CC BY
54
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер. 6. 2009. Вып. 1
ДИССЕРТАЦИОННЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А. В. Волков
К ВОПРОСУ ОБ ОСНОВАНИЯХ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ (ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ)
Специфика научного познания, его происхождение и развитие, по-прежнему остаются одной из самых актуальных для философии тем. Вместе с тем, по мнению ряда исследователей (В. А. Лекторского, Л. А. Марковой, Л. А. Микешиной и др.), традиционная эпистемология все больше обнаруживает принципиальную ограниченность своего подхода к познанию и науке. Данная ограниченность не в последнюю очередь связана с отвлечением от антропологической размерности познания вообще и научного познания в частности. Оперируя абстракцией субъекта, традиционная эпистемология парадоксальным образом оказывается лишенной самого участника познания — человека.
Между тем в условиях становления неклассической научной парадигмы, когда гуманитаризация научно-познавательной деятельности связана с рефлексивным анализом ее субъектных установок, предпосылок (В. С. Швырев), когда предметом научного исследования все чаще становятся системы и объекты, получившие название «человекоразмер-ных» (В. С. Степин), а ответственность ученого за последствия используемого им знания резко увеличивается (Б. Г. Юдин), подобная ограниченность абстрактно-гносеологического подхода оказывается серьезным методологическим просчетом.
Отправляясь от философии, мы хотели бы обратиться к таким вопросам как: что такое наука; как она возможна; какие требования она предъявляет к человеку, ее занимающемуся. Традиционно указанные вопросы рассматривались с точки зрения позитивизма, мы же постараемся расширить этот угол зрения, вовлекая в перспективу восприятия некоторые идеи философской антропологии и экзистенциализма. Мы присоединяемся к мнению тех исследователей, которые полагают, что синтез философии науки и философии человека стал сегодня настоятельной потребностью1.
Предварим наше размышление о науке напоминанием общей, ключевой для философской антропологии и экзистенциализма идеи человека. Философская антропология — это учение, ставящее вопрос о сущности человека, его месте и предназначении в мире. При этом, как бы ни определялась сущность человека в рамках философской антропологии — как дух (М. Шелер), система символических форм (Э. Кассирер), свобода и творчество (Н. Бердяев), — за всеми этими определениями стоит, как нам кажется, одна главная мысль. Кратко ее можно было выразить следующим образом: человек — это трансценденция — существо, вынужденное выходить за пределы как первозданной, биологической природы, так и «второй природы», т. е. культуры, которую человек сам себе создал.
© А. В. Волков, 2009
Аналогичные мысли мы встречаем и у философов-экзистенциалистов Ж.-П. Сартра, А. Камю, Х. Ортеги-и-Гассета др. Все, чей смысл бытия состоит в бытии, которое уже налицо и, следовательно, в котором его возможность совпадает с действительностью, называется вещью. Человек — не вещь, его бытие состоит не в том, что уже есть, а в том, чего еще нет; в этом смысле в понятии экзистенции на первое место выводится идея активного выхода из состояния наличного бытия. Сохраняя свои смысловые нюансы и оттенки у таких разных философов, как М. Хайдеггер, К. Ясперс, Ж.-П. Сартр, понятие экзистенции содержит, как нам представляется, и нечто общее. А именно: экзистенция — это всегда особый и всегда индивидуальный опыт человека, который выбирает одну из двух возможностей: быть самим собой или впасть в «безликое, усредненное существование» (М. Хайдеггер), механически копируя образцы и модели «массового порядка» (К. Ясперс).
Вернемся теперь к началу наших размышлений и спросим: как соотносится и соотносится ли вообще опыт трансценденции, экзистенции с наукой? Экзистенциально ли научное познание? Для того чтобы ответить на эти вопросы, обратим внимание на высшую форму организации научного знания — теорию и особенности используемого в науке языка.
Согласно обыденным воззрениям, научные теории отличаются от произвольных измышлений тем, что они формулируются на основании опыта. Действительно, если бы теории не были связаны с опытом, то они бы ничего не предсказывали и не подтверждались. Однако обращение к философии науки показывает, что дело в этом вопросе обстоит сложнее. Так, у одного из известных отечественных методологов науки Б. С. Грязнова читаем: «Объект материальной действительности — неподходящий объект для теоретика, ибо в нем процесс не выступает в чистом виде. Предварительным условием исследования является „изготовление" идеализированного, абстрактного объекта»2. Как явствует из этого высказывания, попытка прямого выведения основных понятий и законов теории из опыта обречена на провал. Эмпирический опыт частичен, локален, уникален, завязан на параметры индивида, формулировки же науки универсальны и аподиктичны.
Еще одним показателем отсутствия однозначной зависимости теории от опыта служит феномен «эквивалентных формулировок». Так, существуют, например, матричная и волновая формулировки квантовой механики, основные понятия и соотношения которых остаются инвариантными относительно используемого формального аппарата. Содержание классической механики поддается выражению в формулировках Ньютона, Лагранжа, Якоби — Гамильтона и т. д.
Таким образом, вопреки распространенному мнению, никакого прямого логического моста от опыта к теории не существует. Завершим эту мысль словами А. Эйнштейна: «Постепенно я стал отчаиваться в возможности докопаться до истинных законов путем конструктивных обобщений известных фактов. Чем дольше и отчаяннее я старался, тем больше приходил к заключению, что только открытие общего формального принципа может привести к надежным результатам»3.
Сказанное наводит на мысль о том, что наука развивается не путем индуктивных выводов из наблюдений, но путем выдвижения гипотез, из которых затем по правилам логического вывода выводятся следствия, которые в свою очередь сопоставляются с опытно-экспериментальными данными, т. е. фактами. Однако и здесь мы сталкиваемся с интересным обстоятельством. Дело в том, что для того чтобы факты могли вообще что-либо говорить о теории («за» или «против»), они должны быть еще интерпретированы, и в зависимости от этой интерпретации одни и те же экспериментальные данные, факты могут свидетельствовать в пользу разных теорий. Более того, процесс проверки теории
экспериментальными данными осложняется еще и тем, что сама проверяемая теория тоже вовлечена в интерпретацию этих экспериментальных данных и таким образом как бы участвует «в вынесении собственного приговора». Это обстоятельство в философии и методологии науки получило название «теоретической нагруженности фактов». Таким образом, опыт не гарантирует однозначно истинности научных теорий. Уместно в этой связи вспомнить слова А. Эддингтона: «Мы в состоянии показать, что при помощи некоторой определенной структуры возможно объяснить все явления, но мы не можем доказать, что такая структура будет единственной»4.
Итак, что же получается? На наш взгляд, этот краткий экскурс в философию науки приводит к выводам, вполне созвучным с антропологическими и экзистенциалистскими воззрениями. Сам факт, что научные теории не выводятся из опыта и не оправдываются им всецело, свидетельствует о том, что какого-то определенного места в мироздании у человека нет. Во всяком случае, ни эмпирическая, чувственно воспринимаемая действительность, ни теоретическая, умопостигаемая, таковым не являются. Таким образом, можно сказать, что занятие наукой, нацеленное, как мы знаем, на решение определенных проблем, предполагает некую изначальную проблематичность положения человека в мире. Проблематичность, заключающуюся в без-местности такого существа, как человек.
Особое внимание обращает на себя характер этой проблематичности. Обычно мы полагаем, что наука — это средство для решения проблем, а проблема — это то, что решается конечным количеством шагов. Однако проблематичность, заключающаяся в без-местности человека, впервые только и делает науку возможной и в этой связи является не снимаемой.
В самом деле, если представить, что человеку удалось бы вывести свои теории напрямую из наблюдения окружающего мира, то это бы говорило о том, что человек и мир связаны непосредственно, что они одно целое. Но в такой связи с миром может находиться, пожалуй, только животное. Можно вспомнить М. Шелера, который пишет о том, что «животное вживается в свой окружающий мир, который оно в качестве структуры носит повсюду, куда ни пойдет, как улитка свой дом»5.
В то же время если бы человеку удалось путем чисто духовных, интеллектуальных усилий сконструировать теорию, которая бы описывала и объясняла устройство мироздания раз и навсегда и одним единственным образом, то это бы свидетельствовало о том, что человек — это никто иной, как творец этого мира. Но в таком отношении к миру может находиться только высшее сущее — Бог.
Отсюда получается, что наука не нужна ни тому существу, которое уже в мире (животное), ни тому, которое творит мир и заключает его в себе (Бог). Наука нужна только такому по-граничному существу как человек, которое мира не имеет. В этой связи можно сказать, что наука — это способ, попытка человека быть в мире.
Далее, обратим внимание на особенности научного языка. Со времени появления доктрины логического позитивизма (М. Шлик, Р. Карнап и др.) берет начало традиция рассматривать научные теории как язык. И это не удивительно, уже хотя бы потому, что человек пользуется языком, чтобы описывать реальность. Для этого же он пользуется и научными теориями. Поэтому теорию можно рассматривать как один из возможных способов говорить о реальности. Вместе с тем коль скоро наукой занимается человек, представляется важным поставить вопрос о связи человеческого способа бытия (экзистенции) и научного языка, специфики научных понятий. Совершим еще один экскурс в философию науки.
Отталкиваясь от понимания того факта, что научное знание выражается в языковой форме, т. е. в форме высказываний, предложений, Б. Рассел, Л. Витгенштейн и вдохновленные ими логические позитивисты выявили ряд слабостей обычного языка, которые не позволяют ему быть всегда адекватным носителем смысла. Речь шла, прежде всего, о многозначности (синонимии и омонимии) языковых выражений, нечеткой логической структуре фраз естественного языка, скрывающей реальную логическую форму выражений, тесной связи обыденного языка с психологическими ассоциациями. Критикуя в этом плане естественный язык, логические позитивисты выступили с идеей построения некоего идеального, логически «совершенного» языка, в котором бы нейтрализовались все неудобные в научном анализе свойства языка естественного. Непременным условием реализации этой идеи должна была стать замена содержательного научного языка искусственным формализованным языком, за образец которого предполагалось взять язык математической логики.
В целом, общая схема такого логически совершенного, искусственного языка представлялась позитивистами следующим образом. Основными элементами языка являются имена — простые символы, однозначно соответствующие определенным объектам. Различные логические комбинации имен образуют простейшие атомарные предложения, независимые друг от друга и неразложимые уже далее на более простые предложения. Из этих атомарных предложений с помощью логических связок (к наиболее употребительным логическим связкам относятся: отрицание — «неверно, что», конъюнкция — «и», дизъюнкция — «или», импликация — «если..., то...») строятся сложные молекулярные предложения. При этом существенно то, что значение истинности молекулярных высказываний сводится к значению истинности атомарных высказываний, а значение самих атомарных высказываний задается путем остенсивных определений через указание на чувственно воспринимаемый предмет.
В целом, вывод, к которому первоначально тяготели ранние логические позитивисты, состоял в том, что специфика научных понятий заключается в определенности и единственности их смысла, в однозначной соотнесенности этих понятий с соответствующими фактами.
Надо сказать, что каким бы естественным и убедительным ни казалось данное заключение, оно, тем не менее, лишь частично отражает специфику научного языка и его понятий. Приведем небольшой пример на эту тему. Историк науки Джеймс К. Сеньор, надеясь узнать кое-что о том, как ученые представляют теорию атома, спросил у выдающегося физика и видного химика, является ли один атом гелия молекулой или нет. Оба ответили без колебания, но их ответы были разными. Для химика атом гелия был молекулой, потому что он вел себя как молекула в соответствии с кинетической теорией газов. Наоборот, для физика атом гелия не был молекулой, поскольку он не давал молекулярного спектра. Как явствует из данного примера, одно и то же понятие может одновременно «работать» в целом ряде научных дисциплин, в каждой из которых складывается своя традиция его определения.
Примерно со второй половины 30-х гг. XX в. позитивистские представления о научном языке начинают претерпевать определенные изменения. Видимо, толчком к этому послужили размышления Л. Витгенштейна, который вместо идеи логически совершенного языка выдвигает трактовку значения как употребления. На первое место у Витгенштейна выходит мысль о том, что естественный язык — это живые мыслительно-речевые акты, вплетенные в сложную ткань многообразных форм человеческой деятельности. При этом
философ особенно подчеркивает тот факт, что свои значения языковые выражения получают в зависимости от той формы социальной, культурной деятельности, в которой они употребляются. Зачастую одно и то же слово, употребляемое в разных формах социальной, культурной деятельности, получает разные значения. Учитывая данное обстоятельство, Витгенштейн делал вывод о том, что значение слова есть его употребление.
На первый взгляд может показаться, что трактовка значения как употребления применима только к словам и понятиям обыденного языка и не имеет отношения к употреблению научных понятий. Однако историки науки, такие как Т. Кун, П. Фейерабенд, Ст. Тулмин и др., говорят, что это не так. По их мнению, история развития научного знания показывает, что фундаментальные научные понятия, например, «масса», «пространство», «время», «атом», «ген», прошли несколько стадий изменения своего значения, каждая из которых сопровождалась дискуссиями вокруг этого значения.
Так, ньютоновская механика отталкивалась от понятия «массы» как абсолютного свойства тела (меры инертности), однако с появлением теории относительности это понятие стало, наоборот, выражать свойство, которое является относительным, т. е. находится в зависимости от скорости тела. Классическая генетика отталкивалась от понятия гена как единицы наследственности, т. е. обуславливающей один определенный признак; впоследствии, однако, когда выяснилось, что как один ген может влиять на ряд фенотипических признаков, так и один признак может зависеть от разных генов, понятие гена как единицы наследственности было проблематизировано. В современной молекулярной генетике понятие гена употребляется для обозначения целой иерархии генетических единиц (единицы трансляции, транскрипции, репликации), каждая из которых в определенном смысле может быть названа геном.
Можно было бы привести еще ряд подобных примеров, но более важным является вывод, который стоит за ними. А именно: с одной стороны, специфика научных понятий заключается в их определенности и однозначной соотнесенности с соответствующими фактами, но, с другой стороны, семантика научных понятий неизбежно включает в себя момент неопределенности и открытости.
Подобного рода двойственность, или амбивалентность, научного языка, на наш взгляд, свидетельствует об экзистенциальном основании научного познания. Конечность человеческого существа, его ограниченность непосредственно прилегающим к нему эмпирическим окружением неизбежно влечет к строгой определенности и однозначности. Но в то же время человеку трудно и, можно сказать, почти невозможно жить в таком мире, который полностью и без остатка исключал бы его открытость к миру, бес-конечность. Человек вынужден постоянно возвышаться над эмпирическим порядком вещей и событий, выходить за пределы конечных и реализованных в данное время значений и смыслов. Таким образом, не только художественный (поэтический), но и научный язык несет на себе печать экзистенциального устройства человеческого бытия. Являясь «точкой схождения» конечного и бесконечного, экзистенция приводит в действие научное познание и его язык.
Далее, продолжая нашу тему, хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Часто звучит мнение о том, что мыслить нечто научно — значит мыслить объективно, т. е. как нечто постороннее субъекту, от него независящее и ему противостоящее. Вместе с тем, отталкиваясь от философско-антропологических, экзистенциалистских воззрений, резонно отметить: возможно, уметь «быть субъектом» — это не менее важный для ученого навык, чем мыслить объективно. Что означает это умение «быть субъектом» научного познания? Конечно, данный вопрос весьма сложный и многоаспектный,
мы в данном случае ограничимся его экзистенциально-антропологическим смыслом6. Приведем небольшой пример.
В середине XX в. в медицине были освоены операции катаракты — помутнения хрусталика, резко ухудшающего зрение, и многие взрослые, слепые от рождения из-за катаракты, получили возможность восстановить зрение. Дж. Янг описал впечатление людей, ставших зрячими: «Что увидит такой человек; что он скажет, впервые увидев новый для него мир? В нашем мире эта операция была осуществлена многократно, и можно привести систематические и точные сведения об этом. Пациент, впервые открывая глаза, не получает никакого удовольствия, на самом деле, эта процедура оказывается для него довольно болезненной. Он говорит только о вращающихся массах света и цветов и оказывается совершенно неспособным зрительно выделить объекты, распознать или назвать их»7.
Несложно догадаться, о чем свидетельствует данный пример. Очевидно, что зрительное восприятие, которое, как считается, дает нам факты наиболее непосредственно, — результат обучения, а не способность, приобретаемая автоматически. Мы учимся смотреть, культивируя определенный способ восприятия. Акт видения оказывается актом культурным.
Сказанное вполне можно отнести и к процессу научного познания. Так, историк науки Д. Пестр замечает, что «для того чтобы гарантировать сопоставимость результатов и последовательность программ исследований в течение продолжительного времени, каждая лаборатория должна проверить своих наблюдателей, измерить их потенциал, сравнить их между собой, иными словами составить их „личное уравнение". Затем, благодаря постоянному обучению, лаборатория старается „ректифицировать" каждого наблюдателя, т. е. научить его владеть своим глазом и сделать синхронными жесты — короче стандартизировать»8.
Как явствует из этих размышлений, ученый видит и познает окружающий мир не столько природой данными ему органами, сколько органами, возникшими и сформировавшимися в пространстве социокультурной жизни. Войти в роль субъекта научного познания означает для человека овладеть практикой «амплификации» (М. К. Мамардашвили) естественных способностей, «достраивания» недостающих для познания органов, что вполне согласуется с определением человека как «символического животного» (Э. Касси-рер) и антропологическим законом «естественной искусственности» (Х. Плеснер)9. В число таких «искусственных органов» можно включить и навыки наблюдения, и теоретические понятия и т. д.
Немаловажен и другой аспект. Со временем искусственные органы познавательной деятельности могут стать (и становятся) препятствием на ее пути. Обратимся еще раз к примеру.
Одним из трудноразрешимых вопросов, над которыми бились в свое время теоретики квантовой механики, был вопрос о том, какова траектория движения электрона в атоме. Многие ученые, исходя из уравнений электродинамики, пытались найти эту гипотетическую траекторию, но безуспешно. Напряженные искания физиков разрешились догадкой, высказанной В. Гейзенбергом. На вопрос о том, какова траектория электрона в атоме, ответить невозможно, ибо никакой траектории в атоме нет, а сам вопрос является «незаконным», ибо навеян понятийным аппаратом классической механики, поставляющей неадекватные специфике микромира наглядные образы — «электрон — маленький шарик», «движение шарика осуществляется по некой орбите».
Данный пример хорошо показывает, как человек может пребывать под властью созданных им самим искусственных конструкций. Существует ли в подобного рода случаях
субъект научного познания, или он как бы «растворен» в инерции некой интеллектуальной традиции? Если верно второе, то умение быть субъектом вполне соответствует описанной экзистенциалистами способности человека выходить за пределы хорошо освоенного — прожитого и продуманного — мира в мир новый, для которого, как правило, еще нет слов и т. д. Сказанное, кроме того, наводит нас на мысль о том, что всякое познание должно включать в себя и самопознание. Речь в частности идет о том, что только при наличии у познающего навыка «самоуглубления» и «самоотстранения» для него открывается возможность стать чувствительной мембраной, различающей голос собственной индивидуальности и смысловой ритм бытия.
Заметим, что подобного рода самоотстранение, выхождение за свои собственные пределы — процедура крайне болезненная для человека, заставляющая его испытывать страх, ужас и даже отчаяние. Можно вспомнить, например, слова М. Планка о том, что его гипотеза о квантах была «актом отчаяния». И здесь, как нам кажется, очень важно обратить внимание вот на какой момент.
В свое время М. Полани провел занятную аналогию между виртуозным музыкантом и ученым-профессионалом. Искусно исполняющий некое произведение музыкант не концентрируется на инструменте как объекте приложения своих пальцев, он воспринимает его как свое продолжение, растворяясь в произведении. Применительно к научной деятельности интеллектуальными инструментами являются, например, языки научных теорий, обыденный язык и т. д. Усвоив эти языки, человек начинает пользоваться ими автоматически, и они тоже становятся как бы продолжением человека. Человек отождествляет себя с ними и не формулирует их эксплицитно.
Продолжая данную аналогию, можно догадаться, что в этом случае опыт транс-цендирования означает для человека требование расстаться с собою привычным и стать другим. Следует заметить, что для выполнения этого требования необходимо мужество. Ибо стать другим — значит перестать быть узнаваемым в глазах окружающих. Вспомним в этой связи К. Ф. Гаусса, который ранее всех пришел к идее о возможности иной, отличной от евклидовой геометрии, однако всю жизнь не проронил ни единого слова об этом в печати. В одном из писем к математику и астроному Ф. В. Бесселю (от 27 января 1829 г.) Гаусс признавался, что вряд ли когда-нибудь опубликует свои открытия в области неевклидовой геометрии из опасения насмешек или, как выразился сам Гаусс, криков беотийцев (в переносном смысле — невежд)10.
Видимо, особую важность опыт становления-себе-иным представляет для ученого-гуманитария. Познание в гуманитарных науках — это не подобие юридического процесса, в котором разум добивается от вещей ответов на свои собственные вопросы (И. Кант), а скорее, разговор, беседа, в которой столь важно искусство внимать голосу и мысли Другого (Х.-Г. Гадамер). Вне умения повернуться к себе другой стороной ученый-гуманитарий в каждом, кто ему встречается, рискует видеть только проекцию себя самого. Таким образом, можно сделать вывод о том, что опыт трансцендирования впервые позволяет увидеть другого как Другого, позволяет состояться диалогу.
Все сказанное закономерно выводит нас на еще одну важную тему — проблему научного познания и свободы. Сегодня, когда «за плечами» ученого многовековая история развития научного знания, положение о том, что наука — это свободное исследовательское предприятие, представляется очевидным. С легкостью приходит на ум мысль о том, что если в средневековье в качестве верховной инстанции, призванной обсуждать и решать коренные мировоззренческие проблемы, выступала религия, то начиная с эпохи Нового
времени в роли такой инстанции утвердилась наука. Человек освободился от обязательности церковного учения, а средневековая Баепйа в смысле «доктрины» трансформировалась в науку как автономный поиск истины. И все же свобода как атрибут научной, познавательной деятельности измеряется не только по наличию или отсутствию внешних ограничений, например церковной инстанции с ее «Индексом запрещенных книг». Данное обстоятельство, мы полагаем, было хорошо известно уже античным философам, например, Платону. Обратимся к знаменитому мифу о пещере.
Как мы помним, люди внутри пещеры созерцают на ее стенах тени, принимая их за истину, сущность, или, как говорит Платон, «идею». Философ поясняет, почему это происходит: пленники обездвижены и видят только то, что позволяет им видеть их привязанность к определенному месту. Позволим себе следующую аналогию. «Место» в данном случае оказывается предпосылкой восприятия. Оно задает взгляду направленность и сам предмет этой направленности — тени. Таким образом, «идея», или сущность, открывается тому, кто сумел выйти за пределы пещеры, т. е. тому, кто смог занять внешнюю по отношению к своему месту позицию.
Отталкиваясь от нашей аналогии, можно предположить, что Платон связывает постижение сущности с рефлексией над предпосылками познавательной деятельности, с умением занять метапозицию. Отсутствие же рефлексии по поводу предпосылок познавательной деятельности оборачивается слепотой восприятия, а главное — несвободой. Сознание попадает в плен к себе самому11. Как не вспомнить здесь понятие Н. Бердяева «объективация». Среди множества присутствующих в этом понятии смыслов можно выделить и такой: объективация — это процесс, в котором человек становится заложником, рабом своих же собственных культурных продуктов — традиций, идеалов и в том числе знания. Следует заметить, что история научного познания содержит немало примеров утраты и обретения познающим сознанием свободы. Приведем один из них.
В свое время Ж. Лагранж сказал, что И. Ньютон не только великий человек, но и один из самых счастливых людей в мире, потому что теорию Солнечной системы можно построить только один раз. Сегодня, однако, мы знаем, что эту теорию уже не раз перестраивали. Дело в том, что, как выяснилось, сама теория Ньютона базировалась на определенных предпосылках — во-первых, постулировалось, что пространство и время не зависят от состояния движения материальных тел (идея абсолютного пространства), а во-вторых, предполагалось, что в измерениях любой физический объект может быть выделен как себетождественное индивидуализированное тело, координаты и импульсы которого могут быть строго определены в любой заданный момент времени (идея жестко детерминированного движения тел) — и представляла одну из картин мира (механистическую). Отсутствие рефлексии по поводу данных предпосылок превращало картину мира в глазах ученых в сам мир. Так, сознание оказывалось в плену у самого себя. И, как известно, только рефлексия по поводу предпосылок классической механики и естествознания в целом позволили А. Эйнштейну и другим ученым выйти из плена и увидеть вещи в их существе или, как бы сказал Платон, в их «идее».
Суммируем теперь сказанное и подведем некоторые итоги. Тезис о том, что наука представляет собой понятийно-организованное и эмпирически обоснованное знание, безусловно, справедлив. Справедливо, однако, и то, что ученый, который занимается построением и проверкой научных теорий, а также конструированием научного языка, — человек, существо пограничное, не принадлежащее всецело ни миру природы, ни миру культуры и общества. В этом, на наш взгляд, и обнаруживается та парадоксальная основа научного
познания, которая заключается как в принятии ученым на себя неких ограничений, воплощенных в требованиях эмпирии, коллективных традиций и т. д., так и в преодолении, снятии этих ограничений в виде тех или иных научных открытий и институциональных нововведений.
Как мы постарались показать, наука представляет собой определенный способ бытия человека в мире. Способ бытия в том смысле, что она вовсе не есть нечто само собой разумеющееся, а напротив, деятельность, требующая для себя экзистенциальных предпосылок, условий. Приведем в завершение эти предпосылки, образующие своего рода экзистенциальную аксиоматику.
Первой такой предпосылкой может стать вопрошание «мыслю ли Я, или Я лишь слепой проводник некой интеллектуальной традиции, использующей меня как передаточный, трансляционный механизм?»
Вторая предпосылка тоже выглядит как вопрос: «является ли объект моего познания собственно бытием, или то, что я принимаю за бытие, есть моя очередная интеллектуальная конструкция?»
Третьей предпосылкой может послужить следующее вопрошание: «открыт ли я для Другого или Другой — это просто проекция меня самого?»
На наш взгляд, было бы уместно воспринимать данные предпосылки как такие вопросы, которые должны всегда оставаться открытыми. Эти предельные вопросы образуют скорее фон, а не предмет научных, критико-рефлексивных размышлений.
И, наконец, последнее. Учитывая то обстоятельство, что научное познание пред-посылочно, следует иметь в виду, что его развитие возможно только на основе свободы, которая в свою очередь зависит от осознания субъектом предпосылок своей познавательной деятельности. При этом, поскольку любые предпосылки, ввиду их непосредственной близости к тому, кто из них исходит, часто остаются незамеченными, постольку и пребывать в уверенности в собственной свободе, видимо, не стоит. Свобода — это скорее вопрос, нежели уже полученный ответ. Ее спутник — тревога, а не самонадеянность. В этой связи еще одной (четвертой) экзистенциальной предпосылкой научного познания может послужить вопрос: «Я свободен или в плену у своих знаний, идей, ценностей?»
1 В настоящее время эта тема получает все большее признание в отечественных научных исследованиях. См., например: Степин В. С. Философская антропология и философия науки. М., 1992; Косарева Л. М. Рождение науки Нового времени из духа культуры. М., 1997; Микешина Л. А., Опен-ков М. Ю. Новые образы познания и реальности. М., 1997; Швырев В. С. Рациональность как ценность культуры. М., 2003; Порус В. С. У края культуры. Философские очерки. М., 2008; Маркова Л. А. Человек и мир в науке и искусстве. М., 2008 и др.
2 Грязнов Б. С. Логика, рациональность, творчество. М., 1982. С. 38.
3 Эйнштейн А. Собрание научных трудов: В 4 т. М., 1967. Т. 4. С. 277.
4 Эддингтон А. С. Теория относительности. М., 2007. С. 197.
5 Шелер М. Положение человека в космосе // Проблема человека в западной философии: сб. науч. ст. / отв. ред. П. С. Гуревич. М., 1988. С. 55.
6 Традиционно идея человека как субъекта связывается с эпохой Нового времени и ее духовной квинтэссенцией — картезианской философией. Данная идея, однако, породила самые различные интерпретации, освещение и анализ которых в нашу задачу не входит. Отметим лишь некоторые работы, позволяющие ощутить как глубину, так и контрастность интерпретаций картезианского субъекта как фундамента научного познания. См., например, Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Время и бытие.
М., 1993. С. 63-177; Мамардашвили М. К. Картезианские размышления. М., 1993; Косарева Л. М. Рождение науки Нового времени из духа культуры. М, 1997. С. 69-131; Молчанов В. И. Различение и опыт: феноменология неагрессивного сознания. М., 2004. С. 79-99 и др.
7 Голдстейн М, Голдстейн И. Ф. Как мы познаем. Исследование процесса научного познания. М., 1984. С. 39.
8 Пестр Д. Социальная и культурологическая история науки: новые определения, новые объекты, новые практики // Вопр. истории естествознания и техники. 1996. № 4. С. 47.
9 Следует отметить, что в отечественной психологии представление об искусственных органах человеческой психики отложилось в понятии «функциональный орган» (А. А. Ухтомский). Оперируя понятием функционального органа, психологи возражают против привычного связывания этого понятия с представлением о морфологически сложившемся, статически постоянном образовании, поясняя, что органом может быть всякое временное сочетание сил, способных осуществить определенное достижение (См.: Велихов Е. П., Зинченко В. П., Лекторский В. А. Сознание: опыт междисциплинарного подхода // Вопр. философии. 1988. № 11. С. 3-30).
10 Клайн М. Математика. Поиск истины. М., 1986. С. 173.
11 Конечно, предложенное нами видение фрагмента платоновского символа пещеры представляет собой интерпретацию. Данная интерпретация, как впрочем и любая другая, остается полностью на совести автора.
