CC BY
92
г
V.
КРУГОЗОР
В. ПРОНИН, профессор Московский государственный университет печати
Первые переводы Франца Кафки на русский язык появились в печати ровно сорок лет спустя после смерти автора: в журнале «Иностранная литература» (1964, № 1) в переводе С.Апта были опубликованы новеллы «Превращение», «В исправительной колонии» и некоторые другие тексты. Публикацию сопровождала статья Е.Ф. Книпович. Ее руки касался Александр Блок, оставивший о ней запись в дневнике. Ее рукой впоследствии были написаны апологетические труды о самых маститых соцреалистах. Заподозрить автора заметок в симпатии к модернизму никто бы не посмел; редакция журнала на всякий случай подстраховалась, совершая столь смелый шаг. На разного рода встречах советских литераторов с зарубежными писателями давно уже неизменно возникал вопрос: «Почему у вас Кафку не печатают?» Пришла пора сделать его достоянием советского читателя, тем более что имя его было у всех на слуху: Д.В. Затонский, Л.З. Копелев, В.Д. Днепров, Б.Л.Сучков в журнальных статьях и книгах популяризировали его произведения, анализируя, а порой пересказывая содержание его романов и новелл. Создавались своего рода дайджесты. По рукам ходил неведомо кем и с какого языка сделанный самодеятельным умельцем перевод «Процесса». Шестидесятники жаждали прочитать произведения Ф.Кафки, и вслед за журнальной публикацией появился заветный черный томик.
Задержка с публикацией, как это ни странно, пошла на пользу популярности Кафки. Подпишусь под каждым словом М.Л. Рудницкого: «Все мы - рискну и себя, тогда еще студента, причислить к читатель-
Кафка, Солженицын и шестидесятники
ской интеллигенции той поры, - смотрели на творчество Кафки в отрыве от конкретного историко-литературного контекста, на фоне которого оно возникло. В Кафке видели прежде всего гениального пророка, предсказавшего ужасы тоталитаризма. [...] Это неизбежные издержки характерной для того времени «инстинктивной актуализации» Кафки, наиболее емко и остроумно воплотившейся в шутливой формуле «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». По слухам, в те годы один известный переводчик вообще считал, что название романа «Замок» надо переводить как “Кремль” » [1].
Но вот по поводу «Кремля». Грубо? Глупо? Однако тут сама собой возникает ассоциация с поэмой В.Ерофеева «Москва
- Петушки». Помните, Веничкин герой все тщился поглазеть на Кремль, да так до него добраться и не сподобился, хотя по причинам иного свойства, совсем не тем, что у землемера К.
В шестидесятые годы актуализация кафкианских сюжетов была неизбежна. Посмотрим еще раз, кто тогда писал об авторе «Процесса». Каждый из писавших о Кафке испытал свой разного срока процесс, к любому из них подходит название романа Ханса Фаллады <^ег ешта1 аш dem B1echnapf 1пШ» («Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды»).
Помню, когда в «Вопросах литературы» появилась большая и очень содержательная статья Д.В. Затонского, меня расспрашивал о ней П.И. Якир, с которым я в те годы был хорошо знаком. Ему было приятно осознавать, что человек близкий ему в юные годы, трагически оборвавшиеся, пишет так замечательно! Кстати, по-
Кругозор
159
думал я, в те годы очень широко читались литературоведческие статьи и про кино. Из них можно было почерпнуть самую свежую информацию, быть, что называется, в курсе.
Между специалистами по творчеству Кафки есть еще одно любопытное совпадение: двое из них в разное время, уже будучи, разумеется, реабилитированными, возглавляли в какой-то период ИМЛИ им. А.М.Горького. Что это? Компенсация или своего рода извинение за допущенные в их адрес несправедливости? На этапе недолгого либерализма пострадавший и вернувшийся автоматически считался праведником и справедливцем.
Разумеется, никто из писавших о Кафке не позволял себе никаких аллюзий на советскую действительность, а уж тем более на трагические эпизоды из собственной биографии. Но ассоциации у шестидесятников рождались сами собой. Исправительная колония напоминала и нацистские концлагеря, и исправительно-трудовые лагеря в местах весьма отдаленных. Вызов на Лубянку или в сенатскую комиссию по расследованию антиамериканской деятельности снова повторял исходную ситуацию сюжетов Кафки. Переживший все испытания нередко оказывался в положении все того же землемера К., которому так и не удается обрести вид на жительство. Актуализация Кафки продолжается: сегодняшний бомж тоже своего рода аналог герою «Замка »! А почему нет? Подобия поверхностны, сравнения, какизвестно, хромают. Но момент уподобления активизирует читательскую мысль. Неслучайно, как вспоминал А.И. Солженицын, одним из вариантов названия журнала - впоследствии отвергнутых - было предложение А.Д. Синявского назвать его «Процесс» [2]. Каф-кианские образы в диссидентском лексиконе становились обиходными терминами и понятиями.
Отсюда протягивается нить к повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», публикация которой в «Новом
мире» (1959, № 11) не намного опередила появление русских переводов Кафки. Оба автора были, конечно же, главными знаковыми фигурами для всех интеллигентов-шестидесятников.
В повествовании А.И. Солженицына, как известно, есть заключенные и разного уровня начальнички, из которых выстроена иерархическая система. Смычка с кафкиан-ским текстом в том, что оба автора рисуют систему, бесконечно устремленную ввысь. И никому неведомо целое, доступен лишь отведенный жертвам и палачам участок. А.И. Солженицын едва ли не первым во всеуслышание заявил, что вчерашний энкаведешник зачастую оказывался сам за колючей проволокой, если ему повезло и его не расстреляли. Перечитывая сегодня «Один день Ивана Денисовича», нельзя не заметить, что полуголодное существование влачат не только заключенные на зоне, но и их охранники («стражники», - как обычно обозначают те же должности переводчики Ф.Кафки). У них разве что баланда погуще да пшено выдают к праздникам. Но общность их в ином: в отсутствии свободы сознания. Это же касается и персонажей, которые как будто бы принадлежат к интеллектуальной элите: прежде всего Цезарь и те, кого он удостаивает интеллектуальных бесед. Но и лагерной интеллигенции не дано осознать истинную суть вещей. Рассказчик выделяет лишь одного гордого старого лагерника, который, впрочем, речей не произносит, но по всему видно, что ему ясна система.
От несвободы сознания рождается искусство бессмысленное и бессильное. Студент-литератор, которому удалось заделаться фельдшером, может сколь угодно аккуратно переписывать свои стишки, только вряд ли в них просочится что-нибудь путное. Автор не снисходит до оценок, а Ивану Денисовичу не понять, чем самозваный лекарь бумагу марает. Само появление их в лагерной обстановке кажется неуместным. Востребовано искусство лакированное, как те коврики, которые малюют односельчане Ивана Денисовича.
160
Высшее образование в России • № 9, 2006
Франц Кафка и Александр Солженицын в годы так называемой оттепели дополняли друг друга. То, что в «Процессе » и других вещах Кафки экстраполировалось в будущее, у Солженицына обрело вполне конкретные очертания. Вымысел Кафки реализовался в лагерном кошмаре и нашел отражение в прозе нашего великого современника.
Существует много свидетельств документальной достоверности первой повести А.И. Солженицына. Лев Зиновьевич Копелев гордился тем, что стал прототипом со-лженицынского Цезаря Марковича. Он уверял, что Цезарь списан с него, поражался, как все досконально запомнил Александр Исаевич. Позже Копелев показывал обитателей круга первого, коих запечатлел Солженицын в своем романе, которому суждено было разделить судьбу кафкиан-ского наследия, ибо его долго не разрешали печатать. Но кто хотел, конечно, мог прочитать его в Самиздате. Не поручусь, но думаю, что в распространении «Ракового корпуса » и «В круге первом » немалую роль сыграл все тот же Лев Зиновьевич.
Мне придется написать несколько фраз про себя. Я работал доцентом в Ивановском пединституте, откуда меня турнули по окончании учебного года в 1969 году, чтоб не позорил родину первых Советов. Причина такова: меня попросил устроить в школу мой хороший товарищ, нет, все-таки друг, правозащитник Илья Янкелевич Г абай куда-нибудь в Ивановскую глухомань. Он хотел схорониться от врагов, которые таскали его за участие в разного рода диссидентских демонстрациях и акциях, и друзей, которые стимулировали его политическую активность. У него уже не было сил бороться за права крымских татар и других репрессированных народов. Попытался затаиться. Не вышло. Он испугался, что его сочтут трусом те и другие. Вернулся. Арест, процесс, казенный дом с решетками. После освобождения - самоубийство.
Илья был совестливым человеком. Его
Ф. Кафка
судьба - тоже своего рода ответвление от сюжетов обоих писателей, которых он почитал чрезвычайно. У меня, собственно, особых неприятностей не было. Вернувшись в Москву, я попал, благодаря аспирантскому другу Володе Когану, в компанию обаятельнейшей Светланы Орловой, дочери от первого брака Раисы Давыдовны
- жены Льва Зиновьевича. Светлана жила в самом начале улицы Горького в доме, его видно через арку, построенном в псевдорусском стиле. Старшие оттуда недавно съехали, квартира была огромадная. Мы были молоды, нам было по тридцатнику, мы чуть ли не каждый вечер засиживались за полночь, болтали обо всем на свете, а когда сил не было, то я и ночевать оставался на полу под роялем: «Положи, Господи, камушком, подними калачиком. »
Лев Зиновьевич бывал в старой квартире очень часто. Приезжал с кем-то повидаться, например, с Л.К. Чуковской, которая на него сильно воздействовала. Да мало ли с кем. Тогда он был без марксовой бороды, но марксистом оставался, хотя уже закралась мысль, что призрак коммунизма где-то заплутал. Он был говорлив чрезвычайно и нуждался в аудитории. Он не рассказывал о той - другой - жизни, но очень любил рассуждать, как лагерная тема воплотилась в литературе. Я часто бывал любопытствующим слушателем. Ко мне он был доброжелателен, тем более что у нас был общий почитаемый нами учитель - Бо-
Кругозор
161
рис Иванович Пуришев. Я тогда тоже пытался писать о Кафке, Лев Зиновьевич дал мне «Das Schloft », который было не сыскать и по-немецки. Но то,что я написал тогда (много позже я напечатал статейку, несколько ее усовершенствовав), ему не понравилось. Помню, он мне долго втолковывал, что я неправильно употребил термин «презумпция невиновности ». Что ж, ему было виднее.
Романы А.И. Солженицына мы прочитали благодаря Льву Зиновьевичу. Текст перепечатывался, распространялся, нередко отдельными кусками.
По телефону обычно происходил такой диалог:
- Вы уже связали свитер?
- Нет, мне еще осталось рукава довязать.
Или воротник, в зависимости, сколько осталось прочитать.
С улицы Горького, в лучших традициях романа А.М. Горького «Мать», опасливо переносили рукописи солженицынских романов на Пушкинскую улицу в квартиру Бэллы Исааковны, где ее сын Лёня, Габай Илья и грешный я, еще многие другие наши друзья читали какой-нибудь четвертый экземпляр машинописной копии. А потом это все распространялось по другим «явочным» квартирам, преимущественно коммунальным.
Впрочем, я не припомню, чтобы кто-либо из нашего достаточно широкого круга пострадал за чтение неизданного у нас Солженицына.
Есть ли что-то общее в манере двух писателей, если сравнивать «Процесс» и «Один день Ивана Денисовича»? На первый взгляд, ничего. Язык Кафки нейтрален, язык Солженицына несет в себе отчасти сказовую интонацию, есть в речи «Ивана Денисовича» простонародность, очень естественен лагерный сленг, а лучше сказать, говор.
Но какие-то совпадения заметить можно. «Один день Ивана Денисовича» и «Процесс» начинаются с пробуждения персона-
жа, и реальность оказывается кошмарней любого сна.
Действие «Процесса» продолжается ровно год. Продолжительность повести Солженицына обозначена в названии. В том и другом тексте - строгие временные рамки, тем не менее преодолеваемые экскурсами в прошлое.
Герои Кафки носят укороченные имена. В «Процессе» героя зовут Йозеф К. Писателя звали Франц. Думается, что здесь скрыт шифр, ибо самое знаменитое австрийское имя - имя императора Франц Йозеф. Франц Кафка не случайно назвал героя «Процесса» Йозефом, намекнув на двойничество.
Утрата имен происходит и у Солженицына, но не по воле автора. Герой повести никакой не Иван Денисович Шухов, а просто Щ-854. Его так именуют вертухаи. Но Александр Исаевич продемонстрировал уважительность к своему герою - страдальцу и сидельцу, назвав повесть «Один день Ивана Денисовича». В этом сказался все-таки приоритет отечественной словесности. Солженицын продолжил традицию Л.Н. Толстого. Есть у Ивана Денисовича много общих черт с Платоном Каратаевым и, конечно, с его ровесником Василием Теркиным. А.Т. Твардовский во вступительной
А.И. Солженицын
162
Высшее образование в России • № 9, 2006
заметке к новомирской публикации написал: «Автором избран один из самых обычных дней лагерной жизни от подъема до отбоя. Однако этот «обычный » день не может не отозваться в сердце читателя горечью и болью за судьбу людей, которые встают перед ним со страниц повести такими живыми и близкими. Но несомненная победа художника в том, что горечь и боль ничего общего не имеет с чувством безнадежной угнетенности».
Самое удивительное, что А.И. Солженицыну удалось написать оптимистическую повесть о самом страшном, что суждено пережить человеку. Не побоимся банальностей: он верит в человека, а стало быть, и в народ.
А.И.Солженицын и Ф.Кафка встретились исключительно в сознании читателя. Случайно, но вместе с тем закономерно, когда полвека назад началось высвобождение человека, прежде всего духовное. Не будем забывать: не только у нас, но и в Германии, да и по всей Европе.
Франц Кафка в своих сочинениях конструировал некую универсальную личность, лишенную всякой индивидуальности! Человека вообще: не этого, другого, а всякого. Он считал, что буржуазный строй нивелирует личность. Так ли это? Не будем спешить с ним соглашаться.
Нынче модернизм у нас реабилитирован. Посмертно - ведь на смену ему пришел постмодернизм. И тогда стало окончательно ясно, что добротный реализм с его пристрастием к психологическим нюансам, тонким мотивировкам поступков, убедительным деталям быта и бытия имеет неоспоримые достоинства перед любым текстом, который носит характер эксперимента. Кафка оперирует общими категориями, используя фабулы мифологического свойства. Солженицын идет от конкретики, от
собственного и своих сотоварищей опыта, и обнаруживает в частностях трагические закономерности эпохи, благодаря чему в сознании читателей-шестидесятников возникает некое диалектическое единство.
При первоначальном знакомстве с произведениями пражского писателя возникало сострадание к персонажам и самому автору, но ускользал в силу разных, в том числе и идеологических причин, не менее важный аспект: Кафка осуждал не столько суд и судей, но и «подсудимых» Грегора Зам-зу, Карла Россмана, Йозефа К., землемера К. и, наконец, сочинителя притч Ф.К. за. А вот за что? За отсутствие воли к жизни, за слабость, пассивность, бессилие, за поспешную готовность взять на себя все не-совершённые преступления и грехи мира, за неспособность противостоять несправедливости и насилию. Неслучайно Франц Кафка не раз перечитывал романы Ф.М. Достоевского. Напрашивается такая параллель: герой «Процесса» или другого какого-либо произведения Ф. Кафки не способен прикончить старуху-процентщицу, но готов, не убив, пойти на каторгу.
Продолжая сравнение с Достоевским, важно подчеркнуть, что «Один день Ивана Денисовича» - это своего рода «Записки из мертвого дома», с той только разницей, что карают в нем, как у Кафки, невиновных.
Завершая заметки, я бы все-таки по-другому перефразировал тот давний слоган: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать болью»!
Литература
1. Рудницкий М. Почему я взялся переводить
«Замок»? // Концепты языка и культуры в творчестве Франца Кафки. - Н.Новго-род, 2005. - С.25.
2. Новый мир. - 1998. - № 9. - С.76.
