приходил. Кажется, на пятый день появился молодой человек с женщиной и ребенком, который сразу, как сумасшедший, стал носиться по редакционному «бейсменту». Молодой человек предложил статью о великом, но навсегда ушедшем барде эпохи пред-перестройки. «Перемен хотим, перемен!» - взывал тот бард. Действительно, сбылось, хотя сам бард не дождался. Многие его «фаны» спились или ушли в бизнес. Другие «рванули когти» за границу. Статья была написана в пронзительно-сентименталь-ной тональности. Печать мужской влюбленности лежала на ней.
- Может, так-то уж не надо? - вежливо осведомился я.
- Что?! - закричала пришедшая с ним женщина с лицом типа «ветка Палестины». - Что?! Вы не берите на себя лишнее! Почему это вы учите автора? Боря, идем!
Я пытался что-то объяснить, но молодой человек встал, позвал девочку, и они ушли. Навсегда. В другую русскоязычную газету - «Счастливый эмигрант».
Больше никто не приходил. Портфолио было пусто. Я заполнял газету сам. Через некоторое время редакция получила письмо. «От скуки вашей газеты скулы сводит», - говорилось в нем. Автор был прав. Мне хотелось пригласить его в газету, но он был анонимом. Наконец, в редакцию решительно вошел весьма плотный гражданин.
- Ну, вы че тут? - спросил он, закуривая сигарету. - Берете, что ль, статьи?
Я радостно кивнул.
- Учти, - сказал он, переходя на «ты», - я тут один профессионал. Читал мою книгу о передовом методе разливки стали? В Херсоне вышла. Но тебе написал о начале Столетней войны. Разберешься? Кстати, тебе главный не нужен?
Я не разобрался. Гражданин несколько раз приходил за ответом, но, поняв, что положительного не будет, сказал:
- Ладно, мне мой четвертак отдайте. Четвертак заплатят твои хозяева? Мне «В мире евреев» по полсотни платили.
- А вы разве еврей? - задал я дурацкий вопрос.
- А кто же? - грубовато переспросил он. - Беженец я. От антисемитов бежал, - он трехэтажно матюгнулся и погрозил кому-то пудовым кулаком.
Четвертак ему не заплатили. Недели через две в «бейсмент» по факсу пришел памфлет, изничтожавший меня как редактора и как личность. Памфлет был написан намного лучше, чем статья о Столетней войне. От него несло огненным дыханием разливавшейся в Херсоне стали. Я тонул в ней. Мне надо было принять яд или удавиться. Но я писал статью о переходе России от самодержавия к думской монархии, о том, как Россия шла по пути либерализма и чем все это тогда кончилось. Любовь к демократии спасла меня.
Газета выходила, несмотря на то, что ранее появившиеся газеты предрекали нам скорую смерть. Но мы жили. К нам даже пошла реклама. По большей части предлагали снятие порчи и сглаза. Женщины искали мужчин со статусом. Мужчины тоже хотели, чтобы у женщин был статус.
Однажды в наш «бейсмент» пришел молодой человек, у которого по североамериканской моде на спине висел поношенный рюкзак. Лицо выражало сосредоточенность, внутреннюю готовность, смотря по обстоятельствам, либо напасть, либо отступить.
Его статья называлась кратко, но выразительно: «Вэлфер». «Вэлфер, - говорилось в ней, - с одной стороны, помогает нам порвать с нашим проклятым прошлым, а с другой - влиться в наши замечательные настоящее и будущее».
- Юмор? - сообразил я, подмигнув автору. Он что-то неопределенно промычал в ответ.
Я больше ни о чем не спрашивал. Потом я не раз видел его на улицах. За спиной у него висел все тот же мешок «по-северо-американски». В редакции он больше не появлялся.
Время бежало. Русскоязычный эмигрант пошел немного другой. Он охотно принимал то, что ему было здесь «положено», но все отчетливее проявлял неведомый до того скепсис. Ему уже далеко не все нравилось на Западе.
- Почему это? - спросил я одного из забредших в «бейсмент».
- А у нас мозги, - ответил он, делая ударение на первом слоге, - набекрень были. Думали, у нас все плохо, а у них все хорошо. «Совки», мозги-то набекрень... Они нас чем взяли? Упаковкой! Я тут купил грибочки, вилкой ковырнул - то ли трава, то ли вода. Зато упаковка! Вот и выиграли они Холодную войну упаковкой. А так бы нипочем...
Наконец, в редакцию пришла красивая дама. Она была блондинка, как Мэрилин Монро, одетая в платье цвета вороньего
крыла. В «бейсменте» замелькали какие-то блики и ощутились какие-то токи. Я забеспокоился насчет неприятных запахов из магазина за стенкой.
Она села. Колено обнажилось. Она решила ломать меня через колено.
- Я присылала вам фельетон, - сказала она. - Вы напечатали, но вышло бездарно и безобразно. Вы извратили мой замысел своей правкой. Я писала в лучшие газеты США и других цивилизованных стран. Двадцать лет меня уже никто не правил. Никто!
В соседней комнате двусмысленно хохотнул дизайнер Витек.
- Вообще, - не реагируя на пошлый Витин смешок, продолжала она, - не кажется ли вам, что вы лично идеализируете Советы и слишком критичны к Западу? Вы идеологизированы, а это надо было оставить в аэропорту, когда вы улетали сюда.
Я тоскливо вспомнил себя тогда, в аэропорту. Там совсем не думалось об идеологии: не потерялись бы шмотки... Хотя нам говорили, что уезжают лучшие, но спереть могли и они.
Все же мы поладили. Она тоже была искательницей мужчины со статусом. И, вроде бы, нашла его. Вступила в «деловой брак» по объявлению. Небо США теперь над головой этой ослепительной блондинки во всем черном.
А с ее легкой ноги к нам зачастили дамы.
- Алла Пугачева, - представилась одна.
В руках у меня щелкнул стейплер. Она оказалась тезкой и однофамилицей знаменитой певицы. В рядах демократической тусовки она сражалась с тоталитаризмом. Автограф одного из «отцов русской демократии» подтверждал это, но бумагу она показывала издалека. Демократ благодарил сподвижников за поддержку в трудную для него минуту обвинения в тяжелой коррупции. Здесь А. Пугачева хотела написать книгу под названием «Я выбрала свободу» и частями печатать ее в газете. Увы, острый спрос на борцов с коммунизмом уже прошел. Чтобы остаться в свободном мире, лучше было заняться приобретением документов, подтверждающих, что ты когда-то был евреем.
Между тем в конкурирующей газете появился разгромный фельетон. Героем его был я. Автор клеймил меня как совершенно серого человека «с инерционным, заскорузлым мышлением» и грозно предупреждал, что совсем другого от меня «ждет наш требовательный читатель». Было ясно, откуда дует ветер. Пером фельетониста водил редактор другой «русскоязычной» газеты.
На лице его всегда блуждала хитрая ухмылка, и он был похож на булгаковского кота.
Потом я свел знакомство с автором. Он пребывал «в образе» западного журналиста, который, по определению, должен сидеть за стойкой бара и небрежно потягивать виски с содовой. Мы сидели с ним и пили не виски, а пиво. Я тоже входил в образ циничного американского журналиста.
- Старик, - говорил я, глядя на него, сидящего рядом в надвинутой на глаза кепке, - ты прав, признаю. Я, между прочим, круглый невежда, у меня мозги набекрень. Ты молодец! Давай выпьем за тебя! Ну, бывай здоров! Только откуда ты знаешь, чего «ждет наш требовательный читатель» от газеты? Ничего он от нее не ждет... С чего ты выдумал? Он бабки ждет...
«Вы понимаете?!»
Летом редакция покинула свой «бейсмент». Ее вытеснил какой-то новый русский бизнес. Они что-то там шили. А мы переехали. Теперь редакция находилась в той комнате, в которой год назад я ел жареную курицу с Портфолио и Блинчиком. Стало теснее, но зато как-то более по-родственному. За мной сидела спиной ко мне корректор - пожилая особа, сухая, очень строгая, неулыбчивая, с поджатыми губами. Интеллигентная. Как у А. Райкина: «В греческом зале, в греческом зале...» Ее кумиром был И. Эйдельман. «Совковость» она отвергала и тоже, как тот бард, о котором писал мой автор, первым явившийся в «бейсмент», ждала когда-то на кухне перемен.
- Вы понимаете, - сказала мне она, - я поняла, кто такие большевики и этот ваш Ленин, когда прочитала у Крупской, что Ленину нравилась «Песня тореадора» из «Кармен». Песня тореадора! Песня! Что можно ждать от людей такой культуры?! Вы понимаете?
Этот вопрос стал неким ее позывным. Она задавала его во всех случаях и в моей коллекции имен - «Портфолио» и «Блин» -прибавилось еще одно - «Выпонимаете». Звучало, как литовская фамилия, - Выпонимайте.
Конечно, Выпонимайте там, в «Совке», не могла не стать внутренним диссидентом после того, как узнала, что Ленину нравилась «Песня тореадора». И это не могло не оттолкнуть ее, знатока классики, от социализма.
Так шел день за днем, пока не грянул гром. Выполз факс, в котором некий аноним уличал меня в скрытом «протаскивании
коммунистической идеологии» и скрытом русофильстве. Первое доказывалось тем, что я «замазываю» преступления «палача Ленина», второе - частой публикацией стихов русских поэтов, в частности «черносотенца» Есенина.
Крик подстреленной птицы вырвался из моей груди. Страницы книги моей жизни стремительно, как перематывается пленка, начали переворачиваться назад: мелькали события и люди... И вот - стоп! Студенческие годы, комсомольские собрания, резолюции... Меня обвиняли (надо же, какая схожесть формулировки!) в «протаскивании буржуазной идеологии», что выражалось в умалении роли Ленина и в преклонении перед «мелкобуржуазной поэзией» Есенина! Текст факса прыгал у меня в глазах, и я им не верил!
Я пошел к Портфолио, но почувствовал, что он - не на моей стороне.
- Да, конечно, - сказал он, - но... Надо думать, чтобы у нас в портфолио было больше материалов на тему жизни нашего западного города N.
Блинчик отнеслась к подметному факсу иначе.
- Да пошли они все! Собрались тут, блин, вэлферщики... Я вкалываю, налоги плачу, кормлю эту ...!
С этого случая в жизнь редакции ядовитой змеей поползла идеология.
Однажды Портфолио вызвал меня в свой офис. Блин сидела на диване, курила и слушала с нескрываемым интересом.
Портфолио начал:
- Давно хотел Вас спросить... Вы как живете в нашей стране и в нашем городе N7
- Хорошо живу, - объясняю ему. - По заповедям. Честно. По совести. По правде. В поте лица, так сказать. Меня еще бабушка этому научила. И частично кодекс строителя коммунизма.
- М-да, - сказал Портфолио. - Последнее все еще заметно. Но я о другом. Вы вэлфер-то хоть получаете?
- Нет, не получаю. В поте лица хлеб свой...
Портфолио слегка скривился:
- Газета - это деньги. Деньги - это реклама. Реклама - это клиент. Есть звонки от некоторых клиентов. Говорят, что в газете - много пророссийского, даже просоветского...
- Пусть не читают, - пробурчал я. - Есть другие газеты. Например, «Счастливый эмигрант». Пусть их читают...
Блин выпустила изо рта длинную струю дыма. Портфолио завертел между пальцами карандаш. Нижняя губа его чуть при-
поднялась, часть ее собралась в комочек и стала слегка дрожать.
- А вы знаете, что в нашем городе N есть люди, которые, уехав из России, вообще не хотят слышать о ней? Хотят забыть, вычеркнуть из памяти, жить новой жизнью, наслаждаться... Мы должны им помогать. Ваши статьи - депрессивная литература. Она им мешает...
Теперь уже я не верил своим ушам. Мой старый знакомец -редактор, завернувший мою статью, после чего я и свалил на Запад, - вдруг глянул на меня из прошлого и лукаво подмигнул...
- Но вас же не повесят за это место, - сказал я ему, указав, за что именно. - Мы ж не в «Совке». Вы сами говорили...
- Меня ударят по карману! - процедил он. - А это еще хуже...
- Точно знаете? - спросил я.
Голос Портфолио загремел:
- Нам нужны рекламодатели! Вы понимаете?
Это был «позывной» Выпонимайте, которым она всегда обезоруживала меня.
- Понимаю, - очнувшись, сказал я. - Как не понять? Кто меня ужинает, тот меня и танцует... А реклама... Тоже понятно. Чтобы попробовать кусочек торта, надо сначала съесть кучу дерьма. Life! Это еще моя бабушка мне объяснила.
Блин опять дыхнула дымом и засмеялась.
«Вам надо поставить защиту!»
Но мне нравилась моя работа. Я пристрастился к интервью. Я брал интервью у зубного врача из России, приехавшего в город N через Израиль (называлось «О’кей!»), у борца из Чечни, домогавшегося беженского статуса (называлось «На ковре и под ковром»), у русского, купившего фальшивые документы и ставшего евреем (называлось «Свидетельство о перерождении»), и у многих других. Особенно мне запомнилось интервью, которое я взял у дамы - хозяйки благотворительного учреждения. Это была коренастая блондинка с голубыми глазами. Ее бизнес заключался в содействии обретению личного счастья российскими (но не только) иммигрантами. Вход с мужиков - 200 долл. Дамы -бесплатно. Они встречались, развлекались, закусывали. В общем, знакомились. И некоторые действительно обретали личное счастье тут, на чужих берегах.
Путь моей собеседницы к благотворительности был длин-
ным: Латвия - Израиль - наконец, город N.
- А как это вы так... - начал было спрашивать я.
- Сядь да покак, - хрипловато ответила она.
Вопросов больше не было. Все стало ясно. В написанном
мной интервью я представил ее смешением Матери Марии, Яну-ша Корчака и Матери Терезы. Нимб светился над ее головой. Будь на ее месте, я наградил бы меня двумястами долларов, которые она получала с каждого мужика, посещавшего ее «Дом счастья».
Блин прочитала интервью и осталась довольна. Нетрудно было догадаться почему: интервью было рекламным. «Мать Тереза» хорошо заплатила за его публикацию.
А потом появились Адам и Ева. Кто они и откуда - никто не знал. Ясно было, что их создал не Бог. Адам - чернявый, цыганистый мужик, недавно переваливший за свой пятидесятник. Лицо его напоминало лицо героя какого-то американского гангстерского фильма, мелькающее за решеткой. «Коренником» была Ева. Она, кажется, приближалась к своей полусотне, но молодилась. На ней была кофточка с глубоким вырезом, юбка выше колен и туфли на двойной платформе с каблуком. Было понятно, что Адам - при ней. Ева была ясновидящей. Она сама писала о себе статьи под рубрикой «Хотите верьте, хотите нет». В них рассказывалось, как Ева снимает сглаз, приворот, находит исчезнувших, «ставит защиту». Статьи были написаны грамотно, но доверия не вызывали. Я сказал ей об этом.
- Вам надо поставить защиту, - ответила она, пристально глядя на меня.
- От кого?
- А это уж мне знать, от кого. Приходите к нам... Когда придете? Я сейчас отмечу вас в своей аженде. Ну, когда? Я с вас ничего не возьму. Бесплатно...
Я не пошел. Вскоре Адам и Ева исчезли. Кажется, уехали в Америку. Явилась новая ясновидящая по имени Георгина. Статьи о ее мистической силе писал некто 3. Гвоздинский. Я вспоминал Адама и Еву и думал: «А может, все-таки надо было тогда пойти к Еве? Поставила бы мне защиту, курнул бы с Адамом и, глядишь, легче на сердце бы стало». Я стал понимать людей, посещающих Еву и эту Георгину...
Веселее становилось, когда «на огонек» заглядывал родственник Портфолио - большой и упитанный мужик с ласковым детским именем Зяма. Он эмигрировал из Киргизии, а здесь, в городе ^ его профессией стала сдача экзаменов на врача.
- Ностальгия... - начинал я ему.
- Чего? - переспрашивал он.
- Ну, там Бунин, Георгий Иванов, Цветаева... Тоска по родине... В любом эмигрантском питье есть привкус полыни, а?
- Пить надо меньше, - прервал он. - Или больше. Тоже запах и вкус отбивает. Ностальгия... Вот сдам еще один экзамен... - мечтательно говорил он и спрашивал: - Знаешь, сколько бабок буду делать?
- Откуда ж знать? - разводил я руками.
- Такие бабки в твоем долбаном «Совке» мне и во сне не могли сниться. Задолбали там всех в этом долбаном «Совке»!
Всякий раз, когда он говорил это, я вспоминал старика Бена с Патриарших прудов. Вообще-то его звали Вениамин, но когда началась перестройка, а потом рыночные реформы, и на экранах «ящика», наряду с придурком Леней Голубковым, появилась реклама какой-то каши под названием «Анкл Бен», мы тут же переименовали нашего Вениамина в Бена.
Бену не нравились перестройка и демократы. Но обычно он не вмешивался в споры, а с интересом слушал. Только когда кто-нибудь особо запальчиво начинал ругать «Совок», он вдруг разъярялся:
- Что тебе сделала Советская власть, поц?! - кричал он. -Ну скажи уже, ну! Ты посмотри на себя - какую ты рожу ото-жрал! Ты отожрал ее при Советской власти, засранец! Тебя не заштипкала мама в МИМО? Так папа заштипкал в другой институт! Ну скажи, ну!
Все весело смеялись: Бен был старый и происходил из Одессы...
По мере того, как наша газета «За ударный бизнес!» становилась привычной для русскоязычных жителей города К, Портфолио становился все более сумрачным. И без того молчаливый, он, казалось, совсем замолчал. Сидел за столом, тыкал пальцем в калькулятор: что-то считал-пересчитывал. При этом он почему-то брезгливо кривился, и угол нижней губы его, собираясь с комочек, дрожал сильнее обычного. Одновременно кривая моей и без того худосочной зарплаты неуклонно шла вниз.
- Но... - однажды сказал я.
- Рекламодатели... - резко прервал он.
- Понятно, - понуро согласился я.
Численность авторов катастрофически сокращалась. Что было делать? Я встал на путь графомана. Я перебрал кликухи почти всех ребят с нашего двора и увековечивал их в газете, подписывая ими свои статейки. Если когда-нибудь историк «тре-
тьей волны» наткнется на нашу газету и увидит там подписи -В. Шишкин, Толик Блин, Афонас, Федор Ленец, Павел Лысый и другие - хочу сообщить ему: коллега, это все я! Но приближался и кризис псевдонимов.
Портфолио, подрожав уголком нижней губы, распорядился:
- Берите перепечатки из Интернета.
- Да, но... - возразил я.
- Посмотрите другие русскоязычные газеты, - оборвал он. -У них до девяноста процентов - перепечатки. Давайте и мы идти тем же путем. И побольше оптимизма!
- Ясно, - сказал я. - Будем давить бодряка. Никакой деп-рессухи! Верным путем идете, леди и джентльмены!
Портфолио уже не скрывал своего неудовольствия, особенно когда тыкал в свой калькулятор и мелким почерком в столбик записывал цифры денег, которые он должен был уплатить. Со временем он все-таки нашел способ отодвигать от себя эту неприятную процедуру: он стал затягивать и откладывать выплату.
- Но это нечестно! - жаловался я приятелю, не имевшему к газете отношения. - Не по заповедям!
Он усмехнулся:
- Честными здесь становятся только тогда, когда уже нет другого выхода. Ферштейн? Хочешь, я тебе зачитаю из Довлатова? Вот послушай, это он в письме писал: «Всех тех людей в Нью-Йорке, которые не воруют, я знаю по именам и восхищаюсь ими. Будь я Эрнстом Неизвестным, я бы ваял их одного за другим. Если бы вы знали, от скольких знакомых я слышал, что Миша Михайлов - дурак, и только потому это говорилось, что он - открытый и прямой человек». Ну как?
«Славно узелок завязан»
Все кликухи ребят с нашего московского двора мною уже были использованы. Но главное было в другом: «жанр» проклятий по адресу «Совка» и «комуняк», с одной стороны, и восхвалений «западных ценностей», с другой, стал все чаще давать сбои. О плохих «комуняках» читать становилось скучно, а «западные ценности» виделись уже не такими сверкающими. Наступал кризис темы, «с которой» раньше, в Холодную войну, можно было вполне «хорошо кушать и носить хороший костюм».
Стратегическая цель исчезала, а вместе с этим неясной ста-
новилась и тактика. Незыблемым оставалось одно: реклама.
На призывы к читателям писать письма никто не откликался. Пришло только одно письмо с вопросом.
«Что делать в таком вот случае? - спрашивал автор. - Живу в микрорайоне Вестмаунт, сымаю кондо. Три раза в неделю хожу в оздоровительный центр - фитнес, бассейн, сауна, массаж. Берут с меня 5 тысяч. А я на вэлфере. Должен ли я получать скидку?»
Я показал письмо Блинчику.
- Суки! - сказала она. - Нас еще в Вене и Риме затрахали, а эти...
У нее навернулась слеза: она что-то вспомнила. В этот тяжкий момент явился...
Вы представляете себе Ивана Александровича Хлестакова, как говорили на Руси, «в летях»? Нет, еще не в седой старости, но уже в близости к ней? Не представляете? А мне повезло: я увидел его живьем в нашей газете «За ударный бизнес!»
Взглянув на него, я сделал, может быть, великое открытие: пожилой Хлестаков оказался Чичиковым! Чуть выше среднего роста. Не очень толстый, но с очерченным животиком. Не лысый, но и не скажешь, что с шевелюрой. Он, он! Павел Иванович! Как же ты попал сюда, в западный город К?
В «Совке», когда он был еще молодым, то есть Хлестаковым, он, конечно, должен был барахтаться в диссидентской пене. Нет, он не был диссидентом. Он был «около», но теперь он сравнивал себя с самим «Исаичем».
- Исаича выслали, - говорил он скороговоркой, - меня тоже! Привезли прямо к трапу самолета. Полковник КГБ лично. «Надеюсь, говорит, вы никогда больше не вернетесь в нашу страну!» А я ему: «Надеюсь, что никогда не увижу вашей рожи!» Смолчал чекист. А куда ему деваться? Меня на Западе уже ждут -не дождутся. Козырнул... Ну, а на Западе... Крупнейшие газеты, международные отделы, политический обозреватель... Мои статьи из рук рвали. На самых верхах читали. Премьеры еще до утреннего кофе спрашивали: «Статья господина X есть?». Если не было, только тогда к завтраку шли.
- Много пришлось поездить? - подобострастно спросил я, хотя приблизительно знал ответ.
- Мне?! - закричал он радостно. - Спросите, где я не был! И с кем не говорил! Бандаранаике, Мобуту, Бутафлика, Шимон Перес и Перес Шимон, лягушка Арафат... Да и этот, как его... Ариэль Шарон. Говорю ему: «Генерал, вы что-то уж больно кру-
то... Ястреб вы, нехорошо это, а?» Молчит толстяк, нахмурился, сопит... Видите вот эту звезду Давида на моей шее, видите? Это Шарон подарил. Таких звезд шесть штук на весь Израиль. Можете пощупать. Пощупали?... А с железной леди Тэтчер беседа? Я с двумя американцами из «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон пост» был. Она, как вошла, сразу: «Американцев вон! Эксклюзив господину X». Я ей: «Расскажите же, баронесса, как это вам удалось разрушить проклятые социалистические бараки, чтобы дать простор задыхавшейся британской экономике?» Ну, рассказала своими словами... А возьмите мои встречи с Рейганом! Да, приходилось подчас его поругивать, но ведь заслуживал! Ничего, остались друзьями.
- В России-то пришлось бывать? - почтительно перебил я, хотя тоже догадывался, каков будет ответ.
- Десятки раз! И представляете? Тот полковник, которому я сказал когда-то, что, к счастью, не увижу больше его рожу, меня и встречал! Не только встречал - возил! На выделенной мне машине с мигалкой. Представляете? Ничего, встретились по-приятельски, посмеялись. Отвез меня к Лужкову. Дал ему наметки реформ по западной модели...
Мне вспомнился великий Гоголь: «Славно узелок завязан! Врет, врет - и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный...»
Хлестаков-Чичиков стал для газеты находкой. У него были две главные темы: Ленин и Павлик Морозов. Ленина он ненавидел люто. Даже когда писал в газету о гречневой каше, все равно ухитрялся пнуть «проклятого вождя мирового пролетариата». Павлик же Морозов под его пером приобретал сатанинские черты, становился воплощением мирового зла.
Он приходил в редакцию, садился к столу и объявлял, что написал еще одну, «совершенно блестящую», вещь, которую тут же и зачитывал «с выражением». Слушать иногда было тяжко. Вспоминался один большой идеолог: рукописи он делил на две группы и, прочитав что-либо, говорил: «Это говно, но еще не застыло. Можно с ним работать». Или: «Говно уже застывшее. Отклонить».
- Ну как? - возвращал меня к реальности голос Хлестако-ва-Чичикова.
- Блеск! - неожиданно для самого себя говорил я. - Блеск! И Ленину опять врезал, и Павлик Морозов в гробу перевернется.
Свои статьи он предпочитал озаглавливать длинно, назидательно, на старогерманский, алертовский, манер. Например: «Надо
всегда поступать хорошо, или существенное размышление о несущественном, но вполне определенном». Или: «Лицемерие -это очень плохо, или досужие реминисценции об абсолютно недосужих факторах политического бытия в период проклятого коммунизма». Был он также большим специалистом по сионизму и Израилю. Однако, будучи либералом, клеймил как палестинцев, так и правых - как он говорил, «пейсатых». Однажды в запальчивости написал, что «израильтяне-террористы» сознательно застрелили грудного палестинского младенца.
На редакцию обрушился поток яростных писем. Напрасно Хлестаков-Чичиков клялся и божился, что он в городе N - самый «произраильский журналист», что его не так поняли и т.п. Ему не простили.
Еще несколько номеров мы безуспешно изгалялись над Лениным и рвали в куски Павлика Морозова, но сами чувствовали, что делаем это уже без куража. Кураж пропал. И Хлеста-кова-Чичикова хватило ненадолго. Авторы один за другим покидали нас. В «Счастливый эмигрант» ушла интеллигентная толстушка, писавшая о красотах нашего города. В другой газете -«Лучшем исходе» - стал печататься коренастый, как пень, юрист, со смаком объяснявший, как прикинуться идиотом, чтобы получить вожделенный статус или уклониться от налогов. Перестал делать страницу «Смехотрон» человек, каждый раз предварявший ее сообщением, что он лично знаком с «золотыми перьями» российского юмора и самим Шендеровичем (может, это и было самым смешным в «Смехотроне»), Да и сам Хлестаков-Чичиков стал тускнеть: время сказывалось и на нем. Он все чаще говорил, что уйдет в бизнес.
- Какой? - спрашивал я.
- Он-лайн, - отвечал он. - Он-лайн. Хай-тек. Дижитэл. Филиалы в Нью-Йорке, Москве, Петербурге.
Рекламодателям тоже надоела наша пляска на Ленине и проклятия, изрыгаемые Павлику Морозову. Уголок губы у Портфолио дрожал все сильнее, когда он тыкал пальцем в калькулятор. Баланс был не в нашу пользу.
- Рекламодатели уходят от нас в другие газеты... - уныло констатировал он.
Я чувствовал себя виноватым. Однажды сказал:
- Знаете, у меня есть проект. Давайте выпускать газету с одной рекламой, а? Ну как? Чистый доход! И название готово: «Газета без статей». Каково? Такого еще нигде не было! Только считай бабки... Подумайте, взвесьте...
Он зло посмотрел на меня.
Блин приходила в сильнейшее раздражение, в очередной раз узнавая, что какой-либо наш автор печатается в другой «русскоязычной» газете города N.
- Блин! - говорила она. - Вот блин! Ну и пусть бежит туда за свой четвертак...
* * *
Однажды рано утром меня разбудил резкий телефонный звонок. В трубке звучал взволнованный голос Выпонимайте:
- Вы слышали? - почти кричала она. - Газета продана! Хлестаков-Чичиков будет издавать свою газету! Называется «Пятый угол». Вы понимаете?!
И неожиданно произнесла:
- Вот блин! У него-то уж портфолио будет!
- А нас он возьмет? - спросил я спросонья.
- Вас?! - закричала она еще сильнее. - Вас - нет. О вас говорят, что вы - русофил, коммунист, сионист и антисемит. Распространитель депрессивной литературы.
- А вас? - пробормотал я.
- Меня?! Меня - да! Я подвергалась гонениям! Меня мучили! Милиционер мою собаку прогнал из парка!
Я положил трубку. Было еще совсем темно, и я решил досыпать.
«Блин, блин, блин!» - звучало у меня в голове, пока я не провалился в тяжкий сон.
Во сне мне привиделись важный П.Н. Милюков в пенсне со шнурком, читающий свои парижские «Последние новости»... Тоже седой, как и Милюков, Андрей Седых, углубившийся в нью-йоркское «Новое русское слово»... Чопорная Ирина Иловайская с парижской «Русской мыслью» в руках... Потом явился наш подрагивающий уголком рта Портфолио, но без газеты в руках. Он запихивал в портфель масленые блины и, обращаясь ко мне, бормотал: «Вы понимаете? Рекламодатели...» А я горестно качал головой. Потом, как в «Ревизоре», стали сниться ка-кие-то две крысы. Черные, большие.
- Как?! - кричал я им. - Ведь вы же в России были, у Гоголя! А здесь Запад! Как вы сюда попали?!
Они посмотрели на меня очень внимательно, принюхались и пошли прочь...
