CC BY
25
Как со мной прощался СССР How the USSR farewelled to me
Аманжолова Д.А.
D. Amanzholova
Актуализация истории распада СССР спустя 25 лет вызывает противоречивые суждения в обществе, значительная часть которого являлась очевидцем и в той или иной степени участником грандиозных событий конца XX столетия. Личная память, противоречивые социальные ожидания и репрезентации недавнего прошлого служат определенным импульсом к дальнейшему развитию российской гражданской нации.
Actualization of the Soviet collapse history after 25 years provokes contradictory opinions in the society. Most of it witnessed or to more or less extent took part in the great events at the end of the XX century.. Personal memory, conflicting social expectations and representations of the recent past are certain impulse to the further development of Russian civil nation.
Ключевые слова: СССР, память, партия, история.
Keywords: the USSR, memory, party history.
У каждого из нас сложные, непостоянные по характеру и акцентировке отношения с прошлым. Молодой казахский историк, занимающийся биографией советского национального деятеля 1920-1930-х гг., например, настойчиво призывает отказаться от советского прошлого как абсолютно негодного. Это всякий раз вызывает у меня смущение - имеем ли мы право перечеркивать то, что кажется нам (части общества - малой или большой) непристойным сегодня, объявлять то, что не хотим принять и понять в истории, подлежащим искоренению? Думаю, любое прошлое достойно уважения, хотя мы знаем о нем много трагического и даже ужасного.
Для меня, образованной и воспитанной в советской действительности, она, как уже невозвратно минувшее, наполнена противоречивыми
воспоминаниями и переживаниями. Это нормально. 19-го августа, вспоминая события четвертьвековой давности, многие коллеги стали объяснять и описывать свое отношение к путчу и распаду СССР, что невольно заставило сызнова обратиться к личному опыту. Он уникален и типичен одновременно: миллионы таких, как я, не были «делателями» истории, но уже своим присутствием в ней обрекли себя, как минимум, на свидетельство.
Вряд ли обычный человек предчувствовал гибель своей страны, которая воспринималась как воздух - он был, есть и будет. В то же время позитивный образ Родины формируется с детства средствами образования, воспитания, пропаганды, искусства и пр. И это тоже нормально для любого государства. Как и то, что всегда был и будет повод для недовольства, особенно когда государство и страна связываются с образом власти и производными от этой власти проблемами. Одна из наиболее известных -вечный и всеобщий дефицит: очереди за арбузами и луком, за внезапно «выброшенными» обувью, одеждой и т.п., и т.д. Обида на несправедливость распределения социальных благ и возможностей - от самых элементарных, бытовых до места в «целевую» аспирантуру... Лицо власти, которую уважаешь и подозреваешь в корысти, - ее представители, конечно, выполняют ответственную миссию, но при этом редкие персонажи отличаются открытостью и равенством условий жизни.
Вместе с тем, память о Советском Союзе для меня и моих сверстников сопряжена со многими замечательными, добрыми чувствами и событиями. Помнятся искренняя дружба и взаимовыручка, сохранившиеся до сих пор, несмотря на распад СССР, разбросавший нас - русских, немцев, казахов, евреев, украинцев, поляков, татар - по разным странам; бесконечные диспуты о совести и ответственности, о постыдном и героическом; песни с друзьями-пионервожатыми у ночного костра с проектированием, как сейчас это называют, сценариев завтрашнего праздника для подопечных недорослей; КВНы и демонстрации, ежегодные посвящения в студенты и капустники для
выпускников. Это безопасность и уверенность в могуществе твоей великой державы, это кино за 10 копеек и автобус за 5, это 50%-ная скидка на все проезды студентов во все каникулы. Это поездка с подругой в Ленинград на заработанные в пионерлагере деньги с обязательными экскурсиями по городу и окрестностям (со скидкой для студентов) и столь же обязательными очередями за невиданными в провинции подарками из Пассажа, где тоже, оказывается, «выбрасывают» что-нибудь этакое, но гораздо более стоящее, чем в родном городе.
Задумалась, что с властью что-то не так, в самом начале 1980-х. Раньше вряд ли получилось бы по молодости. Когда меня, как начинающего преподавателя, пропитанного идеальными мотивами и привычкой добросовестно выполнять поручения, назначили агитатором перед очередными выборами, я оказалась в одном из домов избирателей на «вверенном» участке. Потрясение состояло в том, что избиратели совсем не хотели быть избирателями - это был совершенно другой, чуждый и неизвестный мне социальный слой, в котором царили грубость, пьянство, невежество, безделье, грязь и бедность. Главное, чего требовали обитатели почти горьковского «дна», - чтобы агитатор донес до власти их ультиматум: «Голосовать не пойдем, пока не починят крышу». Ничего не оставалось, как передать «волю народа» старшему по комиссии товарищу... Правда, эти предвыборные страсти по-советски по сути мало отличаются от сегодняшних взаимоотношений «электората» с кандидатами во власть: накануне выборов повсеместно спешно ремонтируются дороги и лифты, обновляются детские и спортивные площадки, устанавливаются фонарные столбы - да мало ли какие мелочи жизни становятся приятными хотя бы на время, и все ж-таки зримая польза от родной власти.
Примерно тогда же страшно повезло - отправили в столицу повышать квалификацию. Трепет перед встречей с настоящими учеными (где ж им еще быть, кроме как в Москве и Ленинграде!), ожидание новых знаний и радость
их обретения, ну и непременное задание от домашних - купить (по возможности, при случае, «вдруг повезет») что-нибудь «приличное». За этим приличным в свободное время я отправилась на Ленинский проспект в «Дом обуви», крепко держа сумку с сэкономленными за несколько месяцев и сто раз пересчитанными 140 рублями. Увы! В «Доме обуви» я посмотрела на унылые ряды пустых полок и, особо не расстроившись, потому что ничего нового в увиденном не было, хотя это было и в Москве, отправилась восвояси. Но в подземном переходе к метро мне несказанно повезло: какая-то добрая женщина сказала, что может продать зимние сапоги именно того размера, который мне был нужен, да еще известной тогда всем чешской марки «Цебо», да еще как раз за 140 рублей! Ах, эти сапожки - приятного коричневого цвета, из натуральной, хотя и грубоватой кожи, с хорошим мехом, на приличном каблуке - просто мечта для советской барышни конца 1970-х - начала 1980-х годов! УРА! Я купила сапоги и счастливая, что обеспечила сестру долговременным и редким подарком, двинулась в сторону метро.
Но не тут-то было! Через пару шагов меня остановил приятной наружности мужчина и попросил пройти с ним, потому что я совершила покупку не в магазине. То, чем сейчас совершенно легально занимаются миллионы, тогда называлось спекуляцией и было наказуемо. Конечно, я это знала, но вины своей не чувствовала. Мои смех и беспечность чрезвычайно удивили сотрудника ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности), но я без смущения и с абсолютной уверенностью в невиновности объяснила: впервые, и это была истинная правда, купила сапоги «с рук», и тут же меня остановили.
В «Доме обуви», в подвальном помещении с огромным количеством обувных коробок, наверняка, не пустых, что было удивительно, поскольку в торговом зале царила «торичеллиева пустота», началась беседа. Странно, но никакого страха не было: я честно поведала свою историю - нужны сапоги, в
магазине их нет, а вот в переходе они как раз подвернулись. Первое, что меня взволновало во время беседы, - сумма, которую называла одновременно допрашиваемая за перегородкой торговка, как вырученную от продажи злосчастных сапог: она была меньше, чем мои кровные 140 рублей.Каждую купюру из них я помнила, как Земфира все чьи-то «трещинки». Моя краткосрочная задача свелась к обозначению точной суммы и ее возврату, хотя в глубине души я наивно надеялась заполучить желанные сапоги. В конце концов, эта задача была решена, а насчет сапог службист пожелал мне обращаться в магазины, на что я обреченно согласилась. И он, и я при этом понимали безнадежность такой попытки.
Но самое смешное, грустное и многозначительное произошло в конце беседы, когда «ОБХССник»узнал, что я член КПСС (был такой «грех»). Он сокрушенно покачал головой и с особо проникновенной интонацией спросил, знаю ли я, какой сегодня день. В моей голове пронеслись все возможные и невозможные события из политической истории СССР, стран обоих лагерей-социалистического и капиталистического, развивающихся тоже, названия компартий всех стран и даты их съездов, пленумы, визиты, переговоры, - к своему ужасу, я не вспомнила ничего примечательного и честно в этом призналась. Он еще раз покачал головой, и нам обоим стало очень стыдно! Вот тут он открыл мне истину - это был день рождения Леонида Ильича Брежнева! Оказывается, следовало верить в священную связь между днем рождения Генсека и реализацией моих представлений о долге, чести, совести и патриотизме. Ох, я, видимо, не была настоящим коммунистом, потому что мне стало смешно и жалко этого товарища. Пришлось подыграть: стараясь не улыбаться, я очень неубедительно изобразила раскаяние и угрызения совести. Мой ментор тоже, как я без труда заметила, понял глупость своего упрека, но сохранял серьезную мину и даже журил меня. Его трезвый ум и добропорядочность выразились в том, что он пообещал не писать в далекий областной вуз, где я работала, о моем грехопадении (и верно - никаких последствий мое косвенное участие в спекуляции не имело). Я выразила
готовность больше не допускать таких проступков, получила свои заветные деньги и отправилась на почту писать домой, что сапог купить не удалось.
Зато запомнила навсегда, что 19 декабря - день рождения Л.И. Брежнева. В ноябре 1982 года во время занятий подошел коллега и сообщил о его смерти. Чрезвычайную новость студенты встретили молчанием, ожидая каких-то важных и нужных слов, а я посмотрела в окно на покрытый неровным льдом Иртыш, вспомнила историю с сапогами и поняла: нас ждет что-то совершенно иное, чем предсказуемая стабильность партийных съездов и дефицитов, - ненадежное и тревожное. Правда, студентам об этом я не сказала, потому что не могла четко сформулировать свои предчувствия, к тому же культура общения преподавателей и студентов таких откровений не предполагала.
Еще один знак прощания со мной Советского Союза был подан с помощью секретаря партбюро и куратора КГБ в том же вузе. Преподаватели кафедр общественных наук, как известно, находились под особым контролем и имели особый статус. Однажды нас собрали, и секретарь партбюро заявил, что преподаватель кафедры философии (к счастью для нее, она была беспартийная) на занятиях по эстетике слушала со студентами магнитофонные записи песен «идейно ущербного содержания» - никогда не забуду эту формулировку! - Владимира Высоцкого. Известно это стало благодаря бдительному студенту. Оказывается, такие были почти в каждой группе, что для меня стало большой новостью. Нам полагалось единодушно осудить это безобразие и выразить полное презрение коллеге. Абсурдность ситуации, кажется, понимали все, включая строго взиравшего на нас представителя спецслужбы. Само собрание ощущалось как странное и дурное, ведь Высоцкого слушала и пела вся страна! Закончилось оно ничем, потому что преподаватели дружно молчали, а секретарь партбюро растерянно пытался относительно прилично завершить «сходку». На том и разошлись.
С началом ускорения и перестройки, которые завкафедрой приснопамятного научного коммунизма изобразил имитацией бега на месте, партийные структуры вдруг обнажили свою растерянность и беспомощность, несмотря на инерцию застойной упорядоченности. Когда в 1989 году я вновь очутилась в Москве, чтобы плотно заняться научной работой, потому что это оставалось единственным настоящим делом, еще один знак снова подал секретарь партбюро уже столичного вуза. Явившись для постановки на партучет, как было положено, я встретила его в беспорядочно заваленном бумагами кабинете, чем-то сильно озабоченного. Мою учетную карточку он небрежно бросил на стол в кипу каких-то документов и дал понять, что ему некогда и не о чем со мной говорить. Стало окончательно ясно - партии конец. А на Пушкинской площади, через которую я бежала почти каждый день в архив, вокруг стендов с «Московскими новостями» кипели политические страсти, кажется, круглосуточно тусовались странные и удивительные персонажи.
Утро 19 августа 1991 года приветствовало меня похоронным голосом радиоведущего и знаменитым «Лебединым озером». Днем на улицах и в троллейбусе царило напряженное молчание, у всех немногочисленных пассажиров выражение лица было одинаково тяжелым и тревожным. Кажется, все думали об одном и том же: неужели закончились ожидания перемен и разворот от мертвящей казенщины к новой, настоящей жизни, неужели снова - тягостная официозная фальшь и помпезные лозунги вопреки бьющей отовсюду энергии обновления? Несмотря на самораспад правящей партии, вера в силу государства сохранялась. Когда в декабре того же года три странных человека объявили, что моей страны теперь нет, меня впервые всерьез предали. Наверно, многие в те дни пережили кризис самоидентификации: гражданин великой державы с великой и справедливо воспетой столицей - кто я теперь? Почему за меня решили, быть моей стране или нет? Разве можно добровольно желать смерти своему государству? Что теперь будет со мной и с моей страной?..
В 1990-е, когда пришлось «сожительствовать» с предательской и корыстолюбивой, алчущей безграничного самовластья бригадой Б.Н.Ельцина, новая идентичность и новое политическое самосознание обретались по-разному. «Совком» ощущать себя не позволило воспитание -вечная благодарность родителям. Новые критерии самооценки тоже не пригодились, хотя усиленно навязывались. К примеру, вполне толковый и успешный историк в беседе с каким-то западным коллегой по поводу зарплаты самоопределилась так: «Я стою 30 долларов». Такой «гамбургский» счет в той безденежной и полуголодной новой стране был в моде, но мне казался неприятным и неприемлемым опять же благодаря любимым родителям, внушившим непоколебимую веру в бесценность Труда и Знания. Спасали любимая работа, ставшая способом выживания и реидентификации, и забота о родных.
Горечь принудительного расставания с огромной страной навсегда останется с нами, как и ее неистребимое великое наследие. И, как точно определил Василий Осипович Ключевский, несмотря на то, что история ничему не учит, она наказывает за незнание ее уроков.
