К вопросу об автобиографичности романа Ф. М. Достоевского «Игрок» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Р. Г. Назиров

К вопросу об автобиографичности романа Ф. М. Достоевского

«Игрок»

1962 г.

Дебют Р. Г. Назирова

в достоевсковедении

Монография Р. Г. Назирова «К вопросу об автобиографичности романа Ф. М. Достоевского "Игрок"» — первая в череде его трудов об авторе «великого пятикнижия». Она завершена в 1962 году, судя по дневникам ученого, обнаруженным в его архиве, в качестве одного из вступительных испытаний в аспирантуру МГУ. Вместе с тем титульный лист переплетенного машинописного текста не содержит никаких указаний на аспирантские корни монографии. Очевидно, что это экземпляр рукописи, оставленный и сбереженный «для себя», следовательно, он представлял некую ценность для самого Ромэна Гафановича1.

Сама монография об «Игроке», безусловно, обнаруживает яркие «родимые пятна советской методологии». В ней соблюден неписанный риторический кодекс советской гуманитаристики. Так, например, актуальность более глубокого и подробного обращения к творчеству Достоевского обосновывается во втором абзаце работы переменами, произошедшими в науке «в годы, последовавшие за ХХ съездом КПСС». Есть в монографии и «дежурные» ленинские цитаты, часть историко-литературных оценок пронизана резким, отчасти «диким» для современного читателя советским колоритом (см., например, пассажи об М. Н. Каткове). Много внимания уделено социальной и политической обстановке времен создания «Игрока». Кроме того, Назирову явно недоступен целый ряд исследований, в наше время обязательных для знакомства при изучении «Игрока» (в первую очередь эмигрантских). С другой стороны, многие факты и соображения, высказываемые автором, сегодня являются трюизмами.

Вместе с тем молодой автор (Назирову в 1962 году было двадцать восемь лет) отнюдь не превращает роман Достоевского в функцию общественных отношений. Довлеющий над советскими гуманитарными науками социологизм у него выступает лишь как один из возможных путей литературоведческого познания. Полностью соответствует этому методу, на наш взгляд, лишь глава IX «Историческая и социальная среда в романе "Игрок"».

1 Кроме того, эта монография еще и пережила «чистку» архива. Такие «чистки» были. Одну из них автор настоящего предисловия вместе с редактором настоящего издания наблюдали лично: летом 2003 года по просьбе Ромэна Гафановича мы помогали ему в уборке его бумаг. Часть из них Назиров тогда безжалостно выкинул со словами: «Сколько времени потрачено зря!» Остается предположить, что время, уделенное монографии об «Игроке», он все-таки не считал «потраченным зря» (или хотя бы видел возможности для развития содержащихся в монографии идей, рассчитывая когда-нибудь к ним вернуться).

9

Вообще же говоря, вопрос об «автобиографичности» романного слова, анализ отношений между личностью автора, его впечатлениями, комплексами и эстетическими предпочтениями, и конечным текстом, как нам представляется, мог оформиться в связи с интересом Р. Г. Назирова к психологической школе отечественного литературоведения2.

Может быть, это определило и тот образ Достоевского, который создается в монографии. Поясним, что имеется в виду. Тщательно собрав все известные ему на тот момент сведения о литературных впечатлениях и пристрастиях Достоевского, описав исторический момент создания романа, Назиров относительно немного места уделяет собственно процессу создания романа — знаменитому «творческому штурму» (и одновременно первому опыту совместной работы с Анной Григорьевной). Почему? Видимо, причина в том, что для Р. Г. Назирова (по крайней мере, при работе над этой монографией) важнее были эстетические впечатления и пристрастия Достоевского: «Подлинной сферой утверждения своей личности, духовного наслаждения и торжества была для Достоевского сфера художественного творчества», и перед этим отступала, по мнению автора, и рулеточная страсть, и сложные отношения с А. Сусловой (кстати, прямую прототипическую связь между ней и Полиной «Игрока» Назиров отрицает), и кредиторы (о которых вообще в монографии говорится вскользь — только для констатации факта). При этом Достоевский времен «Игрока» выходит у Назирова фигурой хотя и конфликтной, но — однозначно позитивной, что в начале 1960-х годов производило совершенно иное впечатление, чем в наше время. Фактически такое восприятие Достоевского демонстративно противопоставляло себя тогдашнему литературоведческому «мейнстриму» (ср. с упоминанием о «многочисленных исторически обусловленных ошибках и заблуждениях, свойственных ему как человеку и писателю», в редакционном предисловии к первому тому академического «тридцатитомника»3).

Сейчас назировская «апология» заблуждений Достоевского, напротив, скорее, выглядит банальностью, но историческая справедливость требует указать на один из первых «поворотов» восприятия писателя в советской науке.

Отметим, что эта монография была не последним специальным обращением исследователя к «Игроку». В 1981 году роман вышел в ижевском издательстве «Удмуртия» с послесловием Р. Г. Назирова, имеющим заглавие «Идеи романа "Игрок"». В этом популярном тексте литературовед специально подчёркивает, «что роман — не автобиография. Факты действительности писатель претворяет по законам искусства. Важно установить, с какими литературными традициями соотносится роман

2 Об интересе Р. Г. Назирова к этому этапу развития литературоведческой мысли свидетельствуют первые главки его очерка «История формализма в литературоведении» (Назировский сборник: исследования и материалы / под ред. С. С. Шаулова. Уфа: Издательство БГПУ, 2011. С. 65—85), в которых в числе предшествующих и генетически связанных с формализмом школ называется и анализируется опыт А. Г. Горнфельда и Д. Н. Овсянико-Куликовского.

3От редакции // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. Л.: «Наука», 1972. Т. 1. С. 6.

10

Достоевского», то есть в целом следует методологическим установкам, выработанным в

Мы далеки от мысли представить в этом беглом предисловии сколько-нибудь целостную интерпретацию и оценку этой монографии. Думается, что любой современный достоевсковед найдет в ней и цели для критики, и идеи, обнаруживающие явную актуальность для современной науки о литературе. Публикуя эту монографию, мы преследуем две цели: во-первых, начать систематическое издание архивных литературоведческих материалов Р. Г. Назирова (ведь это не только первая работа о Достоевском, но вообще первый его серьезный литературоведческий труд), а во-вторых, ввести эту работу в полноценный научный оборот, чего она вполне, как нам кажется, достойна.

При этом публикация носит именно архивный характер. Стараясь максимально приблизить ее к сохранившемуся машинописному тексту, мы исправили только явные опечатки, а также снабдили сносками цитаты, лишенные их в оригинале. Особенности авторских сносок (то внизу страницы, то в тексте), пунктуации и орфографии (Назиров порой использует устаревшие варианты написания) оставлены без изменений5. Редакторские примечания даются внизу страницы под «звездочкой». Цитаты из Достоевского снабжены ссылками на наиболее распространенное «фридлендеровское» собрание — либо самостоятельными, либо помещенными в квадратных скобках рядом с авторскими. Выделения текста в цитатах везде принадлежат Р. Г. Назирову.

4 Еще одним отзвуком этой работы в дальнейшем научном наследии Р. Г. Назирова стала статья «Проблема художественности Ф. М. Достоевского» (см.: Творчество Достоевского: искусство синтеза / под ред. Г. К. Щенникова, Р. Г. Назирова. Екатеринбург, 1991. С. 125—156), где отчасти были повторены размышления о творческих связях Бальзака и Достоевского. Редакция «Назировского архива» благодарит за это наблюдение Б. Н. Тихомирова.

5 Подробнее о принципах публикации в «Назировском архиве» см. статью «Текстология Назировского архива» в настоящем номере.

пору работы над первой монографией4.

Сергей Шаулов Башкирский государственный университет

I. Достоевский — поле боя

Слишком долго советская наука о литературе оставляла без должного внимания творчество великого русского писателя Фёдора Михайловича Достоевского. Объявлять его опорой реакции, писателем, стоящим «по ту сторону баррикад», — значило отказываться от его наследия и, по сути дела, отдавать его богатство в монопольное владение представителям буржуазной идеологии.

В годы, последовавшие за ХХ съездом КПСС и принесшие столько перемен в нашей науке, вопрос о Достоевском также получил новое освещение. Великий писатель, выразитель стихийного несогласия с миром насилия над человеческой личностью, он нужен нам, несмотря на реакционность его политических взглядов. Советские ученые вновь изучают его творчество, выделяя в нем ту главную, магистральную линию, те большие победы, которые снискали ему память потомства и бессмертие в веках.

Самозванные душеприказчики Достоевского на Западе по-разному трактуют его творчество, но суть всех их трудов сводится к одному — превратить его книги, где каждая страница пронизана болью, стыдом и гневом, в орудие сохранения эгоистической и циничной культуры уходящего класса. Для достижения этой цели буржуазные литературоведы используют самые различные средства. В их числе — попытки истолковать Достоевского как «приспособителя» образов и мотивов Гофмана или как предшественника психоанализа, выразителя «иррациональных глубин» его собственной души1.

Пожалуй, фрейдистские толкователи Достоевского особенно вредны. Они не только отрывают его творчество от социально-исторической среды, но и фальсифицируют саму личность писателя, представляя его самого носителем тех темных, разрушительных сил, которыми зачастую одержимы его герои: то приписывают ему стремление к отцеубийству, то объявляют виновным в тайном преступлении, исповедь о котором он вложил в уста Николая Ставрогина. Выводя мотивы и образы Достоевского из его биографии, наполовину досочиненной ими, фрейдисты в то же время пытаются домыслами о Достоевском и об отражении его личности в его романах подкрепить свою теорию творческого процесса — теорию о «сублимации» подавленного подсознательного в сферу художественного творчества.

1 Е. Суриц. Журнал «Эроп» о Достоевском // Вопросы литературы, №3, 1968; И. Анисимов. Достоевский и его «исследователи» // Литературная газета, 9 февраля, 1956.

12

Советское литературоведение ведет борьбу со всеми этими «исследователями» Достоевского. Его творчество стало полем боя. К сожалению, в этом сражении наша наука использует ещё далеко не все возможности. Некоторые произведения Достоевского лишь затронуты советскими исследователями. К таким произведениям относится и роман «Игрок» (1866 год). Содержащиеся в нём автобиографические элементы, на первый взгляд, могут доставить какие-то аргументы сторонникам наивно биографического метода. В то же время в романе издавна отмечалось известное влияние Гофмана, одного из любимых авторов Достоевского. Таким образом, «Игрок» выглядит как Гордиев узел противоречивых связей, отпугивающих исследователей кажущейся отдаленностью от магистральной линии Достоевского. Нельзя ли — не разрубить — но распутать этот узел? Нельзя ли разобраться, насколько роман «Игрок» автобиографичен и насколько он «гофманичен»? Настоящая работа представляет собой попытку осуществить такой анализ.

«Игрок» не принадлежит к самым крупным, ключевым произведениям Ф. М. Достоевского. Имевший в момент опубликования успех у читателей, роман не привлек серьезного внимания критики. Он не отличался характерной для Достоевского остротой моральных проблем, углубленным противоборством идей, резкой пристрастностью обобщений, полемичностью образов и суждений. В «Игроке» почти нет развернутых диалогов-диспутов, преобладают яркие, живописные описания и быстро чередующиеся драматические события. Все это явилось причиной того, что «Игрок» уступает по силе и глубине таким романам, как «Преступление и наказание», «Подросток», «Идиот». Но в силу особенностей метода Достоевского те же причины обусловили известную стройность, гармоничность романа, художественную законченность формы. Коренные противоречия мировоззрения и метода Достоевского не отразились в «Игроке» полностью.

Эти особенности романа отмечались ещё современниками. 12 апреля 1871 г. Н. Н. Страхов в письме по поводу «Бесов» говорит Достоевскому:

«Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее. Например, «Игрок», «Вечный муж» произвели самое ясное впечатление, а всё, что Вы вложили в «Идиота», пропало даром. Этот недостаток, разумеется, находится в связи с Вашими достоинствами...» «И весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, понизить тонкость анализа, вместо двадцати образов и сотни сцен остановиться на одном образе и десятке сцен». «Чувствую, что касаюсь великой тайны, что предлагаю Вам нелепейший совет — перестать быть самим собою,

перестать быть Достоевским. Но я думаю, что в этой форме Вы все-таки поймете

2

мою мысль» .

2 Шестидесятые годы. Сборник статей и материалов. М., «Academia», 1940, письма Н. Н. Страхова к Ф. М. Достоевскому, публикация А. С. Долинина.

13

Итак, по мысли Страхова, «Игрок» проще, яснее, гармоничнее больших романов Достоевского. Но ведь это явилось следствием меньшей идейной насыщенности произведения, относительной сниженности проблематики. Очевидно, по этим причинам русская критика не уделила «Игроку» такого внимания, какое обычно вызывали произведения Достоевского.

Н. К. Михайловский в известной статье «Жестокий талант» лишь мимоходом коснулся «Игрока», говоря об образе Полины.

Советский литературовед А. С. Долинин осветил малоизвестную страницу жизни Достоевского — его взаимоотношения с А. П. Сусловой — и опубликовал дневник, письма и повесть последней. Сопоставляя эти материалы с романом «Игрок», Долинин доказывал, что история её близости с Достоевским послужила основой «Игрока» и что Алексей Иванович, главный герой романа, — это сам Достоевский (Ф. М. Достоевский. Сб. статей и материалов, 2. Л., 1925. А. С. Долинин. «Достоевский и Суслова»).

Другой советский исследователь — Л. П. Гроссман — в своей работе «Достоевский и Европа» рассматривал роман «Игрок» преимущественно в плане отношений писателя к буржуазной цивилизации и народам Западной Европы, также отождествляя Достоевского с Алексеем Ивановичем. В своей новейшей работе «Достоевский-художник» Гроссман, рассматривая повторяющиеся образы романиста, вкратце анализирует и образ «Игрока». 3

Ни одно исследование не охватило роман в целом. В некоторой степени этот пробел восполнил в «Истории русской литературы» Г. М. Фридлендер, давший общую характеристику и творческую историю романа, обрисовавший его образы

(кроме образа Полины) и несколько подробнее остановившийся на теме любви-

4

ненависти .

Полный анализ романа не входит в задачи настоящей работы. Основной вопрос, который в ней предстоит разрешить, это вопрос об автобиографическом характере романа, его тематики и образов, и вопрос о творческой истории романа.

В идеологическом сражении за Достоевского роман «Игрок» не должен оставаться на втором плане.

II. Заграничные путешествия Достоевского

Так в машинописи Р. Г. Назирова. Видимо, фразу следует понимать следующим образом: «...образ (или образы) романа "Игрок"».

3 Гроссман Л. П. Собрание сочинений в 5 тт.Т. 2. (вып. 2). М., 1928. Достоевский и Европа; Творчество Ф. М. Достоевского, сб. исследований и статей. М., АН СССР, 1959. Гроссман Л. П. «Достоевский-художник».

4 История русской литературы. Т. 9, ч. 2. — М.-Л., АН СССР, 1956. Г. М. Фридлендер, глава о Достоевском.

14

В начале 60-х годов Ф. М. Достоевский переживал период колебаний и не высказывал достаточно явно того «перерождения убеждений», которое наметилось в нем в стенах Омского острога. Он испытывал разочарование в идеях утопического социализма, но в то же время сохранял смутную веру в прогресс, в великое будущее России, а его симпатии к народу, любовь и сочувствие к обездоленным продолжали крепнуть, усиливаться. Эти противоречия во взглядах приводили как к кратковременным сближениям с демократами, так и к отдельным конфликтам Достоевского с ближайшими единомышленниками — Н. Страховым и

A. Григорьевым.

Падение Севастополя, позорный Парижский трактат, всеобщее осознание необходимости больших изменений и, наконец, 1861 год... Это был год наивысшего подъема крестьянского движения. «Крестьянская реформа» 19 февраля 1861 года не была принята народом. В стране существовала революционная ситуация. Пожары народных восстаний, розги и пули карателей, первые студенческие демонстрации на улицах Москвы и Петербурга и в конце года — возникновение тайного революционного общества «Земля и воля».

Как относился к этим событиям Ф. М. Достоевский? Эклектическая и путаная теория «почвы», которую он и его друзья проповедовали, предполагала, что огромный переворот, которому предстоит произойти в России, «свершится мирно и согласно во всем нашем отечестве» путем «слития образованности и её представителей с началом народным»5. Почвенники были против революции. Это не мешало Достоевскому в те годы поддерживать близкие отношения с революционерами-шестидесятниками. Так, например, в декабре 1861 года агент III отделения , осуществлявший слежку за Н. Г. Чернышевским, доносил, что «в кругу литераторов редакций журналов: «Искра», «Иллюстрация» и «Время», в котором находились гг. Курочкины, Минаев, Соколовский, Достоевский, доктор Якушкин... и ещё некоторые другие», шёл разговор о недавно арестованном поэте Михайлове. 2 марта 1862 года Достоевский участвовал в литературно-музыкальном вечере в пользу общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. В этом вечере приняли участие Н. Г. Чернышевский, Н. А. Некрасов, ведущий поэт-сатирик «Искры»

B. С. Курочкин, профессор Павлов, пианист Антон Рубинштейн, польский скрипач-виртуоз Генрик Венявский. Достоевский читал на этом вечере «Записки из Мертвого дома». Историк Павлов произнес речь, которая вызвала его арест и ссылку.

Итак, в марте 1862 года Достоевский выступает на благотворительном вечере в компании трех революционных журналистов, а в апреле «Современник» печатает очередную статью Антоновича против журнала «Время».

5 Материалы для жизнеописания Ф. М. Достоевского. Под ред. О. Миллера и Н. Страхова. СПб., 1883. С. 178 * У Назирова «отделение» написано со строчной буквы.

15

Отношения между Достоевским и его идейными противниками из журнала «Современник» сохраняли в это время оттенок взаимного уважения. Споры ещё не перешли в ту ожесточенную полемику, которая впоследствии проложила между ними резкую и непреодолимую границу.

В середине 1862 года, найдя у своих дверей прокламацию Заичневского «Молодая Россия», которая пророчила близкую социальную революцию, Достоевский в волнении направился с ней прямо к Чернышевскому. Николай Гаврилович принял его радушно. Показывая ему прокламацию, Достоевский убеждал его, что «их надо остановить во что бы то ни стало». Естественно, Чернышевский отказывался «останавливать», говоря, что не знает авторов прокламации. Достоевский подчеркивал, что подобные явления «всем и всему вредят» .

7 июня 1862 года Достоевский впервые в жизни уезжает за границу. Ровно через месяц в Петербурге арестован Чернышевский.

15/27 июня Достоевский приезжает в Париж. Он пишет о своих впечатлениях Страхову: «Париж прескучнейший город...» «Француз тих, честен, вежлив, но фальшив, и деньги у него — все. Идеала никакого. Не только убеждений, но даже размышлений не спрашивайте» . Достоевский зовет Страхова за границу, описывает красоту рейнских берегов, прельщает его Италией: «Увидим Неаполь, пройдемся по Риму, чего доброго, приласкаем молодую венецианку в гондоле. (А, Николай Николаевич?). Но. ничего, ничего, молчание, как говорит в этом же самом случае

|-г ***

Поприщин» .

На другой день после написания этого письма Достоевский на несколько дней едет в Лондон. 4 июля он посетил там Герцена. Это был мужественный поступок. Царские шпионы следили за домом Герцена, и Достоевский был тотчас внесен в список его визитёров, полученный третьим отделением.

Герцен и Достоевский познакомились ещё 5 октября 1846 года в доме Панаева, в Петербурге. Но 31 января 1847 года Герцен выехал за границу, чтобы больше уже никогда не вернуться в Россию. Знакомство их было непродолжительным. Новая их встреча оказалась дружеской и тёплой. 5 июля (17 по н. ст.) Герцен писал Огарёву: «Вчера был Достоевский. Он наивный, не совсем ясный, но очень милый человек. Верит с энтузиазмом в русский народ».

В Лондоне Достоевский знакомится с другом Герцена — анархистом Михаилом Бакуниным. Этот авантюрист от революции приближался тогда к зениту

о о П 7Т а

своей сомнительной славы. За год до того, как с ним встретился Достоевский,

* Назиров опирается на описание встречи с Н. Г. Чернышевским, которое Достоевский дал в «Дневнике писателя» 1873 года (главка «Нечто личное»). См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 21. Л.: Наука, 1980. С. 25—26. В дальнейшем ссылки на это издание даются в редакторских сносках с указанием тома и страницы. Например: 21; 25—26. ** 28/2; 27. *** 28/2; 28.

16

Бакунин бежал из Сибири через Японию и Америку и прибыл в Лондон в декабре 1861 года.

Характерно, что в письме к Страхову от 26 июня Достоевский ни словом не обмолвился о своих предстоящих лондонских встречах (он выехал в Лондон 27 июня).

Достоевский вернулся в Париж, а затем 15 июля (27 июля по н. ст.) выехал в Кёльн. Пароходом по Рейну он едет в Швейцарию. В Женеве происходит встреча со Страховым, который позже вспоминал: «Фёдор Михайлович не был большим мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением самых великих, всё его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характеры, да разве общее впечатление уличной жизни. Он горячо стал объяснять мне, что

презирает обыкновенную, казенную манеру осматривать по путеводителю разные

*

знаменитые места...»

Вдвоём они едут в Италию. Страхов особенно светло вспоминал несколько недель, проведённых с Достоевским во Флоренции, где «прогулки по городу были веселы», а «всего приятнее были вечерние разговоры за стаканом красного местного вина» .

Итак, первое заграничное путешествие Достоевского проходило в бодрой, жизнерадостной атмосфере. Очевидно, писатель переживал некоторый период счастливого состояния духа, ослабления своей болезни, повышенного интереса к впервые открывшейся ему жизни Западной Европы. Большое значение имела для него встреча с Герценом. Его враждебное, насмешливое отношение к французам Второй империи, на котором мы ещё остановимся подробнее, нашло свое отражение в произведениях последующего периода, в особенности в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и в романе «Игрок».

После возвращения из-за границы, видимо, в сентябре-октябре 1862 года, Достоевский написал рассказ «Скверный анекдот», опубликованный в ноябрьской книжке журнала «Время». «Скверный анекдот» знаменовал обострение отношений между «Временем» и «Современником», происшедшее к концу 1862 года. В начале 1863 года Салтыков-Щедрин в анонимной заметке в «Современнике» открывает долгую и ожесточённую дискуссию с Достоевским. Итак, позиции Достоевского в общественной борьбе начинают всё более определяться.

Зимой 1862 — 1863 гг. происходит сближение Достоевского с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. История этой близости имеет серьёзное значение для настоящей работы. Она изучена советским исследователем А. С. Долининым, автором статьи «Достоевский и Суслова».

* Страхов Н. Н. Воспоминания о Фёдоре Михайловиче Достоевском // Достоевский в воспоминаниях современников. Под ред. В. В. Григоренко и др. Т. 1. М.: «Художественная литература», 1964. С. 229. ** Там же. С. 300.

17

Достоевский женился в 1857 г. по самой страстной любви на красивой чахоточной вдове, Марье Дмитриевне Исаевой. Уже в Семипалатинске начались между ними драмы ревности, взаимное мучительство. Нестерпимо гордый характер Марьи Дмитриевны, плохое, враждебное отношение её к родственникам мужа, её болезнь, ещё более обостряющаяся в климате Петербурга, — всё это сделало их совместную жизнь настоящим семейным адом. Раздражённая, озлобленная, не без оснований подозревающая мужа в интересе к другим — здоровым — женщинам, Марья Дмитриевна к концу своей жизни начала даже страдать галлюцинациями.

Любовь Достоевского к жене принимает мучительный, надрывный характер. В Петербурге он ищет душевного успокоения в дружбе с другими женщинами. В начале 1861 года он встречается и переписывается с артисткой А. И. Шуберт. Приблизительно в то же время, в начале 60-х годов, он бывает у Надежды Прокофьевны Сусловой, вольнослушательницы медико-хирургической академии. Это была замечательная женщина, ученица Ивана Михайловича Сеченова, тогда ещё молодого профессора этой академии. Впоследствии Н. П. Суслова получила степень доктора медицины в Цюрихе и стала первой русской женщиной врачом. Дружбу с Надеждой Прокофьевной Достоевский сохранил надолго.

С младшей сестрой её, Аполлинарией (или Полиной, как её обычно называли), великого романиста связывали отношения гораздо более близкие и более бурные. Получившая хорошее образование, гордая, красивая и честолюбивая девушка, Аполлинария Прокофьевна была типичной «эмансипанткой», близкой к радикальным кругам, пробующей свои силы в литературе, мечтающей о какой-то общественной деятельности. Впоследствии в её облике усилились черты русской «нигилистки»: полиция следила за ней как за распространительницей прокламаций революционного содержания; школа-пансион, которую она держала в селе Иваново (Шуйский уезд, Владимирская губерния), была закрыта, так как министру донесли, что А. П. Суслова носит синие очки, стрижет волосы, вольнодумствует в речах и никогда не ходит в церковь. В 1872 г. А. П. Суслова недолгое время посещает только что открывшиеся курсы Герье в Москве и вызывает уважение молодых курсисток своим серьёзным и сосредоточенным видом.

Вместе с тем Аполлинария Прокофьевна отнюдь не была революционеркой, хотя и находилась под влиянием революционных идей. Очевидно, она не была столь же цельной натурой, как её старшая сестра. По дневнику А. П. Сусловой, опубликованному А. С. Долининым, можно предполагать, что страстному и противоречивому характеру Сусловой были свойственны взлеты и падения, суровая требовательность к окружающим и в то же время стремление к полной свободе и независимости. А. С. Долинин говорит во вступительной статье о «трагической основе» души Сусловой.

18

Несомненно, что в возрасте 21-22 лет Аполлинария Прокофьевна отнюдь не была ни «роковой женщиной», ни натурой трагической: она смотрела на жизнь оптимистически, верила в будущее, искала счастья в любви, и целомудрие, девичья свежесть, ясность составляли не менее существенную особенность её натуры, чем ригоризм, гордость и чувственность.

Отец сестер Сусловых — бывший крепостной крестьянин графа Шереметьева, откупившийся на волю ещё до реформы. В начале 60-х годов он управляет всеми делами графа и его огромными имениями, постоянно живет в Петербурге, во второй половине 60-х годов он уже имеет собственную фабрику в Иваново-Вознесенске.

Личность А. П. Сусловой и близость с ней нашли значительное отражение в романе «Игрок». Характер и степень этого отражения — один из вопросов, затрагиваемых в настоящей работе.

В сентябре 1861 года в пятой книжке журнала «Время» был опубликован рассказ А. П. Сусловой «Покуда». Это типичный рассказ эмансипантки, сентиментальная драма «передовой женщины», загубленной обществом: героиня, порвавшая со своей семьёй и мужем, внезапный отъезд её в провинцию, грошёвые уроки, чахотка и нищенская смерть на чердаке. Долинин предполагает, что можно отчасти доверять свидетельству Л. Ф. Достоевской, написавшей в эмиграции лживые и вульгарные мемуары об отце. По этому «свидетельству», А. П. Суслова первая написала Достоевскому «наивное поэтическое письмо, с которого началось знакомство». Так или иначе, она становится одним из тех незначительных сотрудников, которые обычно группируются вокруг крупного журнала. Былая близость Достоевского к Белинскому, его участие в кружке Петрашевского, каторга, громкая литературная известность не могли не импонировать прогрессивно мыслящей девушке, демократке по крови и убеждениям. Необыкновенность личности Фёдора Михайловича Достоевского, оригинальность его характера, острота суждений, страстное и большое чувство вызвали горячую ответную любовь А. П. Сусловой к писателю.

Однако, как мы знаем из черновика одного письма А. П. Сусловой к Достоевскому, эта любовь для него не была всепоглощающей. Он производил на Аполлинарию Прокофьевну впечатление человека, который среди более важных занятий отводит любви определенные часы. То было время, когда журнал поглощал много сил и времени Достоевского.

После «Скверного анекдота» появляются «Зимние заметки о летних впечатлениях. Фельетон за всё лето», во второй и третьей книжке «Времени» (февраль — март 1863 года). Это один из самых ярких и интересных образцов публицистики Достоевского, плод его первого знакомства с Западной Европой. Ещё Страхов отметил, что «"Зимние заметки о летних впечатлениях" отзываются

В машинописи — «года».

19

несколько влиянием Герцена» . Несмотря на «антизападное направление» журнала «Время», он был в то же время антагонистом славянофильского «Дня». В историческом споре западников и славянофилов «почвенники» занимали позицию «вооружённого нейтралитета». Лишь несколькими годами позже Достоевский более явно приближается к славянофилам, оставаясь в то же время независимым и сохраняя целый ряд расхождений с их реакционными теориями.

В работе А. С. Долинина «Достоевский и Герцен»6 проводится мысль о влиянии Герцена на Достоевского. Наибольшую силу этого воздействия Долинин относит к 1862 году. Хотя сближения текстов, производимые Долининым, подчас несколько спорны, а выводы преувеличены, тем не менее, вполне правомерно говорить о кратковременном влиянии Герцена на Достоевского в одной важной области — в критике буржуазных общественных отношений в Западной Европе.

Советские исследователи неоднократно анализировали «Зимние заметки о летних впечатлениях» с точки зрения критики буржуазного Запада. С великолепным сарказмом великий русский писатель развенчивает одну из самых знаменитых столиц мира. С наслаждением бросает Достоевский, говоря о Париже, парадоксальный эпитет: «самый нравственный и самый добродетельный город на всем земном шаре» . Достоевский издевательски «восхищается» порядком, благоразумием и прочно установившимся отношениями: «.какой порядок, какое, так сказать, затишье порядка» . Рядом набрасывается величественно-мрачная, «апокалиптическая» картина Лондона с резкими контрастами роскоши и нищеты, со страдающими в бедности массами пролетариев и высокомерием Ваала — царствующего безраздельно капитала. С удивительной меткостью уловил замечательный наблюдатель жизни Фёдор Михайлович Достоевский реальное историческое различие между силой английской буржуазии — в то время могучего и непрерывно восходившего класса — и неуверенностью, подлостью, относительной слабостью французской буржуазии, которая после грозного 1848 года бросила под ноги цезарю все свои свободы, чтобы штыками оградиться от пролетарской революции. Достоевский точно проанализировал «классовую психику» французской буржуазии. «Парижанин, как птица страус, любит затыкать свою голову в песок, чтоб так уж и не видать настигающих его охотников» (глава V «Ваал»).

В VI главе «Зимних заметок», названной «Опыт о буржуа», Достоевский воссоздает удушающую атмосферу военно-буржуазной диктатуры, с её армией шпионов, казенной литературой, лицемерием и ложью, трусостью и стяжательством, возведенным в добродетель. «Накопить фортуну и иметь как можно больше вещей —

* Страхов Н. Н. Указ. соч. С. 298.

6 Ф.М.Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 1. Под ред. А.С.Долинина. Пг., «Мысль», 1922. «Достоевский и Герцен».

* 5; 68. ** 5; 68.

*** 5; 74.

20

это обратилось в самый главный кодекс нравственности, в катехизис парижанина» . Однако буржуа сохраняет острую потребность рядиться в одежды театрального благородства. «Все французы имеют удивительно благородный вид. У самого подлого французика, который за четвертак продаст вам родного отца, да ещё сам, без спросу прибавит вам что-нибудь впридачу, в то же время, даже в ту самую минуту, как он

вам продает своего отца, такая внушительная осанка, что на вас даже нападает

*

недоумение» .

Убийственно пародируя знаменитое «Quvest — ce que le tiers etat?» аббата Сиейеса, Достоевский доказывает банкротство принципов 1789 года, выраженных в формуле «свобода, равенство, братство». «Дает ли свобода каждому по миллиону?

Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который

**

делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно» . И последний член этой триады — «братство» — вызывает у Достоевского пространные размышления о человеческой природе, которая не укладывается в искусственную схему фурьеристов, пытающихся создать социалистические общества в недрах буржуазного строя. Как всегда в своих суждениях о социализме, Достоевский проявляет свою исторически обусловленную ограниченность: будучи прав в частностях (бесплодность фаланстеров), он глубоко заблуждается в общем, неправомерно распространяя объем понятия: логическая ошибка, вызванная недостатком исторического опыта. Достоевский, трагически вырванный обстоятельствами из среды революционного движения, в своем знакомстве с социализмом остался на уровне Фурье и Консидерана. Всякий социализм он считал утопическим, беспочвенным, нежизненным, чуждым человеческой природе вообще. И тем не менее, он с некоторым удивлением констатирует в «Опыте о буржуа», что этот самый царь жизни, класс, который стал всем, боится только социалистов и коммунистов.

Да, после этого можно лишь посмеяться над замечанием Страхова о том, что Достоевский «не был большим мастером путешествовать»: напротив, этого эксцентричного туриста, раздраженно отворачивавшегося от рекламированных чудес Запада, отличала удивительная способность видеть и схватывать самую суть чужой жизни.

Правда, Достоевский тут же утверждает, что «работники тоже все в душе собственники» . Это нелепое утверждение находит не основу, но частичное объяснение в известной пассивности, спаде революционного движения во Франции того времени. Когда республиканцы в Париже 2 декабря 1851 года звали рабочих на баррикады против Луи Бонапарта, те отвечали: «А не ваш ли отец или дядя

**** 5; 76

* 5; 76.

* 5; 78.

* 5; 78.

21

расстреливал и ссылал нас в июне?»7. В те годы, когда Достоевский впервые увидел Францию, рабочее движение в ней было жестоко подавлено, малочисленные революционеры типа Бланки скрывались в подполье или сидели в тюрьмах, высокая деловая активность способствовала относительной стабилизации режима, и революционная ситуация отсутствовала.

В VII главе «Зимних заметок» Достоевский отмечает лакейство французского буржуа и «необычайное развитие шпионства во Франции»**. Надо особо отметить, что Достоевский со свойственным ему размахом обобщений относит эти черты ко всей французской нации («дух нации»), варьируя понятия «француз» и «буржуа» почти как равнозначные. Тут сказалось и то, что «общественное мнение» во Франции в зените Второй империи отличалось чрезвычайной ограниченностью и низостью: буржуа царил во взглядах и вкусах. Достаточно вспомнить, что Виктор Гюго творил в эмиграции, что «Цветы зла» Шарля Бодлера были сожжены рукой палача, что в «Салоне отверженных» взбесившиеся мещане тыкали зонтиками в картину Эдуарда Мане «Завтрак на траве», что сенат освистал и оскорбил Сент-Бёва за его речь в защиту свободы мысли и науки, а Высшая Нормальная школа была закрыта по желанию императрицы Евгении за то, что приветствовала мужество Сент-Бёва. Достоевский высказывает презрение к этому обществу за его ограниченность, узость мысли, самодовольство и фальшь. Он издевается над культурой этого общества — и не видит ничего иного.

Наконец, в VIII главе («Брибри и мабишь») Достоевский срывает покровы с буржуазного брака и маску с буржуазной любви. Тут, пожалуй, его сарказм достигает своих вершин. Нарисованный в VIII главе «Зимних заметок» обобщённый портрет молодого французского буржуа является законченным и полнокровным этюдом к образу Де-Грие в романе «Игрок». На этом мы ещё остановимся при анализе романа.

После критики буржуазной Франции и буржуазного жизненного уклада в целом второй важнейшей темой является тема «заграничных русских» и отношения культурного русского общества к европейской цивилизации, которую Достоевский склонен рассматривать в целом, не выделяя из неё передовых, прогрессивных элементов и по-славянофильски противопоставляя русские национальные особенности всему западному «образу жизни». Эта тема волновала Достоевского на протяжении многих лет и нашла отражение в целом ряде его публицистических и художественных произведений. Автор «Зимних заметок» дает почувствовать своё настроение уже с первых строк первой главы, уже с запальчивого риторического вопроса: «Кому из всех нас русских (то есть читающих хоть журналы) Европа не известна вдвое лучше, чем Россия?» Далее он иронизирует над своей жаждой увидеть Европу и

7 Ж. Валлес. Жак Вентра. М., ГИХЛ, 1949. С. 353 ** 5; 82. * 5; 46.

22

приписывает первые неблагоприятные впечатления от Берлина и Дрездена своей «больной печени».

Глава III, «и совершенно лишняя», ставит важный для Достоевского вопрос: «каким образом на нас в разное время отражалась Европа и постоянно ломилась к нам с своей цивилизацией в гости, и насколько мы цивилизовались, и сколько именно нас счетом до сих пор оцивилизовалось?» Все последующее, несмотря на иронию и внешне шутливую форму, заключает в себе весьма нешуточный ответ на эти вопросы.

Восемнадцатый век, екатерининские времена, отмечены в России весьма поверхностным западным влиянием. «Напяливали шелковые чулки, парики, привешивали шпажонки — вот и европеец». Это не мешало всё так же расправляться с дворней и подличать перед высшим лицом. Несмотря на парики и манжеты, тогдашнее барство (по мнению Достоевского) было ближе и понятнее мужику. «Все эти господа были народ простой, кряжевой...» — говорит Достоевский. «Вся эта заказная и приказанная Европа удивительно как удобно уживалась у нас тогда.»* Иными представляются Достоевскому правящие классы в России в 19 веке. «Ну теперь уж не то, и Петербург взял своё. Теперь уж мы вполне европейцы и доросли». Даже сам Гвоздилов «приличие соблюдает, французским буржуа делается.» Но теперь «мы до того прекрасны, до того цивилизованы, до того европейцы, что даже народу стошнило на нас глядя. Теперь уже народ нас совсем за иностранцев считает, ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимает, — а ведь это, как хотите, прогресс. Теперь уж мы до того, глубоко презираем народ и начала народные, что даже относимся к нему с какою-то новою, небывалой брезгливостью»**. Под словом «мы» Достоевский, конечно, разумеет «цивилизованные» классы русского общества. Но тут же вступает в полемику с прогрессистами, обвиняя их в презрении к народу, в «капральской самоуверенности».

И Достоевский считает, что «цивилизация — не развитие, а, напротив, в последнее время в Европе всегда стояла с кнутом и тюрьмой над всяким развитием!» По его мнению, «цивилизация уже осуждена давно на самом Западе и что за неё стоит только там один собственник (хотя там все собственники или хотят быть собственниками), чтоб спасти свои деньги» .

Впрочем, он извиняется перед читателем, что слишком скоро перепрыгнул от дедов к внукам. В промежутке был Чацкий, это не наивно-плутоватый дед и не самодовольный потомок. «Чацкий — это совершенно особый тип нашей русской Европы, это тип милый, восторженный, страдающий, взывающий и к России и к почве, а между тем всё-таки уехавший опять в Европу.»* Достоевский высказывает

** 5; 55.

* 5; 57

** 5; 59 *** 5; 51.

* 5; 61.

свои заветные мысли, говоря, что новый переродившийся Чацкий скоро явится победителем и найдет себе дело в России. «Юный человек уже народился» , — вскользь бросает Достоевский.

Но здесь он снова переходит к современным ему образованным классам России. «Любят у нас Запад, любят и в крайнем случае, как дойдет до точки, все туда едут». «Поколение Чацких обоего пола после бала у Фамусова, и вообще когда был кончен бал, размножилось там, подобно песку морскому, и даже не одних Чацких: ведь из Москвы туда они все поехали. Сколько там Репетиловых, сколько Скалозубов, уже выслужившихся и отправленных к водам за негодностью. Наталья Дмитриевна с мужем там непременный член. Даже графиню Хлёстову каждый год туда возят». Один лишь Молчалин остался дома: он в Петербурге и преуспел. Подлецы у власти — таков подтекст этого мимолетного замечания Достоевского.

«Все они ходят с гидами и жадно бросаются в каждом городе смотреть редкости, и, право, точно по обязанности, точно службу продолжают.» «Заграничные русские», по насмешливой характеристике Достоевского, едва перевалив за границу, тотчас же становятся «разительно похожи на тех маленьких несчастных собачек, которые бегают, потерявши своего хозяина»***. Раздражение автора «Зимних заметок» на тупую приниженность русских за границей, его ёрнический, эксцентричный протест против «нерассуждающего, рабского преклонения» перед европейской цивилизацией полностью перешли в роман «Игрок», где явились основанием ряда сцен, диалогов, споров и ситуаций.

Хорошо дополняет процитированные выше фрагменты «Зимних заметок» письмо Достоевского к Аполлону Майкову, от 15/27 мая 1869 года из Флоренции. Достоевский восторгается историческими балладами Майкова и делится собственными аналогичными мечтами, говоря, что прошёл бы до Бирона, до Екатерины и далее — до крестьянской реформы, до бояр, рассыпавшихся по Европе с последними кредитными рублишками, до барынь, блудящих с Боргезанами, до семинаристов, проповедующих атеизм, и т.д. Здесь опять он сваливает в одну кучу революционеров и вырождающееся дворянство, с грубой и злобной небрежностью объединяя всех своих врагов под одной якобы общей их чертой: антинародность, антинациональность. Но здесь, спустя семь лет после «Зимних заметок о летних впечатлениях», Достоевский ещё более нетерпим и яростен к «заграничным русским», к дворянам, транжирящим в Европе остатки родовых поместий. После первого своего путешествия Достоевский был настроен к ним скорее презрительно, чем враждебно. Этот оттенок, это различие сказалось в «Игроке», где у главного героя, по сути дела, только один враг — французский авантюрист маркиз Де-Грие.

24

В то время, когда Достоевский ещё писал «Зимние заметки о летних впечатлениях», встречался с Аполлинарией Прокофьевной, прислушивался к зловещему кашлю жены — в те дни и месяцы 1863 года происходили события, которым предстояло значительно изменить его жизнь.

В ночь на 23 января 1863 года в Царстве Польском началось восстание. В разгар восстания журнал братьев Достоевских «Время» опубликовал статью Н. Н. Страхова «Роковой вопрос». В ней была сделана попытка объективного анализа «проблемы» ассимиляции Польши. Страхов, совершенно в духе эпигонов Гегеля, развивал свой идеалистический тезис о необходимости духовного преобладания прежде установления политического господства: он доказывал, что бороться с поляками внешнею силой недостаточно и что победа над ними будет действительна только тогда, когда она будет морально обоснована и оправдана. Статья Страхова была скорее патриотической, но на фоне разгула шовинистических страстей в русской прессе она выделялась своим спокойным и внешне беспристрастным тоном.

В это время тон в русской прессе задаёт Катков, ренегат из либералов, враг социалистов, англоман, реакционер. В это время «Современник» был уже приостановлен изданием на восемь месяцев. Яростная кампания, которую Катков повел в издаваемом им «Русском вестнике» и в газете «Московские ведомости» за беспощадное подавление польского «мятежа», снискала ему в 1863 г. огромную популярность. Журнал «Время» с его почти пятитысячным тиражом (по тем временам крупный тираж) и с внешне независимой позицией был тогда одним из немногих оставшихся на поле журнального боя конкурентов и противников Каткова. Поэтому статья Страхова явилась для катковской клики удобным поводом к расправе.

Газета «Московские ведомости» опубликовала своего рода открытый донос на «Время», обвинив журнал в полонофильских настроениях. 24 мая 1863 г. появилось «высочайшее повеление» о закрытии журнала «Время». Герцен писал: «Журнал «Время», умеренный, но честный и исполненный великодушных симпатий орган, редактируемый выдающимся писателем Достоевским, мучеником, только что возвратившимся с каторжных работ, напечатал по поводу Польши несколько гуманных слов, которые, весьма вероятно, прошли бы незамеченными, но «Московские ведомости» указали на статью, и журнал был приостановлен» .

В это время (весной 1863 г.) А. П. Суслова выехала в Париж. Достоевский и она договорились о совместном путешествии. Однако почти всё лето Достоевский с братом провели в хлопотах о возобновлении своего журнала. Им приходилось многократно объяснять «истинный смысл» статьи Страхова и отвергать обвинения в полонофильстве. В это время в России нарастало большое возбуждение, вызванное

* Герцен А. И. Сочинения в 9 тт. Т. 8. М.: «Государственное издательство художественной литературы», 1958. С. 195.

25

угрожающими нотами западных держав. «В Петербург летели адресы, заявления,

резолюции, которые требовали отклонения вмешательства иностранных держав. В

8

среде дворянства и купечества разгорались шовинистические страсти» . Шовинистический угар, усиливаемый дипломатическими атаками Запада, захватил и широкие слои мелкой буржуазии России. Преобладающим тоном в русском общественном мнении стало озлобление против поляков, глумление над повстанцами. Как известно, на короткое время эта мутная волна затопила и Н. А. Некрасова, выступившего с приветственной одой в честь Муравьёва-вешателя. Не устоял против этого безумия и Ф. М. Достоевский. Презрительное и ненавистное чувство к польскому шляхтичу, надменному, кичливому и мелкому, он распространил на весь польский народ, начал воспринимать его как исторического предателя славянства, как народ, отравленный католицизмом. Это презрение и ненависть в дальнейшем неоднократно проявляются в романах Достоевского, где фигурируют поляки. Сказалась эта ненависть и в «Игроке».

Демократическое общественное мнение Европы сочувствовало польскому восстанию, так же, как и немногочисленные тогда ещё революционеры России. Но в Западной Европе буржуазия стремилась использовать ненависть народов к царизму в своей дипломатической игре. С этой целью правительства Англии и Франции разжигали в официозной прессе антирусскую кампанию. «.Английское и французское правительства, своими выступлениями спровоцировав поляков на отказ от амнистии и на продолжение безнадёжного восстания, тем самым взяли на себя тяжкую ответственность за жестокие репрессии царского правительства»9. Когда же, несмотря на все демонстрации негодования, император Александр подавил восстание, политические деятели Запада умыли руки. 26 мая 1864 года в палате общин лорд Пальмерстон, британский премьер, заявил, что самая мысль о войне Англии с Россией из-за Польши была бы «сумасшествием», и настойчиво утверждал в той же

речи, что только «польская близорукость» виновата, если кто-либо из поляков

10

поверил в возможность такой войны .

Однако отношение к России оставалось на Западе напряжённым. Даже спустя четыре года после восстания, когда император Александр вместе с королём Вильгельмом посетили Париж, то во Дворце правосудия молодой адвокат Флоке крикнул царю: «Да здравствует Польша!» При проезде царя польский эмигрант Бжезовский выстрелил в него из пистолета: Сенский суд присяжных признал его виновным, но нашел смягчающие вину обстоятельства. Это было в 1867 году. Легко себе представить, какая обстановка окружала русских в Западной Европе в 1863 году, в разгар кровавой «деятельности» Муравьёва. Именно в это время, в августе 1863 года, Достоевский выехал за границу во второй раз.

8 История дипломатии. Т. 1. Гл. 11. М., 1941.

9 История дипломатии, т. 1, глава 11.

10 Там же.

26

Читая в каждой газете «страшнейшие ругательства» против России, признавая в той или иной форме исторические права Российской империи на Польшу, Достоевский не мог не ожесточиться душою против этого стада лицемерных буржуа (иных он почти и не различал), которые посмели судить Россию с высоты своей денежной цивилизации. В те годы складываются в более резком и определённом виде национализм и реакционный панславизм Достоевского.

Итак, 14/26 августа он приехал в Париж и встретился с А. П. Сусловой. Его ожидал жестокий удар. «Ты приехал слишком поздно», — такими словами встретила его Аполлинария Прокофьевна. Она влюбилась в молодого красивого студента Сальвадора, испанца. Очевидно, он происходил из богатой семьи: местами в своем дневнике Суслова называет его «Плантатором». Достоевский был потрясён её признанием. Вечером 27 августа она записывала в своём дневнике тягостную сцену в отеле, где жил Достоевский:

«Когда мы вошли в его комнату, он упал к моим ногам и сжимая, обняв с рыданием мои колени, громко закричал: «Я потерял тебя, я это знал!» Успокоившись, он начал спрашивать меня, что это за человек. «Может быть, он красавец, молод, говорун. Но никогда ты не найдёшь другого сердца, как моё»11.

Достоевский просил А. П. Суслову оставаться в дружбе с ним и предлагал ехать в Италию, обещая вести себя, как брат. Аполлинария Прокофьевна несчастна: вскоре она узнаёт, что Сальвадор пресытился её любовью, тяготится ею. Он открыто избегает её. Запись в её дневнике, сделанная 1 сентября, рассказывает в её обычном сухом протокольном стиле: «Когда я осталась в своей комнате, со мной сделалась истерика, я кричала, что убью его. Этого никто не слышал»*. Аполлинария Прокофьевна принимает какое-то решение (возможно, мысль о самоубийстве). Она сжигает некоторые тетради и письма («те письма, которые могли бы компрометировать меня»). Решимость доставляет ей наслаждение: «Мне было чудно хорошо» .

Ранним утром она отправилась к Достоевскому. Он ещё в постели, отворяет дверь Полине и снова ложится. Она просит его поскорее прийти к ней, так как она должна с ним посоветоваться. Л. Ф. Достоевская, в своих мемуарах всячески

/ и о а — а

чернившая Суслову (она называет её «вечной студенткой» и жрицей свободной любви), передаёт этот эпизод иначе, нежели в дневнике А. П. Сусловой: по мемуарам, Полина рано утром ворвалась к Достоевскому, размахивая огромным ножом и крича, что убьёт своего любовника.

Достоевский тотчас по уходе Аполлинарии Прокофьевны поспешно одевается и отправляется к ней. Но у неё уже начало проходить её вчерашнее неистовство: он встретила его улыбаясь, с булочкой в руке, и они вместе завтракают. Как всегда,

11 А. П. Суслова. Годы близости с Достоевским. М.: [«Издательство М. и С. Сабашниковых»], 1928. [С. 51]. ** Там же. С. 54. * Там же. С. 55.

27

А. П. Суслова всё рассказывает ему, делится с ним своими переживаниями, как бы не замечая, что этим она ранит его самолюбие. Она говорит о Сальвадоре: «Я его не хотела бы убить, но мне бы хотелось его очень долго мучить!»12.

Достоевский убеждает ее, что Сальвадор не стоит таких мучений, что он просто «гадость, которую выводят порошком». Но Полина не замечает сама, что в её озлоблении ещё слишком сильно чувствуется страсть. Она думает о деньгах, которые когда-то осталась должна Сальвадору, и эти жалкие пятнадцать франков вырастают в её глазах в некий символический жест. Она посылает их Сальвадору со специальным письмом: «Милостивый государь, однажды я позволила себе получить от вас услугу, за которую обычно платят деньгами. Я думаю, что можно получать услуги только от людей, которых мы считаем за друзей и которых уважаем. Я посылаю вам эти деньги, чтобы исправить свою ошибку по отношению к вам. Вы не имеете права мне помешать в этом намерении.» — и т.д. Вся эта история с 15 франками очень занимала Полину, и она советовалась по этому поводу с Достоевским.

Наконец, А. П. Суслова согласилась ехать с ним в Италию. 6 сентября в Баден-Бадене, куда они прибыли накануне, А. П. Суслова записывает в свой дневник: «Путешествие наше с Ф. М. Достоевским довольно забавно; визируя наши билеты, он побранился в папском посольстве; всю дорогу говорил стихами, наконец, здесь, где мы с трудом нашли две комн. с двумя постелями, он расписался в книге

«Officier», чему мы очень смеялись. Всё время он играет на рулетке и вообще очень

**

беспечен» .

Увлечение Ф. М. Достоевского рулеткой — излюбленный эпизод западных биографов писателя. Эту подробность смакует и такой автор, как Станислав Мацкевич, автор книги «Dostojewski» (Warszawa, PIW, 1957). Рулетка отнюдь не является выражением каких-то особенностей характера или психического склада Достоевского. Однако, в тот период, который мы рассматриваем, он склонен был подчас поддаваться демону игры. Говоря о романе «Игрок», мы не вправе обойти молчанием эти факты.

Впервые он играл на рулетке в 1862 г. в Висбадене («.третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12.000 франков» , — письмо И. С. Тургеневу от 3/15 августа 1865 г.) Теперь, направляясь с Полиной в Италию, он снова пробует счастья в рулетке. На этот раз судьба скорее неблагосклонна к нему, это известно, хотя бы из его переписки с братом Михаилом Михайловичем Достоевским. Ещё по дороге в Париж Ф. М. Достоевский остановился в Висбадене. В письме к брату он рассказал о выигрыше (причем в какой-то момент в кармане у него было десять тысяч, но затем он вновь много проиграл). Из своего выигрыша он послал

12 Суслова А. П. Годы близости с Достоевским, стр. 55.

* Там же. С. 56. ** Там же. С. 58.

* 28/2; 128.

28

значительные суммы в Петербург, брату М. М. Достоевскому и сестре жены — Варваре Дмитриевне Констан. В сентябре, уже путешествуя с А. П. Сусловой, Достоевский снова заезжает на рулетку и крупно проигрывается. Во всяком случае, Варваре Дмитриевне он пишет, что «проигрался весь до тла» и просит прислать обратно почти всё, что он послал ей после первого выигрыша.

Аналогично содержание и письма к брату, не дошедшего до нас (вероятно, от 8 сентября — предположение А. С. Долинина). Отвечая на него, Михаил Михайлович пишет 2/14 сентября: «Письмо твоё, милейший друг и брат, просто меня убило, так-таки наповал убило» . Деньги, присланные Ф. М. Достоевским после выигрыша (50 фридрихсдор), почти разошлись. М. М. Достоевский и В. Д. Констан выслали ему остатки.

Характерно, что даже М. М. Достоевскому, человеку очень близкому, Фёдор Михайлович ещё ни словом не обмолвился о сложных отношениях с Полиной. 22 августа Михаил Михайлович пишет: «Письмо твоё мне показалось странным в одном месте. Ты пишешь о предчувствиях и нигде ни одного слова об Аполлинарии. Уж не случилось ли что-нибудь. Я право за тебя беспокоюсь.» А 2/14 сентября М. М. Достоевский высказывает недоумение: «P.S. Не понимаю, как можно играть, путешествуя с женщиной, которую любишь» .

Достоевский, действительно, любил Суслову по-прежнему и надеялся вернуть себе её любовь. 5 сентября в Баден-Бадене, в гостинице, где они остановились, между ними разыгралась известная сцена, детально описанная А. П. Сусловой в её дневнике. Поздним вечером, после чая, она легла в постель и попросила Фёдора Михайловича сесть к ней ближе. «Мне было хорошо. Я взяла его руку и долго держала в своей. Он сказал, что ему так очень хорошо сидеть». В сильном волнении он внезапно поднимается и вновь садится. Полина удивлена.

«— Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.

— Ах, зачем это? — сказала я в сильном смущении, почти в испуге и подобрав

ноги.

— Так мне захотелось, и я решил, что поцелую.

Потом он меня спрашивал, хочу ли я спать, но я сказала, что нет, хочется посидеть с ним. Думая спать и раздеваться, я спросила его, придёт ли горничная убирать чай. Он утверждал, что нет. Потом он так смотрел на меня, что мне стало неловко, я ему сказала это.

— И мне неловко, — сказал он со странной улыбкой. Я спрятала своё лицо в подушку. »

В этих строках пробивается отблеск тяжёлой страсти Достоевского. Не менее наглядно видим мы из приведённого отрывка, что гордая и щепетильная в вопросах

" 28/2; 515. ' 28/2; 515.

* Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 58-59.

29

своего женского достоинства, Полина мстительно играла чувством Достоевского. Впрочем, он это и сам уже понимал. На другой день после этой сцены он говорит Сусловой, что ей, верно, неприятно, что он её так мучит. «Я отвечала, что мне это ничего, и не распространялась об этом предмете, так что он не мог иметь ни надежды, ни безнадёжности. Он сказал, что у меня была очень коварная улыбка, что он, верно, казался мне глуп, что он сам сознаёт свою глупость, но она бессознательна» (А. П. Суслова. Годы близости с Достоевским. Дневник, 6 сентября 1863 года)*.

В своей работе «Достоевский и Суслова», опровергая грубую клевету Л. Ф. Достоевской на Суслову, А. С. Долинин невольно впадает в другую крайность и несколько идеализирует подругу великого писателя. Её дневник не оставляет сомнений, что она в это время уже не любила Достоевского. Однако она путешествует вместе с ним (и на его средства), позволяет ему целовать себя, старается удержать около себя. 17 сентября в Турине она записывает:

«На меня опять нежность к Ф. М. Я как-то упрекала его, а потом почувствовала, что неправа, мне хотелось загладить эту вину, я стала нежна с ним. Он отозвался с такою радостью, что это меня тронуло, и стала вдвое нежнее. Когда я сидела подле него и смотрела на него с лаской, он сказал: "Вот это знакомый взгляд,

гг **

давно я его не видал . Я склонилась к нему на грудь и заплакала» .

А в Риме 29 сентября она записывает о предыдущем дне: «Ф. М. опять всё обратил в шутку и, уходя от меня, сказал, что ему унизительно так меня оставлять

(это было в 1 час ночи. Я раздетая лежала в постели). "Ибо россияне никогда не

„ ***

отступали » .

8/20 сентября 1863 года Достоевский пишет брату из Турина: «.Скучно ужасно, несмотря на А. П. Тут и счастье принимаешь тяжело, потому что отделился от всех, кого до сих пор любил и по ком много раз страдал. Искать счастья, бросив всё, даже то, чему мог быть полезным — эгоизм, и эта мысль отравляет теперь моё счастье (если только есть оно в самом деле)» . Это уже полупризнание: поездка не удалась, он бросил дом ради химеры. В этом же письме говорится о встрече с Тургеневым в Бадене: «Тургенев А. П. не видал. Я скрыл». Но Достоевский не стал прятать Аполлинарию Прокофьевну от Герцена, которого встретил в начале октября в Неаполе. Он представил её как родственницу, весьма неопределённо. Мария Дмитриевна была ещё жива, приходилось остерегаться огласки. Достоевский провожал Герценов до Ливорно и был у них в гостинице. На корабле, во время этой поездки, Суслова увлечённо беседовала с сыном Герцена и, заметив ревность Достоевского, подозвала его к себе, что его сильно обрадовало. Она по-прежнему продолжает свою дразнящую и бесчестную игру. А. С. Долинин, хотя и стремится

' А. П. Суслова. Указ. соч. С. 59. '* Там же. С. 60. '** Там же. С. 63.

' 28/2; 45.

30

несколько облагородить образ Аполлинарии Прокофьевны, признаёт, что во время этого путешествия Суслова проявляет в отношениях с Достоевским «утончённость мучительства». Это, по его замечанию, «сказывается, в сущности, уже в самом согласии её на совместную поездку с Достоевским» (Сборник «Ф. М. Достоевский». Л., 1925 г., статья «Достоевский и Суслова», стр. 205).

В период своего итальянского путешествия 1863 года Ф. М. Достоевский впервые заговаривает о замысле, который был впоследствии осуществлён им в романе «Игрок». В этом замысле весьма заметны впечатления путешествия, но наряду с чисто личным здесь, уже на первой стадии творческого процесса, зафиксированы социальные наблюдения Достоевского и делаются первые обобщения.

31

III. Первоначальный замысел романа «Игрок»

18 сентября 1863 года Достоевский пишет из Рима Н. Н. Страхову:

«Теперь готового у меня нет ничего. Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа. Большею частью записан он на клочках. Я было даже начал писать, — но невозможно здесь. Жарко и во-2-х приехал в такое место как Рим на неделю, разве в эту неделю при Риме, можно писать? Да и устаю я очень от ходьбы. Сюжет рассказа следующий: — один тип заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах. Всё это отразится в моём рассказе. Да и вообще отразится современная минута (по возможности разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека однакоже многоразвитого, но во всём недоконченного, изверившегося и не смеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокаивает себя тем, что ему нечего делать в России и потому жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Но всего не расскажешь. Это лицо живое — (весь как будто стоит передо мною) — и его надо прочесть, когда он напишется. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он — игрок, и не простой игрок, так же как скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. (Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности). Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует её низость, хотя потребность риска и облагораживает в его глазах самого себя. Весь рассказ — рассказ о том, как он третий год играет по игорным домам на рулетке».

«Если Мёртвый дом обратил на себя внимание публики, как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно, до Мёртвого дома, то этот рассказ обратит непременно на себя внимание как наглядное и подробнейшее изображение рулеточной игры. »

«Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок. Объём рассказа будет minimum полтора печатных листа, но, кажется, наверное два и очень может быть, что больше. »

«Вещь может быть весьма недурная. Ведь был же любопытен Мёртвый дом. А

это описание своего рода ада, своего рода «каторжной бани». Хочу и постараюсь

13

сделать картину.» .

13 Ф. М. Достоевский. Письма, 1, стр. 333-334. [28/2; 50-51].

Таков первоначальный замысел романа «Игрок». Сразу же бросается в глаза, что великий романист отправляется в своём первом плане от реальной картины, от «своего рода ада» рулетки. Сильные и яркие жизненные впечатления, наблюдения большой социальной значимости служат у Достоевского первым импульсом к творчеству. Это один из характерных признаков художника-реалиста. Да, конечно, Достоевский в письме к Страхову не даёт определенных указаний на социально-углублённую трактовку темы, да и в самом романе преобладает психологический анализ героя и среды. Однако, рассматривая творчество Достоевского в исторической перспективе, мы можем утверждать, что уже в первоначальном замысле «Игрока» доминирует тема денег, тема распада личности под влиянием новых, капиталистических отношений, которая с такой неудержимой силой нарастает в последних романах Достоевского: «Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток», «Братья Карамазовы».

С темой денег в первоначальном замысле соперничает тема «заграничного русского». Достоевскому отчётливо рисуется «один тип» человека, не находящего себе места в России, оторвавшегося от русской «почвы», «восстающего на авторитеты и боящегося их». Отметим, что Достоевский подчёркивает внутреннюю противоречивость, непоследовательность своего героя: это человек, во всём недоконченный, не верующий, но и не атеист, не верноподданный, но и не бунтарь. Такая оценка будущего «игрока», вышедшая из под пера самого Достоевского, позволяет определить тип, избранный им, как растерявшегося разночинца начала 60-х годов, лишённого классовых связей, равно враждебного как уходящей крепостнической системе России, так и буржуазному Западу, однако уже захваченного пагубной силой денег. Человек на перепутье — образ, в высшей степени исторически обусловленный. Итак, вторая тема будущего романа — разрыв национальных и классовых связей, иначе говоря — тема «заграничных русских».

В письме к Страхову не содержится никакого упоминания о любовной интриге будущего романа. Кстати, самому Достоевскому он представляется пока что рассказом в полтора-два печатных листа. Более того, Достоевский отчётливо резюмирует: «Весь рассказ — рассказ о том, как он третий год играет по игорным домам на рулетке». В первоначальном замысле, по всей вероятности, полностью отсутствовал образ Полины. Это вполне естественно: ещё жива Марья Дмитриевна, ещё не до конца прояснились отношения с А. П. Сусловой, и Достоевский от всех, даже от брата, скрывает перипетии этого тоскливого романа. Итак, тема мучительной любви, «любви-ненависти», отсутствует в первоначальном замысле.

Нет в первоначальном замысле романа ни «бабулиньки», ни генерала, ни маркиза Де-Грие, ни мадемуазель Бланш, ни мистера Астлея. Можно утверждать, что главное лицо и кульминационные сцены рулетки явились Достоевскому прежде сюжета. Он ещё не видит конфликта, но знает, чувствует, что конфликт

33

рядом, что казино в Висбадене — не менее соответствующие подмостки для жизненной драмы, чем каторга.

Итак, в первоначальном замысле романа «Игрок» Достоевский намечает две основные темы — тему денег и тему заграничных русских. Тема страстной, мучительной любви отсутствует.

IV. Развитие первоначального замысла

Осенью 1863 года Достоевский и Суслова расстались. На обратном пути, в Висбадене, Достоевский крупно проигрывается на рулетке. 27 октября 1863 г. Аполлинария Прокофьевна, уже находящаяся в Париже, записывает в дневнике: «Вчера получила письмо от Ф. М., — он проигрался и просит прислать ему денег. Я решилась заложить часы и цепочку» . Полина достала 300 франков и немедленно послала их Достоевскому.

После 18 октября (30 по новому стилю) Достоевский возвращается в Россию.

Возвращение это было тяжёлым. Путешествие с Аполлинарией Прокофьевной не дало ему счастья. Мечты об отдыхе обернулись горьким разочарованием. Рулеточная фортуна вновь обманула. Начинались серые будни рядом с больной женой, которую перевозят из Владимира в Москву (воздух Петербурга смертелен для Марьи Дмитриевны). Почти всё время Достоевский проводит у постели медленно умирающей жены. Он и сам болен, припадки его участились.

За время его отсутствия в России произошли серьёзные изменения. Польское восстание подавлено. Революционное движение пошло на убыль.

Но и за стенами Петропавловской крепости продолжал борьбу Н. Г. Чернышевский. Написанный им в заключении роман «Что делать?» имел колоссальный успех среди молодёжи. Но вся реакционная и даже либеральная пресса ополчилась против романа, обвиняя его в «безнравственности». Героиня романа «Что делать?» рассматривалась как двоемужница.

Однако не это привлекло внимание одного из самых жёлчных читателей романа — Фёдора Михайловича Достоевского. Сильнее всего он был раздражён одним эпизодом: рассказом Чернышевского о том, как студент медицины Александр Кирсанов вырвал из трясины разврата Настю Крюкову, проститутку с Невского, сделал её новым человеком, возвысил до большой любви. Аналогичный эпизод, только вывернутый наизнанку, Достоевский положил в основу своего самого «чёрного» творения. Именно против Чернышевского и его этической теории «разумного эгоизма» направлена печально знаменитая повесть «Записки из подполья» (хотя имя Чернышевского в ней ни разу не названо).

Марья Дмитриевна Достоевская живёт в Москве, пьёт кумыс и принимает лекарство. Вскоре Фёдор Михайлович также приезжает в Москву и временно поселяется в ней. Здесь он и пишет «Записки из подполья».

24 января 1864 года Михаил Михайлович Достоевский получил разрешение издавать журнал «Эпоха». 21 марта вышел первый (двойной) номер «Эпохи» за

' Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 66.

35

январь — февраль 1864 года. В нём была напечатана первая половина повести Фёдора Михайловича, под названием «Подполье», с цензурными купюрами.

Вторую половину «Записок из подполья» — «повесть по поводу мокрого снега» он писал в марте — мае 1864 года в Москве. Весна принесла обычное для чахоточных обострение болезни у Марьи Дмитриевны. Каждый день домашние ожидали её смерти. Сам Достоевский долго болел, нервы его оставались расстроены, мучения жены отзывались на нём. И всё же он писал и писал с жаром, каждое утро, сам не зная, что выйдет из-под его пера. А повесть растягивалась, и Достоевский боялся, что не успеет кончить её до смерти жены: тогда придётся сделать перерыв в работе. Брат из Петербурга бомбардирует его письмами: повесть нужна в апрельскую книжку «Эпохи»!

Чего Достоевский боялся, то и произошло. 15 апреля у Марьи Дмитриевны кровь хлынула горлом, и в 7 часов вечера она умерла.

Работа была прервана. Повесть дописывалась, очевидно, уже в конце апреля — начале мая, когда Достоевский уже переехал в Петербург. Апрельская книжка «Эпохи» вышла в мае. В ней появилась «Повесть по поводу мокрого снега».

В «Записках из подполья» он полемизирует в основном с романом Чернышевского «Что делать?» Конечно, замысел Достоевского был гораздо шире одного лишь «опровержения» истории Насти Крюковой: он показывал человека в его «доподлинном», стихийном виде, обнажал перед читателем отвратительную душу буржуазного индивидуалиста, подпольной мыши, представляя эту душу как сущность человеческой натуры вообще. Но трамплином для этого головоломного прыжка Достоевскому послужил вывернутый наизнанку сюжет из революционно-демократической литературы. Достоевский как-бы обвиняет Некрасова и Чернышевского в сентиментальном приукрашивании, в идеализации подлинного положения вещей, косвенным образом упрекая в фальши, неискренности, лицемерии тех «новых людей», которые пытаются «перевоспитывать» проституток.

Диалоги Лизы и подпольного человека в захламленной комнатушке тайного дома терпимости принадлежат к числу самых известных и самых мрачных страниц Достоевского. Её подавляемые рыдания, прокушенная в кровь рука, любовное письмо от какого-то наивного студента — всё это передано Достоевским с потрясающей убедительностью. Появление Лизы в «подполье» и истерический монолог её мучителя: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» . И порыв омерзительной страсти — как уродливое, садистское мщение за перенесённый им стыд: «.любить у меня — значило тиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошёл, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним

36

тиранствовать. Я и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял себе любви, как борьбою, начинал её всегда с ненависти и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с покорённым предметом» .

С предельным цинизмом выражена здесь у подпольного человека формула того патологического чувства, которое исследователи творчества Достоевского назвали «любовью-ненавистью». В той или иной форме «любовь-ненависть» присуща многим героям его романов, повестей и рассказов. Это всегда тёмная, болезненная и подчас неукротимая страсть, исковерканная эгоцентризмом и осложнённая препятствиями социального характера. Она не имеет ничего общего с бледными, жалкими чувствами Ивана Петровича, героя-рассказчика в романе «Униженные и оскорбленные». Однако в «Записках из подполья» сделан лишь первый опыт изображения этой страсти, и «тиранство» подпольного изгнанника почти ничем ещё не предвещает той тяжёлой, как смерть, любви, какою любит Настасью Филипповну мрачный Рогожин. Общее у них лишь одно: потребность самоутверждения, выражающаяся в тиранстве, мучительстве и перерастающая в ненависть к любимому человеку.

Но если это неистовое чувство, потребность ощутить свою полную власть над женщиной приводит Рогожина к ножу, то у человека из подполья, соответственно его неизмеримо меньшей личности, аналогичный психологическиq ход выражается во много раз подлее и отвратительнее: когда Лиза, оскорблённая и раздавленная, уходит от него, он всовывает ей в руку деньги.

Затем, «со стыдом и отчаянием», он выскакивает вслед за ней на лестницу и зовет её. Ответа нет, лишь с визгом отворилась дверь на улицу и туго захлопнулась. Он возвращается к себе и видит на столе «смятую синюю пятирублёвую бумажку», которую минуту назад зажал в её руке. «Это была та бумажка; другой и быть не могло; другой и в доме не было» . Лиза успела бросить пятирублёвку на стол.

Через два года после «Записок из подполья» смятая пятирублёвая кредитка превратилась в пятьдесят тысяч франков. Кульминация романа «Игрок» представляет собой вариант заключительной сцены «Записок из подполья». Изменено всё: фон, характеры, побудительные мотивы. И однако осталась любовь-ненависть, оскорбление деньгами, только на сей раз невольное. И если Лиза полуукрадкой выбросила деньги «из руки на стол», то Полина в «Игроке» швырнула деньги в лицо Алексею Ивановичу. Это вариант отдалённый, однако при внимательном сопоставлении он прослеживается с достаточной отчётливостью.

Как отметил в свой монографии В. В. Ермилов, «Записки из подполья» — произведение антииндивидуалистическое, но в то же время глубоко заражённое болезнью индивидуализма»14. Достоевский анатомирует уродливую душу крайнего индивидуалиста, человека загнанного в подполье общественным и своим собственным

** 5; 176. *** 5; 177.

14 В. В. Ермилов. Ф. М. Достоевский. М., 1956. С. 149

37

злом. Но эту мышь, этот продукт буржуазного развития, этого человекоящера Достоевский выдает за подлинного, откровенно разоблачённого человека, такого же, как все, но лишь доводящего до крайности те черты, которые скрывает заурядный обыватель под маской своего благоразумия. Достоевский обманывает себя и читателя. С этих ложных позиций он судит социализм и прогресс, осмеивает идеи преобразования общества и воскрешения человека.

Образ индивидуалиста, подпольного циника, сыграл роль литературной манифестации и ознаменовал полный разрыв Достоевского с шестидесятниками, с которыми он ещё недавно поддерживал личные отношения. Но кроме того, «Записки из подполья» не прошли бесследно и в самом творчестве Достоевского. Здесь он впервые высказал мысли и чувства, получившие развитие в его последующих произведениях.

«Записки из подполья» вызвали новую полемику между Достоевским и «Современником».

В это время в самой жалкой нищете умирает Аполлон Григорьев. Создатель «почвенничества», талантливый, но запутавшийся человек, он в последние месяцы своей жизни, нищенствовал, пил запоем, наконец, попал в долговую тюрьму. 10 июля 1864 г. в Павловске умирает Михаил Михайлович Достоевский. Для Достоевского начинается полоса страданий и тревог. «Эпоха» уже не имеет того успеха, который сопутствовал «Времени». Продолжается полемика с «Современником».

Заканчивается мрачный 1864-й год, год реакции и преследований. 19 мая 1864 г. на Мытнинской площади в Петербурге по приговору Сената Н. Г. Чернышевский взошёл на эшафот для гнусного обряда «гражданской казни». Его заставили встать на колени, и палач сломал шпагу над его головой. Из толпы на помост бросили букет алых роз. В мае 1864 года вышла апрельская книжка «Эпохи» с «Повестью по поводу мокрого снега», прямо направленной против романа «Что делать?»

Во второй книжке «Эпохи» за 1865 год Достоевский публикует «Необыкновенное событие, или пассаж в Пассаже». Демократическая критика освистала этот рассказ как пошлую карикатуру на Чернышевского тогда уже находившегося в Сибири. Сам Достоевский позже отвергал это обвинение.

ТГ «

К этому времени относится один из самых ярких эпизодов в личной жизни Достоевского. Ещё в 1864 году он получил из Витебской губернии две рукописи, переписанные женским почерком и подписанные сокращённым именем Юрия Орбелова. В конце августа или в начале сентября 1864 года Достоевский пишет ответное письмо, где указывает на недостатки этих произведений, но с большой теплотой оценивает дарование неизвестного автора.

28 февраля 1865 года Достоевский получает письмо от этого «Орбелова»: им оказалась Анна Васильевна Корвин-Круковская, дочь генерала, богатого помещика польского происхождения. В письме от 28 февраля она сообщала Достоевскому о

38

своём приезде в Петербург и приглашала посетить её в доме Ф. Ф. Шуберта, её деда.

Первая встреча в присутствии многочисленного общества прошла тяжело и натянуто. Младшая сестра Анны Корвин-Круковской, Софья (впоследствии знаменитый математик) пишет в «Воспоминаниях детства», что Достоевский был явно не в духе, казался старым и больным и «всё время нервно пощипывал свою жидкую русую бородку и кусал усы, при чём всё лицо его передергивалось»15. Но в следующее посещёние, когда Достоевский застал дома только двух сестёр, он почувствовал себе свободнее, сразу сдружился с девушками, произвёл на них сильное впечатление своим живым, острым, картинным разговором.

Однако новая любовь Достоевского вскоре начала расходиться с ним. В свои восемнадцать лет А. В. Корвин-Круковская уже была убежденной сторонницей революционных демократов (впоследствии она участвовала в Парижской Коммуне и была адъютантом генерала Ярослава Домбровского, погибшего на баррикадах). Анна Васильевна вскоре начала ожесточённо спорить с ним о нигилизме, «противоречить и дразнить его» (по выражению, С. В. Ковалевской).

«— Вся теперешняя молодёжь тупа и недоразвита! — кричал иногда Достоевский. — Для них смазные сапоги дороже Пушкина!

— Пушкин действительно устарел для нашего времени, — спокойно замечала сестра, зная, что ничем его нельзя так разбесить, как неуважительным отношением к Пушкину.

Достоевский вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил, торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что его больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять, как ни в чём не бывало»16.

Наконец, произошло решительное объяснение. В марте — апреле 1865 года Достоевский бывал у Корвин-Круковской по три-четыре раза в неделю. И вот в один прекрасный день, пока Соня играла специально разученную для Достоевского «Патетическую соната» Бетховена, Фёдор Михайлович и Анна Васильевна Корвин-Круковская уединились в маленькой комнате для окончательного разговора. Лишь обрывок его услышала Соня Корвин-Круковская: «Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел; да и раньше по письмам уже предчувствовал. И не дружбой вас люблю, а страстью, всем моим существом.» Анна Васильевна Корвин-Круковская ответила отказом на предложение Достоевского. Впоследствии он с уважением говорил о ней Анне Григорьевне, свой второй жене.

«Это — девушка высоких нравственных качеств; но её убеждения диаметрально противоположны моим, и уступить их она не может, слишком уж она

15 Софья Ковалевская. Воспоминания детства. Нигилистка. М., ГИХЛ, 1960. [С. 102].

16 Там же. [С. 112].

Там же. С. 117.

39

прямолинейна. Навряд ли поэтому наш брак мог быть счастливым. Я вернул ей данное слово и от всей души желаю, чтобы она встретила человека одних с ней идей и была с ним счастлива» .

Весною 1865 г. Достоевский испытывает новый духовный подъём. Этот страстный, необыкновенно живучий человек мучительно переживал свои жизненные катастрофы, но снова быстро становился на ноги. Одиночество, неуспех последних произведений, отчаянное положение журнала не могли отнять у него ни любви, ни нового творческого горения. Замыслы его разнообразны: так, однажды у сестёр Корвин-Круковских он рассказал эпизод, который позже лёг в основу «Исповеди Ставрогина». В это же время или чуть позже у него складывается замысел романа, посвящённого теме национального бедствия царской России — алкоголизма.

И в эти дни судьба наносит ему новый удар: общество, враждебное гению, напоминает ему о себе холодной казённой бумагой. 5 июня 1865 года повестка квартального надзирателя извещает «подпоручика» Фёдора Михайловича Достоевского, что завтра состоится опись его имущества: два кредитора подали ко взысканию векселя Михаила Михайловича. Над Достоевским нависает призрак долговой тюрьмы, разорения, нищеты. Через несколько дней журнал «Эпоха» закрывается за отсутствием средств.

В эти дни, осаждаемый сворой кредиторов, Достоевский обращается к издателю «Отечественных записок» Андрею Александровичу Краевскому, жестокому и энергичному дельцу, который эксплуатировал некогда Белинского. В письме от 8 июня Достоевский предлагает Краевскому роман не менее чем в 20 печатных листов и просит немедленно 3000 рублей под залог всех своих

произведений. «Роман мой называется Пьяненькие и будет в связи с теперешним

17

вопросом о пьянстве» .

Но Краевский отказывается от этого предложения, совершая крупнейшую в своей жизни деловую ошибку. Достоевский вынужден заключить кабальный договор с другим издателем — Стелловским. Документ датируется 2 июля 1865 года. Согласно этому договору Достоевский уступал Стелловскому право на издание трёх томов своих сочинений и кроме того обязался написать к 1 ноября 1866 г. новый роман в объёме 10 печатных листов.

Три тысячи рублей, полученные от Стелловского, быстро разошлись. Львиную долю вырвали кредиторы. Достоевский в конце июля 1865 г. вновь выехал за границу, имея при себе всего 175 рублей серебром. Мысли его заняты лишь двумя заботами: новым романом и деньгами. Во что бы то ни стало выбраться из отчаянного положения, из финансовой бездны!

* Достоевская А. Г. Воспоминания. М.-Л., 1925. С. 56. 17 Достоевский. Письма, 1, стр. 408. [28/2; 127]

40

Он прибывает в Висбаден около 29 июля по старому стилю и вновь бросается в «рулеточный ад». Отнюдь не алчность тянет его к зелёному столу. Достоевский мечтает о чуде, мечтает быстро разделаться с долгами, вновь обрести покой и независимость. Для встречи с Достоевским в Висбаден из Парижа приезжает Аполлинария Прокофьевна Суслова. В это же время он играет на рулетке и страшно проигрывается. Только А. П. Суслова уехала из Висбадена, как вдогонку ей летит «нефранкированное» (т. е. доплатное) письмо от 10/22 августа 1865 года, раскрывающее бедственное положение Фёдора Михайловича.

Письмо начинается обращением: «Милая Поля!» Это уже само по себе о многом говорит. Далее сообщается о надеждах Достоевского на помощь Герцена: из осторожности всюду написано «Г-нъ» («... с Г-ном я в очень хороших отношениях»). Достоевский тяготится одним сомнением: что, если Герцена сейчас нет в Женеве? И он рисует мрачную картину: «Только что ты уехала, на другой же день, рано утром, мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошёл объясниться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не «заслужил» обеда и что он будет мне присылать только чай. И так со вчерашнего дня я не обедаю и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный, без машины, платье и сапоги не чистят, на мой зов нейдут и все слуги обходятся со мной с невыразимым, самым немецким презрением. Нет выше преступления у немца, как быть без денег и в срок не заплатить. Всё это было бы смешно, но тем не менее и очень неудобно. И потому если Г-н не пришлёт, то я жду себе больших неприятностей, а именно: могут захватить мои вещи и меня выгнать или ещё того хуже. Гадость». Он просит Полину прислать 150 гульденов ему в Висбаден, в отель «Виктория». «До свиданья, милая, не могу поверить, чтоб я тебя до отъезда твоего не увидел. Об себе же и думать не хочется; сижу и всё читаю, чтобы движением не возбуждать в себе апетита. Обнимаю тебя крепко.

Ради бог, не показывай никому письмо моё и не рассказывай. Гадко. Твой весь

Ф. Д.»*

Гораздо более сдержанным, хотя тоже достаточно горьким, было письмо И. С. Тургеневу, посланное ещё 3/15 августа: «Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё до тла, и часы и даже в отеле должен» . Он просил у Тургенева 100 талеров, обещая отдать не позже как через месяц. Вскоре Достоевский получил от Тургенева 50 талеров. Он смог их вернуть через одиннадцать лет!

Но если в письма Тургеневу сохраняются учтивость и джентльменство, то в трёх нефранкированных письмах А. П. Сусловой пленник отеля «Виктория» изливает всё своё омерзение, страшную горечь и стыд. Он буквально голодает, по три дня питаясь только чаем. В начале сентября он пишет отчаянное письмо своему старому

41

товарищу А. П. Милюкову с просьбой «запродать повесть хоть куда бы то ни было», лишь бы получить немедленно 300 рублей. За триста целковых продается будущее «Преступление и наказание».

Но и эту цену никто не хочет дать. Милюков посещает редакции «Библиотеки для чтения», «Современника» и «Отечественных записок»: повесть Достоевского за 300 рублей вперёд! Все отказывают. И тогда Достоевский в последней крайности решается на тягостный, трудный шаг. Он обращается к одному из своих недавних врагов, к англоману, ренегату из либералов, к Михаилу Михайловичу Каткову. Катков травил Герцена и Чернышевского, науськивал толпу на поляков, прославлял Муравьёва-вешателя. С его «Русским вестником» ещё недавно вела полемику «Эпоха». И вот теперь к нему обращается за помощью Достоевский.

Черновик письма к Каткову сохранился. Сентябрь, Висбаден, Достоевский сообщает редактору «Русского вестника» весьма подробный план повести об исключённом из университета студенте, убивающем старуху-процентщицу. В начале письма говорится: «Я пишу её здесь, в Висбадене, уже 2 месяца, и теперь оканчиваю. В ней будет от пяти до шести печатных листов» . Это был первый вариант «повести» о Раскольникове, писавшийся от первого лица (Ich-ErzдЫung). Этим черновым наброскам предстояло развиться до размеров грандиозной социально-психологической драмы, поглотить параллельный замысел «Пьяненьких» и окончательно оформиться в роман в 30 печатных листов.

1 октября 1865 года Достоевский приезжает в Копенгаген к А. Е. Врангелю, своему бывшему семипалатинскому другу, ставшему к этому времени дипломатом. Около 10 октября, погостив у Врангеля, Достоевский уезжает из Копенгагена. 14 октября, плывя на пароходе «Viceroy» в Петербург, он продолжает делать записи к «Преступлению и наказанию»: замысел целиком поглотил его.

В середине октября он вернулся в Петербург. «Повесть» принята Катковым. Достоевский весь в работе, но он, видимо, не отказывается и от мечты о личном счастье. Аполлинария Прокофьевна в Петербурге. «Сегодня был Фёдор Михайлович, и мы всё спорили и противоречили друг другу. Он уже давно предлагает мне руку и сердце и только сердит этим» («Дневник» А. П. Сусловой, 2 ноября 1865 г.) . Это происходит уже после истории с Аней Корвин-Круковской. Несомненно, личность Аполлинарии Прокофьевны оставила неизгладимый след в памяти Достоевского (об этом свидетельствует и позднейшая переписка).

В конце ноября 1865 г. Достоевский сжёг первую редакцию «Преступления и наказания». Его увлёк новый план, и он «начал сызнова», как писал позже Врангелю. В конце года он вновь встречается с А. П. Сусловой. В издании Стелловского выходят первые два тома Полного собрания сочинений Достоевского.

" 28/2; 136.

* Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 129.

42

Начиная с января 1866 года «Русский вестник» печатает роман «Преступление и наказание». Он был опубликован в восьми книжках журнала на протяжении всего 1866 года. Первые части романа уже возбуждали оживлённые толки и горячие похвалы, а Достоевский между тем продолжал писать роман.

4 (16) апреля 1866 года Дмитрий Каракозов стрелял в Александра-«освободителя». Этот 26-летний московский студент из обедневших дворян, член революционного кружка Ишутина, специально приехал в Петербург для совершения этого террористического акта (на свой страх и риск, без полномочий организации). Каракозов стрелял в царя на набережной, возле Летнего сада, но промахнулся. Ему помешал стрелять оказавшийся рядом крестьянин Комиссаров (очень характерный факт: крестьянин защищал от революционера своего царя, мелкий штрих, лишний раз подчёркивающий стихийный монархизм крестьянства, оказавший такое влияние на Достоевского). В этот день Достоевский в сильнейшем волнении вбежал к поэту Аполлону Майкову и сообщил ему о выстреле в царя.

Покушение Каракозова вызвало волну реакции, прокатившуюся по стране. Были закрыты демократические журналы «Современник» и «Русское слово». Шефом жандармов был назначен ярый реакционер граф П. А. Шувалов. 3 сентября 1866 года по приговору Верховного суда был повешен Каракозов.

Лето 1866 г. Достоевский проводит на подмосковной даче у своей сестры. В апреле напряжённая работа вызывала у него частые припадки, но теперь он отдыхает, веселится с молодёжью, устраивает игры. Все деньги, которые платит ему Катков, тотчас переходят в карманы заимодавцев («я только расписывался в получении, — получали за меня кредиторы» , письмо И. Л. Янышеву от 29 апреля). Но Достоевский весел и беспечен, он продолжает писать «Преступление и наказание», слушает музыку, гуляет, обдумывает план «Игрока» и снова пишет. Он снова полон бодрости и сил. Об его уверенности в себе свидетельствует хотя бы письмо Анне Васильевне Корвин-Круковской, где он рассказывает бывшей своей «невесте» о ловушке, подстроенной ему Стелловским — до 1 ноября необходимо представить новый роман. «Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать

** тг

утром, а другой вечером, и кончить к сроку» . Как известно, эта «эксцентрическая» идея не осуществилась.

Осенью 1866 года Достоевский вернулся в Петербург. Очевидно, работа, конфликт с Катковым по поводу правки сцены свидания Раскольникова с Соней (Катков нашел в этой сцене «следы нигилизма»), мучительная тревога из-за кабального договора со Стелловским — всё это измотало Достоевского. Он привык работать по ночам, писал до 4 — 5 часов утра, ложился спать на диване в своей

* 28/2; 156. ** 28/2; 160.

43

рабочей комнате и поднимался в 11 часов. Как Бальзак злоупотреблял чёрным кофе, так Достоевский подстёгивал себя крепким чаем. Коробка папирос на его столе занимала не менее важное место, чем перо и чернила. Он был, несомненно, очень утомлён.

Срок, назначенный в договоре со Стелловским, приближался. Друзья посоветовали Достоевскому не писать, а диктовать второй роман. А. П. Милюков порекомендовал ему знакомого преподавателя стенографии Ольхина. Последний предложил эту работу свой лучшей ученице Анне Григорьевне Сниткиной, двадцатилетней девушке из довольно зажиточной семьи.

4 сентября около полудня Сниткина впервые пришла к Достоевскому. Позже она вспоминала о тягостном впечатлении, произведённом на неё Достоевским при первой встрече. «Я видела перед собой человека страшно несчастного, убитого,

замученного. Он имел вид человека, у которого сегодня — вчера умер кто-либо из

'к

близких сердцу; человека, которого поразила какая-нибудь страшная беда» .

Утомление, обострение падучей, угроза чудовищной неустойки по контракту со Стелловским — в таких обстоятельства 4 октября (8 часов вечера) Достоевский начал читать Сниткиной роман «Игрок», с подзаголовком «Из записок молодого человека»

5 — 29 октября 1866 года, диктуя по четыре часа с день, без отдыха, Достоевский создаёт роман в десять печатных листов. Это один из своеобразных «творческих рекордов» XIX века, подобный штурмам в творчестве Бальзака и Гюго. Такая быстрота свидетельствует о большой зрелости, выношенности замысла. Договор со Стелловским был выполнен.

* Цитата, скорее, всего взята из исследований и публикаций Гроссмана. Например: Гроссман Л. П. Собрание сочинений в 5 тт. Т. 2. Достоевский. Путь — поэтика — творчество. М.: «Современные проблемы», 1928. С.

44

V. Основные мотивы «Игрока»

Роман «Игрок» написан от первого лица и представляет собой «записки молодого человека», который путешествует по Европе вместе с семьёй отставного генерала Загорянского, у которого он служит учителем младших детей. Этот учитель — обедневший дворянин, кандидат университета, ему 25 лет. По сути дела, учитель Алексей Иванович — разночинец, человек без прочных классовых связей, которого генерал использует для поручений самого различного свойства и подчас третирует, как слугу.

Падчерица генерала — Полина (настоящее её имя — Прасковья, но все окружающие зовут её Полиной) — замечательно гордая и благородная девушка. Она могла бы давно бросить генерала, своего отчима, пустого и жалкого мота, без памяти влюблённого во французскую куртизанку мадмуазель Бланш. Однако Полину удерживает стремление обеспечить будущее своих маленьких брата и сестры. Кроме того, какими-то неведомыми цепями она прикована к французскому авантюристу, который называет себя Де-Грие (имя шевалье Де-Гриё, героя классического романа «Манон Леско») и который под видом двоюродного брата сопутствует мадмуазель Бланш. Это лощёный франт с внешностью и манерами театрального любовника. Генерал Загорянский целиком подчинён ему, находится он него в полной зависимости. Мадмуазель Бланш и Де-Гриё представляют собой, по сути дела, акционерное общество по эксплуатации генерала. Они уже почти высосали из него все соки, но у генерала есть резерв — будущее наследство от 75-летней московской «бабушки», обладательницы больших поместий и крупного состояния.

Действие романа начинается в немецком курортном городке, весьма похожем на Висбаден. Достоевский назвал его Рулетенбург (таково и первоначальное название романа). Пёстрое сборище богачей и проходимцев со всего света привлекают сюда не столько целебные воды, сколько казино с рулеткой и другими играми. Это казино и в особенности рулетка занимают в романе «Игрок» центральное место. С рулеткой связаны самые пламенные чаяния и надежды главных героев романа.

Алексей Иванович испытывает к Полине жгучую страсть, доводящую его порой до исступления. Она принимает все его признания с холодным и презрительным видом, однако в её презрении и принятии этого рабского обожания уже заключена известная близость. Это натуры родственные. Оба они испытывают унизительную материальную зависимость, оба надеются, вернее, страстно мечтают избавиться от неё путём чудесного выигрыша на рулетке.

Алексей Иванович прямо-таки фанатически верит в это чудо. В нём живёт предчувствие, что он так не уедет из Рулетенбурга, что здесь произойдёт радикальное изменение его жизни.

Для него выигрыш означает больше, чем деньги. Его любовь к Полине носит болезненный, патологический характер. Она сочетается с ненавистью. Он готов по первому её слову броситься с отвесной вершины Шлангеберга, с высоты тысячи футов, но в иные минуты готов задушить её или медленно, со сладострастием погрузить кинжал в её грудь.

Советские исследователи Достоевского, говоря об этой «любви — ненависти», естественно избегают преувеличений, способных дать пищу фрейдистским измышлениям. Однако для всякого исследователя ясно, что это чувство носит патологический, разрушительный характер, что в нём нормальное влечение души и тела осложнено садистскими и мазохистскими отклонениями. Хотя сам Достоевский склонен был абсолютизировать «любовь — ненависть» и находил её проявления во всяком сильном и непосредственном чувстве, он в то же время вольно или невольно дал совершенно правильное социальное объяснение этой страсти. Именно недоступность, мучительная недосягаемость Полины, гордой падчерицы генерала, для него, полунищего гувернёра, — именно это огромное неравенство ломает и уродует нормальное человеческое чувство, превращая любовь в садистское исступление. Этой мыслью проникнут весь роман. Уже в первой главе его Алексей Иванович высказывает её достаточно отчётливо: «.Мысль о том, что я вполне верно и отчётливо сознаю всю её недоступность для меня, всю невозможность исполнения моих фантазий, — эта мысль, я уверен, доставляет ей чрезвычайное наслаждение.»18. Полина Александровна находит удовольствие в том, что унижает и мучит любящего её человека, открыто высказывая ему своё презрение.

Алексей Иванович испытывает болезненное сладострастие в этом унижении, он доходит до полубредового утверждения о том, что наслаждение, «может быть», есть и в кнуте, который ложится на спину и рвёт в клочки мясо. Но с характерной для подобных же героев Достоевского широтой колебаний Алексей Иванович от мазохизма внезапно бросается в противоположные крайности, с дикой страстью жаждет утверждения своего «я». То он говорит, что ему достаточно всю жизнь оставаться рядом с Полиной, «в её ореоле, в её сиянии», то вновь и вновь жаждет и фанатически верит в свой выигрыш на рулетке, чтобы одним прыжком перескочить через добрую половину ступеней социальной лестницы и стать вровень с любимой женщиной. Он понимает, что это чудо могут совершить только деньги. Он говорит Полине: «.С деньгами я стану и для вас другим человеком, а не рабом»19.

18 Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 10 томах, т. 4, стр. 292, ГИХЛ, Москва, 1956. Далее цитируется по тому же изданию. [5; 215]

19 Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 10 томах, т.4, стр. 312. [5; 229].

46

Итак, Достоевский совершенно точно указывает объективную причину

извращённой любви: это социально-экономическое неравенство буржуазного общества. Вот почему мы в праве утверждать, что патологические картины «любви-ненависти» в творчестве Достоевского не имеют ничего общего с фрейдизмом. Общеизвестно, что Достоевский считал иррациональное начало в человеческой психике, раздвоённость человеческой души вечными и неизбежными. Однако в своей художественной практике он со свойственной ему противоречивостью давал и второе, вполне реалистическое объяснение гигантских искривлений человеческой души: наполеоновской идеи Раскольникова или ротшильдовской мании Аркадия Долгорукого, «любви-ненависти» Алексея Ивановича или ненависти к отцу со стороны Мити Карамазова. Все эти душевные уродства порождены внешними обстоятельствами, социально и исторически обусловлены. Деньги играют решающую роль во всех душевных драмах, изображаемых Достоевским. Из его романов явствует (подчас вопреки его собственным теориям), что общество, социально-экономические отношения первичны по отношению к характеру человека, к человеческой душе. Фрейдисты, иллюстрируя свои реакционные теории примерами из творчества Достоевского, производят грязную подтасовку и, как подобает лжеучёным, замалчивают конкретные факты его творчества.

Итак, в романе «Игрок» наряду с основной темой — темой денег — вырастает вторая, тесно с ней связанная: тема патологической, извращённой любви, «любви-ненависти». Её не было в первоначальном замысле романа, она возникла впервые в «Записках из подполья» и перешла в роман «Игрок» в иной, более объективной форме, оттеснив на второй план ещё одну важную тему первоначального замысла — тему «заграничных русских».

Тема «заграничных русских», людей, оторвавшихся от родной почвы, от России и её народа, представляет собой вариант более общей, генеральной темы Достоевского — темы антинигилистической. Пётр Верховенский в «Бесах» точно также оторван от родной почвы, не знает народа, не понимает его настроений. Таким же «заграничным русским» выглядит Иван Карамазов. Однако в «Игроке» эта тема взята ещё в её первоначальном, так сказать, чистом виде — русский «эмигрант» не наделён определёнными признаками атеиста и революционера. Это значит, что в «Игроке» ещё не завершился тот процесс «путаницы социальных адресов», который впоследствии привёл Достоевского к грубейшим искажениям действительности.

Три основные темы решаются Достоевским в романе «Игрок»: тема денег, тема любви-ненависти и тема «заграничных русских». Им сопутствуют такие второстепенные темы, как падение русской аристократии, фальшь и лицемерие буржуазной благопристойности, гибель красоты в буржуазном обществе (тема, ставшая впоследствии центральной в романе «Идиот»). Всё это позволяет определить «Игрок» как роман антибуржуазный, как роман, в основе своей глубоко социальный.

Поэтому он может быть поставлен в один ряд с такими произведениями великого писателя, как «Бедные люди», «Преступление и наказание» и «Подросток». Правда, в «Игроке» нет изображения жизни социальных низов, и по внешнему впечатлению может показаться, что мы имеем дело с любовной драмой, декорацией для которой служит фешенебельный курорт и игорный дом. Однако на самом деле перед нами всё та же трагедия разрушения личности в буржуазном обществе или, точнее говоря, трагедия деклассированного интеллигента, который не может жить вне этого общества и в то же время не принимает этого общества.

В известном смысле это трагедия самого Фёдора Михайловича Достоевского. Не принимая современного ему строя, выступая с пламенным протестом против унижения и оскорбления человека, он в то же время не верил в возможность разумного преобразования общества и всеми силами боролся против пионеров этого преобразования. Он не находил себе места в этом капитальном доме с «квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет», он отрицал буржуазную цивилизацию — и в то же время судорожно цеплялся за существующий порядок вещей, надеясь внести в него гармонию путём теократических реформ.

Но эта безумнейшая из утопий не могла примирить великого художника с собственной совестью и служила лишь весьма слабым и недостаточным лекарством против метаний и сомнений, которые так полно отразились во всём его творчестве.

48

VI. О прототипах образов Достоевского

Можно считать общепризнанным, что две главных темы романа «Игрок»: тема рулетки и тема страстной, мучительной любви — во многом отражают историю заграничных путешествий Достоевского и его любви к А. П. Сусловой.

Это позволило советским исследователям Л. П. Гроссману и А. С. Долинину утверждать, что Алексей Иванович из романа «Игрок» является «во многом alter ego» Достоевского, его «вторым я»20. Не менее безоговорочны утверждения о том, что Полина Александровна — это Аполлинария Прокофьевна Суслова. В этих утверждениях есть большая доля истины и в то же время — большое преувеличение.

Необходимо прежде всего рассмотреть вопрос о прототипах Достоевского, о том, как реальные лица современников отражались в его произведениях. Ещё Н. Н. Страхов утверждал, что «Достоевский — субъективнейший из романистов, почти всегда создававший лица по образу и подобию своему». Мало того, этот двуличный друг великого писателя заявлял в письме к Л. Н. Толстому от 28 ноября 1883 года, говоря о Достоевском: «Лица наиболее на него похожие, — это герой Записок из подполья, Свидригайлов в Прест. и Наказ. и Ставрогин в Бесах.»* Эти сближения представляются нам почти нелепыми, и опровергать их здесь нет места. Однако вообще не исключается близость образов Достоевского к подлинно существовавшим личностям. В «Бесах», например, есть карикатуры на Тургенева и Грановского, Пётр Верховенский — шаржированный Нечаев, а образ Николая Ставрогина, как доказал Л. П. Гроссман, связан с фигурой знаменитого анархиста Бакунина. Современники Достоевского были уверены, что Алёша Карамазов — это портрет молодого Владимира Соловьёва, мистического философа и поэта. Свидригайлов в черновых набросках «Преступления и наказания» очень похож на Аристова, одного из заключённых Омского острога, и называется А-ов. Этот перечень можно продолжать.

Однако почти всегда Достоевский далеко уходил от реальных лиц, событий, фактов. Он изменял характеры, одни черты предельно заострял, другие затушёвывал или стирал совсем. Достоевский сам заявлял, что не пишет портретов, и в «Дневнике писателя» прямо говорил: «Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на настоящего Нечаева» . Его Свидригайлов вначале отвратителен (в «Записках из Мёртвого дома» писатель называет Аристова «чудовищем, нравственным Квазимодо»), но затем начинает совершать великодушные поступки. Катерина Ивановна Мармеладова

20 Суслова А. П. «Годы близости с Достоевским». М., 1928. Вступительная статья А. С. Долинина; Л. П. Гроссман, Собрание сочинений в 5 томах. Т. 2., вып. 2. М., 1928, «Достоевский и Европа».

* Л.Н. Толстой - Н.Н. Страхов. Полное собрание переписки. В 2 т. Оттава, 2003. Т. 2. С. 653.

* 21; 125.

49

напоминает М. Д. Исаеву, но дальнейшее развитие образа целиком подчинено социальному опыту и фантазии романиста. Л. П. Гроссман так определил особенности его типизации: «Достоевский никогда не стеснял себя данными действительности и подлинными признаками прототипа; ему нужна была не

определённая конкретная фигура во всех её житейских особенностях, а лишь её

21

художественная выразительность» .

Нет никаких оснований считать, что романист пользовался иными средствами, когда речь шла о фактах автобиографического характера. Иван Петрович, рассказчик в «Униженных и оскорбленных», близок к личности и литературной судьбе молодого Достоевского. Содержание первого романа Ивана Петровича напоминает «Бедных людей», его литературный успех и похвалы критика Б. — это дебют молодого Достоевского и знаменательный отзыв В. Г. Белинского, отношения Ивана Петровича с его антрепренёром отражают работу Достоевского в «Отечественных записках», которые издавал тогда А. А. Краевский. Но подлинные факты послужили только исходным пунктом при создании образа. Подчиняя факты общей сентиментально-гуманистической концепции романа, Достоевский создаёт образ бескровного и жалкого мечтателя, неспособного на борьбу, покровительствующего любви своей невесты с другим. Эта кротость, травоядность и слезливость не имеют ничего общего с самим Фёдором Михайловичем Достоевским.

Правда, в биографии писателя есть один малоизученный эпизод, относящийся к семипалатинскому периоду. Когда М. Д. Исаева похоронила в Кузнецке мужа и глубоко увлеклась молодым учителем В., то Достоевский не только не смел ревновать её явно, но даже хлопотал за своего соперника. 21 июля 1856 года он писал А. Е. Врангелю: «Я трепещу, чтобы она не вышла замуж» . Когда Исаева дала ему

согласие на брак, Достоевский сообщал тому же Врангелю, что его невеста «скоро

„ ** ^

разуверилась в своей новой привязанности» . Существует легенда о последующих встречах Марьи Дмитриевны с её кузнецким учителем.

Даже если в этом и есть доля истины, Иван Петрович из «Униженных и оскорбленных» — всего лишь бледная автопародия. Его кровь должна была быть на несколько градусов холоднее той, что текла в жилах автора романа. Человек с большим и сложным характером, болезненно самолюбивый и вспыльчивый, страстный и ревнивый, Достоевский всю жизнь боролся с окружающим миром и самим собой. Способность растрогаться сердцем сочеталась в нём со способностью к борьбе, полемике, ненависти. Он умел прощать, умел и наносить удары. И эту свою богатейшую человеческую натуру он свёл к бледной и слащавой фигуре Ивана

21 Сборник «Творчество Достоевского», АН СССР, М., 1959, Л. П. Гроссман, «Достоевский-художник», стр. 363.

* 28/1; 239. ** 28/1; 252.

50

Петровича, которому Добролюбов дал столь уничтожающую характеристику в «Забитых людях».

Конечно, никто и не пытался прямо возводить Ивана Петровича к личности его создателя. Однако ведь родство несомненно! О сходстве писательских биографий говорилось немало. Но этим не исчерпываются автобиографические элементы характера Ивана Петровича. Ведь это Достоевский плакал горючими слезами, провожая Исаевых в Кузнецк, ведь это он примирялся с существованием молодого и «симпатичного» (по словам М. Д. Исаевой) соперника. Ведь это он так горячо и сердечно устраивал судьбу Павла Исаева, по сути дела столь же чуждого ему ребёнка, как Нелли — Ивану Петровичу. Эти автобиографические черты в романе «Униженные и оскорбленные» предельно гиперболизированы и как бы смещены: в жизни их породила страстная любовь, в романе всё окрашено «головной» любовью и паточной сентиментальностью. Достоевский ставил задачу создать образ трогательного, самоотверженного и гуманного человека, образ полуромантический, и этому были подчинены все его усилия: он преувеличивал одно, вычёркивал другое, вводил элементы условные и идеальные. В конечном счёте, он проделал над своим лицом такую же «пластическую операцию», как и над другими реальными лицами, которые служили ему прототипами.

Итак, в своих романах Достоевский далеко отходил от реальных прототипов, подчиняя и вписывая подлинно существовавший характер в общую систему образов того или иного произведения. Ближе всего его образы к прототипам в своих первых появлениях на страницах романов, в момент своего выхода на сцену его драм.

Алексей Иванович в романе «Игрок» — это русский разночинец, деклассированный интеллигент, в начале пореформенного периода, человек на перепутье. Это неустойчивый, непоследовательный характер, «во всём недоконченный». Типичность этого характера подчёркивал романист в письме от 18 сентября 1863 года. И действительно, исторически существовавший тип разночинца далеко не отличался цельностью: колебания и метания свойственны были ему не менее, чем герою «Игрока». Из разночинцев вышли замечательные люди, революционеры шестидесятых годов. Но и почвенники тоже отчасти представляли разночинцев. Проклятие крепостническому прошлому и страх перед капитализмом, вера в крестьянскую общину, ненависть к «машинной цивилизации», мечта о светлом будущем — противоречивые устремления и идеи скрещивались в голове рядового разночинца. Немало общего имел с этим характерным типом эпохи и сам Ф. М. Достоевский, который в период создания «Игрока» ещё не вполне определил свои классовые и политические позиции, который, собственно, и до самой своей смерти ничего не определил окончательно, и умер-то «недоконченным», или как

51

выразился Лев Толстой, «в самом горячем процессе внутренней борьбы добра и

*

зла.»

В этом смысле можно утверждать, что прототипом Алексея Ивановича в известной мере послужил сам писатель, тогда как совпадения с фактами из жизни Достоевского, встречающиеся в романе «Игрок», отнюдь не носят решающего характера.

* Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 22 томах. Т. 19. М.: «Художественная литература», 1984. С. 24.

52

VII. «Игрок» в связи

с литературном традициеи

Прежде чем приступить к анализу «Игрока» и в особенности его центральных образов, необходимо остановиться на вопросе о литературных влияниях, прослеживающихся в романе.

Вопрос этот сложен и имеет немалую историю. На заре советского литературоведения, когда ещё не были преодолены буржуазные влияния вообще и декадентство в частности, имело место краИнее преувеличение связеИ творчества Достоевского с творчеством Гофмана. Крупнейший представитель немецкого романтизма, выдающийся мастер двупланового романа, мистик и фантаст Эрнст Теодор Амадей Гофман ещё в отроческие годы поразил воображение Достоевского. Признаки этого влияния мы находим в некоторых антиреалистических элементах поэтики Достоевского, в мистической окраске рассказа о реальных событиях, в образах «двойников» и т.д.

В то же время не менее сильное и гораздо более плодотворное влияние оказали на Достоевского такие великие корифеи критического реализма, как Пушкин и Гоголь, Бальзак и Диккенс. С прогрессивным романтизмом его связывала любовь к творчеству Жорж Санд и Гюго. Огромный диапазон «литературного родства» Достоевского детально изучен в работе Л. П. Гроссмана «Достоевский-художник».

Всё это многообразие литературных связей, видимо, игнорирует американский историк литературы Чарльз Пассидж, чья книга «Dostoevski the Adaptor» («Достоевский — приспособитель») вышла в 1954 году в издании университета Северной Каролины. Профессор Пассидж, сторонник сравнительно-исторической школы, пытается доказать, что Достоевский является «адаптером» Гофмана, приспособителем его образов к русским условиям. По утверждению Чарльза Пассиджа, Достоевский брал «как модель» тот или иной рассказ Гофмана, а иногда «амальгамировал» их по нескольку вместе. «Русскими гофманистами» Чарльз Пассидж называет и Пушкина, и Гоголя22.

Эта нелепая, совершенно бездоказательная «гипотеза» Чарльза Пассиджа, к сожалению, не оригинальна. Истоки её мы можем найти в нашем собственном литературоведении. Второй том Литературной энциклопедии (издательство Коммунистической академии, Москва) вышел в 1930 году — за четверть века до книги Чарльза Пассиджа. На страницах 677-678 второго тома, в статье «Гофман», говорится: «.отдельные мотивы и художественные приёмы Г.<офмана>

22 И. Анисимов «Достоевский и его "исследователи"», «Литературная газета», 9 февраля, 1956 года

продолжают жить ещё в творчестве натуральной школы и дворянского реализма 5060-х гг.: так Гоголь в «Невском проспекте», Тургенев в «Вешних водах» повторяют мотивы «Irrungen» и «Geheimnisse», Достоевский (не говоря уже о мотиве «двойника») в «Игроке» — «Spielersgluck»...

Итак, Достоевский в романе «Игрок» повторяет мотивы гофмановского рассказа «Счастье игрока» из «Серапионовых братьев». Попытаемся проверить это утверждение без всякой предвзятости и полемического ослепления.

Рассказ «Счастье игрока» целиком выдержан в духе «литературы ужасов». Общий тон рассказа — мрачный, устрашающий, запугивающий. Идея прямолинейна и дидактична: игра — ловушка дьявола, игрок — человек погибший, алчность приводит его к страшному крушению. Счастье в игре — «страшная приманка, при помощи которой злобная, враждебная власть овладевает нами совершенно.»

Герой рассказа — кавалер Менар, добродетельный и благородный молодой человек. Счастье его в игре вошло в поговорку, но играть он не любит; даже когда он понтирует за другого, счастье всегда на его стороне, но это ещё более раздражает Менара.

Почти случайно он ввязывается наконец в крупную игру. «Точно какая-то невидимая рука подсовывала ему все хорошие карты, несмотря на то, что он ставил их, по-видимому, без всякого выбора и соображения. Не он искал счастливого случая, а наоборот, сам случай, казалось, устраивал всю игру в его пользу».

Первая выигранная Менаром тысяча луидоров оказывает на него необыкновенное влияние. Менар становится профессиональным игроком, он держит банк, и его чудесное счастье по-прежнему ему сопутствует. «Пустая, безумная жизнь игрока скоро однако оказала на Менара своё разрушительное влияние, видимо, притупив его и телесные и душевные качества, успевшие снискать ему в былое время общее уважение». Он становится чёрствым, циничным и холодным.

Однажды, играя у Менара, проигрывается до тла ростовщик Вертуа. Он умоляет банкомёта отпустить ему долг, но Менар безжалостен.

«— Однако эта глупая театральная сцена начинает мне надоедать, равнодушно сказал Менар».

Он отправляется с Вертуа, чтобы вступить во владение его домом и имуществом. Увидев дочь Вертуа, прекрасную Анжелу, Менар влюбляется в неё. Анжела любит другого, но в конце концов даёт вынужденное согласие: иначе Менар разорит её отца. Игрок обещает невесте бросить свой промысел и некоторое время после свадьбы держит слово.

Но вскоре Менар вновь становится банкомётом. «Раз случилось, что один молодой человек из хорошего семейства, проиграв за игорным столом всё своё имущество, застрелился тут же при всех, так что его кровь и мозг обрызгали в ужасе разбежавшихся игроков. Менар один остался невозмутим и даже холодно спросил

54

спешащих удалиться партнёров, неужели поступок дурака, не умеющего себя вести, мог быть причиною, чтобы кончать игру прежде времени?»

Но с этих пор счастье начинает изменять Менару. Полиция закрывает его «банк», и он оказывается вынужден покинуть Париж. Да и в самой игре успех всё чаще покидает его. Однажды, играя против полковника Дюверне, Менар проигрывает всё, чем владеет. Тогда полковник предлагает ему испытать счастье в последний раз: всю сумму проигрыша Менара он ставит против его красавицы жены. Менар решается — и проигрывает.

Полковник Дюверне — это бывший возлюбленный Анжелы. Он стал игроком, чтобы победить Менара на его собственном поприще. Итак, они отправляются к Анжеле. У двери спальни Менар заклинает Дюверне сжалиться, как некогда Вернуа заклинал его самого. Но Дюверне неумолим. И вот Менар отдёргивает полог кровати. Анжела неподвижна — она покончила с собой, чтобы внушить Менару отвращение к игре.

«— Берите её! Вы выиграли труп моей жены!»

Таков в общих чертах сюжет «Счастья игрока». Эту историю рассказывает Теодору, одному из Серапионовых братьев (или, вернее, герою сочиненного Теодором рассказа), таинственный незнакомец, который предостерегает Зигфрида от игры и которого скоро находят мёртвым. Оказывается, что этот незнакомец был сам барон Менар.

Рассказ «Счастье игрока» пронизан мрачной, сатанической романтикой. Здесь и груды золота на игорных столах, и сверх естественная удача — приманка злобной, враждебной силы, и повторяющиеся ситуации Вертуа — Менар и Менар — Дюверне, и самоубийство за игорным столом, и дьявольское хладнокровие Менара при этом. Но вся эта мистическая окраска, налёт сверхестественного, вся эта сюжетная изобретательность Гофмана служат лишь тривиальному мещанскому нравоучению. Двухмерные, романтически условные герои «Счастья игрока» лишь игрушки в руках судьбы, в руках страшных, дьявольских сил. «Spielersglьck» нельзя причислить к сильнейшим произведениям «сумрачного германского гения»: в наше время этот рассказ выглядит наивным.

Ничего этого нельзя сказать о романе Достоевского «Игрок», произведении в целом реалистическом, с глубоким психологическим анализом, с ярким социальным фоном: несколько мастерски набросанных образов представляют и прусское дворянство (барон Вурмергельм), и разлагающуюся русскую аристократию (генерал Загорянский), и французское авантюристическое «хорошее общество» времён Империи (маркиз Де-Гриё). Характеры в романе «Игрок» можно назвать трёхмерными.

Совершенно иное освещение, нежели у Гофмана, получает в «Игроке» тема игры, тема корыстолюбия. Это не дьявольское наваждение, а отчаяние людей,

55

зажатых в тисках социально-экономического неравенства: игра — их последняя безумная надежда. Гофман придаёт самой обстановке игры оттенок сатанинской поэзии и помещает в эту обстановку охваченного алчностью Менара, в котором появляется нечто дьявольское. У Достоевского рулеточные залы прямо названы «дрянными», там и золота на столах почти не видно, среди публики кишат проходимцы, воры и продажные женщины, а за ними бдительно следят, замешавшиеся в толпу переодетые полицейские: грабёж должен происходить по всем правилам и законам цивилизованного общества. В такую-то «современную» и неромантичную среду Достоевский помещает Алексея Ивановича, который в своём роде поэт рулетки, чуждый алчности и корыстолюбия (об этом мы скажем подробнее в последующих разделах данной работы).

Короче, у Достоевского в сравнении с гофмановским «Счастьем игрока» всё наоборот. Образы гофмановского рассказа не могут выдержать сопоставления с образами «Игрока». Это произведения явно неодинаковой силы.

В то же время какие-то отдельные чёрточки свидетельствуют о достаточно хорошем знакомстве Достоевского с рассказом Гофмана. В первой половине рассказа (до того, как Менар встретил Анжелу) есть моменты, ассоциирующиеся в нашем представлении с романом «Игрок». Это нежелание Менара играть за других (Алексею Ивановичу не хочется играть для Полины), удивительное счастье Менара, выигрывающего без всякой мысли об игре (выигрыш Алексея Ивановича тоже выглядит как «чудо»), последующее отупение и очерствение игрока, погрязшего в своём пороке. Но это всё. Значит, можно сказать, что отдельные сюжетные ходы «Счастья игрока» отразились в романе Достоевского, но в сильно изменённом и преображённом виде. На основании произведённого сравнения нельзя сделать вывод о том, что Достоевский повторяет мотивы «Счастья игрока»: это слишком общее утверждение. Гораздо более сильное влияние на роман Достоевского оказали Пушкин, Гоголь, Бальзак и Диккенс. Что касается «Счастья игрока» Гофмана, то Достоевский скорее отталкивался от произведения знаменитого немецкого романиста, решая сходную, но не аналогичную тему на более высоком уровне, методом критического реализма.

Если приложить к «Игроку» фантастическую гипотезу профессора Пассиджа, то-есть попытаться утверждать, что роман «Игрок» написан по образу и подобию рассказа Гофмана, что Достоевский «адаптирует» Гофмана, то это будет столь же абсурдным, как обвинять Шекспира в плагиате из Кристофера Марло и Томаса Кида. Шекспироведы нашли несравненно больше сходства между «Гамлетом» и «Испанской трагедией» Кида, чем мы — между «Игроком» Достоевского и «Счастьем игрока» Гофмана. Но кто рискнёт утверждать, что «Гамлет» — адаптация или повторение предшествующих произведений? Шекспир создал вполне оригинальную трагедию, новую по духу и мысли. Точно также и Достоевский,

используя определённые элементы гофмановского сюжета, создал произведение новое и совершенно оригинальное.

Связь романа «Игрок» с рассказом Гофмана незначительна. При этом она выражается скорее негативно: роман Достоевского отрицает мистический дух, романтическую поэтику и буржуазную мораль рассказа.

Но зато мы в праве говорить о тесном родстве романа «Игрок» с величайшими образцами литературы критического реализма, а именно — раннего критического реализма. И первым, безусловно, должно быть названо имя Пушкина.

Советские исследователи творчества Достоевского уже отмечали, что роман «Игрок» состоит в тесном родстве с гениальной повестью Пушкина «Пиковая дама». Вообще в 60-е годы Достоевский как будто жил под постоянным воздействием Пушкина. В этом отношении наиболее детальным представляется анализ, произведенный Г. М. Фридлендером. Фридлендер отмечает, что образ Раскольникова имел в русской и западноевропейской печати ряд предшественников: к ним относятся пушкинский Германн, герои «петербургских повестей» Гоголя, Растиньяк в романе Бальзака «Отец Горио».

Несомненно, лицо Германа витало в воображении Достоевского, когда он писал своего голодного недоучившегося студента, поглощённого страшной идеей самоутверждения посредством убийства.

Г. А. Гуковский в книге «Пушкин и проблемы реалистического стиля», анализируя в 4-й главе «Пиковую даму» и говоря о теме власти денег, писал:

«Мы встретимся с нею у Достоевского, от «Преступления и наказания» до

«Подростка», ротшильдовская мания которого как бы восходит к идеям «Пиковой

23

дамы» .

Отметим, что «Подросток» в советской литературе о Достоевском неоднократно сближается с «Игроком». В то же время роман «Игрок» создавался фактически в одно время с «Преступлением и наказанием», и эти произведения соприкасаются друг с другом в своей основной проблематике.

В упомянутой выше главе из «Истории русской литературы» Г. М. Фридлендер пишет: «Достоевский любил возводить генеалогию своих героев к пушкинским образам, утверждая, что они являются дальнейшим развитием последних. Так, в «Униженных и оскорбленных» в истории взаимоотношений Ихменёва и его дочери использованы мотивы «Станционного смотрителя», а главное лицо романа «Подросток» (имеющее много общего с героем более раннего «Игрока») Достоевский прямо сближает со Скупым рыцарем и Германном. Влияние «Пиковой дамы» ощущается и в «Игроке». Однако, продолжая здесь намеченную Пушкиным тему разоблачения индивидуализма, Достоевский истолковывает пушкинские мотивы по-своему, внося в характеры своих персонажей черты психологической

23 Г. А. Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля», ГИХЛ, М., 1957, стр. 341.

57

раздвоённости, истерической разорванности, чуждые ясному и простому

Здесь необходима оговорка: за тридцать с лишним лет, отделявших «Пиковую даму» от «Игрока», Россия изменилась так резко, претерпела такие экономические сдвиги, испытала такие общественные потрясения, что пушкинские мотивы не могли остаться не изменёнными. В России усиленно развивался капитализм, под его растущим давлением распадались моральные нормы и идеалы феодально-крепостнического общества, и в результате этого индивидуалистическое «шатание умов» приняло более массовый, более заурядный и более сложный характер, чем в пушкинскую эпоху. Колоссальный образ Германна, которым так восхищался Достоевский, конечно, сохранил всю свою силу и выразительность, однако закономерным было и появление в литературе новых образов, посредством которых решалась старая тема. С пушкинским Германном связаны и Раскольников, и Аркадий Долгорукий, и Алексей Иванович, герой романа «Игрок».

Конечно, образ Алексея Ивановича намного уступает образу Германа по силе, по широте обобщения. Германн наделён чертами колоссальной целеустремлённости, его идея превращает его почти в маньяка. Но в то же время этого инженера «с профилем Наполеона и душой Мефистофеля» и бедного гувернёра генеральских детей роднит одна основная черта характера, свойственная им обоим. Как справедливо заметил Г. А. Гуковский, «сосредоточенная в Германне воля к жизненному успеху — это дух людей новой эры, уже буржуазной по своим тенденциям. Люди прошлых эпох видели цель жизни в чём угодно — но не в этой всепожирающей страсти самоутверждения, не в том пафосе вознесения себя как личности над другими людьми, который сводит с ума Германна»25.

Этот пафос самоутверждения, вознесения своего Я — общая черта Германна и Алексея Ивановича. Напомним, что Менар из «Счастья игрока» охвачен алчностью, корыстолюбием, о чём прямо говорится в рассказе Гофмана. Страсть Германна — не алчность, он честолюбец, в повести дважды говорится, что Германн удивительно напоминает «портрет Наполеона». Точно так же пафос самоутверждения движет всеми поступками игрока из романа Достоевского. Он не отличается алчностью, больше того — деньги словно жгут ему руки. Алексей Иванович в Париже только и ждёт, чтобы m-lle Blanche скорее промотала его рулеточный выигрыш. Нет, не к барону Менару восходит его «родословная»!

Есть много общего в атмосфере двух кульминационных пунктов: повести «Пиковая дама» и романа «Игрок». Это общее — впечатление торжества, триумфа героев Пушкина и Достоевского. Вот как создаёт это впечатление автор «Пиковой дамы».

24 «История русской литературы, АН СССР, М.-Л., 1956, т. 9, ч. 2, стр. 69.

25 Г. А. Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля», с. 343

реалистическому искусству Пушкина»24.

«— Сколько-с? Спросил прищуриваясь, банкомёт: извините-с, я не разгляжу.

— Сорок семь тысяч, отвечал Герман.

При этих словах все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на Германна. — Он с ума сошёл! подумал Нарумов».

И далее, когда тройка выиграла: «Между игроками поднялся шопот».

На другой день он снова появляется у Чекалинского. «Германн подошёл к столу; понтёры тотчас дали ему место». И когда он открыл семёрку, то — «Все ахнули. Чекалинский видимо смутился».

«В следующий вечер Герман явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтобы видеть игру столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая чем он кончит. Германн стоял опять у стола, готовясь один понтировать противу бледного, но всё улыбающегося, Чекалинского»26.

Теперь обратимся к роману Достоевского. Вот Алексей Иванович выиграл уже 6.000 флоринов. «Я уже смотрел, как победитель, я уже ничего, ничего теперь не боялся и бросил четыре тысячи флоринов на чёрную. Человек девять бросилось, вслед за мною, тоже ставить на чёрную. Круперы переглядывались и переговаривались. Кругом говорили и ждали».

После выигрыша тридцати тысяч флоринов рулетка закрывается, и Алексей Иванович переходит в другой зал: «.за мною хлынула вся толпа; там тотчас же очистили мне место. »

«Вдруг кругом поднялся громкий говор и смех. «Браво, браво!» — кричали все, иные даже захлопали в ладоши. Я сорвал и тут тридцать тысяч флоринов, и банк опять закрыли до завтра!»

Когда Алексей Иванович перешёл в залу для trente et quarante, «весь воксал столпился кругом».

«Кругом кричали, что это безумно, что красная выходит уже четырнадцатый

i 27

раз!» .

И в той, и в другой сцене создаётся впечатление необыкновенного торжества, чрезвычайно сильного эффекта, поражающего игроков и пугающего банкомёта (или крупье). Германн и Алексей Иванович торжествуют над осторожностью «здравого смысла». — «Он с ума сошёл! — подумал Нарумов», — в повести Пушкина. «Кругом кричали, что это безумно.» — в романе Достоевского. В этих необыкновенных, блистательных, как бы чудесных выигрышах заключается именно пафос самоутверждения, упоение торжествующего индивидуализма, взлетающего над поражённой толпой на химерических крыльях удачи.

26 А. С. Пушкин. Полн.собр. соч. Academia, М.-Л., 1936. Т. 4. Стр. 212—213.

27 «Игрок», стр. 398—401. [5; 293]

59

Сцена выигрыша Алексея Ивановича перекликается с аналогичными сценами пушкинской повести вплоть до того рокового момента, когда Германн «обдёрнулся» и разом потерял всё. Если в повести Пушкина развязка наступает мгновенно, как неотвратимый удар судьбы, то в романе «Игрок» она вообще словно растворяется в бесконечности. Судьба героя не завершена, но приговор вынесен: он окончателен и обжалованию не подлежит. Последние страницы романа «Игрок» создают ощущение безнадёжности: никогда уже этому человеку не выбраться из засосавшей его трясины.

Алексей Иванович и сам отлично понимает это. «Неужели я не понимаю, что я сам погибший человек». Но фанатичная надежда на выигрыш по-прежнему удерживает его в плену рулетки. «Завтра, завтра, всё кончится!» — последние слова романа. Но читателю ясно, что это не кончится никогда.

Этот финал до странности напоминает гоголевские «Записки сумасшедшего». Быть может, это звучит слишком смело, но от этого впечатления трудно освободиться. Оно основано на известном параллелизме художественных приёмов.

Раз прочитав, невозможно забыть потрясающую последнюю запись титулярного советника Поприщина, этот страшный крик исстрадавшейся человеческой души, скорбную литанию, которую неожиданно и безобразно перерезает судорога безумной кривой ухмылки: «Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! — матушка! пожалей о

своём больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом

} *

шишка?»

Не так ли и последняя страница «Игрока» — смятённая и сбивчивая запись, в которой сквозит горькое сознание окончательной гибели, завершается контрастным, безумным восклицанием: «Завтра, завтра всё кончится!» Эта нелепая надежда сильнее подчёркивает всю безнадёжность, весь мрак положения Алексея Ивановича, опускающегося на самое дно рулеточного ада.

Имя Гоголя не может не быть названо и в связи с главной темой романа «Игрок» — темой денег. Правда, в основу бессмертного «Портрета» положен сюжет фантастический, таинственное и пагубное влияние дьявольской силы, заложенной в портрете умершего ростовщика. Но в изображении всех страшных последствий, производимых силою золота в человеческой психике, Гоголь сохраняет верность реализму. Постепенное очерствение художника, отказ от всего живого, человеческого, возвышенного, моральное падение и тщетные попытки возрождения — это мы находим и в «Портрете», и в «Игроке». Как Чартков разрыдался, глядя на картину талантливого молодого живописца, так и Алексей Иванович заплакал первый раз в жизни, услышав от мистера Астлея, что Полина всё ещё любит его. И в том, и в другом случае это слёзы о погибшем счастье, об утраченной возможности настоящей

* Гоголь Н. В. Собрание сочинений в 6 тт. Т. 3. М.: «Художественная литература», 1952. С. 195.

60

жизни. И художник Чартков, и Алексей Иванович предпринимают отчаянные попытки вернуть эту утраченную возможность, но слишком поздно — пути назад нет. Если даже вопрос о прямой связи «Портрета» и «Игрока» не может быть поставлен, то духовная близость их несомненна. Более частные и в то же время более наглядные связи прослеживаются между романом Достоевского «Игрок» и двумя крупнейшими произведениями западно-европейского критического реализма. Речь идёт о романе Бальзака «Отец Горио» и «Больших надеждах» Диккенса.

В «Отце Горио» есть знаменательный эпизод, кладущий начало долголетней любовной связи Растиньяка с женой банкира Нюсенжена. Эта дама привозит его к Пале-Роялю, вручает ему сто франков и посылает играть в рулетку: «Или проиграйте всё, или принесите мне шесть тысяч франков».

Растиньяк берёт красный кошелёк Дельфины де Нюсенжен, вбегает в первый попавшийся игорный дом, и лакей подводит его к длинному столу рулетки.

«Растиньяк кидает все сто франков на цифру своих лет — двадцать один. Не успевает он опомниться, как раздаётся крик изумления. Он выиграл, сам не зная как».

«Старик подал ему ещё гребок, Эжен подгрёб к себе три тысячи шестьсот франков и, попрежнему не смысля ничего в игре, поставил их на красное. Видя, что он ещё играет, все смотрят на него с завистью. Колесо крутится, он снова в выигрыше, и банкомёт кидает ему ещё три тысячи шестьсот франков.

— У вас семь тысяч двести франков, — сказал ему на ухо старик. — Мой совет вам — уходите, поверьте мне: красное уже выходило восемь раз. Если вы милосердны, то отблагодарите за добрый вам совет и дайте что-нибудь на бедность бывшему наполеоновскому префекту, который находится в крайней нужде.

Эжен в растерянности позволяет седому человеку взять десять луидоров и сходит вниз с семью тысячами франков.»28. Дельфина сжимает его безумным объятием, целует, слёзы радости струятся по её щекам. Эжен «спас» баронессу. Оказалось, что светский лев де Марсе, любовник, недавно бросивший Дельфину, оплатил её долги. Дельфина оказалась в положении женщины, которой заплатили. Теперь, с помощью Эжена, она освобождается от этой унизительной зависимости, послав де Марсе 6.000 франков. Благодарность к Растиньяку становится основой её любви.

В романе «Игрок» мы находим целый ряд ассоциаций с этим эпизодом «Отца Горио». Авантюрист Де-Грие посылает Полине закладные её отчима на 50.000 франков. Гордая девушка смертельно оскорблена. Она и раньше посылала Алексея Ивановича играть с единственной целью — расплатиться со своим бывшим возлюбленным. Унизительная денежная зависимость от Де-Грие мучит Полину. Алексей Иванович, узнав тайну Полины, стремглав бросается в воксал. Его выигрыш

28 Оноре де Бальзак. Избр.произведения, ГИХЛ, М., 1949. «Отец Горио», стр. 75.

61

вызывает взрыв восторженной благодарности Полины и в то же время приступ непонятного ожесточения. Полина Александровна не похожа на баронессу де Нюсенжен...

В центральной сцене «Игрока» — сцене выигрыша — так же есть детали, заставляющие вспомнить выигрыш Растиньяка. Это и игра вслепую, без всякого расчёта (как, впрочем, игра Менара в «Счастье игрока»), и совет почтенного старика: «уходите», — и десять луидоров, которые он даёт старику. Это напоминает бледную даму, которая шепнула Алексею Ивановичу: «Ради бога уходите» — и которой он успел всунуть в руку свёрток золотых монет.

Образ Растиньяка весьма далёк от образа Алексея Ивановича, но приведенный эпизод свидетельствует о том, что Достоевский мысленно обращался к своему любимому роману не только при создании «Преступления и наказания». Сюжетный мотив спасения достоинства любимой женщины посредством рулетки перешёл в роман Достоевского из «Отца Горио».

Зато образ Полины Александровны родствен одному из самых ярких образов Диккенса. В романе «Большие надежды», вышедшем в 1861 году, за пять лет до «Игрока», великий английский реалист дал нам мастерски выписанный портрет гордой красавицы Эстеллы Хэвишем, привыкшей мучить и терзать влюблённых в неё молодых людей. Кроткий Пип, герой романа «Большие надежды», совершенно порабощён ею. «О, как остро я в эту минуту ощущал её недоступность и ту пропасть, что разделяла нас!» Здесь уже выступает в начальном виде то болезненно обострённое чувство, которое подстёгивается жгучим сознанием социального неравенства. Именно это сознание толкает Пипа в Лондон, заставляет его стремиться к «высшему обществу», вселяет в него стремление «стать джентльменом». «Но поистине невозможно было, видя её, забыть недостойную жажду богатства и высокого положения, отравившую мне отроческие годы.» И т.д.

«Неприступность, сквозившая в её красоте и во всём её обращении, — вот что

29

мучило меня и разгар моих восторгов.» .

И далее: «Самая простота наших отношений помогала ей высказывать пренебрежение к моей любви»30.

Гордая и своевольная Эстелла, мучающая влюблённого в неё Пипа, — это, если можно так выразиться, холодная старшая кузина Полины Александровны из «Игрока». Несомненно, что Достоевский, горячий почитатель Диккенса, внимательно следивший за всеми его переводами на русский язык, знал «Большие надежды». Множество мелких деталей разговора и поведения усиливают сходство Полины и мисс Эстеллы. Конечно, героиня «Игрока» ярче, полнокровнее и, пожалуй,

29 Чарльз Диккенс, Собр. соч. в 30 тт. Т. 23, стр. 251-255

30 Там же. Стр. 320.

62

выразительнее своей английской кузины. Однако их близость представляется нам достаточно явной.

Любопытно, что старая мисс Хэвишем из романа «Большие надежды» характеризует «настоящую любовь»: «Это слепая преданность, безответная покорность, самоунижение, это когда веришь не задавая вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю душу отдаёшь мучителю. как я!»

Алексей Иванович в «Игроке» повторяет много из этого определения: «Ну, да, да, мне от вас рабство-наслаждение.» «Я только вас везде вижу, а остальное мне всё равно.» «Пользуйтесь, пользуйтесь моим рабством, пользуйтесь!..» «Я всё самолюбие при вас теряю и мне всё равно.» «Человек — деспот от природы и любит быть мучителем. Вы ужасно любите» .

Можно сказать, что «любовь-ненависть» вырастает из той рабской, нерассуждающей любви, какой учит Пипа мисс Хэвишем.

Все эти сравнения «Игрока» с произведениями любимых писателей Достоевского собраны отнюдь не с целью доказать какую-то «адаптацию» или «амальгамирование», как выражается американский исследователь. Достоевский никого не копировал, он лишь использовал некоторые фабульные детали Диккенса, Бальзак и Гофмана. Но зато могучее и плодотворное влияние на роман «Игрок» оказал Пушкин.

Итак, самый автобиографический роман Достоевского тесно связан с традициями критического реализма, особенно русского, и отмечен печатью идейной и художественной близости с Пушкиным, Гоголем, Бальзаком и Диккенсом.

Это отнюдь не преуменьшает связи «Игрока» с живой действительностью той эпохи, в частности с жизнью самого Достоевского. Однако, факты сравнительного анализа свидетельствуют о том, что автобиографичность «Игрока» является далеко не полной.

В разработке сюжета и в решении двух главных тем романа Достоевский опирается на опыт величайших мастеров критического реализма русской и западноевропейской литературы.

63

VIII. Образы Алексея Ивановича и Полины Александровны

Роман Достоевского «Игрок» — это роман исполнения желаний. Главный герой романа, учитель Алексей Иванович, молодой индивидуалист (непоследовательный в своём индивидуализме), достигает целей, которые он ставит перед собой в начале действия: любви Полины и сказочного выигрыша на рулетке. В смысле утверждения

о о « Т/*

своей личности он на какой-то момент достигает полной победы. К чему же это приводит его? Только в «Игроке» Достоевский создал образ преуспевшего индивидуалиста и показал нам всю пустоту и бесплодность его «победы».

Если роман «Игрок» не получил детального освещения в нашей литературе о Достоевском, то сам образ игрока всё же привлекал внимание советских историков литературы.

В «Истории русской литературы» Г. М. Фридлендер пишет:

«Герой «Игрока» — Алексей Иванович, подобно другим характерам Достоевского, молодой индивидуалистически настроенный разночинец, учитель детей генерала, презирающий в душе своё зависимое положение, мечтающий о могуществе и власти. Если «идеей» Раскольникова было преступление, то «идеей» Алексея Ивановича становится рулетка. Начав играть, он, подобно Раскольникову, совершившему преступление, уже ступил на тот роковой путь, с которого для него нет возврата к прежней жизни, к нормальным человеческим привязанностям. В конце романа мы видим его опустившимся, скитающимся по немецким городкам, влачащим жалкую жизнь игрока, который после очередного проигрыша тешит себя ложной надеждой на новый, уже окончательный выигрыш».

Несколько далее Г.М.Фридлендер говорит:

«.Лёгкость, с которой герой забывает о страсти к Полине и соглашается на вульгарную жизнь с т-11е Бланш раскрывает внутреннюю опустошённость, духовную развращённость самого героя буржуазной жизни»31.

С последним утверждением можно согласиться лишь отчасти. «Духовная развращённость» — понятие не слишком точное. Ведь Алексей Иванович сам отрицательно относится к пошлости буржуазной жизни.

Л. П. Гроссман в очерке «Достоевский-художник», классифицируя «возвращающиеся образы» великого романиста, пишет:

«Один из любимейших героев Достоевского — русская широкая натура, полная противоречий, но способная на высокие порывы. Это особые персонажи

31 «История русской литературы, АН СССР, т. 9. ч. 2. Стр. 68-70.

романиста — не мечтатели и отшельники, а напротив, «страстно влюблённые в жизнь». Намёк на такой характер сказался в «Хозяйке»: Ордынов, молодой учёный, поглощённый своими творческими замыслами и уединившийся от жизни и людей, внезапно жертвует всем ради захватившей его страсти. Жизнелюбец преодолевает подпольного человека.

Превосходную разработку типа Достоевский даёт в повести «Игрок» в лице Алексея Ивановича. Это — русский скиталец и беспечный расточитель жизненных благ. Талантливый, умный, культурный представитель молодого поколения, «кандидат университета», острый наблюдатель действительности и даровитый собеседник, он способен на страстное чувство, на порывы высокого благородства, на отчаянный риск. Но он недостаточно силён, чтоб не поддаться азарту, который поглощает всю его волю. Это и приводит его к страшному душевному крушению. Он остаётся «один, на чужой стороне» и, оторванный от родной почвы, медленно гибнет. Но в окружающем его мире расчётов и корысти, среди скопидомства и хищничества европейских буржуа, он сохраняет до конца свободу, ширь и простор своей

» 32

независимой натуры» .

Далее Л. П. Гроссман присоединяет к этому типу («широкая русская натура») Свидригайлова, Рогожина и, наконец, Митю Карамазова. Последний образ Гроссман считает особенно полным развитием «безудержного» типа. Эта классификация во многом представляется спорной. Неистовый Рогожин, беспутный потомок нескольких веков набожного раскольничьего скопидомства, далёк от Алексея Ивановича. Зато к образу игрока прямо восходит такой яркий и жизненно убедительный образ, как Аркадий Долгорукий, которого Л. П. Гроссман относит к типу «размышляющих подростков».

Алексей Иванович в какой-то мере родствен и Родиону Романовичу Раскольникову, которого Л. П. Гроссман причисляет к «современным трагическим мыслителям»: «.Раскольников с его ложной теорией и преступным экспериментом»33. В. В. Ермилов, анализируя в своей монографии роман «Преступление и наказание», подчёркивает, что в мотивах преступления Раскольникова «переплелись и «наполеоновская» тема, и тема люмпенского бунта отчаяния»34. Эти же тесно переплетающиеся мотивы: пафос самоутверждения («наполеонизм», как часто говорится в литературе о Достоевском) и анархистский протест, «бунт отчаяния» определяют всё поведение, всю судьбу Алексея Ивановича.

Алексей Иванович поначалу предстаёт перед читателем как один из «униженных и оскорблённых». Его работодатель третирует его, как слугу, окружающие почти не замечают его, Полина отвечает на его любовные излияния холодно и презрительно. Однако этот двадцатипятилетний учитель, полунищий

32 «Творчество Достоевского, АН СССР. М., 1959, стр. 403

33 «Творчество Достоевского». АН СССР, М., 1959, стр. 400.

34 В. В. Ермилов, «Ф. М. Достоевский», ГИХЛ, М., 1956 г., стр.161

65

дворянин, не собирается мириться со своей «униженностью», не забивается в подполье, не отгораживается от мира ледяной стеной ненависти. Алексей Иванович наделён чертами лихорадочной активности, он всё время находится в действии, в движении. Он сознаёт себя духовно выше большинства окружающих, он презирает генерала Загорянского, ненавидит авантюриста Де-Грие, клеймит презрением «рулеточную сволочь».

Алексей Иванович выражает решительное отвращение к фальши и лицемерию буржуазной жизни. «Особенно некрасиво, на первый взгляд, во всей этой рулеточной сволочи было то уважение к занятию, та серьёзность и даже почтительность, с которыми все обступали столы»35. Ему претит чисто немецкое (как ему кажется) преклонение перед собственностью, уважение к стяжательству, возведение накопительства в разряд добродетели. Общепринятая буржуазная мораль ему ненавистна. «Но вот что я замечу: что во всё последнее время мне как-то ужасно

противно было прикидывать поступки и мысли мои к какой бы то ни было

36

нравственной мерке» .

Протест против общепринятого, против буржуазного, против пошлого «здравого смысла» приобретает у Алексея Ивановича форму эксцентрических выходок, демонстративных нарушений этикета и приличий. Это многократно подчёркивается на всём протяжении романа, но особенно в первой его половине — до выигрыша. (Заметим сразу, что баснословный выигрыш Алексея Ивановича — это композиционный водораздел «Игрока»).

Вот черты эксцентрического, вызывающего протеста Алексея Ивановича, характеризующего его поведение:

«Этот человек (генерал) решительно не может смотреть мне прямо в глаза; он бы и очень хотел, но я каждый раз отвечаю ему таким пристальным, то есть

37

непочтительным взглядом, что он как будто конфузится» .

«Кончилось тем, что я разозлился и решился грубить»38. «Мне, главное, хотелось поругаться с французиком»39.

Далее Алексей Иванович рассказывает о скандале, который он учинил в папском посольстве в Париже («мне наплевать на кофе вашего монсиньора!»)

В застольной беседе он вновь в эпатирующей форме высказывает своё

презрение к «немецкому способу накопления честным трудом». «Я смеялся, мне

40

ужасно хотелось их раззадорить» .

Он признаётся в разговоре с Полиной: «Меня маркиз Де-Грие, поднявши брови, рассматривает и в то же время не замечает. А я, с своей стороны, может быть,

35 «Игрок», стр. 294. [5; 216].

36 Стр. 296 [5; 218].

37 Стр. 284. [5; 208].

38 Стр. 286. [5; 210].

39 Стр. 287. [5; 210].

40 Стр. 307. [5; 238].

66

желаю страстно взять маркиза Де-Грие при вас за нос?»41. В этом озорном, полубезумном капризе прорывается один из эпизодов будущей истории Ставрогина.

Хотя виновницей шутовского покушения на баронессу Вурмергельм была Полина, однако и сам Алексей Иванович почувствовал дикое, озорное удовольствие от этой выходки. Насмешка, издевательство над чванным прусским бароном и его наглой, толстой супругой, несомненно, в характере этого разночинца.

Алексей Иванович настолько проникнут этим язвительным, ёрническим отрицанием, что буквально не в состоянии мыслить общепринятыми, прочно установившимися категориями. Для него здравый смысл и буржуазные приличия попросту ненормальны. «Я старался всеми силами притвориться, что смотрю на дело с самой серьёзной точки зрения»42, так разговаривает Алексей Иванович с Де-Грие по поводу воображаемой дуэли с бароном Вурмергельмом. Во время этого разговора он еле удерживается от смеха.

Во всех этих случаях, а также и многих других, проявляется чисто анархическое бунтарство против мещанского самодовольства, сытости, лицемерия, против буржуазной морали и буржуазного уклада жизни. Ко многим из этих эксцентричных выходок примешивается у Алексея Ивановича чувство уязвлённого патриотизма, злость на приниженность заграничных русских (прямое продолжение и развитие одной из тем «Зимних заметок о летних впечатлениях»).

Но этот анархический протест у Алексея Ивановича оказывается весьма непоследовательным. Вспомним, как характеризует анархизм В. И. Ленин в своих тезисах «Анархизм и социализм»:

«Анархизм — вывороченный наизнанку буржуазный индивидуализм. Индивидуализм, как основа мировоззрения анархизма». И далее: «Анархизм —

порождение отчаяния. Психология выбитого из колеи интеллигента или босяка, а не

43

пролетария» .

Замечательное ленинское определение даёт нам ключ к раскрытию социальной природы характера Алексея Ивановича, героя романа «Игрок». Это «выбитый из колеи» интеллигент, индивидуалист, не принимающий окружающего буржуазного общества и в то же время плоть от плоти этого общества. Его анархический протест против среды уживается с самоутверждением, которое мыслится только в пределах этой среды, на основе капиталистического общественно-экономического уклада.

В самом деле, Алексей Иванович вызывающе декларирует, что предпочитает

» *

«всю жизнь ночевать в киргизской палатке, чем поклоняться немецкому идолу» , — т.е. мещанскому благопристойному стяжательству, скопидомству, возведённому в добродетель; Алексей Иванович ненавидит проходимца и мошенника Де-Грие,

41 Стр. 312-313. [5; 229].

42 Стр. 328. [5; 262].

43 В. И. Ленин. Сочинения, т. 5, стр. 300 (4-е издание) * [5; 402].

67

опутавшего генерала цепью из закладных и долговых расписок; но тот же Алексей Иванович ничего не имеет против такого видного капиталиста, как мистер Астлей, племянник лорда и в то же время участник сахароваренной компании. Как видно, капитал оскорбляет лишь эстетические чувства нашего «бунтаря»: ему претит гнусное скаредство немецкого бюргера или наглое хищничество английского буржуа. Зато капиталист-джентльмен, субъективно честный, прямодушный, привлекательный, отнюдь не вызывает никаких филиппик Алексея Ивановича, более того — пользуется его симпатией.

Только это уже говорит о поверхностном характере его протеста. Этот бунт не затрагивает основ существующего порядка. Да и сам Алексей Иванович стремится к выигрышу — не для того, чтобы разбогатеть, стать капиталистом, а для того, чтобы насладиться победой, достигнуть «высоты», на которой он станет равным Полине. Но так или иначе, он одержим желанием выигрыша. «Гадки ли вообще нажива и барыш, — это другой вопрос. Но здесь я его не решаю»44.

Итак, он не берётся решать, «гадки ли вообще» капиталистические отношения. Ему тоже нужно богатство, но не путём методичного накопления, а пришедшее «вдруг, в два часа, не трудясь». Для чего ж Алексею Ивановичу так нужны деньги?

Мы уже отмечали, что он совершенно чужд алчности, корыстолюбия, характерного, например, для барона Менара. Достоевский подчёркивает, что его герой, по сути дела, вовсе не отличается особым уважением к «золотому тельцу». Но в тот момент, когда мы с ним знакомимся, Алексей Иванович живёт лишь мыслями о Полине: в этой неистовой любви выражается всё та же страсть утверждения своего Я. Любовь, исковерканная обстоятельствами буржуазной жизни, теряет свой естественный, человеческий смысл, превращается в борьбу, которая начинается с ненависти, а кончается «нравственным покорением». Так говорит человек из подполья, приблизительно так же рассуждает Алексей Иванович: любовь-мучительство с одной стороны и рабская покорность с другой; но эта рабская покорность имеет своей конечной целью такое же полное властвование над предметом любви, такое же тиранство, граничащее с садизмом. И в этом патологическом, зверском стремлении изуродовать, задушить, убить гордую и прекрасную Полину, стоящую намного выше Алексея Ивановича по социальному положению, заключается всё та же «всепожирающая страсть самоутверждения», которая в буржуазном обществе может быть удовлетворена только при посредстве денег.

Значит, деньги нужны Алексею Ивановичу только для достижения Полины Александровны? Снедаемый сильнейшим чувством любви-ненависти (которая по силе может и не уступать здоровой человеческой любви), Алексей Иванович смутно предчувствует и нечто другое, пока лишь туманное «нечто». В нём уже угадывается чистый «наполеонизм», стремление к самоутверждению прямому, не опосредованному

44 Игрок, стр. 294. [5; 216].

68

через любовь. Однако он ещё не отделяет своего пафоса самоутверждения от Полины, хотя подсознательно стремится к одному — стать вровень с хозяевами жизни, быть может, рассчитаться за унижения.

Что происходит дальше? Опустим историю проигрыша «бабушки» Антониды Васильевны и перейдём сразу к «чуду» или «катастрофе».

Сцена «чудесного» выигрыша Алексея Ивановича принадлежит к числу лучших страниц Достоевского. Желания игрока исполняются. С каждым ударом рулеточного колеса он поднимается всё выше и выше по ступеням мещанского счастья. Он уже смотрит, «как победитель», и ничего не боится. Игроки повторяют его ставки. Крупье переглядываются и переговариваются. Алексей Иванович ставит без расчёта. Игра вспоминается ему впоследствии, «как во сне». Он выигрывает и выигрывает, почти ничего не ощущая при этом («Я только ждал, как-то механически, без мысли»). Сорвав один банк, он переходит в другую залу: «и я пустился ставить опять, зря и не считая».

Иногда в его голове начинал мелькать расчёт. «Я привязывался к иным цифрам и шансам, но скоро оставлял их и ставил опять, почти без сознания. Должно быть, я был очень рассеян; помню, что круперы несколько раз поправляли мою игру. Я делал крупные ошибки. Виски мои были смочены потом, и руки дрожали» . Он срывает и здесь тридцать тысяч флоринов, банк закрывается, вокруг смеются, кричат, аплодируют! Вокруг Алексея Ивановича собралась толпа. «Не помню, вздумал ли я в это время хоть раз о Полине. Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение хватать и загребать банковые билеты, нараставшие кучей предо мной» .

Представим себе на момент Алексея Ивановича, этого уязвлённого, страстного, всю жизнь терпевшего неудачи и лишения мечтателя, гордеца и честолюбца. Он царит за игорным столом. Зависть, изумление, восторг, смех толпы разбиваются об него, как прибой. Его руки дрожат, волосы на висках смочены потом. Он уже ни о чём не думает, уже не вспоминает о Полине, он механически делает ставку за ставкой, всецело отдавшись наслаждению «хватать и загребать» кусочки бумаги, символизирующие в этом аду удачливость и счастье. Это высший момент самоутверждения.

«Но я, по какому-то странному своеволию, заметив, что красная вышла уже семь раз сряду, нарочно к ней привязался. Я убеждён, что тут наполовину было самолюбия; мне хотелось удивить зрителей безумным риском, и — о странное ощущение — я помню отчётливо, что мною вдруг действительно без всякого вызова самолюбия овладела ужасная жажда риску»*.

«Мне хотелось удивить зрителей безумным риском», — вот оно, высшее наслаждение игрока!

69

Алексей Иванович слышит сей-то голос: — Mosieur a gagne deja cent mille florins.

«Я вдруг очнулся. Как? я выиграл в этот вечер сто тысяч флоринов! Да к чему же мне больше? Я бросился на билеты, скомкал их в карман, не считая, загрёб все мое золото, все свёртки и побежал из воксала. Кругом все смеялись, когда я проходил по залам, глядя на мои оттопыренные карманы и на неровную походку от тяжести золота. Я думаю, его было гораздо более полупуда. Несколько рук протянулось ко мне; я раздавал горстями, сколько захватывалось» .

Всё правда — в нём нет алчности, нет унизительной жажды жёлтого металла. Сто тысяч выиграно — больше ему не надо. Он раздаёт деньги горстями. Но тем не менее, это уже не тот человек, который полтора часа назад вбежал в воксал с безумной, отчаянной решимостью в душе, как бы ставя на кон всю свою жизнь. В конце этой замечательной XIV главы романа «Игрок» Достоевский с огромной убедительностью показывает изменения в психике своего героя:

«Аллея была темна, так что руки своей нельзя было различить. До отеля было полверсты. Я никогда не боялся ни воров, ни разбойников, даже маленький; не думал о них и теперь. Я, впрочем, не помню, о чём я думал дорогою; мысли не было. Ощущал я только какое-то ужасное наслаждение — удачи, победы, могущества, не знаю, как выразиться. Мелькал передо мною и образ Полины; я помнил и сознавал, что иду к ней, сейчас с ней сойдусь и буду ей рассказывать, покажу, но я уже едва помнил о том, что она мне давеча говорила, и зачем я пошёл, и все те недавние ощущения, бывшие всего полтора часа назад, казались мне теперь уж чем-то давно прошедшим, исправленным, устаревшим, чём мы уже не будем более поминать, потому что теперь начнётся всё сызнова. Почти уже в конце аллеи вдруг страх напал на меня: «Что, если меня сейчас убьют и ограбят!» С каждым шагом мой страх возрастал вдвое. Я почти бежал.»45.

Человек прежде смелый и независимый начинает испытывать панический страх перед грабителями. Он ощущает «ужасное наслаждение» победы и могущества, и перед этим наслаждением бледнеет и отступает недавняя любовь. Уже сама Полина нужна ему больше для того, чтобы разделить с ним восторги удачи. Разорвалась связь мыслей и чувств: он едва помнит, зачем пошёл играть. Всё изменилось. Вот и произошла та радикальная перемена, которой он ожидал и которую предчувствовал. Нигде в своих произведениях Ф. М. Достоевский не показывал с такой силой и наглядностью прямое воздействие денег на человеческую психику. Это действительно напоминает катастрофу.

Рулеточная победа, набив золотом и банкнотами карманы Алексея Ивановича, мгновенно начала перепахивать его психику, весь строй его мыслей и чувств. Ведь

** 5; 295.

45 Игрок, глава XIV, стр. 398-402. [5; 295].

70

дикая страстность его любви к Полине возбуждалась и обострялась сознанием её недосягаемости, её величия и собственного ничтожества. Золото изменило всё. Неравенство, социальная недосягаемость исчезли. Он больше не раб её! Он в состоянии оказать ей великодушную помощь. В нём загорается искра самодовольства — он благодетель. И этой искры самодовольства не может перенести Полина, которая остаётся духовно выше игрока.

Да и сам Алексей Иванович по-иному смотрит на Полину. По меткому определению польского критика Анджея Ставара, самолюбие героев Достоевского — это самолюбие бедняков. Став богатым, достигнув «победы», Алексей Иванович утратил способность к той рабской и неистовой страсти, какою любит гордую аристократку этот бунтующий бедняк, анархист без бомбы, нарушитель приличий, эксцентричный и непоследовательный бунтарь.

В XV главе романа — происходит как бы временное возвращение героя к его прежнему чувству. Подобные возвращения характерны для Достоевского. Ф. Евнин пишет об этом: «Цепь сюжетных перипетий, неотрывно приковывающих к себе внимание читателя, и складывается в значительной мере из таких неожиданных «обратных ходов». Чередование контрастных ситуаций — закон развития сюжета в его романах»46. Ночная сцена в отеле у Алексея Ивановича составляет резкий контраст с предыдущей главой.

В самом деле, только что Алексей Иванович царил за столом рулетки, в своеобразном опьянении загребая золото и упиваясь восторгом «рулеточной сволочи». Он ни о чём не думал и почти не вспоминал о Полине. И вот теперь он встретился с нею: она сидит на диване, перед зажжённою свечой, скрестив руки, и смотрит «ужасно пристально» в лицо Алексею Ивановичу. Его волнует вопрос: куда спрятать деньги? И в этот момент он замечает ненависть на лице Полины.

«Я быстро подошёл к ней.

— Полина, вот двадцать пять тысяч флоринов — это пятьдесят тысяч франков, даже больше. Возьмите их, бросьте их ему завтра в лицо».

Она отвечает оскорбительным смехом: «— Вы дорого даёте, любовница Де-Грие не стоит пятидесяти тысяч франков». Вдруг она закрыла лицо руками, «и с нею сделалась истерика».

«— Покупай меня! Хочешь? хочешь? за пятьдесят тысяч франков, как Де-

Грие?» — вырывалось у ней с судорожными рыданиями. Я обхватил её, целовал её

*

руки, ноги, упал пред нею на колени» .

Кажется, что любовь Алексея Ивановича воскресла с прежней силой. Однако чувство Алексея Ивановича уже далеко не отличалось тем всеобъемлющим характером, как прежде. В самом начале драматической ночной сцены он говорит: «не

46 Ф.Евнин. Выдающийся мастер романа, журнал «Октябрь», №1, 1956 г. * 5; 296.

71

понравилось мне это выражение!» Когда Полина засмеялась, Алексей Иванович «с удивлением и скорбным чувством смотрел на неё». Он не понимает, что творится с Полиной. Он не сознаёт, что оказался в положении Де-Грие, предлагая деньги любимой женщине. Невольно своим торжеством, своим неожиданным богатством он стал чужд ей. «Покупай меня! хочешь? хочешь?» — в этом отчаянном рыдании изливается гордая измученная душа, оказавшаяся в заколдованном круге из золота и банковых билетов. Она хотела вернуть деньги, полученные у бывшего любовника, и со страхом, с отчаянием, с ненавистью увидела, как в лице её «верного», «милого» Алексея Ивановича проступают те же черты самодовольства, вознесения своего «Я», которые в более примитивной и пошлой форме свойственны были её «маркизу».

И хотя истерический припадок, своего рода помешательство от горя на мгновение толкает её в объятия Алексея Ивановича, очень скоро угар этой злосчастной любви проходит бесследно. Утром она швыряет деньги в лицо — не Де-Грие, а Алексею Ивановичу. После первого смятения он легко забывает её уход. Всё его поведение в то памятное утро подтверждает догадку Полины: он больше её не любит. Эту мысль высказывает, между прочим, и мистер Астлей.

Наконец, прямое признание героя: «Клянусь, мне было жаль Полину, но странно, — с той самой минуты, как я дотронулся вчера до игорного стола и стал

загребать пачки денег, — моя любовь отступила как бы на второй план. Это я теперь

47 я

говорю; но тогда ещё я не замечал всего этого ясно» . Достоевский вновь подчёркивает свою мысль: золото убило любовь.

И в тот же день Алексей Иванович садится в поезд, чтобы ехать в Париж вместе с курортной «камелией» m-lle Blanche. Ему невесело. «Жизнь переламывалась надвое, но со вчерашнего дня я уже привык всё ставить на карту. Может быть, и действительно правда, что я не вынес денег и закружился». «Нет, как я припоминаю теперь, мне и тогда было ужасно грустно, хоть я и хохотал взапуски с этой дурочкой Blanche»48.

Эта грусть — запоздалый бунт человеческой души против денег, бессознательное неприятие мнимой победы. Нельзя забывать, что Алексей Иванович — человек «недоконченный», противоречивый. Всё гордое, мучительное, нищенское прошлое разночинца бунтует против буржуазного преуспеяния, к которому он так стремился. Если до выигрыша индивидуалистическая жажда самоутверждения в сочетании с анархистским, расплывчатым бунтарством превалировала в мыслях и поступках Алексея Ивановича, то теперь всё яснее начинает сказываться сопротивление совести — иными словами, душа разночинца-бедняка сопротивляется тому пути, который избрал ум конквистадора, завоевателя. Такая двойственность, разорванность психики характерна для героев Достоевского. Надо ли повторять ещё,

72

как эта двойственность, противоречивость сознания точно соответствует социальному положению многочисленных групп мелкой буржуазии в период распада крепостничества? Достоевский не выдумал разорванное сознание своих героев — он лишь с величайшей прозорливостью и мастерством воссоздал галерею типов, отражающих судьбы людей, которые угодили в жерло капиталистической мельницы.

Приспособиться к новым условиям, преуспеть в буржуазном мире разночинцу Достоевского мешает его собственная психика. Успех недостижим, даже если дать герою целую гору денег, — так свидетельствует роман «Игрок». Индивидуализм Алексея Ивановича непоследователен, ему чужда мания накопительства и Ротшильдом он стать не собирается (в этом — коренное отличие от наследующего ему образа Аркадия Долгорукого в романе «Подросток»).

За три с лишним недели, проведённых в Париже, Алексей Иванович прокучивает или отдаёт своей случайной подруге все 200 тысяч франков. Он скучает и томится. «Всё это было для меня омерзительно в высшей степени». «К шампанскому я стал прибегать весьма часто, потому что мне было постоянно очень грустно и до крайности скучно». «Скучный и унылый, я стал уходить обыкновенно в «Chateu des Fleurs», где регулярно, каждый вечер напивался и учился канкану.»49.

Да ведь он и в самом деле презирает деньги! С деньгами ему невесело жить, в нём нет никакого вкуса к богатству. Вспомним о прежнем Алексее Ивановиче — он был влюблён, горд, страстно влюблён, он весь кипел страстями. И вот он ведёт в Париже пустую, тоскливую жизнь: ежевечерне напивается, учится канкану, и наконец, Бланш знакомит его «с Hortense, которая была слишком даже замечательная в своём роде женщина и в нашем кружке называлась Therese-philosophe.»50. Иными словами наш герой проходит полный курс парижских бульваров, включая обучение изощрённому разврату («Тереза-философ» — порнографический роман XVIII века). И ничто не даёт ему подлинной радости, подлинного удовлетворения. Это не жизнь, это жалкий суррогат жизни. Великий романист в одной лишь главе «Игрока» с беспощадной силой и наглядностью развенчивает мещанский идеал «парижского счастья». Для Алексея Ивановича прославленная столица наслаждений оказывается таким же «скучнейшим городом», как и для самого Достоевского.

«Дело в том, что я всеми силами желал, чтоб всё это поскорее кончилось»51. И не прошло месяца, как Алексей Иванович снова сел в вагон, увозя с собой 2.500 франков — основание для нового рулеточного подвига. Он едет в Гомбург. Рулетка — единственное, что по-настоящему занимает его, волнует, будоражит. Это уже настоящая гибель.

Начинаются взлёты и падения, выигрыши чередуются с полным крахом. Гомбург, Рулетенбург, Спа, Висбаден. В Рулетенбурге за долг в 200 талеров его

сажают в тюрьму. Некто, оставшийся неизвестным, выкупает его. Алексей Иванович, прежде независимый и гордый человек, скатывается до положения лакея. Он поступает секретарём к советнику Гинце, а затем превращается в его камердинера. Целых пять месяцев лакейства — и всё для того, чтобы снова накопить денег для игры.

«Я недоедал и недопивал на его службе, но зато накопил в пять месяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в Бадене, я объявил ему, что желаю с ним расстаться; в тот же вечер я отправился на рулетку. О, как стучало моё сердце! Нет, не деньги мне были дороги! Тогда — мне только хотелось, чтобы завтра все эти Гинце, все эти обер-кельнеры, все эти великолепные баденские дамы, — чтобы все они говорили обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне, хвалили меня и преклонялись перед моим новым выигрышем. Всё это детские мечты и заботы, но. кто знает, может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ей рассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы. О, не деньги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь Blanche и опять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в шестнадцать тысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже думаю, что я расточителен, — а между тем, однакож с каким трепетом, с каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge, impaire et passй или: quatre, noir, pair et manque! С какой алчностью смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в горящие, как жар, кучи, или на длинные в аршин столбы серебра, лежащие вокруг колеса. Ещё

подходя к игорной зале, за две комнаты, только что я заслышу дзеньканье

52

пересыпающихся денег, — со мною почти делаются судороги» .

Потрясающая, необыкновенно сильная страница! С совершенно классической отчётливостью дописывает Достоевский свой тип игрока, «поэта рулетки». Человек презирает деньги, но от звона монет с ним делаются судороги. Он стремится поразить толпу мерзавцев блеском сказочной удачи, и в то же время в его груди теплится надежда на встречу с прежней любовью. Но разве можно вернуть утраченную человеческую душу посредством тех же проклятых денег?

Деньги, власть, наслаждение. Не это прельщает Алексея Ивановича. Главное для него — сам процесс игры, лихорадочная погоня за жар-птицей удачи. Только миг «победы» доставляет ему наслаждение: «Да, в эдакие-то мгновения забываешь и все прежние неудачи»53. Жить среди победителей он не может, он способен только вечно терзаться этой горячкой, пока хватает нервов и гульденов. Только эта уродливо гипертрофированная среда борьбы и самоутверждения даёт ему обманчивое ощущение полноты жизни.

74

Отвращение к буржуа, к стяжателям, к хозяевам жизни — и в то же время стремление царить над ними! Это внутреннее противоречие как нельзя более характерно для переломных эпох истории. Быть может, наше сравнение будет выглядеть слишком смелым, но разве не такое же противоречие отмечают историки во всём облике Наполеона — этого, быть может, непоследовательного, но наиболее выдающегося индивидуалиста во всей истории буржуазного общества? Разве колоссальное властолюбие императора не противоречило его безграничному презрению к людям, равнодушию к миллионам человеческих жизней (хотя он плакал при Эслинге, когда на руках у него умирал маршал Ланн, которому ядро оторвало ноги)?

Для Алексея Ивановича характерна непоследовательность, «недоконченность». Его дела противоречат словам. Он декларирует презрение к рулеточной сволочи, но жить не может без рулетки и восторгов толпы. Он начал играть, чтобы выиграть любовь Полины, но после «победы» пошёл намного далее: всё прошлое показалось ему мелким и незначительным. Он видит насквозь и презирает глупую и жадную m-lle Blanche, но её цинизм импонирует ему, и он со снисходительной миной отправляется с нею в Париж. Он непоследователен, как Наполеон, который презирал людей, но посвятил свою жизнь властвованию над ними. Алексей Иванович — не просто «широкая натура», это Наполеон в миниатюре. Этот наполеонизм роднит его с Раскольниковым. Но если Раскольников ищет самоутверждения в колоссальном нарушении норм человеческого общежития — в убийстве, то у Алексея Ивановича, натуры менее цельной и целеустремлённой, пафос самоутверждения принимает специфическую форму — форму игры. Нет, не вульгарная алчность толкает его в игорные залы, а страстное желание вновь и вновь повторять сладкий миг триумфа, вновь и вновь искусственно воссоздавать атмосферу борьбы за утверждение своей личности. Ему нечего делать с выигранными деньгами, но сам процесс выигрывания заставляет его трепетать. Игра, вечное повторение момента самоутверждения и борьбы, заменила ему любовь. Муки неудач и наслаждение выигрышем — карикатурное повторение той ломаной кривой линии, которую прежде чертила по его сердцу «любовь-ненависть».

Алексей Иванович стал игроком. Он не стал стяжателем, рабом богатства, но он превратился в своего рода «придаток машины», в раба рулеточного колеса. То же самое проклятие денег, но остановившееся на полпути. Поэтому он способен понять весь трагизм, ужас, пустоту своей жизни, но освободиться от неё уже не в силах. Так и гоголевский титулярный советник, уже как будто начавший понимать немыслимый ужас «обычаев испанского королевского двора», вновь срывается в безумие, в дикий, нелепый бред. Алексей Иванович сам сознаёт, что он «как будто одеревенел, точно загряз в какой-то тине»54. «Неужели я не понимаю, что я сам погибший человек. Но

75

— почему же я не могу воскреснуть»55. Он надеется возродиться, вернуть любовь Полины, снова стать человеком, но его мысль странным образом переходит к эпизоду в Рулетенбурге, когда он поставил на manque свой последний гульден, а через двадцать минут вышел из воксала, имея 170 гульденов в кармане. «Это факт-с! Вот что может иногда значить последний гульден! А что, если б я тогда упал духом, если б я не посмел решиться?..

Завтра, завтра всё кончится!»

Не кончится никогда. Человек погиб. Закрывая роман «Игрок», можно с полным правом процитировать слова Розы Люксембург, написанные ею в тюрьме в

1918 году:

«Романы Достоевского — жесточайшее обвинение, брошенное в лицо буржуазному обществу: истинный убийца, губитель душ человеческих — это ты!»56

История духовной гибели и падения человека, исковерканного и оторванного от своего класса и страны силою денежных отношений, составляет основное содержание романа «Игрок» и отличается огромным реалистическим мастерством.

Но если образ Алексея Ивановича вполне реален и художественно убедителен, то это нельзя целиком распространить на образ Полины. Ещё Николай Константинович Михайловский, патриарх либерально-народнической литературной критики, в своей известной статье «Жестокий талант», опубликованной в «Отечественных записках» за 1882 год, №№ 9, 10, писал:

«В «Игроке» есть некая Полина — странный тип властной до жестокости, взбалмошной, но обаятельной женщины, повторяющийся в Настасье Филипповне — в «Идиоте» и в Грушеньке — в «Братьях Карамазовых». Этот женский тип очень занимал Достоевского, но в разработке его он во всю жизнь ни на шаг не подвинулся вперёд. Пожалуй, даже первый абрис — Полина яснее последнего — Грушеньки. Но и Полина напоминает собой какое-то облако, что-то туманное, не сложившееся, и не могущее сложиться в вполне определённую форму, вытягивающееся то в одну, то в

57

другую сторону» .

Оставим в стороне язвительный тон и полемические преувеличения («.ни на шаг не подвинулся вперёд»). Важно выделить справедливое замечание Н. К. Михайловского: образ Полины действительно отличается неопределённостью и на всём протяжении романа окутан туманом романтической таинственности. Очарование зрелого Достоевского заставляет читателя принять этот образ, но при более внимательном рассмотрении мы находим черты разительного диссонанса образ Полины с общим реалистическим строем романа.

При всём этом Полина играет в романе огромную роль. На развитии этого образа строится в значительной мере весь сюжет, и вплоть до выигрыша Алексея

55 Стр. 432. [5; 317].

56 Р. Люксембург. «О литературе», М., 1961 г.

57 Ф. М. Достоевский в русской критике, сб. ст. ГИХЛ, М., 1956. С. 320.

76

Ивановича любовь к гордой девушке служит побудительным мотивом действия. К роману «Игрок» полностью применима формулировка Ф. Евнина:

«С точки зрения техники сюжетосложения романа Достоевского есть движущаяся, развивающаяся «система тайн»: раскрытие одной тайны связано связано

с возникновением других; окончательное раскрытие всех тайн означает и окончание

58

романа»

В «Игроке» сюжет строится на трёх загадках, которые возникают и разрешаются последовательно. Во-первых, это тайна отношений Полины и Де-Грие, тайна их прежней любовной связи и денежной зависимости Полины. Во-вторых, это тайна отношений Полины с мистером Астлеем. В-третьих, главная тайна романа, раскрываемая лишь на предпоследней странице: Полина любила и любит Алексея Ивановича. Раскрытие этой последней тайны производит на игрока потрясающее влияние. Итак, хотя главным действующим лицом романа является Алексей Иванович, его поведение до выигрыша в основном определяется любовью к Полине, подчас прямо продиктовано ею или косвенно навязано герою её желаниями, стремлениями, интересами (игра для Полины, «выходка» против прусского барона и его супруги, прекращение скандала по просьбе Полины, наконец — решительный «приступ» к рулетке, когда Полина ночью пришла к Алексею Ивановичу). Борьба Полины накладывает свой отпечаток на судьбу Алексея Ивановича, подобно тому как метания Настасьи Филипповны определяют пути князя Мышкина и Парфёна Рогожина, а игра Грушеньки объективно подготавливает гибель старика Карамазова и каторгу Мити.

Г. М. Фридлендер в цитированном выше разборе романа «Игрок» по существу обходит молчанием образ Полины. Л. П. Гроссман в своей работе «Достоевский-художник» ограничивается указанием: «Образ Дунечки, значительно углубляя созданный одновременно очерк «гордой девушки» в «Игроке», возвещает развитие типа в Аглае Епанчиной и Кате Верховцевой».

Что представляет собой «гордая девушка» Полина Александровна, падчерица генерала Загорянского из романа «Игрок»? Вот как описывает её автор «записок молодого человека»:

«Хороша-то она, впрочем, хороша; кажется, хороша. Ведь она и других с ума сводит. Высокая и стройная. Очень тонкая только. Мне кажется, её можно всю в узел завязать или перегнуть надвое. Следок ноги у ней узенький и длинный, — мучительный. Именно мучительный. Волосы с рыжим оттенком. Глаза — настоящие

59

кошачьи, но как она гордо и высокомерно умеет ими смотреть» .

Полина испытала уже тяжёлое разочарование: она любила негодяя и проходимца Де-Грие. Теперь она ненавидит и презирает его. «Он мне был давно,

58 Ф. Евнин. Выдающийся мастер романа. — Октябрь, № 1, 1956 г.

59 Игрок, стр. 318. [5; 234].

77

давно ненавистен. О, это был не тот человек прежде, тысячу раз не тот, а теперь, а теперь!..» — говорит Полина60. Но отчим Полины (в минуту откровенности она называет его «идиотом») весь в долгу у француза, а Полина не может бросить генерала из-за своих меньших брата и сестры. Она судорожно ищет выхода и посылает Алексея Ивановича в игорную залу, надеясь крупным выигрышем рассчитаться с Де-Грие. Но Алексей Иванович не хочет играть на её деньги.

Их отношения, о которых уже говорилось выше, в IV и VI разделах настоящей работы, представляют собой «любовь-ненависть», т.е. сильное и страстное чувство, деформированное индивидуализмом и социальным неравенством. В поведении Полины относительно Алексея Ивановича, несмотря на её кажущуюся ненависть и презрение, проявляется циничное самообнажение, возможное лишь при известной близости.

Полина испытывает наслаждение, растравляя болезненную страсть Алексея Ивановича и заставляя его выполнять её прихоти. Но когда Де-Грие уезжает из Рулетенбурга и своим письмом наносит ей неизгладимое оскорбление, Полина бросается за помощью к Алексею Ивановичу: как быть, где достать пятьдесят тысяч, чтобы бросить их в лицо бывшему любовнику?

Положение её безвыходно. Ни к бабушке, ни к мистеру Астлею обращаться она не хочет. Когда Алексей Иванович произнёс имя этого англичанина, у Полины засверкали глаза.

«— Что же, разве ты сам хочешь, чтоб я от тебя ушла к этому англичанину? — проговорила она, пронзающим взглядом смотря мне в лицо и горько улыбаясь. Первый раз в жизни сказала она мне «ты».

«Точно молния опалила меня; я стоял и не верил глазам, не верил ушам! Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне, а не к мистеру Астлею!»61. И Алексей Иванович бросается к игорному столу, в воксал.

Через полтора часа он возвращается, пьяный от игры, и заваливает весь стол грудой золота и банковых билетов. Полина неподвижно сидит на диване и пристально следит за ним. В ней снова вспыхивает ненависть. Алексей Иванович — больше не раб, он сильнее её, он будет ощущать превосходство над ней, заплатив её долг французу: таковы смутные предчувствия, начинающие бередить её душу. Полина пытливо всматривается в Алексея Ивановича, затем в истерическом припадке восклицает: «Покупай меня!» Истерика проходит, но странное полубредовое состояние Полины накладывает отпечаток на всю последующую сцену. «Она положила обе руки на мои плечи и пристально меня рассматривала; казалось, что-то хотела прочесть на моём лице». «То вдруг начинала она тихо привлекать меня к себе;

78

доверчивая улыбка уже блуждала на её лице; и вдруг она меня отталкивала и опять

62

омрачённым взглядом принималась в меня всматриваться» .

Она словно боится поверить любви Алексея Ивановича. «И вдруг она бросилась обнимать меня». «Она и плакала, и смеялась, всё вместе. Ну что мне было делать? Я сам был как в лихорадке. Помню, она начинала мне что-то говорить, но я почти ничего не мог понять. Это был какой-то бред, какой-то лепет.»

«- Нет, нет, ты милый, милый! Ты мой верный!.. Ты меня любишь. любишь. будешь любить?»63.

Он сознаёт, что Полина полубезумна, что она бредит, но это ещё более разжигает его страсть. Вся любовная сцена носит патологический характер. Это уже поэтизация больной любви, смакование надрыва, наслаждение невропатией.

Утро застаёт любовников в тяжёлом, словно похмельном состоянии. Внезапно Полина обращается к Алексею Ивановичу «с выражением бесконечной ненависти»:

«— Ну, отдай же мне теперь мои пятьдесят тысяч франков!»*

Она швыряет эти деньги в лицо Алексею Ивановичу и бросается прочь из

отеля.

Этот жест бешенства и мести не направлен лично против Алексея Ивановича. Скорее это бессильный протест против всего окружающего мира в целом, против нечеловеческой жизни, где любовь неизбежно сводится к деньгам. После всех сомнений, казалось бы, уже решённых, ею всё же овладела страшная уверенность: с любящим и преданным Алексеем Ивановичем начинает происходить невольная метаморфоза, он становится чем-то вроде Де-Грие, он её «благодетель», он осыпает её деньгами, приобретает какое-то право на неё. Снова быть кому-то обязанной деньгами? Нет! Одна мысль об этом сводит её с ума, и в отчаянии Полина швыряет деньги в лицо Алексею Ивановичу.

Сам он вспоминает об этом так: «Думаю, что виновато тут отчасти и её тщеславие: тщеславие подсказало ей не поверить мне и оскорбить меня, хотя всё это представлялось ей, может быть, и самой неясно. В таком случае, я, конечно, ответил за Де-Грие и стал виноват, может быть, без большой вины»64.

Два «может быть» подряд и косвенное признание: «может быть, без большой вины». Значит, какую-то вину он всё же признаёт? Да, спустя некоторое время он сам ощутил, что его любовь «отступила на второй план». Значит, Полина всё же была права, сомневаясь в его любви в ту памятную ночь в отеле. После сцены одевания мадмуазель Бланш Алексей Иванович «был уже — как закружённый». «Что же, я не виноват, что т-11е Полина бросила мне целой пачкой в лицо и ещё вчера предпочла мне мистера Астлея», — оправдывается он перед самим собой. Из рассказа мистера

62 Стр. 404. [5; 299].

63 Стр. 404 [5; 299]. * 5; 298.

64 Стр. 406. [5; 298].

79

Астлея в дальнейшем явствует, что Полина долго была больна, она и теперь больна; некоторое время она жила с матерью и сестрой мистера Астлея в северной Англии. После смерти бабушки ей досталось крупное наследство. Её маленький брат и сестра тоже обеспечены завещанием бабки и учатся в Лондоне. Теперь Полина путешествует по Швейцарии вместе с сестрой мистера Астлея. Генерал умер в Париже от удара.

Так заканчивается история Полины. Нельзя сказать, чтобы последние штрихи внесли ясность в её образ. Художественные противоречия в нём явственны: так, она с хохотом обещала Алексею Ивановичу, что когда он перестанет быть ей нужным, она заставит его броситься со Шлангенберга, и она же спустя некоторое время, смеясь совсем иначе, сказала — «неужели ты мог подумать, что я пущу тебя драться с Де-Грие?»* Переходы от презрения к нежности слишком резки. Безумие Полины, её бред, истерика недостаточно оправданы. В этой красавице нет ничего нормального, здорового, естественного. Напомним, что исключительное — один из составных элементов эстетического идеала Достоевского. Поэтому его героиня так изломана, нездорова, исключительна, болезненно восприимчива. Гиперболизация, крайние преувеличения, некоторая иррациональность поступков Полины сообщают этому образу наполовину романтический характер.

Трагедия Полины носит социальный характер, это — тема гибели красоты в мире денег, тема, получившая позже блистательное развитие в «Идиоте». Но если образ Настасьи Филипповны, при всей своей исключительности, глубоко мотивирован и «выведен» из социально-исторической среды, то Полина выглядит более изолированно, характер её недостаточно мотивирован окружающей средой, и в нём Достоевский как бы даёт волю своей тенденции к психологической фантастике.

Особенности этой полуфантастической фигуры отчасти объясняются обстановкой разрушения семьи. В романе «Игрок» даётся прямое указание на это в

словах мистера Астлея: «Насчёт же этого семейства можно правильно сказать, что

65

это семейство уже не существует» .

Образ Полины служит Достоевскому и для выражения другой идеи — осуждения «гордыни». В её душевной болезни немалую роль сыграла оскорблённая гордость. Однако эта тема в «Игроке» ещё не получила такого развития, как в «Братьях Карамазовых», в образе Кати Верховцевой.

Таковы центральные образы романа «Игрок»: образ деклассированного интеллигента-разночинца, непоследовательного индивидуалиста, который в условиях буржуазного общества находит самоутверждение лишь в игре, и полуромантический образ гордой девушки из распадающегося аристократического семейства, которая терпит катастрофу в борьбе за своё человеческое достоинство.

80

S1

Глава IX. Историческая и социальная среда в романе «Игрок»

События эпохи нашли яркое отражение в романе. «Игрок» — единственный «заграничный» роман Достоевского. Всё действие романа происходит за пределами России. Однако Достоевский выполнил своё намерение, отразившееся в письме к Страхову от 18 сентября 1863 года: «Да и вообще отразится современная минута (по

)« еэ * /"ч

нашей внутренней жизни» . «Современная минута» русской жизни, т.е. первые годы после реформы, наложила свой отпечаток на ряд образов и тем романа.

Выше мы рассмотрели образ Алексея Ивановича. Этот игрок, деклассированный интеллигент, жаждущий скорого богатства и быстро привыкший к атмосфере азарта и погони за удачей, является типичным порождением эпохи спекуляции и грюндерства, наступившей в России в 60-е годы.

Как известно, сразу после реформы в России имело место некоторое падение производства, связанное с перестройкой на новый, капиталистический лад. Однако вскоре вновь оживилась промышленность, быстро начали расти железные дороги, земледелие стало принимать, по словам В. И. Ленина, «всё более и более торговый, предпринимательский характер»66. В 1864 году был основан «Санкт-Петербургский частный коммерческий банк» — первый акционерный банк в России, в последующие три года — ещё пять банков.

1866 год — год создания «Преступления и наказания» и «Игрока» — был годом большого экономического подъёма. В 1867 году разразился экономический кризис, в основном ударивший по хлопчатобумажной промышленности. С 1869 года начался новый промышленный подъём, начинается период грюндерства — усиленного учредительства акционерных компаний, частично «дутых». Присвоение учредительской прибыли, расширение биржевых спекуляций, вся эта атмосфера ажиотажа открывала возможности лёгкой наживы, невиданные соблазны новой буржуазной жизни, сказочной удачи. В банки и железнодорожные компании наряду с такими крупными купцами, как Губонин и Мамонтов, идут и выходцы из дворян, такие как Ламанский и Чижов. Вчерашние крепостные становятся фабрикантами, как Прокофий Суслов (см. 1 раздел). Всеобщая деморализация, дух спекуляции,

о Т1 о о о

денежной лихорадки становится знамением времени. Достоевский с величайшей зоркостью запечатлел эти перемены в общественном сознании. Героиня романа

* 28/2; 50.

66 Ленин В. И.Сочинения. Т. 3., стр. 267

82

«Идиот» Настасья Филипповна восклицает: «Ведь теперь их всех такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребёнок, а уж лезет в ростовщики!» Это говорится по поводу корыстных расчётов Ганечки Иволгина, «нетерпеливого нищего» с бородкой a-la Наполеон III, который по убеждению Рогожина, на Васильевский остров за три рубля ползком доползёт.

В том же романе «Идиот» выведен Иван Фёдорович Епанчин, «из новых, пореформенных типов, генерал-делец», как характеризует его В. В. Ермилов. Генерал Епанчин — один из акционеров многочисленных компаний, возникших на развалинах крепостного строя.

Атмосфера грюндерства, азарта и спекуляции ещё более сгущённо передана в романе «Подросток», опубликованном в 1875 году и носившем подзаголовок «записки юноши». Герой романа Аркадий Долгорукий, отпрыск «случайного семейства», стремится стать Ротшильдом, скопить миллион путём спекуляций и, действительно, совершает типичную спекулятивную сделку на каком-то аукционе. В этом «ребёнке, лезущем в ростовщики», есть много общего и с игроком Алексеем Ивановичем, и с Ганей Иволгиным.

Дух спекуляции, скорого обогащения, золотая лихорадка начали зарождаться в России раньше, чем наступила эпоха грюндерства. Поэтому Алексей Иванович, желающий разбогатеть «в два часа, не трудясь», провозглашает рулетку игрой чисто русской, только и созданной для русских (напомним, что Западная Европа к 60-м годам давно пережила своё грюндерство, свою Директорию, оргии спекуляции и разгул азартной игры). В России 1863 года, когда был задуман «Игрок», только намечались признаки промышленного подъёма. Но Достоевский, которому подчас была свойственна особенная прозорливость, разглядел зарождение нового типа. «Это лицо живое — (весь как будто стоит передо мною) — и его надо прочесть, когда он напишется» (Письмо от 18 сентября 1863 года). Герой романа «Игрок» — первый из галереи новых образов Достоевского, образов азартных накопителей, нетерпеливых нищих, молодых карьеристов эпохи грюндерства. Это гораздо более прямая и гораздо более существенная связь, чем бесшабашность «широкой натуры», объединяющая его с Рогожиным и Митей Карамазовым (см. Л. П. Гросман, «Достоевский-художник»).

Типичными для пореформенной России являются образы русских аристократов в «Игроке». Все они в известной мере намечены в «Зимних заметках о летних впечатлениях», где автор дал насмешливую характеристику заграничным русским, которые с путеводителями в руках ревностно осматривают редкости, точно продолжая исполнять въевшуюся в их душу службу (см. 1 раздел).

Генерал Загорянский — бывший кирасир, видный, сановитый, молодящийся старик. Под его внушительной внешностью скрывается самый жалкий характер и

83

ограниченный умишко. «Бабулинька» Антонида Васильевна, тётка генерала, даёт ему уничтожающую характеристику: «Я... всегда считала его самым пустейшим и легкомысленным человеком. Натащил на себя форсу, что генерал (из полковников, по отставке получил), да и важничает» . Даже сама речь генерала, то высокомерно-фамильярная, то растерянно-униженная, его недоговоренные фразы и незаконченные мысли, передают его неуверенность в себе, его ничтожество. Он без ума влюблён в парижскую кокотку мадмуазель Бланш и в конце романа, будучи уже полупомешанным, женится на ней в Париже. Там он и умер от апоплексии. Этот образ символизирует маразм, упадок, историческую обречённость русской аристократии. Отметим, что подобных образов в творчестве Достоевского немного. Наиболее близок к слабоумному генералу Загорянскому старый развратник князь Сокольский и отчасти генерал Ахмаков из романа «Подросток». Фёдор Павлович Карамазов, добровольный шут и развратник, уже не имеет ничего общего с выродившимся дворянством: мелкий помещик, он к концу своей жизни плутнями, подрядами, ростовщичевством, основаниями кабаков и другими выгодными помещениями капитала скопил 100.000 рублей. Это уже приспособившийся. А генерал Загорянский из «Игрока» — тип выродившегося аристократа, представитель распадающегося класса, предвещающий дегенератов Ивана Бунина и Алексея Толстого.

Вспомним ещё раз «Зимние заметки», то место, где говорится, как русские аристократы, после того, как был «кончен бал», понаехали из Москвы на Запад. «Сколько там теперь Репетиловых, сколько Скалозубов, уже выслужившихся и отправленных к водам за негодностью». Сопоставление грибоедовского полковника Скалозуба с генералом Загорянским чрезвычайно любопытно. В бессмертной комедии Грибоедова Лиза говорит:

«Вот, например, полковник Скалозуб: И золотой мешок, и метит в генералы».

Через сорок с лишним лет полковник стал генералом, он выслужился и отправлен к водам за негодностью. Но генерал Загорянский не имеет уже никакого веса и влияния в обществе, его «золотой мешок» разворовали ловкий французский авантюрист и «шикарная» французская девка, да и сам он умирает жалкой смертью на чужбине. Таков путь русской аристократии.

Жертвой новых денежных отношений является и сама Полина Александровна, отчаянно стремящаяся остановить гибель и падение семьи. Решение автором её судьбы весьма романтично и нежизненно: её спасает от гибели любовь чудаковатого английского джентльмена, любовь, весьма похожая на филантропию.

В своём разборе романа «Игрок» Г. М. Фридлендер особо выделяет образ «бабулиньки»: «Замечательно яркий реалистический образ романа — старая бабушка

84

генерала67 — «baboulinka». «Бабулинька» — живой обломок московского барства начала XIX века. Патриархальность и простота сочетаются в ней с крутым и властным, деспотическим нравом, доброта и прямота характера — с упрямством и самодурством».

И далее: «"Игрок" — одно из остро критических произведений Достоевского. Тема исторических сдвигов, вызванных развитием капитализма, раскрыта здесь с силой и яркостью, напоминающей романы Бальзака. Характерные для пореформенной эпохи новые социальные явления воплощены Достоевским в ряде резко заострённых, контрастных образов и ситуаций. Старая помещица — «бабулинька», которая, очутившись за границей, не может устоять против соблазна и проигрывает в рулетку свои доходы, противопоставлена безвестному «учителю»

Алексею Ивановичу, выигрывающему в ту же рулетку колоссальное состояние,

л 68

которое он столь же быстро растрачивает.» .

Термин «противопоставлена» здесь не вполне точен. Кроме противопоставления в истории бабушки и Алексея Ивановича есть элементы повторения. Это характерный приём Достоевского, который голландским ученым И. М. Мейером определён как «рифма ситуаций» — приём повторения одного из элементов сюжета69. В самом деле, «бабулинька» начинает с крупного выигрыша, а затем возвращается в воксал и проигрывает всё, вплоть до денег на обратную дорогу. То же самое происходит и с Алексеем Ивановичем, но выигрыш его во много раз больше бабушкиного, а проигрыш полнее и катастрофичнее. Главное же различие в том, что бабулинька, проигравшись, раскаялась, смирилась и уехала обратно в Россию, а Алексей Иванович никогда не перестанет «отыгрываться» — он стал игроком.

В качестве весьма отдалённых предшественниц «бабулиньки» можно привести классические образы знатных старух: грибоедовской графини Хлёстовой, самовластной диктаторши московского «бомонда», и пушкинской графини Анны Федотовны, деспотичной и капризной старухи, в прошлом знаменитой красавицы, la Venus moskovite. «Бабулинька» Антонида Васильевна напоминает их своим деспотизмом, капризами, категоричностью суждений, у неё «повелительная и властная наружность», но Достоевский придал ей такие черты прямодушия, непосредственности, искренности, внёс в этот образ такой заметный элемент простонародности, что «бабулинька» вызывает несомненную симпатию. Отношение Алексея Ивановича к ней и ласковое, и насмешливое, и в то же время уважительное. Как «обломок московского барства», бабушка пользуется своеобразной любовью самого Достоевского. В «лишней» главе «Зимних заметок о летних впечатлениях» он прямо декларировал, что старое русское барство было ближе и понятнее народу. «Все

67 Антонида Васильевна — тётка генерала, а не бабушка.

68 История русской литературы. Т. 9, ч. 2., с.70.

69 Сборник «Творчество Достоевского», стр. 412

85

эти господа были народ простой, кряжевой.» Достоевский считал, что западное влияние почти не затронуло старого дворянства.

Так и бабушка Антонида Васильевна: она патриотка, плохо говорит по-французски, ругает «заграничных русских» за их приниженность, относится к иностранцам бесцеремонно, без тени заискивания. Все эти черты, по мнению Достоевского, были когда-то свойственны коренному, исконному русскому барству.

В конце романа сообщается о смерти «бабулиньки». Наследство её досталось частью Полине, частью генералу, а это значит его «жене», мадмуазель Бланш. Всё та же мысль Достоевского о русских поместьях и состояниях, растраченных в модных кабаках и казино Европы.

Отношение Достоевского к Западу, противоречивое и изменчивое, хорошо изучено Л. П. Гроссманом. Это его работа «Достоевский и Европа» и некоторые страницы исследования «Достоевский — художник».

Отношение его к представителям разных европейских наций, выведенным в «Игроке», прямо объясняется исторической обстановкой в 60-е годы XIX века (см. 1 раздел настоящей работы). Франция эпохи Второй империи, страна лакеев, шпионов и аферистов, страна, которой правило ничтожное семейство выродившихся Бонапартов, вызвала подлинное отвращение Достоевского ещё в первое его путешествие. Польское восстание, вызвавшее антирусскую кампанию в наёмной французской прессе, обострило враждебность Достоевского к полякам и превратило в ненависть его отвращение к французам. Такое неправомерное распространение политических антипатий на целые народы характерно для Достоевского. Ещё в «Зимних заметках о летних впечатлениях» писатель создал обобщённый портрет французского буржуа, наделённый элементами сатиры, но полностью соответствовавший исторической истине. Этот портрет в индивидуализированной, художественно развитой форме прямо перешёл из «Зимних заметок» в роман «Игрок». Маркиз Де-Грие (как явствует из слов мистера Астлея, на деле он не маркиз и не Де-Грие) являет собой законченный тип буржуа-стяжателя, ростовщика в маске «первого любовника». Это достойный представитель хищнического общества, которое изобразил Золя в своей эпопее «Ругон-Маккары». То было время разложения, эпоха спекуляций, спекулировали даже лица, окружавшие Наполеона III. Де-Грие из романа Достоевского — живое воплощение духа стяжательства, аферы и плутней, законченный тип подлеца, классическое воплощение буржуазной подлости.

Делая его соперником и антиподом Алексея Ивановича, Достоевский тем самым противопоставляет своего героя буржуазной подлости и стяжательству. Однако, хотя игрок мечтает «сосчитаться» и «помериться» с маркизом, до прямого конфликта дело не доходит. Достоевский, несомненно, чувствовал, что в действительности нет антагонизма между честным игроком и подлым авантюристом. Столкновение между ними невозможно. Да, они антиподы, но крайности

соприкасаются: они в то же время и двойники. У них одна цель — самоутверждение. Но если Де-Грие последовательно идёт к цели путём накопления денег, то непоследовательный Алексей Иванович застревает в заколдованном круге игры.

Де-Грие — это буржуа, торжествующая посредственность, августейшее ничтожество. Алексей Иванович — враг буржуа, протестующая личность, погибающий интеллект. И тем не менее, они родня, так как протест индивидуалиста против общества буржуазен в своих основаниях и потому бесплоден. «Вывернутая наизнанку буржуазность» ведёт героя к гибели, буржуазность прямая, так сказать, натуральная — к преуспеянию.

Наряду с французским буржуа Достоевский выводит и английского капиталиста. Это сахаровар и племянник лорда Пиброка, путешественник, филантроп и чудак — мистер Астлей. С ним Алексея Ивановича связывают дружеские отношения. Мистер Астлей спасает Полину от окончательной гибели, сохраняя нетленной свою любовь к ней несмотря на всё «неприличие» её скандальной связи с Алексеем Ивановичем. Мистер Астлей — единственный безусловно положительный образ романа. Л. П. Гроссман так объясняет дружбу Алексея Ивановича с мистером Астлеем: «Англичанин многим удивляет его, часто представляется ему непонятным до смешного, но не перестаёт возбуждать в нём самую глубокую симпатию. Он чувствует в этом, несколько странном на его взгляд, субъекте какую-то крепкую нравственную

а а а а ^

силу, которая при всей своей житейской разумности, не отталкивает от себя

70

скитальческую стихию его славянской души» .

Что же это за сила, «не отталкивающая от себя» бесшабашную славянскую душу игрока? Это сила британской буржуазии, поднимающейся к вершинам своего могущества. Викторианская эпоха вступала в пору расцвета. Гордый Альбион оставался единственно независимым, когда вся Европа прислушивалась к голосу из Тюильрийского дворца. Завоевания колоний, огромный расцвет промышленности, техники, науки и культуры — всё это сделало Англию великой державой, а её буржуазию — могущественным и самоуверенным классом. «Ваал царит и даже не требует покорности, потому что в ней убеждён. Вера его в себя безгранична» , пишет Достоевский в знаменитой V главе «Зимних заметок». И эта самоуверенная сила, это гордое и непоколебимое могущество не могут не импонировать Достоевскому. Как могучая и «нравственная» Англия казалась ему естественной союзницей против католического разложения, угрожающего человечеству, так в романе «Игрок» благородный и чудаковатый англичанин-союзник Алексея Ивановича против рафинированного мошенника-француза.

Но великий писатель-реалист не смог вопреки исторической истине создать положительный образ, живой идеал добродетельного буржуа. Рациональное

70 Л. Гроссман. Собр. соч. в 5 тт. (вып. 2). — М., 1928. С. 197 * 5; 74.

87

конструирование по заданной схеме и на этот раз подвело Достоевского: в его мистере Астлее нет души. Этот рыцарь во фраке («Ричард Львиное Сердце в интернациональном отеле XIX века» , как назвал его Л. П. Гроссман) являет собой механический набор достоинств и джентльменских качеств без всякой оригинальной идеи или чувства (если не считать национальной страсти к путешествиям). Мистер Астлей поражает своей безликостью. Этот образ порожден не непосредственными впечатлениями, а предвзятой схемой: чистое конструирование здесь подавило эмоционально-интуитивное начало творчества, подавило интуицию. Буквально все образы «Игрока»: и бабулинька, и Де-Грие, и мадмуазель Бланш, и генерал, не говоря уж о главном герое и Полине — все намного ярче, реальнее, убедительнее, чем бледный картонный мистер Астлей, всеобщий конфидент, посредник, хранитель тайн и полуавтоматический подаватель реплик в диалогах с Алексеем Ивановичем.

В сюжете «Игрока» образ мистера Астлея играет чисто вспомогательную роль. Кроме того, романист поручил этому персонажу моральные оценки действующих лиц, сделав его подчас прямым выразителем собственных мыслей — вариант резонёра классической драмы.

Хотя образы немецкой буржуазии в романе отсутствуют (Достоевский лишь в эпизоде провёл чванную и наглую чету — барона и баронессу Вурмергельм), историческая и социальная среда Германии 60-х годов воссоздана с исключительной яркостью и наглядностью. Тупое и жирное бюргерство, раболепствующее перед знатью, аплодирующее успеху, составляет как бы фон романа. Здесь мелькают лакеи, обер-кельнеры, советник Гинце, дамы, прусский барон с женой, приказчик меняльной конторы, солдат с деревянной ногой и т.д., и т.п. Алексей Иванович ходит обедать в «соседнее княжество» — в одном штрихе вся политическая карта Германии перед её объединением.

Застольная речь Алексея Ивановича о «немецком способе» приобретения богатств — несомненное высказывание самого Достоевского. Это один из лучших кусков сатирической публицистики писателя, целиком выдержанный в стиле «Зимних заметок о летних впечатлениях».

Резюмируя сказанное в этом разделе, можно утверждать, что роман «Игрок» с большим реализмом передаёт историческую обстановку и социальные типы России и Западной Европы, «по возможности, разумеется», как оговорился сам Достоевский. Личными наблюдениями и собственными взглядами писателя насыщен весь роман. Заграничные путешествия Достоевского, от «Зимних заметок» до скандала в папском посольстве, иными словами — прямо или опосредованно — влились в материал и в образы «Игрока», обеспечив тем самым его большую историческую, познавательную ценность.

* Гроссман Л. П. Указ. соч. С. 74.

88

Глава X. Автобиографичность образов и ситуаций

Теперь подведём итог всему сказанному. Является ли образ Алексея Ивановича автобиографическим, «во многом alter ego Достоевского» (Л. П. Гроссман) или «играющим в романе, по отношению к Полине (Аполлинарии), роль Достоевского» (А. С. Долинин)?

На этот вопрос напрашивается отрицательный ответ. В основных своих чертах образ игрока не соответствует реальному историческому образу Достоевского.

Индивидуалист, оторвавшийся от родной почвы и народа, закружившийся в адском вихре игры, забывший любовь и постепенно утрачивающий своё человеческое достоинство, — таков Алексей Иванович.

Фёдор Михайлович Достоевский — человек, который не мог жить без родины, жадно прислушивался за границей к известиям из России, никогда не порывал с ней кровной связи. Об его отношении к индивидуализму ясно говорит хотя бы великий роман «Преступление и наказание», созданный приблизительно в одно время с «Игроком». Достоевский тоже заглянул в пропасть, как Алексей Иванович, ему тоже однажды улыбнулось счастье, а затем последовала череда страшных проигрышей. Не пафос самоутверждения толкал его к игре, а отчаянная надежда поправить своё вечно стесненное материальное положение. Об этом он не раз говорил в своих письмах. Страстная, противоречивая натура игрока во многом напоминает самого Достоевского. Однако характер Достоевского намного шире, богаче, многограннее. Он неотделим от творческого труда; даже путешествуя с Аполлинарией Прокофьевной, он набрасывает на клочках бумаги будущий роман «Игрок», а в висбаденском отеле, после страшного проигрыша, питаясь одним чаем, работает над «Преступлением и наказанием». Творческое горение — неотъемлемая черта характера Достоевского, быть может, главная его черта.

Для Алексея Ивановича высшим наслаждением была игра, для Достоевского — творчество. Если отнять условно эту черту его характера, не станет ни человека, ни судьбы. Бесспорно, что Достоевский в образе Алексея Ивановича создал тип иного, непохожего на себя человека, и осудил его по всей строгости внутренних законов своего творчества.

Образ Алексея Ивановича пользовался симпатией его создателя. Анна Григорьевна Достоевская в своих воспоминаниях о муже свидетельствует: «Фёдор Михайлович был вполне на стороне «игрока» и говорил, что многое из его чувств и впечатлений испытал сам на себе. Уверял, что можно обладать сильным характером,

89

доказать это своей жизнью и тем не менее не иметь сил побороть в себе страсть к игре

*

на рулетке» .

Свидетельство сильное! Но как бы ни сочувствовал Достоевский своему игроку, как бы ни любил своего сорвавшегося с якоря и закрученного бешеным круговоротом героя, он от этого не менее откровенен и резок в картине его духовного обнищания и гибели.

К тому же Анна Григорьевна говорит: «многое из его чувств и впечатлений». Многое — не значит всё. Да, великий писатель испытал на себе и радости рулеточного триумфа, и изнурительную горечь проигрыша, и ужас заброшенности на чужбине, без гроша в кармане. Но духовное одиночество, пафос вознесения своего «Я» над другими людьми, оторванность от народа, полное принесение своей личности в жертву сначала на алтарь любви, а затем на игорный стол — всё это было чуждо Фёдору Михайловичу Достоевскому, великому писателю, страстному жизнелюбцу, который жадно наблюдал мир и людей, шутил, затевал игры с детьми, дружил и спорил с прогрессивной молодёжью, жил творчеством, журнальными полемиками, общественными интересами и народными страданиями.

Да, в его впечатлительной, противоречивой, кипучей натуре находили место и тёмные страсти, увлечения. Однако нельзя ставить знак равенства между Достоевским и Алексеем Ивановичем. Лишь какую-то небольшую долю, частицу своей личности, какой-то уголок своей души писатель использовал как основу для создания образа игрока.

Три черты, соответствующие трём главным темам романа «Игрок», определяют образ Алексея Ивановича: это — 1) стремление к самоутверждению посредством выигрыша, т.е. в конечном счёте посредством денег; 2) любовь-ненависть; 3) оторванность от народа.

Первая черта отпадает: увлечение Достоевского рулеткой не вызывалось самолюбием, желанием поразить толпу, потрясти окружающих сказочной удачей. Ему просто не хватало денег на жизнь, всегда не хватало денег. Об этом прямо говорится в письме к Тургеневу от 3/15 августа 1865 года. Подлинной сферой утверждения своей личности, духовного наслаждения и торжества была для Достоевского сфера художественного творчества.

Оторванность от народа? Из русских писателей немногие так знали жизнь городских низов, полупролетарских масс, как Достоевский. Правда, он почти не знал жизни крестьянства. Но, тем не менее, любовь к народу, безграничное сочувствие к его страданиям, постоянные поиски «народной правды», стремление постигнуть пути исторического развития России — всё это заставляет отвергнуть эту черту — «оторванность от народа» применительно к Достоевскому.

* Достоевская А. Г. Воспоминания. М.: «Художественная литература», 1981. С. 77.

90

Остаётся любовь-ненависть. На этой черте героя романа следует остановиться подробнее. Несомненно, что в целом ряде случаев сюжет романа «Игрок» воспроизводит подлинные факты биографии Достоевского, относящиеся к периоду его близости с Сусловой. Признаки сходства между этой связью и любовной историей романа «Игрок» детально проанализировал А. С. Долинин в своей статье «Достоевский и Суслова» и в своём вступлении к книге А. П. Сусловой «Годы близости с Достоевским»

Однако весьма существенные различия были упущены исследователем. Вполне естественно, что в момент первой публикации А. С. Долинина интересовала прежде всего общность между новыми фактическими данными и романом «Игрок». Нас интересует степень этой общности. Да, Полина весьма похожа А. П. Суслову своей гордостью, мучительством, истеричностью (см. 1 раздел). Однако отношения Достоевского и Сусловой всё же не были «любовью-ненавистью». Порой во время злосчастного путешествия по Италии Аполлинария Прокофьевна испытывала нежность к Достоевскому. Она послала ему 300 франков, когда он проигрался на обратном пути. Долгие годы она продолжала переписываться и встречаться с ним (в августе 1865 г. приезжала к нему в Висбаден). Если любви уж и не было, то была своеобразная, неровная дружба, со спорами, взаимными уколами, иронией, но и с настоящими вспышками чувства. Достоевский относился к Аполлинарии Прокофьевне отнюдь не так рабски, как Алексей Иванович к Полине. Суслова отнюдь не держалась с такой ненавистью и презрением, как Полина в романе «Игрок».

Заметим, что А. П. Суслова — дочь бывшего крепостного, «эмансипантка», за границей близкая к революционной эмиграции, в России привлекавшаяся за прокламации. Достоевский — писатель, разночинец, отставной подпоручик, полунищий дворянин, бывший политический заключённый, находящийся под надзором полиции (сам он в то время не знал об этом надзоре). По сути дела, Суслова и Достоевский были людьми одного круга, сходного социального положения.

В романе «Игрок» из Поли Сусловой сделана гордая аристократка, дочь генерала, измученная жизнью и сама — в свою очередь — мучительница. Она высказывает презрение к бедному учителю Алексею Ивановичу, деклассированному дворянину, молодому честолюбцу пореформенного периода. Центральные образы романа по сравнению с предполагаемыми прототипами социально разведены. Это очень важно: без этого оказалась бы нереальной линия «любви-ненависти», составляющая половину сюжета. Отметим ещё раз, что положение Алексея Ивановича и Полины напоминает социальное различие между Пипом и мисс Эстеллой из романа Диккенса (см. 6 раздел).

Свою личную драму любви без взаимности Достоевский перенёс в плоскость социальную. От этого сюжет только выиграл, приобрёл волнующую остроту. Личное,

91

преломлённое сквозь призму социального опыта писателя, положено в основу романа «Игрок». Но это не есть автобиографичность. Пользуясь цитированным выше определением Л. П. Гроссмана, мы можем сказать, что романист использовал лишь «художественную выразительность» реальной А. П. Сусловой.

Что касается игрока, то и он получил отличную от прототипа социальную окраску. Правда, он такой же разночинец, как Достоевский, но его стремление к успеху, к быстрому обогащению приводит его на путь профессионального игрока, на путь нищеты и преступления. Игрок уже опустился до лакейства, ему грозит участь люмпен-пролетария.

Итак, отправляясь в создании образов Алексея Ивановича и Полины от реальных прототипов, Достоевский, во-первых, намеренно сузил границы образов, отбросив всякую характеристику их общественных интересов и политических взглядов (это придало образам характер более массовый, общий, заурядный); изменил социальное соотношение образов, вводя элемент неравенства (это обострило сюжет); наконец, предельно преувеличил, заострил, гиперболизировал реально существовавшие черты и конфликты.

Примеры такой гиперболизации многочисленны. Любовь игрока к Полине носит всеобъемлющий характер; Достоевский же весной 1865 года делает предложение А. В. Корвин-Круковской, осенью того же года повторяет его А. П. Сусловой. Полину тяготит чудовищный долг в пятьдесят тысяч франков; А. П. Суслова, чтобы уязвить бывшего любовника и напомнить о себе, послала Сальвадору 15 франков. Выигранные Достоевским в 1862 году 12.000 франков превратились в романе в 200.000. Попытки Достоевского облегчит своё материальное положение путём игры вырастают у Алексея Ивановича до размеров фатальной убеждённости, окрашенной наполеонизмом.

Образы романа претерпели и сильное психологическое смещение относительно своих прототипов, даже если рассматривать последние в суженном объёме. Так, Достоевский советовал А. П. Сусловой забыть Сальвадора, говоря, что он не стоит мучений, что он просто «гадость, которую выводят порошком». В романе Алексей Иванович предлагает Полине убить Де-Грие на дуэли. Достоевский знал всё, что происходило в душе Сусловой, был самым близким ей человеком: с ним она советовалась, поверяла свои тайные планы, изливалась ему. В романе Полина окружена ореолом романтической таинственности и недосягаемости. Во время путешествия Достоевский настойчиво добивался возобновления прежних близких отношений. В романе Полина обращается с Алексеем Ивановичем, как с рабом.

Подлинно биографичны в романе «Игрок» личные наблюдения и собственные взгляды Достоевского на буржуазный Запад и заграничных русских, а также эпизод в папском посольстве. Но это слишком мало. В роман «Идиот» также вложены

92

наблюдения и взгляды писателя: особенно автобиографичен рассказ князя Мышкина о смертной казни.

Хотя в романе «Игрок» Достоевский отправляется от реальных фактов своей биографии, но эти факты так обработаны в соответствии с главной идеей романа, так переплетены с литературными мотивами и так социально трансформированы, что ни сам роман, ни его главный образ не могут считаться автобиографическими.