К вопросу о совершенствовании процесса обучения студентов вуза по заочной форме Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

НАУКА, ОБРАЗОВАНИЕ, ТЕХНОЛОГИИ_

Актуальные проблемы образования

Джуринский А.Н. Реформы российского образования: сравнительно-исторический аспект.................................................. 7

Воровщиков С.Г. Специфика учебно-познавательной деятельности

как разновидности учения школьников...................................16

Содержание и технологии образования

Фролова С.Л. Практика создания модели специалиста как образа

профессионального идеала............................................28

Леонова О.А. Профессиональное становление современного педагога:

роль педагогической практики .........................................36

Гетьманенко Н.И. Коммуникативная компетенция педагога

в интеркультурном аспекте............................................43

Ковалев В.И., Никитушкин В.Г., Ерофеев М.Б. Взаимодействие

субьектов образовательной деятельности в вузе: традиция и новация........52

Калекин А.А. Общеинженерная компетенция учителя технологии профильной школы с индустриально-технологическим направлением........56

Салаватова С.С. Подготовка студентов к реализации нац. компонента при обучении математике в школе на основе развитие

исследовательской деятельности (на примере педагогической практики)......63

Рослякова Н.И. Непрерывное образование в условиях рыночной экономики . .71 Гладышев А.Н. К вопросу о совершенствовании процесса обучения

студентов вуза по заочной форме.......................................77

Хотунцев ЮЛ., Бахтеева Л.А. Дизайнерский компонент содержания технологического образования школьников как фактор развития

познавательного интереса к курсу «Технология»..........................81

Седых В.В. Формообразование в процессе воплощения

художественного замысла (на примере лепки керамических изделий)........88

Кабалоев Н.К. Фундаментализация содержания подготовки школьников

в области информационных и коммуникационных технологий (ИКТ)..........93

Гладик В.А. Современные подходы к определению содержания

гражданской компетентности учащихся.................................101

ФИЛОСОФИЯ И ИСТОРИЯ ОБРАЗОВАНИЯ_

Кучер Е.Н. Активные методы обучения: философско-методологический

анализ.............................................................108

Буянова Н.Б. Становление и развитие методики профессионального

обучения хоровых дирижеров в дореволюционной России.................116

Корсунов В.И. История диверсификации высшей школы США.............124

ЯЗЫК И ОБРАЗОВАНИЕ_

Евтушенко О.В. Согласие, понимание, единство: национальные и личные ценности через историю слов.................................137

Ключникова О.А. Жанровое разнообразие РЯ-текстов,

ориентированных на размещение в сети интернет (сфера образования).....145

ПСИХОЛОГИЯ И ОБРАЗОВАНИЕ_

Гуслякова Н.И. Педагогическая установка как базовый механизм

развития профессионального сознания студентов-педагогов...............149

Бабич Е.О. Критерии эффективности социально-педагогического сопровождения воспитания в учреждениях начального

профессионального образования......................................158

Радынова О.П. Выявление и развитие музыкальной одаренности детей

дошкольного возраста...............................................163

Абрамова Н.В. О содержании и структуре дидактической системы

знаний о музыке для детей старшего дошкольного возраста...............169

Безбородова Л.А., Безбородова М.А. Основные аспекты

психомоторики дошкольников и младших школьников.....................174

Кузьменко Г.А. Теоретико-методологические аспекты исследования процесса развития интеллектуальных способностей подростков в спортивной деятельности.............................................181

Чернов А.Е. Виртуальная реальность и проблемы реализации наглядности . .189 ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ НАУКА ВУЗАМ

Физико-математические науки

Караева А.А., Гончарук Г.П., Серенко О.А. Деформационные свойства и механизм разрушения композитов на основе полиэтилена и эластичного наполнителя...........................................199

Исторические науки

194 Королев А.С. О роли варяжских князей в образовании Древнерусского

государства........................................................206

Никонов О.А. Юго-Восточный Каспий в политической стратегии

Российской империи в первой половине XIX века.........................214

Виноградов М.А Дворянство Московской губернии и проект реформы

крестьянского самоуправления конца XIX века...........................223

Серегин А.В. Программы политических организаций русской монархической эмиграции в Европе в 1920-30-х гг. по реставрации

монархии в России..................................................228

Луцишин А.В. К вопросу об использовании материалов следственных

дел политических процессов 20-30-х гг. в качестве исторических источников 234

Хронова И.А. К вопросу о возникновении кризисных тенденций в развитии российского сельского хозяйства в 1970-е - начале 1980-х

годов (на материалах Кубани).........................................243

Философские науки

Кириленко Г.Г. Мировоззрение, жизненный мир, повседневность..........250

Даниелян Н.В. Свобода личности и рациональность......................258

Счастливцева Е.А. Проблема феноменов сознания в философии

Б. Яковенко........................................................267

Степанищев С.А. Философия диалога и «этический рационализм» Э. Левинаса (историко-философский анализ)............................276

Молодов Е.А. Формальный и неформальный языки в философской концепции Ойгена Розенштока-Хюсси..................................281

Волкова Е.Г. К вопросу о научно-методическом контексте

трудов В.Я. Проппа..................................................285

Филологические науки

Николина Н.А. Прием монтажа в современной драме.....................290

Швелидзе Н.Б. К вопросу о лексической вариантности

фразеологических единиц со значением поведения лица..................296

Иконникова В.А. Влияние теории права на развитие особенностей

англоязычных юридических терминосистем.............................302

Дубовая Е.В. Эпические речения в психолингвистическом измирении.......308

Бражников ИЛ. Живые и мертвые. Эсхатологические мотивы и мифопоэтика повести

В. Распутина «Прощание с Матёрой»...................................317

Перзеке А.Б. Поэтика катастрофы в поэме А.С. Пушкина

«Медный всадник»..................................................323

Психологические науки

Обухов А.С.,Чурилова Е.Е. Современные подходы к исследованию

личности через нарративные тексты....................................331

Козлова А.В. Исследование восприятия времени в контексте

жизненной активности человека.......................................344

Погодин И.А. Психологические характеристики личности в

адаптационном процессе.............................................357

Искусствоведение

Ампилова А.А. Супрематизм и иконопись: к проблеме формы и

содержания в изобразительном искусстве начала XX века.................370

Назарова Г.А. Житийные циклы митрополита Киевского и Всея Руси Алексия. Проблемы изучения..........................................375

Сведения об авторах.............................................380

SCIENCE, EDUCATION, TECHNOLOGY

Problems of Education

Dzhurinsky A.N. Reform of a Russian education: comparative-historical aspect..........7

Vorovschikov S.G. Specificity of learning and informative activity as a version of the teaching of schoolchildren..................................................................................16

Contents and technologies of education

Frolova S.L. Practice of the model specialist as a way of professional ideal .............28

Leonova O.A. Professional formation of the modern teacher: a student teaching

practice role...................................................................................................................36

Getmanenko N.I. Teacher communicative competence in cross-cultural aspect........43

Kovalev V.I., Nikityshkin V.G., Erofeev M.B. Interaction of subjects of educational

activity in high school: tradition and an innovation........................................................52

Kalekin А.А. General-engineering competence of the teacher of technology

of profiled school with industrial-technological bias.......................................................56

Salavatova S.S. Preparation of students for realisation of a national component in Mathematics teaching at school on the basis of development of research activity

(as a student teaching practice example)......................................................................63

Roslyakova N.I. Continuous formation in the conditions of market economics...........71

Gladyshev A.N. On improvement of the process of teaching high school students

on the basis of correspondence form...........................................................................77

^otuntsev J.L., Bakhteeva L.A. Design component of the content of technological preparation of schoolboys as the factor of development

of informative interest in the course «Technology».......................................................81

Sedykh V.V. Forming in implementation of artistic intention

(as an example of ceramics modeling)..........................................................................88

196 Kabaloev N.K. Fundamentalization of training contents for schoolchildren

in the field of Information and Communication Technology (ICT).................................93

Gladik V.A. Modern approaches to definition of the maintenance

of civil competence of pupils.......................................................................................101

PHILOSOPHY AND HISTORY OF EDUCATIONAL

Kucher B.N. Active learning: philosophical and methodological analysis..................108

Bouyanova N.B. Formation and development of the system of vocational

training for choral conductors in pre-revolutionary Russia..........................................116

Korsunov V.I. History of diversification in US higher education.................................124

LANGUAGE AND EDUCATION

Evtushenko O.V. Harmony, understanding, unity: national and personal values

through the history of words.......................................................................................137

Kluchnikova O.A. Variety of the PR-wording styles oriented onto Internet installation (educational field)......................................................................................145

PSYCHOLOGY AND EDUCATION_

Guslyakova N.I. Pedagogical installation as the base mechanism of development

of professional consciousness of students-teachers...................................................149

Babich Е.О. The social support efficiency criteria in educational institutions

of the initial professional training.................................................................................158

Radynova O.P. Recognizing and developing children musical endowment.............163

Abramova N.V. On the content and structure of the didactic system of knowledge

about music for senior school children........................................................................169

Bezborodova L.A., Bezborodova M.A. The main aspects of psychomotility

of preschool and primary school children .................................................................174

Kuzmenko G.А. Theoretical and methhodological research aspects

of intellectual capabilities development process of teenagers in sports activity..........181

Chernov A.E. Virtual reality and problems of realization a principle of visibility........189

FUNDAMENTAL SCIENCE TO HIGHER EDUCATION INSTITUTIONS_

Physics and Mathematics

Karaeva A.A., Goncharuk G.P., Serenko O.A. Deformation properties of composites on based polyethylene and rubber filler...............................................199

History

Korolev А.С. On the role of Varangian princes in the formation

of the Old Russian State.............................................................................................206

Nikonov O.A. Southeast Caspian sea in political strategy of the Russian

empire in the first half of XIX century.......................................................................214

Vinogradov M.A. Nobility of the Moscow province and the project

of reform of country self-management at the end of XIX Century............................223

Seregin A.V. Programs of political organizations of Russian monarchists

emigration in Europe in 1920-30-th about the restoration of monarchy in Russia.....228

Lutsishin A.V. To the question about the use of materials of investigatory affairs of political processes of the 20th-30th (of the XX century) as historical sources.....234

Khronova I^. To the question on occurrence of crisis tendencies

in development of the Russian agriculture in 1970-th - the beginning

of 1980th years (on materials of Kuban).....................................................................243

Philosophy

Kirilenko G.G. World outlook, life word, everyday life................................................250

Danielyan N.V. Personal freedom and rationality.......................................................256

Schastlivtseva E.A. Problem of phenomena of consciousness

in B. Yakovenko's philosophy.....................................................................................267

Stepanischev С.А. Philosophy of dialogue and «Ethical rationalism»

by E. Llevinas (the history-philosophical analysis)......................................................276

Molodov YeFormal and informal languages in the philosophical

concept by O. Rosenstock-Huessy...........................................................................281

Volkova Е.G. To the question of scientific-methodological context

of V.Ya. Propp's works................................................................................................265

Philology

Nikolina N.A. Installation reception in modern drama ...............................................290

Shvelidze N.B. Lexical version in verbal phraseology with meaning

of person behavior.......................................................................................................296

Ikonnikova V.A. The influence of legal theory on the development

of the peculiarities typical of anglo-american legal terminological systems................302

Dubovaya E.V. Epic set phrases in psycholinguistic measurement..........................308

Brazhnikov I.L. Alive and Dead. Eschatological motives and mythopoetic

of story by V. Rasputin "Farewell to Matyora".............................................................317

Perzece A.B. The poetics of catastrophe in A. S. Pushkin's Poem

"Bronze Horseman".....................................................................................................323

Psychology

Obukhov A.S., Churiliva E.E. Modern approaches to the research of personality

through narratives........................................................................................................331

Kozlova A.V. The analysis of time perception in the context of a person's living

activity..........................................................................................................................344

Pogodin I.A. Psychological characteristic of the person in adaptable process........367

Arts

Ampilova A.A. Suprematism and Iconography. About problem of form

and matter in fine arts of the beginning XX century....................................................370

Nazarova G.A. Hagiographic cycles of Metropolitan Alexy of Kiev and All Russia investigation challenges...............................................................................................375

Information about the authors..........................................................................380

198

ДЕФОРМАЦИОННЫЕ СВОЙСТВА И МЕХАНИЗМ РАЗРУШЕНИЯ КОМПОЗИТОВ НА ОСНОВЕ ПОЛИЭТИЛЕНА И ЭЛАСТИЧНОГО НАПОЛНИТЕЛЯ

А.А. Караева, Г.П. Гончарук, О.А. Серенко

Аннотация. Исследованы деформационные свойства и механизм разрушения дисперсно-наполненных композитов на основе полиэтилена и частиц резины. Установлено, что использование наполнителя с размером частиц меньше критического диаметра не является достаточным условием для предотвращения образования опалных дефектов при растяжении материалов. Ромбовидные дефекты при этом формируются при деформации образца, превышающей деформацию в шейке. Показано, что с ростом степени наполнения деформация в области формирования ромбовидной поры уменьшается.

Ключевые слова: критическое раскрытие трещины, магистральная трещина, размер частиц наполнителя, степень вытяжки в шейке.

Summary. Deformation properties and fracture mechanism of composites on based polyethylene and rubber filler ware investigation. It was found that the using particles with smaller size then critical diameter is not the sufficiency condition for the prevention of form afraid defects at strain materials. Diamond-shaped voids are formed at the deformation more the neck composite deformation.

Keywords: main crack, critical crack tip opening, filler particle size, extend of draw strain.

199

Использование наполнителей в составе полимерных материалов позволяет направленно изменять их свойства и создавать новые композиты с комплексом необходимых эксплуатационных характеристик. Однако улучшение одного параметра зачастую сопряжено с ухудшением другого. Например, повышение ударопрочнос-ти некоторых полимеров (полипропилен, полистирол и т.д.) при введении каучука сопровождается снижением модуля упругости, а его повыше-

ние при использовании минеральных наполнителей зачастую сопровождается ухудшением деформационных свойств материалов.

В общем случае деформационное поведение дисперсно-наполненных композитов определяется свойствами матричного полимера и наполнителя, адгезией между ними, концентрацией и размером частиц наполнителя. В композитах на основе пластичных полимеров, деформирующихся с образованием шейки (рис. 1), по мере

и

200

: Образование шейки

Рис. 1. Схема образования области локального сужения (шейки) при растяжении пластичного полимера. Степень вытяжки материала в шейке (d/d0) существенно превышает степень вытяжки образца (L/L0)

роста степени наполнения характер растяжения изменяется.

В зависимости от свойств матрицы осуществляется или переход от деформирования с образованием и ростом шейки к однородному пластичному растяжению (пластично-пластичный переход) [1] или переход к хрупкому разрыву (пластично-хрупкий переход) [2]. Крупные частицы наполнителя способны нивелировать влияние матричного полимера на деформационное поведение композита и инициировать его раннее разрушение при низких значениях деформации

[3, 4].

Влияние размера частиц наполнителя на деформационно-прочностные свойства композитов обычно связывают с уровнем локальных перенапряжений, возникающих в матрице вблизи частиц [5, 6].

Авторы работ [3, 4] показали, что разрушение материалов с крупными частицами обусловлено образованием на них опасных дефектов — ромбовидных пор (рис. 2). Ромбовидный дефект

сильно вытянут вдоль оси растяжения. Его стороны изогнуты, угол раскрытия в полюсе равен 25°—30°, а в экваторе — 1200— 1600 [4]. При дальнейшем растяжении сформировавшаяся ромбовидная пора растет в трех направлениях, а именно: вдоль, поперек оси растяжения образца и по его толщине. По сути, ромбовидные поры являются микротрещинами, развитие которых приводит к разрушению материала.

В работе [4] получено уравнение, позволяющее оценить критический размер частицы наполнителя Dc, инициирующей появление опасного дефекта в области шейки:

0,= ^ с X-

(1)

Рис. 2. Ромбовидная пора, образовавшаяся в области шейки композита на основе полиэтилена низкого давления и частиц резины на основе этиленпропилендиенового каучука [4]

Здесь бс — критическое раскрытие трещины в ненапол-ненном полимере (рис. 3), X — степень вытяжки полимера в шейке. Если размер частиц меньше критического, в области шейки будут образовываться только овальные поры [1, 3]. Следовательно, частицу наполнителя можно определить как «крупную», если ее размер близок или превышает значение D .

с

Цель работы — исследование деформационных свойств и механизма разрушения композитов на основе термопластичного полимера и частиц резины размером меньше критического.

Для приготовления композитов использовали полиэтилен высокого давления марки 15803-070 (ПЭ). В качестве наполнителей применяли порошки резин, полученные при упруго-деформационном измельчении изношенных автомобильных шин или резино-технических изделий1. Первый тип наполнителя — это частицы резины на основе изопренового каучука (СКИ) [8]; второй — на основе этиленпропилендиенового каучука (СКЭПТ). В работах [9, 10] было показано, что частицы СКЭПТ характеризуются хорошей адгезией к ПЭ и

1 Разработка материалов, в состав которых входят измельченные отходы резины, - это одно из перспективных направлений решения сложной экологической проблемы утилизации и рационального использования полимерных отходов.

Рис. 3. Схема поведения трещины при растяжении полимера. Стрелки указывают направление растяжения образца. 8с — это величина раскрытия трещины, при котором видоизменяется геометрия ее кончика от округлой к клинообразной форме, и начинается рост трещины поперек оси растяжения образца

способны деформироваться вместе с матричным полимером. Частицы на основе СКИ, наоборот, имеют низкую адгезию к ПЭ и отслаиваются от него в ходе растяжения.

Порошки резин предварительно просеивали на установке СИИТ-2, работающей в полуавтоматическом режиме, с использованием сита с размером ячеек 600 мкм. Критический размер частицы Dc, при котором в области шейки материала на основе ПЭ использованной марки будет формироваться ромбовидная пора, равен 610 мкм [3]. В настоящей работе использовали наполнители на основе СКЭПТ или СКИ с размером частицы менее 600 мкм, т.е. меньше критического размера.

Условия смешения ПЭ с частицами резины, а также условия прессования пластин из полученных композиций приведены в работе [9]. Концентрацию наполнителя изменяли от 2 до 70 мас.% (1.7 — 66 об.%). Механические испытания композитов проводили на универсальной испытательной машине Autograph AGS — 10 kNG фирмы «Shimadzu» при скорости растяжения 20 мм/мин. Образцы представляли собой двусторонние лопатки с раз-

201

мером рабочей части 5х35 мм. Поверхность деформированных образцов изучали с помощью оптического микроскопа МБС-9, снабженного видеокамерой.

На рис. 4 приведены кривые растяжения композитов на основе ПЭ с различным содержанием частиц резины на основе СКЭПТ. Исходный полимер деформируется с образованием слабовыраженной шейки; после ее распространения на всю рабочую часть образца он деформируется однородно (кривая 1). При введении небольшого количества наполнителя (8 об. %) вид диаграммы растяжения материала не меняется. Его разрыв также происходит после распространения шейки, на стадии однородного растяжения (кривая 2). На кривой растяжения ПЭ, содержащего 17 об.% частиц резины, пик текучести, соответствующий образованию шейки, вырождается в плато (кривая 3). При дальнейшем увеличении концентрации наполнителя композиты деформируются однородно, т.е. напряжение

202

400

Деформация, %

Рис. 4. Кривые растяжения композитов на основе ПЭ и частиц резины на основе СКЭПТ. Концентрация наполнителя 0 (1), 8 (2), 17 (3) и 56 об.% (4)

в них монотонно возрастает по мере роста деформации (кривая 4).

Аналогичное видоизменение диаграмм растяжения при увеличении концентрации наполнителя наблюдается и для систем ПЭ — СКИ.

Можно заключить, что в материалах на основе ПЭ и частиц резины с ростом степени наполнения осуществляется пластично-пластичный переход. При введении в полимер менее 17 об.% частиц наполнителя как на основе СКЭПТ, так и на основе СКИ композиты деформируются с образованием шейки, при дальнейшем увеличении концентрации — однородно пластично.

Концентрационные зависимости относительного удлинения при разрыве £с композитов на основе ПЭ от содержания частиц резины приведены на рис. 5. Во всей области составов значения £с для материалов, содержащих частицы СКЭПТ (кривая 1), больше по сравнению с ПЭ с частицами на основе СКИ (кривая 2). Вид зависимостей £с -Уг этих систем различен.

Для композитов с частицами на основе СКИ (с низкой адгезией к матрице) деформация при разрыве монотонно уменьшается с ростом содержания наполнителя (кривая 2), причем при Угв>40 об.% она практически совпадает с деформацией, при которой частицы резины отслаиваются от матричного полимера (е=

а о.

а.

о

<ю

Растяжение с образованием и ростом шейки

il

• 2

Однородное растяжение

- О _

—-Ê-

О Ö

о.: 0.4 о.е

Концентрация наполнителя, Vf об. доли

Рис. 5. Концентрационные зависимости деформации при разрыве композитов на основе ПЭ-2, наполненного частицами резины на основе СКЭПТ (1) и СКИ (2). Штриховыми линиями отмечены деформации разрыва частиц СКЭПТ и отслоения частиц на основе СКИ

60-70%, штриховая линия) [9, 11]. При наполнении ПЭ частицами СКЭПТ (с хорошей адгезией к матрице) значение £с этих материалов сначала уменьшается (до У£ <17 об.%), а затем остается постоянным и равным ~ 220%, что близко к деформации раз-

Рис. 6. Ромбовидная пора и вид разрушенных образцов ПЭ, содержащих 2 (а, б), 13 об.% (в) частиц на основе СКИ и 45 об.% частиц СКЭПТ (г)

рыва частиц наполнителя [9, 11].

Согласно результатам микроскопического исследования, разрушение композитов как с частицами СКЭПТ, так и с частицами на основе СКИ, вне зависимости от концентрации наполнителей, вызвано образованием и поперечным ростом ромбовидных пор (рис. 6).

Следует отметить, что при У£< 17 об.% ромбовидные поры формируются на стадии однородного растяжения композитов, после распространения шейки на всю рабочую часть образца. При микроскопическом анализе поверхностей разрушенных образцов этих составов было обнаружено

4 / 2009

203

204

не более двух-трех пор вида ромба. Тем не менее, поперечный рост одной из них или их слияние инициируют разрыв образцов в целом.

Опираясь на данные микроскопических исследований и результаты, представленные в работах [9, 11], можно заключить, что более низкие значения относительного удлинения при разрыве композиции ПЭ — СКИ (низкие значения адгезии наполнителя-матрицы) обусловлены тем, что образование ромбовидных пор в них происходит после отслоения частиц. Более высокая деформируемость материалов с частицами СКЭПТ (с высокой адгезией к матрице) обеспечивается образованием ромбовидных пор только после разрыва частиц наполнителя.

Известно, что с увеличением концентрации наполнителя деформация при разрыве наполненных полимеров уменьшается, что связано как со снижением доли матричного полимера в составе материала [12], так и с образованием ромбовидных пор, способствующих раннему их разрушению [3]. Исследованные в данной работе композиты на основе ПЭ и частиц резины с размером меньше критического диаметра (Б _ 600 мкм, Бс = 610 мкм) вне зависимости от типа и содержания наполнителя разрушались из-за образования и поперечного роста ромбовидных пор.

Для определения деформации £,, при которой образуются ромбовидные поры, выражение (1) можно представить в виде [3]:

Согласно (2), существует некоторая критическая деформация £у вблизи частицы наполнителя любого размера, при которой образуется ромбовидная пора. Величина £у зависит от критического раскрытия трещины ненаполненного полимера бс и размера частицы Б. Значение бс является характеристическим параметром полимера [13]. Согласно уравнению (2), величина £у для частиц определенного размера Б не будет зависеть от концентрации наполнителя.

Полученные в настоящей работе результаты свидетельствуют об обратном: концентрация частиц оказывает влияние на деформацию формирования ромбовидной поры, значение £у уменьшается с ростом степени наполнения. Возможной причиной этого эффекта является взаимное влияние микродефектов при образовании и росте магистральной трещины, что соответствует теоретическим расчетам [5, 6]. Перекрывание полей напряжений вокруг частиц при увеличении их содержания способствует более быстрому преобразованию поры в трещину или ромбовидный дефект, рост которого приводит к разрыву материала.

ВЫВОДЫ

Введение в полимер частиц с размером меньше критического диаметра не является достаточным условием для предотвращения образования ромбовидных пор при растяжении материала. Опасные дефекты формируются при деформации, превышающей деформацию в шейке.

£ = —-£v D

(2)

ЛИТЕРАТУРА

1. Серенко О.А., Гончарук Г.П., Баженов С.Л. Пластично-пластичный переход в дисперсно-наполненных композитах на

основе термопластичных полимеров // Высокомолек. соед. А. — 2006. — Т. 48. № 6. — С. 956-969.

2. Bazhenov S.L., Li J.X., Hiltner A., Baer E. Ductility of filled polymers // J. Appl. Polym. Sci. — 1994. — V.52. — № 2. — P. 243-254.

3. Серенко О.А., Баженов С.Л., Насруллаев И.Н., Берлин Ал.Ал. Влияние размера частиц на форму образующихся дефектов в дисперсно наполненном композите // Высокомолек. соед. А, 2005. — Т.47. — № 1. — С. 64-72.

4. Баженов С.Л., Серенко О.А., Дубникова И.Л., Берлин Ал.Ал. Критерий появления ромбовидных (diamond) пор в дисперсно-наполненных полимерах // Докл. РАН. — 2003. — Т. 393. — № 3. — С. 336-340.

5. Веттегрень В.И., Башкараев А.Я., Суслов М.А. Влияние формы частиц наполнителя на прочность полимерного композита // ЖТФ. — 2007. — Т. 77. — вып. 6. — С. 135-138.

6. Лурье А.И. Теория упругости. — М.: Наука, 1970.

7. Ландау Л.Д., Лившиц ЕМ. Теоретическая физика: Т. VII. Теория упругости, 2001.

8. Серенко О.А., Гончарук Г.П., Кнунянц М.И., Крючков А.Н. Течение высокона-полненных композиций термопластичный полимер-дисперсный эластичный наполнитель // Высокомолек. соед. А. — 1998. — Т. 40. - № 7. — С. 1186-1190.

9. Серенко О.А., Караева А.А., Гончарук Г.П., Задеренко Т.В., Баженов С.Л. Особенности разрушения композитов на основе полиэтилена и эластичных час-

тиц // ЖТФ. — 2009. — Т. 79. — № 6.

— С. 92-97.

10. Титов Д.Л., Першин С.А., Кнунянц М.И., Крючков А.Н. Деформационное поведение композиционного материала на основе полиэтилена низкой плотности и порошков вулканизованных резин // Высокомолек. соед. А. — 1994.

— Т. 36. — № 8. — С. 1353-1358.

11. Караева А.А., Серенко О.А., Гончарук Г.П., Баженов С.Л. Новый механизм разрушения дисперсно-наполненного полимерного композита / / Доклады АН.

— 2008. — Т. 423. — № 1. — С. 76-79.

12. Нильсен Л. Механические свойства полимеров и полимерных композиций.

— М.: Химия, 1978.

13. Пестриков В.М., МорозовЕ.М. Механика разрушения твердых тел. — СПб: Профессия, 2002. ■

Работа выполнена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, номер проекта 08-03-00633-а

205

Исследования деформационного поведения дисперсно-наполненных композитов на основе пластичных полимеров в течение ряда лет проводились в совместных работах МПГУ и ИСПМ им. Н.С. Ениколопова РАН и послужили основой трех выпускных работ студентов и двух диссертаций аспирантов факультета физики и информационных технологий МПГУ. Результаты использовались также при чтении учебного курса для магистрантов по дисциплине «Физическое материаловедение. Материалы современной техники».

О РОЛИ ВАРЯЖСКИХ КНЯЗЕЙ В ОБРАЗОВАНИИ ДРЕВНЕРУССКОГО ГОСУДАРСТВА

А.С. Королев

Аннотация. Статья посвящена проблеме образования Древнерусского государства. Подчинение славянских союзов племен Киеву произошло не в результате похода, совершенного войском под предводительством Олега. Это был процесс, растянувшийся более чем на столетие и происходивший в интересах и силами полянруси, центром которых был Киев. Во времена Олега, Игоря, Ольги и Святослава Киевскую Русь нельзя считать государством.

Ключевые слова: Варяги, Рюрик, Олег, древляне, вятичи, поляне, Киевская Русь, летописный рассказ, объединение славянских племен.

Summary. The article is devoted to a problem of formation of the Old Russian State. The submission of the slavic unions of tribes to Kiev happened in fact not as a result of the campaign made by an army under the leadership of Oleg. It was the process continued more than a century that was in the interests and forces of the polyan-rusi people where Kiev was the centre. At the time of Oleg, Igor, Olga and Svyatoslav it was impossible to consider the Kiev Russia as the State.

Keywords: Varangians, Ryurik,, Oleg, Drevlyane, Vyatichi, Polyane, Kievan Russia, the annalistic story, association of Slavic tribes.

206 Л

етописное «Сказание о призвании варягов» уже несколько веков является предметом научной дискуссии, разделяя ученых на меньшинство, не верящее в его достоверность, и большинство, готовое принять его на веру, хотя и с известными оговорками. Одно время было популярно, признавая наличие в «Сказании» исторических реалий, отказывать в существовании братьям Рюрика Синеусу и Трувору. Н.Т. Беляев и ГВ. Вернадский считали, что имена младших братьев не следует интерпретировать как личные. Это, скорее, эпитеты («81^]о1г» у скандинавов значит «победоносный», а «ТЬга'И'аг» — «заслуживающий доверия» или «верный») [1, 244-245; 2, 342].

Б.А. Рыбаков возводил имена братьев к оборотам «sine use» и «tru war», т.е. «своими родичами» и «верной дружиной», c которыми и пришел на Русь Рюрик. Появление их в летописном тексте было, по мнению исследователя, следствием недоразумения: «В летопись попал пересказ какого-то скандинавского сказания о деятельности Рюрика, а новгородец, плохо знавший шведский, принял традиционное окружение конунга за имена его братьев» [23, 298]. По этому поводу Е.А. Мельникова заметила, что «подобного текста существовать не могло в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX-X вв. письменность, руническое письмо, по са-

мому своему характеру не применялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надписи), наконец, формульные эпитафии на мемориальных стелах — основные виды текстов, записывавшихся руническим письмом. Лишь в Х1-Х11 вв. сфера употребления рунического письма расширяется и оно начинает широко использоваться в быту для различных целей, в основном в переписке. Но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов» [13, 157]. Исследовательница видит в «Синеусе» и «Труворе» личные имена, широко распространенные в Скандинавии: «Это могли быть имена действительных братьев Рюрика: из рунических надписей и саг мы знаем, что нередко в викингских походах участвовало несколько родичей: братьев, двоюродных братьев и т.д. Это могли быть и имена членов дружины Рюрика, которые по закону эпической концентрации персонажей и под влиянием фольклорного мотива были переосмыслены как его братья» [13, 149]. Любопытно, что, отвергая существование текста «скандинавского сказания» о Рюрике, Е.А. Мельникова, в то же время считает «историческим ядром» «Сказания о призвании варягов» «ряд» — соглашение между местной знатью и пришлым предводителем викинг-ского отряда», «вокруг обстоятельств заключения «ряда» складывалась «сага о Рюрике», повествование о деяниях удачливого вождя, обосновавшегося в новых землях» [13, 149]. Вряд ли это справедливо. Заключение ряда между населением города и героем также принадлежит к числу фольклорных мотивов, а не является переложением

текста какого-то договора. Так, например, происходит в былинах об Илье Муромце, в которых он спасает город (Чернигов или какой-нибудь другой) от врага (татар или, реже, литовцев), после чего горожане предлагают ему власть над ними. В ПВЛ варяжских князей приглашают, чтобы те «владели» и «судили по праву», а в былинах спасенный богатырем город зовет его быть правителем (воеводой, князем, или даже королем) и «суды судить да ряды рядить» (или «суды судить все правильно») [24, 166-167; 17, 248-252].

Летописный рассказ, бесспорно, нуждается в уточнениях. Известно, что Белоозера, куда в середине IX в. был, якобы, приглашен на княжение Сине-ус, еще не существовало. Археологически город прослеживается только со второй половины X в. [5, 65-68]. Да и в Новгороде (где, согласно ПВЛ в составе Московско-Академической и Троицкой летописей, сел на княжение Рюрик [16, 404]) проводившиеся в разных районах раскопки не выявили культурных напластований IX в. Даже в первой половине X в. на месте Новгорода — не один город, а «три поселка родовой аристократии, разделенные пустопорожними пространствами». Лишь в середине века произошло преобразование, как выразился В.Л. Янин, «рыхлой догородской структуры в город» [30, 27-28]. Правда, согласно ПВЛ в составе Ипатьевской летописи, Рюрик садится на княжение сначала в Ладоге и лишь позднее основывает Новгород. Это сообщение весьма любопытно, так как по данным археологии где-то в середине IX в. Ладога сгорела, охваченная пожаром. В историографии делались попытки связать ладожскую катастрофу с междоусобными племенными войнами, предшествовавшими призва-

207

208

нию варягов местными племенами [6, 48-51]. Но даже, несмотря на вероятность появления в Ладоге некого Рюрика, его связь с правившей позднее в Киеве династией «Рюриковичей» представляется маловероятной. В историографии неоднократно указывалось, что «варяжская легенда» была внесена в летописи достаточно поздно — в начале XII в., а еще в XI в. «Рюриковичи» не считались на Руси потомками Рюрика [12, 42-52]. Искусственное соединение «Рюриковичей» с Рюриком подтверждается и совершенным отсутствием среди княжеских имен «Рюриковичей» до середины XI в. имени «Рюрик». О нем просто ничего не знали или не придавали особого значения этому эпизоду из истории Ладоги.

Не менее показательно и стремление летописца привязать Игоря к Рюрику при помощи натяжек в возрасте наших героев. Согласно ПВЛ, явно немолодой Рюрик, умирая в 6387 (879) г., оставил малолетнего Игоря, а спустя еще 66 лет погиб и Игорь, оставив также малолетнего сына Святослава. И дело здесь даже не в возрасте Святослава (в момент смерти отца он был значительно взрослее) [22, 92-96; 9, 146150], а в том, что, по мысли летописца, погибший Игорь был нестарым человеком, ведущим активную жизнь, пускающимся на авантюры, вроде походов на греков и древлян. Неслучайно и желание летописца «растянуть» на десятилетия рассказ об Игоре, который вполне можно уместить в несколько лет. Некоторые исследователи, проанализировав историю княжения Игоря, даже считают возможным указывать более близкое к моменту его смерти время вступления этого князя на престол, ограничивая период правления Игоря в Киеве несколькими годами [3, 94, 96].

Явно не старушкой, в представлении летописцев, была и супруга Игоря — Ольга. ПВЛ сообщает о браке Игоря и Ольги под 6411 (903) г. Значит, к 945 г. ей должно было быть около 60 лет. Непонятно, как могли древляне предлагать престарелой Ольге выйти замуж за своего князя Мала? Как смогла Ольга, согласно летописи, еще лет через десять понравиться византийскому императору? А.Л. Шле-цер относил это известие летописи к разряду «сказок» [28, 373-375]. Вполне разделяя это мнение, предлагаю обратить внимание на то, что, описывая Ольгу в момент крещения, летописец представлял ее себе женщиной молодой, энергичной. Не меньше энергии Ольга проявила и во время подавления восстания древлян. Кроме того, летописец не мог считать женщину 60 лет матерью малолетнего ребенка. Все противоречия можно разрешить, лишь признав, что и Игорь, и Ольга к 40-м гг. X в. были людьми не старыми, а их свадьба состоялась гораздо позднее 903 г. Но признать это летописцы не могли, т.к. тогда была бы разрушена связь Игоря с Рюриком, связь, которой и не было на самом деле.

Сомнения в происхождении Игоря от Рюрика заставили некоторых историков заняться поисками более «реального» родоначальника «Рюриковичей». Так, В.Л. Комарович высказал предположение, что таковым в Х-Х! вв. считался Вещий Олег. Действительно, следует обратить внимание на то, что в летописях на «месте родоначальника», приведшего «Рюриковичей» в Киев, стоит Олег [16 , 90-97]. Версия этого автора очень интересна, однако вряд ли Олег был родоначальником киевской династии. Ни одна из летописей не

считает Олега отцом Игоря, хотя это было бы вполне логично и не требовало введения в летопись Рюрика. Проблема взаимоотношений Олега и Игоря по сей день волнует историков. С одной стороны, в летописях Олег представлен защитником прав «Рюриковичей» на киевский престол, убившим «незаконных» князей Аскольда и Дира. Правда, сам Олег занимает Киев, не будучи «Рюриковичем». Выбросить сообщение о нем из летописного текста сводчики не могли. Пришлось примириться с его присутствием на страницах летописи и как-нибудь объяснить факт правления Олега в Киеве, по возможности не ставя под сомнение монополию Рюриковичей на власть. Разные летописцы, опираясь на свои традиции, выходили из этого сложного положения по-разному. По версии ПВЛ, Олег — князь, родственник Рюрика, отца Игоря. Олег объединил под своей властью восточнославянские племена, совершил удачный поход на греков и умер в 6420 (912) г. По другой версии летописцев, которая наиболее ярко проявилась в Новгородской первой летописи младшего извода, Олег — второе лицо в государстве после великого князя Игоря, его советник, опекун, но не князь, а воевода. В захвате Киева не Олег, а именно Игорь играет ведущую роль [18, 107-108]. Тенденциозность летописцев настолько ярко проявляется в этом сообщении летописей, что историки давно не сомневаются в том, что Олег занимал положение князя.

Однако даже если летописцы и запутались в биографии Олега, они вышли из положения, создав версию, которая способствовала возвышению Рюриковичей. Некоторые книжники, произведениями которых пользовался Ян Длугош (XV в.), вообще не стали

упоминать Олега [29, 226]. Вместо него на страницах этих летописей действует один Игорь. Другие поздние летописцы решили сделать Олега одним из Рюриковичей, превратив его в племянника Рюрика [19, 349; 20, 176; 21, 36] или его шурина и дядю Игоря [25, 110,117, 363, 372]. Любопытно то, что, признавая Олега родственником Рюрика, далеко не все летописцы считали его князем. В любом случае родоначальником Рюриковичей он ими не признавался.

В историографии неоднократно отмечался легендарный характер повествования летописей о захвате Олегом Киева, его походе на Царьград, смерти от коня. Мотив захвата города спрятанными в засаде и одетыми в купеческое платье воинами принадлежит к наиболее распространенным в мировом фольклоре, он встречается в памятниках древней и средневековой египетской, греческой, римской, иранской, арабской, германской, итальянской и других западноевропейских литератур [24, 176-177; 11, 62-63]. (Правда, из этого не следует, что пришлый князь Олег не мог захватить Киев, убив местных князей.) Распространены в мировом фольклоре и образы корабля, поставленного на колеса и щита, прибитого на воротах города[24, 179-183]. Весь красочный рассказ летописи о походе Олега на Царьград оказывается составленным из устных преданий. В соответствии с требованиями жанра не указываются причины войны — в подобного рода произведениях единственная побудительная причина — удаль богатырская. Византийские источники ничего не знают о походе Олега на Царьград, и хотя их информация о Руси IX — начала X в. крайне скудна, ромеи не могли не заметить осады

209

210

своей столицы русами в 907 г. В ПВЛ имеются два договора (907 и 911 гг.), заключенные при Олеге русами с греками. Не углубляясь в вопрос о том, сколько же договоров заключил Олег с греками, мы можем признать, что договоры лишь подтверждают факт существования в начале X в. князя с таким именем, заключившего соглашение с Византией. Но из договоров не следует, что перед их заключением происходила война, тем более такая важная, какой представлена она в летописном рассказе. В этих договорах, напротив, мы встречаем известие о бывшей много лет любви между христианами и Русью. Можно допустить только, что перед тем было какое-то недоразумение, может быть и военное столкновение (но не поход на Константинополь, о котором бы было тогда сообщение в византийских источниках), приукрашенное затем народной фантазией. Мотив сбывающегося, несмотря на все предосторожности, предсказания о смерти от того или иного животного, также не редкость в фольклоре [10, 63]. Более всего сходства обнаруживается у летописного рассказа о смерти Олега с исландской сагой о норвежце Орвар-Одде. Одни ученые считают, что сага заимствовала этот мотив из русской летописи, другие придерживаются прямо противоположного мнения. Некоторые ученые даже прямо отождествляли Олега с Оддом [24, 185-190]. Обнаруженный в архиве договор (или договоры) Олега с греками, имел дату составления, и это позволило летописцу собрать и отнести к этому времени все предания об Олеге (или нескольких Олегах? [9, 41, 55-58, 118119, 166-172]), ходившие в народе.

Легендарна и история триумфального похода Олега по землям славянс-

ких племен. О времени возникновения Новгорода, княжение над которым передал Рюрик Олегу, и откуда, следовательно, Олег в 6390 (882) г. начал свое движение к Киеву, уже говорилось выше. Правда, само название «Новгород» — «Новый город» предполагает существование некоего «Старого города» (Ладоги?), из которого жители переселились на «новое» место. Может быть из этого «Старгорода» и выступил в экспедицию Олег? Но летописец выдвигал на роль начального пункта движения Олега именно Новгород, возникший более чем на полвека позже. Отсюда вывод: или летописец не знал, откуда появился Олег, и вывел его из Новгорода, или извратил события по каким-то другим причинам. Сомнителен не только пункт отправления, но и весь путь этого вождя с севера на юг. Рассказ ПВЛ, скорее, отражает представления летописца о том, как «должно было бы происходить» завоевание славянских племен, а не то, как оно «происходило на самом деле»: «Прежде всего у него поставлено подчинение кривичей, так как кривичи находились на дороге между Новгородом и Киевом, а потому оно отнесено ко времени ранее покорения Киева, и так как Олегу путь лежал на юг, то, подчиняя на этом пути народы, ему естественно нужно было вместо себя кого-нибудь оставить, и он в Смоленске и Лю-бече, по летописному сказанию, оставляет своих мужей. По покорении Киева Олег подчиняет древлян, потом северян, потом радимичей, и у нашего летописца отводится на каждый народ по одному году... Эта правильная последовательность во времени отзывается искусственностью и сочиненностью. Летописец слыхал от народа о факте покорения тех и других, одних

за другими, и расставил их год за год после киевского переворота, а потом уже наставил пустых годов, не зная чем их наполнить» [10, 45].

В своем повествовании летописец исходит из информации о том, как строились отношения Киева с тем или иным племенем позднее. Например, с древлянами Олег воюет и покоряет их, накладывая на них «тяжкую» дань. Вполне понятно, что именно так, по мнению киевского летописца, должен был поступить по отношению к древлянам, давним врагам полян, киевский герой. Ведь, согласно летописям, было время, когда древляне «притесняли» полян. Другие соседи — северяне — не были столь ненавистны полянам, поэтому и завоевание их «проходило» менее болезненно, и отделались они легкой данью. Радимичи же вообще добровольно соглашаются платить Олегу ту дань, какую платили хазарам. Любопытно, что столь уверенно и детально описывая движение Олега на юг, древнерусский книжник в точности не знал, какие именно племена были завоеваны князем. Как впрочем, он не знал и того, какие племена находились в зависимости от Киева к середине Х в. Так, в летописи среди племен, попавших в зависимость от Киева, не упомянуты дреговичи. Следовательно, они, по мнению летописца, еще не были покорены Киевом. А между тем, Константин Багрянородный применительно к середине X в., называет «другувитов» в числе данников русов [8, 51]. Несовпадение данных Константина Багрянородного, современника событий, и ПВЛ свидетельствует о «трафаретности» летописного списка покоренных Олегом племен. Применяя «трафарет», летописец вносил в список те племена, которые вовсе не были подчинены Ки-

еву, например вятичеи, а те, которые реально зависели от русов, оставлял в числе независимых, так как они не вписывались в представления летописца о ходе завоевания славян русами. На возможность существования подобного «трафарета» указывал еще А.А. Шахматов, обративший внимание на то, что «сообщение о покорении Радимичей составлено по образцу сообщения о покорении Вятичей» Святославом [27, 58].

Итак, результаты анализа летописного рассказа о завоевании Олегом славянских племен заставляют нас усомниться в том, что он отражает реально происходившие события. Завоевание славян заняло не два-три года, а не один десяток лет и проходило постепенно, с большим разрывом во времени между первым наложением дани и полным подчинением завоевателям. Древляне, которых по летописи подчинил еще Олег, продолжали сопротивляться и киевскому князю Игорю, и княгине Ольге. При этом, уплачивая дань Киеву, эти соседи полян до 40-х г. X в. во внутренних делах сохраняли полное самоуправление. Древлянами продолжали управлять их собственные князья, а один из них, Мал, даже сватался к киевской княгине Ольге, вдове Игоря, убитого по решению (вечевому?) все тех же древлян. То, что Мал был не единственным князем древлян, следует из слов древлян, обращенных к Ольге: «Посланы Дерьвьска земля, рькуще сице: мужа твоего убихомъ, бяше бо мужь твой аки волкъ восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю» [16, 27]. Здесь древляне противопоставляют своих князей не вообще русским князьям, а только Игорю, показывая тем самым, что эти древлянские кня-

211

212

зья-устроители, современники Игоря и Ольги. Чуть позже, во втором посольстве к Ольге участвовали «лучшие мужья, иже дерьжаху Деревьску землю» [16, 28].

Некоторую независимость от Киева сохраняло и самое большое из летописных племен — кривичи, состоявшее из трех локальных групп - псковской, смоленской и полоцкой. В Полоцке особая княжеская династия просуществовала вплоть до времен Владимира Святого (конец X в.). Радимичи, которые, согласно ПВЛ, подчинились Олегу в 6393 (885) г. и добровольно начали давать дань, согласно все той же ПВЛ, воевали спустя сто лет еще с Владимиром Святым. Еще с одним славянским племенем — хорватами — Владимир Святой воевал в 6500 (992) г., между тем как ПВЛ называет хорватов в числе племен, подчиненных Киеву уже при Олеге. Ярким примером того, насколько длительным был процесс подчинения славян власти Киева, служит история борьбы киевских князей с вятичами. ПВЛ, используя все тот же «трафаретный» список племен, сообщает об участии вятичей в походе Олега на греков. Однако, как бы «забыв» об этом, чуть ниже рассказывает о новом подчинении вятичей, уже при Святославе. Еще позднее, Владимир Святой дважды воюет с вятичами. Т.Н. Никольская, посвятившая вятичам специальное исследование, обратила внимание на то, «что летописи не называют ни одного города в земле вятичей ни в этом столетии, ни в первых трех четвертях XI в. Показательно, что в течение всего XI в. из Киева в Ростово-Суздальскую землю и Муром ездили кружным путем, через Смоленск и верховья Волги. Очевидно, нужно было миновать землю вятичей.

Переезд из Мурома в Киев через вяти-ческую территорию был одним из подвигов былинного Ильи Муромца. Владимир Мономах в своем «Поучении», относящемся к концу XI в., говорит о походе через землю вятичей, также как об особом подвиге. Он не сообщает ни о покорении вятичей, ни об обложении их данью. Управлялись они в это время независимыми племенными вождями. Двое из них, Ходота с сыном, названы в «Поучении» Владимира Мономаха» [14, 4].

Тенденциозность летописного рассказа о завоевании Олегом славян позволила некоторым историкам даже предположить, что Олег был или местным киевским князем [4, 57], или он пришел в Киев не с севера, а с юга и был князем Тмутараканской Руси [15, 73-83]. По мнению этих исследователей, объединение славянских племен началось не с севера, а с юга. С последним положением, скорее всего, можно согласиться. Растянувшееся более чем на столетие покорение славянских племен Киеву происходило не в интересах одного какого-то князя а прежде всего в интересах этого города, центра полян-руси, силами которых оно и шло [9, 46-49]. Не следует считать ни Рюрика, ни Олега, ни какого бы то ни было другого варяжского князя, «создателем» («основателем») Древнерусского государства. Процесс подчинения славянских союзов племен полянскому Киеву начался задолго до Олега, но даже во времена Игоря, Ольги и Святослава Киевскую Русь (в т.н. «широком смысле») нельзя считать государством. На ее территории сохранялось племенное деление, не существовало никаких учреждений, которых бы не знало родоплеменное общество, в походы с русскими князь-

ями отправлялось ополчение из зависимых от Киева союзов племен, а сбор полянами-русью дани с подвластных племен, описанный Константином Багрянородным, нельзя считать государственным налогом. Пожалуй, можно согласиться с И.Я. Фрояновым, относящим складывание государства на территории, населенной подчиненными Киеву племенами восточных славян, к концу X — началу XI в. [26, 78-84].

ЛИТЕРАТУРА

1. Беляев Н.Т. Рорик Ютландский и Рюрик Начальной летописи // Сборник статей по археологии и византиноведению, издаваемый институтом им. Н.П. Кондакова. — Прага, 1929. — Т.3.

2. Вернадский Г.В. Древняя Русь. — Тверь; М.,1996.

3. Голб Н., Прицак О. Хазарско-еврейские документы X века. — М.; Иерусалим, 1997.

4. Данилевич В.Е. Очерк истории Полоцкой земли до конца XIV столетия. — Киев, 1896.

5. Захаров С.Д. Древнерусский город Бе-лоозеро. — М., 2004.

6. Кирпичников А.Н. Ладога и Ладожская земля VШ-XШ вв. // Историко-архео-логическое изучение Древней Руси: Итоги и основные проблемы (Славянорусские древности; Вып.1). — Л., 1988.

7. Комарович В.Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI—XШ вв. // Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. — М.; Л., 1960. — Т. 16.

8. Константин Багрянородный. Об управлении империей. — М., 1991.

9. Королев А.С. История междукняжеских отношений на Руси в 40-е — 70-е годы X века. — М., 2000.

10. Костомаров Н.И. Раскол: Исторические монографии и исследования. — М., 1994.

11. Котляр Н.Ф. Древняя Русь и Киев в летописных преданиях и легендах. — Киев, 1986.

12. Кузьмин А.Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. — М., 1967.

13. Мельникова Е.А. Рюрик, Синеус и Тру-вор в древнерусской историографической традиции // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. — М., 2000.

14. Никольская Т.Н. Земля вятичей: К истории населения бассейна верхней и средней Оки в IX-XIII вв. — М., 1981.

15. Пархоменко В.А. У истоков русской государственности. — Л., 1924.

16. Повесть временных лет. Подготовка текста, перевод и комментарии Д.С. Лихачева. — СПб., 1996.

17. Пропп В.Я. Русский героический эпос. — М., 1999.

18. ПСРЛ. — М., 2000. — Т. 3.

19. ПСРЛ. — СПб., 1911. — Т. 22. Ч. 1.

20. ПСРЛ. — М.; Л., 1962. — Т. 27.

21. ПСРЛ. — М., 1968. — Т. 31.

22. Рапов О.М. Когда родился Великий Киевский князь Святослав Игоревич / / Вестник МГУ. Сер. 8: История. — 1993. — № 4.

23. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. — М., 1993.

24. Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в IX-XIV вв. (материалы и исследования). — М., 1978.

25. Татищев В.Н. История Российская. — М.; Л., 1962. — Т. 1.

26. Фроянов ИЯ. К истории зарождения Русского государства // Из истории Византии и византиноведения. — Л., 1991.

27. Шахматов А.А. Введение в курс истории русского языка. — Пг., 1916. — Ч. 1.

28. Шлецер А..Л. Нестор. — СПб., 1819. — Т. 3.

29. Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (книги I— VI): Текст, перевод, комментарий. — М., 2004.

30. Янин В.Л. Очерки истории средневекового Новгорода. — М., 2008.■

ЮГО-ВОСТОЧНЫЙ КАСПИЙ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ СТРАТЕГИИ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX века

О.А. Никонов

Аннотация. Статья посвящена процессу формирования одного из приоритетных направлений внешней политики Российской империи на Среднем Востоке. Автор считает, что укрепление влияния империи в акватории Астрабадского залива Каспийского моря, стало следствием стремления императорской власти и дипломатического корпуса России создать плацдарм для дальнейшей экономической и политической экспансии в Средней Азии, а также как инструмент давления на шахские власти Ирана.

214

Ключевые слова: внешняя торговля, Астрабад, Туркманчайский договор, Иран, Российская империя, Азиатский комитет, туркммены-иомуды.

Summary. Article is devoted to the process of formation of one of priority directions of the foreign policy of the Russian empire on the Middle East. The author considers that strengthening of influence of the empire in water area of the Astrabadsky gulf of Caspian sea, was a consequence of aspiration of the imperial power and a diplomatic corps of Russia to create base for further economic and political expansion in Central Asia, and also it was a pressure tool on shah^s authorities of Iran.

Keywords: foreign trade, Astrabad, Treaty of Turkmanchay, Iran, Russian empire, Asiatic committee, Turkmen-Iomuds.

В

строительстве межгосударственных отношений Российской империи со странами Среднего Востока первая половина XIX века занимает ключевое место. Именно в этот период правительственные круги и дипломаты империи смогли определить стратегические цели внешней политики, выработать методы для их достижения и приступить к реализации собственных проектов, направленных на утверждение гегемонии империи в регионе.

Одной из приоритетных целей внешней политики, безусловно, являлось установление господства России

в юго-восточной части Каспийского моря. Исторические связи Астрабада с сопредельными территориями туркменских степей, Хивинского и Бухарского ханств, Герата, обуславливали наличие стойкого интереса в правительственных кругах к торговым и транзитным возможностям этой иранской провинции. Кроме того, укрепление в Астрабаде позволяло российским купцам надеяться на получение доступа к товарам внутренних рынков Ирана: ширазскому табаку и вину, иездскому шелку, пуховым шалям Кер-мана и т.п. Торговые маршруты между этими центрами были удобными для

караванной торговли. Путь от Астра-бада до Иезда занимал всего 12 дней, а до Шираза — 24 дня. Отсюда еще за 2 недели можно было добраться до морского порта в Персидском заливе — Бендер-Бушира, через который идут «во все места Персии, вывозимые из Индии разные товары»[1].

Воплотить в жизнь собственные устремления стало возможным после двух русско-персидских войн (18041813, 1826-1828 гг.), закрепивших на договорной основе преимущественное право империи владеть военно-морскими силами на Каспийском море (П. VIII). Свободное судоходство открыло российским коммерсантам и дипломатам доступ в бассейн Астра-бадского залива и в очередной раз обратило внимание имперских властей на значимость данного региона.

Выгодность укрепления империи в юго-восточном Каспии подчеркивалась отечественными путешественниками, посещавшими Астрабад в научных или служебных целях. В 1835 г. в залив была направлена вторая экспедиция Г. Карелина. По возвращении на родину он опубликовал отчет о проделанной работе: «Записка о торговле и промышленности восточных берегов Каспийского моря». Отмечая богатство края и его выгодное стратегическое положение для успешного продвижения вглубь Азии, Карелин писал: «Астрабадский залив с окрест-ною страною есть место, которое в высочайшей степени может осуществить самые блестящие надежды. По выгодному своему положению он есть коммерческое солнце Каспия, из которого истекают торговые лучи в богатейшие государства Западной Азии» [2, 28]. Экспедиция показала, что для успешного освоения региона России

необходимо строительство опорного пункта для защиты российских коммерсантов и рыбопромышленников, и рекомендовала для этого остров Ашур-Аде.

Сведения и рекомендации Карелина о перспективах освоения Астра-бадского залива были подвергнуты анализу на заседании Азиатского Комитета, созданного при императоре. Члены комитета пришли к выводу, что благоприятное географическое положение Астрабада позволяет организовать российскую торговлю по маршруту Астрабад — Мешхед — Афганистан и Астрабад — Среднеазиатские ханства. Залогом успешного решения этой задачи должен был стать, по мнению Комитета, переход промыслов и побережья залива в собственность российских подданных [3]. Эта цель (захват недвижимой собственности на персидском берегу) определила конкретные шаги, предпринятые правительством. Инициатором мероприятий стал министр финансов Е.Ф. Канкрин.

К середине 30-х гг. сложились условия для реализации намеченного плана. Дело в том, что после заключения Туркманчайского мира, стремясь восстановить былой престиж, шахские власти стали все более откровенно выказывать свои претензии на сюзеренитет Ирана в отношении прикаспийских владений туркмен. В 1836 г. после очередного потока жалоб персидского двора на развитие русско-туркменских связей, российский МИД провел хитрую комбинацию с использованием местных племен. Спор разразился между астраханским рыбопромышленником Герасимовым и подданным Персии, гостем Астраханского персидского двора Багиро-

215

216

вым. Предметом спора стало право на разработку рыбных промыслов, полученное Герасимовым от туркменских ханов. По рекомендации министерства, глава российской миссии в Тегеране И.О. Симонич огласил позицию России в вопросе принадлежности туркменских земель. Он заявил, что императорское правительство решило признать как шахские земли все владения, лежащие от реки Атрек до реки Гурген. Соответствующую инструкцию 25 июля 1837 г. получил начальник Астраханского порта контрадмирал Геллинг. Аналогичную инструкцию с рекомендацией — считать туркменские земли достоянием Ирана — направили астраханским гражданским властям. В ней приказывалось довести до сведения всех местных купцов: «чтобы никто не осмеливался входить в сношение с туркменами по рыболовству, не испросив на то предварительного позволения от астрабад-ского правителя» [4].

Подобный шаг верховных властей вызвал недоумение в астраханских деловых кругах. Помимо прямых убытков, которые нес Герасимов от разрыва контракта — а это почти 500 тыс. руб. — создавался негативный прецедент для прочих отечественных предпринимателей. Договор был заключен со старшиной Кият-беком и одобрен всем его родом. В Астрахани не сомневались, что договор с независимым туркменским родом не может быть пересмотрен в связи с претензиями аст-рабадского наместника. Чтобы избежать ненужных имущественных тяжб, Герасимов предлагал разделить промыслы на части и оставить за собой только часть берега севернее реки Ат-рек от Белого бугра (Ак-куфе) до входа в Астрабадский залив, то есть отодви-

нуть границу промысла на 18 верст от персидских вод [5]. Однако МИД России отвергло это предложение. Интересы Герасимова были принесены в жертву государственным планам по укреплению русского влияния в регионе Астрабадского залива.

Реакцию туркменских старшин на претензии шахских чинов было не сложно предугадать. Набеги на персидские поселения и рыбные промыслы стали повседневной реальностью. Для борьбы с пиратством наместник Астрабада и Мазандерана Ардашир-мирза обратился к императору Николаю I с просьбой прислать в район залива два русских военных крейсера. Хотя в манифесте, озвученном в связи с формированием Каспийской эскадры, обозначена достойная цель — «содействовать персианам в усмирении подданных сей державы» [6], понятно, что появление русских кораблей в акватории юго-восточного Каспия было воплощением главного замысла Российской империи.

Любопытной представляется хронология событий. Во-первых, еще в феврале 1836 г. Азиатский комитет распорядился направить для защиты русских ватаг, занимающихся рыбным промыслом у туркменских берегов нерегулярные казачьи части. Первые вооруженные лодки весной 1837 г. появились в устье реки Эмбы. Затем, под охрану взяли и прочие рыбные промыслы. Характерно, что одна из целей отряда состояла в защите российских подданных от увода в плен [7]. Этот предлог при ближайшем рассмотрении оказывается не бесспорным. Так в аналитической справке 1869 г., подготовленной Особым комитетом по делам Каспийского моря при Азиатском департаменте отмечалось, что

«туркмены не только бояться русских, но и уважают их. Вообще же не было примера, чтобы туркменами произведено было нападение на одиночных казаков перевозящих почту. хотя ему (курьеру) приходится проехать от 40 до 50 верст именно по той местности, которая более других служит театром взаимных вероломных засад между туркменами и персиянами (от Аст-рабада до Гязского берега О.Н.)» [8]. С учетом успешно развивавшихся коммерческих отношений России с туркменскими племенами, повод для появления вооруженной охраны представляется несколько надуманным.

Во-вторых, той же весной 1837 г. был проведен очередной рейд вдоль каспийского побережья Ирана с целью поиска и уничтожения кораблей, имеющих пушечное вооружение. Такая мера к кораблям применялась очень редко. Еще в 1832 г. для ревизии Астраханской губернии была создана специальная правительственная комиссия, во главе с сенатором Лавровым. Комиссия отмечала, что в Астрахани установилась порочная практика строительства на местной верфи судов для зарегистрированных в астраханских купеческих книгах персиян. Проверка показала, что эти астраханские купцы являются приказчиками крупных оптовиков, постоянно проживающих в Иране. Таким путем суда становились собственностью персов, а в силу их величины и качества легко могли быть переделаны в военные суда (шкоуты). Подобная махинация была раскрыта русскими властями в 1827 г. Суда тогда конфисковали и вернули на родину [9]. В 1832 г., опираясь на выводы комиссии, А.С. Ханыков предлагал конфисковать все суда этого класса, прина-

длежащие купцам астраханского персидского двора. Однако это предложение было отвергнуто МИД, под предлогом их навигации под российским флагом [10].

В новых обстоятельствах правительство России оказалось более суровым. Уничтожив корабли, российские власти лишили персиян последней возможности решить проблему морских разбоев собственными силами. Более того, МИД империи в начале июня отдал распоряжение Послу И.О. Симоничу довести до сведений шаха требование императора о неукоснительном соблюдении условий договора, касающихся российских преимуществ в отношении морского строительства и мореходства. Наконец, в конце июня Николай I признал туркменские земли собственностью шаха, и уже в первой половине июля в Астрабадский залив были направлены военно-морские силы империи.

Создание опорного военного пункта у персидских берегов создавало условия для расширения политического влияния империи на весь регион. Это становится особенно очевидным из правительственных инструкций, данных непосредственно командующим кораблей. Первым в Астрабадский залив прибыл бриг «АРАКС» под командой капитан-лейтенанта Фофонова. В дальнейшем число судов было доведено до трех. В инструкции особо подчеркивалась задача — защищать наших рыбопромышленников, а не карать туркменских налетчиков. В донесениях Фофонов по этому поводу отмечал, что пассивное поведение корабля было воспринято местным населением как своеобразное поощрение их разбойной деятельности. Он писал: «Приписывая милосердное снисхож-

217

218

дение российского правительства, туркмены продолжали производить насилия в виду нашего брига» [11].

Еще более откровенно высказался вице-канцлер в инструкции от 30 декабря 1841 г. новому командиру флотилии капитану 1-го ранга Путятину. Очерчивая круг задач, стоящих перед империей, К.В. Нессельроде особо подчеркивал необходимость укрепления отношений с туркменскими племенами. Он писал: «Мы старались, однако же, не отнимать вовсе у туркмен надежды на покровительство, ибо выгоды нашей торговли, стремящейся к открытию себе город Астрабад и окрестности, прибыльного сбыта отечественных произведений, указывают на необходимость, чтобы прибрежные жители состояли под нравственным влиянием России» [12].

«Нравственное влияние» на деле выливалось в сдержанные реакции флота на события, разворачивающиеся в пограничных областях. В секретных статьях инструкции Путятину рекомендовали не вмешиваться в территориальные споры [13]. Поскольку астрабадский наместник не обладал в регионе ни действенным управленческим аппаратом, ни достаточной боеспособной армией для решительного утверждения своей власти над туркменами, МИД считал возможным и дальше уклоняться от реальной помощи персам в этом вопросе. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что из Тегерана пришли тревожные сведения о намерении персидского правительства организовать военный поход в туркменские степи. Канцлер по этому поводу писал командиру эскадры: «Считаю необходимым предварить Вас, что трактаты наши отнюдь не обязывают нас

содействовать подобному предприятию» [14].

Попытки шахского правительства собственными силами решить проблему туркменских набегов провалились при активном участии русских дипломатов в Тегеране. Так в конце 1841 г. персидское правительство заявило о своем намерении организовать на острове Челекен специальный пограничный пост. Поскольку северная оконечность острова прикрывала вход в Красноводский залив, владеть которым империя собиралась единолично, предложение, сделанное первым визирем, было «естественно отклонено» [15].

Одновременно с появлением русских кораблей в Астрабадском заливе, правительство приступило к строительству нового укрепленного пункта на восточном берегу Каспийского моря. По итогам морской экспедиции 1838 г. было определено место крепости в урочище Кызыл Тепе напротив залива Кайдакы [16].

Усиление военного присутствия в непосредственной близи от персидских границ, позволили России приступить к реализации замыслов, направленных на укрепление экономических преимуществ в Центральной Азии. В 1838 г. с предложением создать специальный Торговый дом для коммерческих операций в Астрабаде и на сопредельных рынках Средней Азии выступил Канкрин. На первый взгляд ничего необычного в организации торговой конторы не было. Однако, при внимательном рассмотрении оказывается, что задачи, стоявшие перед Торговым домом, далеко выходили за рамки простого коммерческого предприятия. Во-первых, правительство здесь участвовало как негласный

учредитель, для чего из казны выделялось 200 тыс. руб. [17]. Во-вторых, купцы подбирались исключительно русской нации из числа доверенных людей Москвы. В-третьих, в своих действиях Дом должен был руководствоваться инструкциями правительства. В одной из таких инструкций указывалась конкретная задача организации: получение на откуп от шахского двора рыбных промыслов в Аст-рабадском заливе и у туркменских берегов, с тем, чтобы иметь право строить склады на персидских землях. По замыслам официальных властей, Торговый дом должен был стать ширмой для правительства, стремящегося получить в недвижимую собственность острова Челекен и Огурчинский [18]. Помимо выгодного местоположения, на последнем были обнаружены запасы нефти. Однако в этот период вновь обострились отношения с Хивой, и от реализации данного проекта пришлось отказаться.

Вместо Торгового дома, пионером в освоении астрабадского рынка выступил частный предприниматель Г.Е. Еривандов, получивший доверие и поддержку со стороны императорских властей. В правительстве высказывались опасения за благоприятный исход затеваемого дела. По мнению отдельных чиновников МИДа, появление российского представителя в Астрабаде могло быть воспринято как начало политической, а не экономической экспансии, что грозило новой войной с шахом. К.В. Нессельроде запросил у Посла А.О. Дюгамеля обстоятельный доклад о состоянии дел внутри Ирана и о настроениях в обществе. Любопытно замечание императора, ознакомившегося с докладом: «Этим

пугаться нечего. Персия в таком положении, что должна согласиться на все что нам нужно» [19].

В соответствии с пожеланием Николая I, Дюгамеля обязали добиваться особых условий для приема торговой экспедиции. Несмотря на активное противодействие англичан, пугавших шаха российской угрозой, Дюгамелю удалось добиться опубликования специального шахского фирмана. Указ не только разрешал торговать на персидском рынке, но и предписывал местным властям оказывать экспедиции покровительство и защиту от местных поборов и притеснений [20]. Фирман был торжественно обнародован на главной площади города Астрабад. Появление российского купца в городе было встречено местным населением настороженно. Как впоследствии отмечал Еривандов, местные жители «не видели никогда в здешнем краю торговли с русскими», были «недоверчивы к тому, что я был коммерческий человек, и по разнесшимся каким-то нелепым слухам, почитали меня за шпиона»[21]. Тем не менее, первый торговый опыт оказался успешным. Еривандову удалось продать отечественных товаров на сумму 56926 руб. и закупить местных товаров и сырья на 72485 руб. ассигнациями.

Вторая экспедиция прибыла в Аст-рабад в декабре 1841 г. и оказалась еще более удачной. Партия казенного железа на сумму 40634 руб. и мануфактурные изделия на сумму 131492 руб. были проданы на местном рынке. Общая прибыль от продаж российских изделий составила 188917 руб. [22].

Свершившийся товарообмен дал повод российской Миссии в Тегеране настаивать на правовом обеспечении русской торговли. Процесс этот не-

219

220

сколько затянулся, и русское консульство было открыто только в 1845 г. Хотя русское консульство в Астрабаде первоначально было крошечным — сам консул и переводчик-секретарь, на содержание которых выделялось всего 1500 руб. в год, его появление стало важной вехой укрепления российского влияния в провинции [23].

Успешная деятельность экспедиции Еривандова позволила российской империи приступить к организации постоянно действующего торгового представительства в Астрабаде. Летом 1845 г. сформированный из предпринимателей Александрова, Москвы и Вязников торговый дом приступил к своей работе. В качестве негласного учредителя в торговом предприятии выступило правительство России. В течение 1846—48 гг., в орбиту коммерческих интересов Дома помимо Астрабада вошли соседние рынки: Мазандеран, Хорасан, Арде-биль, Гилян и Тегеран. При поддержке хорасанского губернатора Самсон-хана удалось наладить поставки пробных партий российских товаров в Афганистан [24].

В 1846 г., расширяя коммерческие связи империи с прикаспийскими провинциями Ирана, была открыта пароходная линия, соединившая российский и иранский берег. Суда отправлялись по маршруту Астрахань — Порт Петровский — Баку — о. Сары (близ г. Ленкорань) — Астрабад. В дальнейшем в маршрут были заложены еще две пароходные стоянки — Дербент и Энзе-ли. К началу Крымской войны судами российского пароходства осуществлялось ежегодно по 13 рейсов с пассажирами и грузами [25].

Укрепление в Астрабадской провинции позволило расширить россий-

ские связи с сопредельными территориями, прежде всего с туркменскими землями, населенными иомудами. В местечке Нузерабад на туркменском берегу было устроено торжище для снабжения их хлебом. Взамен поставок из России туркменские старшины брали на себя обязательство оказывать покровительство российским коммерсантам, отправлявшимся вглубь степей. Тесные отношения, сложившиеся между иомудами и российскими консулами и коммерсантами нередко становились поводом для русско-иранских межправительственных разногласий. Так, в январе 1843 г. первый визирь Хаджа Мирза Агаси в беседе с Послом империи А.И. Медемомом выразил свою озабоченность неформальными отношениями, сложившимися у России с туркменскими старшинами. Поводом для недовольства шахских властей стал факт поддержки русскими властями наиболее одиозных (в глазах персидской администрации) туркменских лидеров — борцов с персидской политикой в Закаспийском крае. Дело касалось выдачи одного из наиболее непримиримых противников персидским поползновениям на суверенитет туркмен — старшины Якши Магомеда [26].

Однако удовлетворить претензии шахского правительства России было сложно, поскольку Якши Магомед был родным братом самого ценного и последовательного союзника имперской политики в туркменских степях — иомудского старшины Кадыр-хана. Из довольно щекотливой ситуации российские дипломаты вышли виртуозно. Во-первых, МИД России посоветовал Медему на все требования о выдаче Якши Магомеда ссылаться на факт, что разбойные действия Якши

затронули интересы не только Персии, но и России, а потому степень вины и меру наказания будет определять имперский суд. Во-вторых, Якши Магомеда, до этого момента, проживающего под надзором полицейских властей Баку, спешно переселили в Тифлис, где у персидских властей было меньше возможностей узнать о его дальнейшей судьбе. Жизнь «вынужденного эмигранта» была далека от арестантской, так как по распоряжению Нессельроде, тот имел право «пользоваться достаточным содержанием от нашего правительства» [27].

Напротив, Россия в одностороннем порядке приняла решение об организации на острове Ашур-Аде постоянного крейсерства военных кораблей Каспийской флотилии. В секретной инструкции Главного Морского штаба капитану Путятину, назначенному начальником ашурадинского крейсерства, указывались основные задачи боевой части. Во-первых, крейсерство создавалось «для водворения строгого полицейского надзора в Каспийском море и удовлетворения неоднократного домогательства, имевшего повод жаловаться на постановление VIII ст. Туркманчайского трактата» [28]. Этот пункт не мог не раздражать как центральные, так и провинциальные власти Ирана. Во-вторых, Путятину рекомендовали пресекать «хищничества туркмен, безнаказанно производящих грабежи в персидских владениях и простирающих нередко дерзость на наших промышленников» (курсив автора) [29]. По смыслу инструкции следовало, что наказанию подлежали именно «имеющие дерзость» нападать на русских купцов туркмены, а не все подряд бандиты прибрежной полосы. Наиболее откровенно о целях органи-

зации морской стоянки спустя 20 лет высказался граф В. Бобринский: «положить конец фантастическим притязаниям Персии на острова Каспийского моря» [30].

Появление военно-морской базы и укрепление связей России с туркменскими племенами обеспокоили официальный Тегеран. По словам современника, британского дипломата Р. Г. Уотсона, шаха больше страшило усиление России, «чем любое количество туркменских набегов» [2, 396].

Персидское правительство попыталось вернуть остров Ашур-Аде под свою юрисдикцию. Хаджа Мирза Ага-си распространил среди дипломатического корпуса, аккредитованного при шахском дворе байку об исторической принадлежности острова Ирану. Якобы, когда-то на острове стояла таможня, которая взимала 10%-ную пошлину с товаров, откуда и пошло название острова («ашур» — десять). Русская миссия предложила свой вариант «исторического» прошлого острова. Якобы во времена С.Разина на необитаемом (и никому не принадлежащем, естественно) острове было построено русское поселение, куда после лихих набегов возвращался боевой атаман. Российский историк Г. Мельгунов, впоследствии исследовал остров, но не нашел доказательств ни одной из версий. Он предположил, что Хаджа Мирза Агаси выбрал название из арабского словаря, более-менее соответствующее придуманной истории, «потому что персидского не нашлось, туркменского же он не желал» [31, 128]. Однако домыслы и исторические сплетни не могли стать поводом для вмешательства иностранных дипломатов, и остров остался за Россией.

221

Таким образом, реализация планов императора Николая I и Азиатского департамента МИДа в деле продвижения на Восток позволила России закрепиться в юго-восточной акватории Каспия. Создание надежного плацдарма в Астрабадском заливе открыло перспективы дальнейшей политической и экономической экспансии, основными объектами которой становились среднеазиатские ханства и прикаспийские провинции Персии.

ЛИТЕРАТУРА.

1. Архив Внешней Политики Российской Империи (далее АВПРИ). Ф. 144. Оп. 488. Д. 1783. Л. 20.

2. АбдуллаевЮ.Н. Астрабад и русско-иранские отношения (вторая половина XIX — начало XXв.). — Ташкент, 1975.

3. АВПРИ. Ф. 144. Оп.488. Д.383. Л. 15об.

4. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 168. Л. 9, 52.

5. Там же. Л. 9об.

6. Там же. Л. 51.

7. Там же. Ф. 161. И. Оп. 22. Д. 162. Л. 185.

8. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 383. Л. 20.

9. Там же. Ф. 161. П-3. Оп. 34. Д. 8. 1831. Л. 92.

222

10. Там же. Л. 94об.

11. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 168.Л. 120121.

12. Там же. Л. 117об. -118об.

13. Там же. Л. 133.

14. Там же. Л. 134.

15. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 383. Л. 17.

16. Там же. Ф. 161/4. Оп. 729/2. Д.189. Л.1.

17. Там же. Л. 77.

18. Там же. Л. 78об.

19. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 1783. Л. 3

20. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 188. Л. 63об.

21. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 193. Л. 75об.

22. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 188. Л. 81-81об.

23. Там же. Л. 101.

24. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 317. Л. 22.

25. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 457. Л. 2-55; Д. 351. Л. 14-14об.

26. Там же. Ф. 194. Оп. 1. Д. 259. Л.28.

27. Там же. Л. 29.

28. Там же. Л. 9.

29. Там же. Л. 9 об.

30. Там же. Ф. 144. Оп. 488. Д. 383. Л. 17об.

31. Мельгунов Г. О южном береге Каспийского моря. Замечания Г. Мельгунова // Приложение к III т. Записок Императорской Академии Наук. № 5. — СПб., 1863. ■

ДВОРЯНСТВО МОСКОВСКОЙ ГУБЕРНИИ И ПРОЕКТ РЕФОРМЫ КРЕСТЬЯНСКОГО САМОУПРАВЛЕНИЯ КОНЦА XIX века

М.А. Виноградов

Аннотация. В статье исследуется процесс создания и содержание проекта реформы крестьянского самоуправления, выработанного дворянством Московской губернии в конце XIX в.

Ключевые слова: дворянство, крестьянское самоуправление, конец XIX века, Московская губерния, реформа, сельские сходы, должностные лица.

Summary. In the article Michael Vinogradov investigates the process of creation and the maintenance of the project of reform of the peasant self-government developed by nobility of the Moscow province in the end of a XIX-th century.

Keywords: Nobility, peasant self-government, the XIX-th century end, the Moscow province, reform, rural descents, officials.

На рубеже XIX-XX вв. царское правительство, активизировавшее свою деятельность в разработке и реализации плана аграрных преобразований, оказалось перед необходимостью коренного пересмотра крестьянского законодательства. Модернизации подлежали все стороны жизни земледельцев, в т.ч. и самоуправление тружеников села, являвшееся институтом, формировавшимся веками.

К циркуляру министерства внутренних дел № 29 от 7 июня 1894 г. был приложен перечень вопросов, связанных с пересмотром крестьянского законодательства. 66 вопросов были распределены на 8 групп («сельское и волостное управление», «прием новых членов и увольнение из общества», «семейные разделы», «опеки», «общественное призрение», «мирские сборы и капиталы», «землепользование», «нотариальная часть в селени-

ях»). При этом акцентировалось внимание на первой группе, состоящей из 25 вопросов.

Местные власти обязаны были приступить к изучению этого списка и предоставить в министерство ответы на предложенные вопросы. Московский губернатор А.Г. Булыгин, получив министерское задание, отказался от личного выполнения «сложной и обширной» работы «при массе других дел» и усомнился в целесообразности созыва особого губернского совещания [1, 4-5]. С инициативой разработки проекта выступили некоторые предводители дворянства. Власти Московской губернии смогли приступить к данной работе только летом 1896 г.. 4 июня 1896 г. Московский губернатор направил перечень вопросов всем предводителям дворянства для обсуждения и передачи своих соображений. При этом указывалось,

223

224

что каждый предводитель дворянства лично, по своему усмотрению, определяет круг лиц, допущенных до обсуждения крестьянского законодательства. К работе, например, могли привлекаться земские начальники. Весь состав комиссий (совещаний), таким образом, был полностью дворянским и включал в себя только «надежных» лиц высшего сословия. Специальные заключения были подготовлены только 7 уездными совещаниями и переданы в министерство.

Губернский предводитель дворянства, князь П.Н. Трубецкой, высказал пожелание о дополнительном обсуждении вопроса в рамках особого губернского совещания с участием всех предводителей дворянства. А.Г. Булы-гин озвучил перед министерством инициативу П.Н. Трубецкого и получил положительный ответ. Губернское совещание нашло оптимальный вариант для обсуждения министерских вопросов, разделив их между 10 членами. 6 групп вопросов подлежали рассмотрению отдельных членов совещания, а две группы были поручены двум членам каждая. Последние группы касались наиболее ответственных вопросов: крестьянского самоуправления и землепользования. Вопросы самоуправления были предложены Богородскому и Рузскому уездным предводителям дворянства (В.В. Мусину-Пушкину и П.Д. Долгорукову) [1, 5]. На начальной стадии работы Мусин-Пушкин отказался от нее. На его место были приглашены Верейский и Дмитровский предводители (А.К. Шлиппе и Г.И. Кристи) [1, 6 об.-7]. Расширение круга ответственных за разработку ответов в рамках проблемы крестьянского самоуправления не принесло ожидаемых результатов.

К концу 1897 г. только Г.И. Кристи представил «законченный труд» по вопросам крестьянского самоуправления. Его доклад был заслушан на совещании 29 ноября 1897 г., возражений не вызвал и в ближайшее время предстал в печатной варианте для ознакомления [1, 14 об.].

Таким образом, в конце XIX в. дворянство Московской губернии по распоряжению правительства приступило к разработке проекта реформирования крестьянского самоуправления. Результатом этой работы стали материалы, присланные в Москву из 8 уездов. Они выражают общую позицию дворянства губернии на реальное положение и перспективы развития сельского и волостного управления.

Проблема крестьянского самоуправления рассматривалась как в рамках деятельности сходов (сельских и волостных), так и выборных должностных лиц крестьянского общественного самоуправления.

Рассматривая вопрос о численном составе сельских обществ, выяснилось, что многие из них малочисленны и требуют укрупнения. Крупные же общества подлежали разделу на более мелкие. По поводу оптимального состава сельских обществ единства во мнениях совещаний не было. Бронницкое рекомендовало утвердить цифру в 25 домохозяев, Серпуховское — 50, а Дмитровское, представленное мнением Г.И. Кристи, сторонника слияния общества и прихода, настаивало на 250 [2, 63, 95].

Изменение состава участников сельских сходов — характерная черта эволюции крестьянского самоуправления на рубеже XIX-XX вв. Совещания должны были выработать единое мнение об участии подростков в де-

ятельности сходов, но и по данной проблеме не пришли к общему выводу. Кристи допускал к участию в деятельности схода крестьян в возрасте от 21 года (в крайних случаях с 18 лет) [2, 63]. Рузское совещание утвердило возрастной ценз в 16 лет [2, 96]. Что касается участия женщин в решении общественных проблем, то все совещания, за исключением Дмитровского, выразились по этому вопросу весьма благоприятно. Это участие признавалось единогласно желательным, т.к. «открывалась бы возможность к составлению более беспристрастных приговоров, на которые мирская выпивка не имела бы такое сильное влияние» [2, 96]. Кристи, выражая позицию дмитровского дворянства, полагал, что участие в сходах женщин является показателем апатии крестьян к общественным делам, а самому этому участию приписывал дурное влияние, т.к. оно не подкреплялось достаточной опытностью и знаниями [2, 64].

В деятельность сельских сходов губернское дворянство планировало внести принципиально важное изменение. Оно заключалось в создании так называемого схода выборных. Такие сходы по крестьянскому законодательству были определены только для волостного уровня, на сельском сходе собирались все крестьяне-домохозяева. По мнению дворян, выборные представители (один от пяти дворов) должны были составлять «обновленный» сельский сход. Причиной такого резкого поворота в деятельности крестьянского самоуправления являлось упорядочение последнего. Это новшество было одобрено всеми совещаниями, кроме Рузского [2, 96 об.]. При этом общие сходы сохранялись.

Отвечая на вопросы правительственного списка, дворяне губернии особенно пристально остановились на вопросе замещения должностных лиц. Клинское совещание посчитало, «что назначение сельского старосты от правительства представлялось бы более соответственным» [2, 98]. Можайское, при сохранении выборного начала, предлагает дворянскому сословию самостоятельно определять конечный результат выборов. Так, «сельский староста назначается земским начальником из двух кандидатур, избираемых сельским сходом», а «волостной старшина назначается уездным съездом, по представлению земского начальника из числа трех кандидатов, избираемых на волостном сходе» [2, 98]. Власть утвержденного дворянами старшины предполагалось расширить (взысканием штрафа до 3 рублей или арестом до 6 дней) [2, 98]. Г.И. Кристи указал в своих ответах, что в случае, если крестьяне повторно изберут неутвержденных дворянством должностных лиц, то в силу вступает назначение «сверху» [2, 66]. Дмитровский предводитель дворянства, продолжая свои размышления, высказался так: «полезно было бы ввести еще такой порядок, чтобы лиц, прослуживших вполне исправно первое трехлетие в должности старшины и сельского старосты, освобождать по усмотрению земского начальника от баллотировки на следующее трехлетие, а утверждать их без выборов в той же должности» [2, 66 об.]. Понятно, что «исправность» такой службы определялась не крестьянами, а самими дворянами. Серпуховское совещание посчитало «полезным предоставить земским начальникам право назначения волостных старшин и сель-

225

226

ских старост по своему усмотрению, в случаях избрания на эти должности несоответствующих лиц» [2, 98 об.].

Таким образом, дворяне Московской губернии, контролируя сельское и волостное общественное самоуправление, на рубеже XIX-XX вв. включились в работу по пересмотру крестьянского законодательства. Материалы, предоставленные ими для обсуждения и министерства, проникнуты идеей изменения жизни крестьян к лучшему. Но сословные интересы и чувство патернализма также находят отражение в этих свидетельствах. В области крестьянского самоуправления ущемлялись два фундаментальных принципа. Община, олицетворяющая равенство своих членов, издавна являлась самоуправляющимся организмом, выделяющая из своей среды руководителя и посредника в сложных отношениях с дворянской надстройкой и государственной властью. Во мнениях дворянских совещаний Московской губернии конца XIX в. удалось обнаружить вмешательство в механизм крестьянского самоуправления посредством изменения состава сельского схода и посягательство на выборное начало в формировании штата должностных лиц.

Важно отметить, что крестьянство губернии располагало неофициальной информацией о данной дискуссии, связанной с ущемлением их самоуправления. Помощник начальника Московского губернского жандармского управления в Клинском и Волоколамском уездах в своем политическом обзоре за 1901 г. отмечал, что крестьяне «говорят еще и о том, что Правительство намеревается вернуть крестьян к крепостному праву, для чего де и хочет волостных старшин назначать из дворян, как об этом уже

писали будто бы в газетах, и что этот вопрос рассматривается теперь в Министерстве; при этом разговоры эти, по-видимому, ведутся не в одной только Московской губернии, но и в других губерниях» [3, 60 об.]. Обеспокоенный поступившей информацией, начальник МГЖУ в своем итоговом политическом обзоре губернии полностью воспроизвел ее для ознакомления вышестоящим инстанциям [3, 109].

Слухи, распространявшиеся в крестьянской среде, являлись искаженным представлением о реальных процессах того времени, но, несмотря на это, усиливали недовольство деревни правительством и его мероприятиями, что нашло отражение в судьбоносных событиях 1905 г.

Все апелляционные инстанции уездного и губернского уровня, которые одновременно осуществляли и руководство крестьянством, состояли из чиновников, происходивших из дворянского сословия. Усиление дворян в этих органах было порождением политики «контрреформ» Александра III, но оценивать его однозначно негативно было бы неверно. Действительно, дворяне, потерявшие абсолютное господство в деревне после 1861 г., пытались вернуть себе максимум утраченных полномочий. В конце XIX в. уездное и губернское дворянство, участвующее в управлении крестьянами, приступило к разработке проекта реформы местного самоуправления. Высказывались идеи об изменении состава сельского схода и ограничении процедуры выборов крестьянских должностных лиц. Эти факты свидетельствуют об определенных предубеждениях и скептическом отношении части дворянства к крес-

тьянскому самоуправлению. Но проект так и не был реализован, встретив противодействие другой части дворянства на уровне губернии и всей империи в целом.

Представители дворянства, осуществлявшие контроль за крестьянским самоуправлением, не обладали возможностями для его притеснения в уездах и губернии. Более правомерно, на наш взгляд, говорить об определенном покровительстве и опеке. Отмена крестьянских приговоров практиковалась как средство ограничения произвола внутри самого крестьянского общества. Наказанию и удалению подлежали лишь те должностные лица крестьянского самоуправления, которые скомпрометировали себя неблаговидными поступками. Деятельность дворянских учреждений была строго регламентирована законодательством и сводила к минимуму вероятность произвола в отношении крестьянского общественного управления.

Не следует забывать о том, что сельское общество и волость как местные ячейки входили в состав многоуровневой системы управления крестьянами империи, поскольку институ-

ты местного самоуправления не могли существовать вне властной вертикали, «сами по себе». Самоуправление развивалось в крестьянской среде, будучи включенным в четкую и эффективную систему государственного управления. Первенство в ней дворян было совершенно закономерным и определялось их происхождением, более высоким образовательным уровнем и качеством принятых решений. Обнаруженные в ходе исследования отдельные черты произвола в деятельности дворянских учреждений следует отнести к разряду исключений. Часть ошибок, допущенных ими, не носила намеренного характера. Во многих случаях земские начальники, уездные съезды и губернское присутствие защищали крестьян от произвола общины и должностных лиц крестьянского самоуправления.

ЛИТЕРАТУРА

1. ЦИАМ (Центральный исторический архив г. Москвы). Ф. 62. Оп. 4. Д. 32.

2. ЦИАМ. Ф. 62. Оп. 1. Д. 6836.

3. ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации). Ф. 58. Оп. 1. Д. 227 114. ■

ПРОГРАММЫ ПОЛИТИЧЕСКИХ ОРГАНИЗАЦИЙ РУССКОЙ МОНАРХИЧЕСКОЙ ЭМИГРАЦИИ В ЕВРОПЕ В 1920-30-х гг. ПО РЕСТАВРАЦИИ МОНАРХИИ В РОССИИ

А.В. Серегин

228

Аннотация. В статье представлены идеологические взгляды представителей русской монархической эмиграции в Европе 1920-30-х гг. по проблеме реставрации монархии в России. Основными центрами монархической эмиграции стали Высший Монархический Совет под председательством Н.Е. Маркова, Конституционно-монархический Союз под руководством Е.А. Ефимовского и движение сторонников великого князя Кирилла Владимировича (монархисты-легитимисты). В программе конституционных монархистов преследуется цель продолжения дореволюционной политики правительства П.А. Столыпина (1906-11 гг.), Высший Монархический Совет стремился ■использовать тактику дореволюционного Союза Русского Народа, в движении легитимистов был совершен серьезный сдвиг, связанный с признанием идеологии «национальной революции», что, естественно, идеологически сближало движение с итальянским фашизмом и германским нацизмом. Все движения отличались резкой критикой идеологии как социализма, так и либерализма. В результате представители русской монархической эмиграции не сумели выработать жизнеспособной монархической идеологии, характерной для современных европейских «социал-демократических» или либеральных монархий (Бельгия, Голландия, Испания, Дания, Швеция и Норвегия).

Ключевые слова: эмиграция, Высший Монархический Совет, Конституционно-монархический Союз, движение монархистов-легитимистов, Союз Русского Народа, идеология, «национальная революция», реставрация, социализм, либерализм.

Summary. In this article present ideological views by representatives of Russian monarchist emigration in Europe in 1920-30 about problem of restoration monarchist regime in Russia. Basis centers of monarchist emigration were Supreme Monarchist Council with N.E. Markov as a chairman, Constitutional-Monarchist Union under authority of E.A. Eftmovsky and the movement of Great Prince Kirill Vladimirovich supporters (monarchistlegitimist movement). The aim of constitutional-monarchist movement was a continuation of policy by tsar's government of P.A. Stolypin (1906-11), Supreme Monarchist Council tried to continue the tactics of pre-revolutionary Union of Russian Peoples, in the monarchist-legitimist movement was advance in side of «national revolution» ideology witch connected this movement with Italian fascism and German nazism. All of Russian monarchist movement resigned socialism and liberalism. As result of it representatives of Russian monarchist emigration cannot be able to create vital monarchist ideology characterized to modern, European «social-democrat» and liberal monarchy (Belgium, Holland, Spain, Denmark, Sweden, Norway).

Keywords: emigration, Supreme Monarchist Council, Constitutional- Monarchist Union, monarchist-legitimist movement, Union of Russian Peoples, ideology, «national revolution», restoration, socialism, liberalism.

Современные реалии общественной жизни России дают пример резкого возрастания значения политических партий и движений, их влияния на общественную жизнь страны. В этой связи серьезную роль в анализе происходящих событий, прогнозировании возможных результатов тех или иных политических решений играет изучение исторического опыта, в частности опыта российской политической эмиграции в Европе 1920-30-х гг.

Монархическая эмиграция явилась существенной составной частью русской эмиграции, наиболее ярко отразившая идею необходимости реставрации политической системы, сложившейся в Российской Империи до Февральской революции 1917 г. Однако опыт Гражданской войны в России заставил оказавшихся в эмиграции лидеров монархизма пересмотреть и частично модернизировать дореволюционные идейные установки. При этом политические руководители стремились опереться на опыт консервативных и авторитарных режимов Европы, оформившихся к середине 1920-х гг. В пропагандистской сводке Русского Легитимно-Монархического Совета [1] в мае 1924 г. определялись идеологические задачи, присущие всем партийно-монархическим направлениям русской эмиграции: «... на долю эмиграции падают обязанности накопления и выяснения различных вопросов идеологического характера и самоподготовка к работе восстановления России в связи с новыми течениями мысли и пересмотром установленных ранее как незыблемых

идей (парламентаризм, социализм и

др.)» [2].

С другой стороны, русские монархисты в изгнании стремились преломить опыт европейских стран через призму собственных идеологических установок, опиравшихся на традиционную для них политическую триаду — «Православие. Самодержавие. Народность». В период 1920-30-х гг. в русской монархической эмиграции шел медленный процесс идеологического симбиоза, заторможенного общими консервативными идеологемами русского монархизма.

Монархическую эмиграцию, раздробившуюся после Съезда в баварском Рейхенгалле (проходил в Германии с 29 мая по 7 июня 1921 г.) на враждующие группировки, объединяла, тем не менее, общая вера в то, что монархия принесет благо для России.

Основной докладчик на Рейхен-галльском Съезде А.М. Масленников [3] в докладе «Об идеологии Российской Императорской Власти» однозначно высказался за реставрацию Дома Романовых, отметив, что в будущей России не будет места для политической реакции и «средостения» [4]: «Да, реставрация исконной исторически сложившейся власти в России, ответим мы, но это — не синоним реакции, это для России единственный путь эволюции. Реакцию Россия переживает в неслыханном, чудовищном виде.

Четыре года лихолетья испепелили все средостения.

. единение будет осуществляться путем привлечения Монархом народных представителей, избранных ши-

229

230

рокими слоями населения, к участию в законодательстве, к утверждению государственного бюджета и к контролю над действиями исполнительной власти. Носители исполнительной власти — министры не будут заслонять Монарха от народа...» [5].

По итогам работы съезда, Е.А. Ефи-мовский [6] отметил связь Российской монархии с глубинными пластами народной психологии: «Это форма правления соответствует вековой психологии и бытовому укладу русского крестьянина. А этих крестьян 85% всего населения России» [7].

К концу 1922 г. среди сторонников Дома Романовых выделились 3 политические группировки, которые в равной степени претендовали на «наследие Рейхенгалля»: Высший Монархический Совет (ВМС) в Берлине под председательством Н.Е. Маркова II, Конституционно-Монархический Союз (КМС) [8], движение монархистов-легитимистов [9], признававшее династические права на престол великого князя Кирилла Владимировича.

Основной целью руководства ВМС стало стремление к реализации излюбленной мечты монархистов — создание в изгнании путем тщательного отбора единомышленников своеобразного законосовещательного «монархического» совета, который бы политически контролировал принимаемые в «освобожденной» России новым монархом решения.

Тем не менее, идеологическая работа внутри ВМС велась. В ноябре 1926 г. в обращении к своим региональным организациям руководство ВМС определило свою программу реставрации монархии в России: «А. Незыблемость канонического Собор-

ного Строя православной Церкви. Отвержение принципа отделения церкви от государства. В Православном Государстве Православная церковь не только не отделима, но наоборот духовно главенствует.

Б. Монарх — Самодержец из Дома Романовых, всенародно призванный на царство.голос Народа выявляется через совещательные выборные учреждения. Отсутствие в законодательстве сословных и классовых преимуществ.

Широкое земское самоуправление. Казачье самоуправление. Местные культурные и бытовые автономии. Децентрализация Государственного Управления.

В. Законное закрепление земли за крестьянством с уплатой Государством справедливого выкупа прежним владельцам.

Г. Незыблемость всех видов права собственности.

Д. Обязательное народное образование и воспитание в духе Веры, Царя и России.

Е. Отказ от мести, расправы и взысканий за революционные деяния и правонарушения. Невменение в вину службы власти СССР, кроме особо преступных видов и случаев.

Ж. Организация правильной системы самообороны Русского Народа от иудо-масонского угнетения.окон-чательное решение вопроса о дальнейшем пребывании в России иудейского племени предоставить народному голосованию (плебисциту).

З. Основание новой денежной системы, основанной не столько на золоте, сколько на реальных богатствах России. [10]. Система широкого непосредственного кредита артелям мелких производителей» [11].

Конституционно-монархическое движение открыто проявилось только в эмиграции. Основой программы, разработанной к марту 1924 г. было возобновление курса, проводимого в России правительством П.А. Столыпина (19061911). Социальная и политическая программа КМС предусматривала поддержку земельного закона П.А. Столыпина от 9 ноября 1906 г., развитие системы местного самоуправления, национальную автономию, поддержку права частной собственности, поддержание государством консенсуса между трудом и капиталом. Традиционным пунктом программ всех монархистов явилась защита Соборного устройства церкви и патриаршества [12, 133-135].

Манифест великого князя Кирилла Владимировича от 31 августа 1924 г., в котором он объявил себя Императором в изгнании, при внешней гротескности, открыл поле для притока многочисленных проектов от «законопослушных» изгнанников, приходивших в Канцелярию ЕИВ.

Политические проекты легитимистского движения условно можно разделить на 2 группы — проекты, разработанные политиками старшего поколения в созданном в ноябре 1924 г. «Совещании по вопросам устроения Императорской России» под руководством великого князя Андрея Владимировича. К январю 1925 г. «Совещание» разработало проект, в котором отрицались «узко-реставраторские стремления», признавалась необходимость сохранения в грядущей монархии земской советской системы через волостную ячейку до Всероссийского Совета, при этом выборная система у легитимистов трактовалась по примеру корпоративно-профсоюзной системы итальянского фашизма [13].

Итогом работы «Совещания» стала программа 1926 г., разработанная под руководством графа В.А. Бобринско-го [14] «Что нужно знать в Советской России о восстановлении законной монархии», в которой будущая Россия определялась как «Советская Монархия» [15].

В 1927 в Оповещении № 31 в 1927 был опубликован проект П. Н. Крупен-ского [16], предусматривавший пост «диктатора» при государе на переходный периода и бюрократизацию местных органов власти через наместников и генерал-губернаторов. «Советская» система предусматривала практику проведения Всероссийских Съездов

[17].

Проекты «Совещания», состоящего в основном из бывших сановников Российской Империи (сенаторы, члены Государственного Совета) подвергались резкой критике со стороны «низовой эмиграции», выдвигавшей наиболее радикальные «народные» проекты. Во главе оппозиции внутри движения легитимистов оказался Союз Русских Государевых Людей (СРГЛ) во главе с полковником Г.И. Дементьевым. В листовке СРГЛ проект П.Н. Крупенского подвергся резкой критике за «бюрократизацию» и попытку создания нового «средостения» [18].

В противовес решениям «Совещания» выдвигались радикальные профашистские проекты, отрицавшие права бюрократии и старого дворянства на власть. Наиболее полно этот проект отразился в докладе великому князю Кириллу Владимировичу поручика Кошары (Королевство СХС [19]), номинально возглавлявшего [20] профашистский «Железный Союз Долга и Чести». В проекте организации союза в июле 1926 г. была выдвинута ради-

231

232

кальная антисемитская программа и предпринята попытка радикального создания «нового типа» русского чело-века[21]. Этот расистский проект явился предтечей проникновения в часть русской монархической эмиграции идей германского нацизма, государственно оформившегося с января 1933 г.

Однако, большим успехом у монархической эмиграции, безусловно, пользовались идеи итальянского фашизма. Поход на Рим (октябрь 1922) Бенито Муссолини вдохновил русскую монархическую эмиграцию. Дань уважения фашизму отдали практически все монархические организации. Но при этом они испытывали инстинктивное неприятие термина «национальная революция» [22], который использовался авторитарными вождями для обозначения собственного прихода к власти.

Тем не менее, поддержал фашизм и идеолог КМС профессор С.С. Оль-денбург. В июне 1922 г. он писал П.Б. Струве: «Деятельность фашистов является огромным благотворным фактором — каковы бы ни были отдельные проявления. Это «революция» только по приемам, — вроде того, как Вы писали, что и русское белое движение должно было стать революционным по методам [23]; — так вот фашисты не вполне устраивают своей а-монархич-ностью [24]» [25, i29].

Однако самую явную поддержку итальянский фашизм получил со стороны Н.Е. Маркова II, соотнесшего практику дореволюционной деятельности Союза Русского Народа с фашизмом: «Построенный на тех же основаниях, на которых семнадцать лет спустя построился итальянский фашизм, Союз русского народа.сыграл круп-

ную историческую роль» [26, 145]. При этом он упрекал царское правительство в неадекватной оценке ситуации в дореволюционный период: «Если бы тогдашнее правительство доросло до понимания того, что впоследствии понял в Италии Муссолини» [26, 150].

Фашизм и нацизм в исторической перспективе потерпели крушение. Русская монархическая эмиграция 192030-х гг. ориентировалась именно на эти идеологические формы, искусственно замкнувшись в неприятии идеологии социализма и демократии. Ее эволюция в сторону авторитаристской идеологии фашизма была логичной и вполне закономерной. Оторванность от реалий советской действительности не позволила ей выработать адекватную идеологическую платформу, привлекательную для большинства населения России. Деятели эмиграции не смогли правильно оценить силу репрессивного аппарата в СССР, направленности идеологической обработки населения, которая была выдержана в основном в антифашистском и антимонархическом духе. Русская монархическая эмиграция так и не сумела выработать идеологии «социал-демократической» или либеральной монархии, на которой базируются некоторые монархии современной Европы (Бельгия, Голландия, Испания, Дания, Швеция и Норвегия).

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Союз объединял сторонников великого князя Кирилла Владимировича.

2. Сводка основных положений Русского Легитимно-Монархического Союза о тактике пропаганды. 1 мая 1924 г. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.11.

3. Масленников А.М. — присяжный поверенный из Самары, до революции

имел у монархистов репутацию «красного адвоката», депутат IV Государственной Думы (кадет), после Февральской революции 1917 г. перешел на монархические позиции, в эмиграции в Германии — член Высшего Монархического Совета в 1921-26 гг.

4. Средостение — общий термин для монархистов, обозначающий чиновную бюрократию, интеллигенцию и депутатов, которые ограничивают прямое общение царя с народом, тем самым, мешая доступу народного мнения к царю и создавая революционную ситуацию.

5. Ауфбау №2/3 ГАРФ ф.5853 Оп.1 Д.5.

6. Ефимовский Е.А. — присяжный поверенный, до Февральской революции 1917 г. — кадет. В эмиграции — в 1922-23 гг. — председатель ЦК Конституционно-монархического Союза, с 1923 г. — сторонник великого князя Кирилла Владимировича.

7. Ауфбау №2/3 ГАРФ ф.5853 Оп.1 Д.5.

8. Председатели ЦК КМС: 1922-23 гг. -Е.А. Ефимовский, 1923-24 гг. — бывший царский посол в Австро-Венгрии Н.Н. Шебеко, с 1924 г. — депутат IV Государственной Думы, октябрист Е.П. Ковалевский.

9. 8 августа 1922 г. великий князь Кирилл Владимирович подписал Манифест о принятии на себя обязанностей Блюстителя престола в изгнании, 31 августа 1924 г. объявил себя Императором в изгнании.

10. Пункт из дореволюционной программы Союза Русского Народа, направленный против финансовой реформы С.Ю. Витте. Монархисты настаивали на описи всего государственного имущества и выпуске соответствующего количества «кредитных билетов», обеспеченных этим имуществом (см. пример «ваучерной» приватизации в России начала 1990-х гг.).

11. Высший Монархический Совет. Представителям ВМС, Председателям Советов Русского Монархического Объединения эмиграции. 23 ноября 1926 г. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

12. Программа КМС см.: Политическая история русской эмиграции. 1920-1940-гг. — М., 1999.

13. Выписка из журнала Особого присутствия в г. Ницце Совещания по вопросам устроения Императорской России. Заседание от 28 января 1925 г. под председательством в. к. Андрея Владимировича. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

14. Бобринский В.А. — граф, депутат П-ГУ Государственной думы, националист, с 1915 г. — координатор Прогрессивного блока, в эмиграции — докладчик Канцелярии ЕИВ по делам представителей.

15. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

16. Крупенский П.Н. — депутат III-IV Государственной думы, националист, в эмиграции служил посредником между легитимистами и ВМС через своего брата А.Н. Крупенского (председатель ВМС с 1926 г.).

17. Крупенский П.Н. О государственном управлении России после падения большевиков и водворения законной монархической власти. — ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

18. Ответ г. Крупенскому. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.5.

19. Название Югославии до 1929 г.

20. Фактически во главе «Союза» стоял поэт, антисемит и националист С.С. Бехтеев. 233

21. Поручик Кошара. Доклад по организации «Железного Союза Долга и Чести» Июль 1926 г. ГАРФ ф.5763 Оп.1 Д.4.

22. Термин «национальная революция» (защита «национальных», а не «классовых» интересов) вводился в противовес социалистической революции в Советской России.

23. Концепция «революционной контрреволюции» П.Б. Струве.

24. С.С. Ольденбург в 1922 г. сомневался в желании Муссолини сохранить монархию в Италии.

25. Политическая история русской эмиграции.

26. Марков Н.Е. Войны темных сил. Статьи. 1921-1937. — М.: Москва, 2002. ■

К ВОПРОСУ ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ МАТЕРИАЛОВ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ 20-30-х гг. В КАЧЕСТВЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ

А.В. Луцишин

Аннотация. Важная задача сегодня - изучение угроз сталинизму со стороны различных политических сил. Предметом статьи является попытка прояснить вопрос о степени допустимости использования архивных материалов следственных дел ОГПУ-НКВД рубежа 20-30-х гг. ХХ века в качестве полноценных исторических источников. Историк вправе добросовестно использовать архивно-следственные материалы ОГПУ-НКВД. Следует по-разному относиться к текстам протоколов допросов образца 1937-1938 гг. и материалам 20-х - начала 30-х гг., например, дела Трудовой крестьянской партии. Они являются важными историческими источниками и при беспристрастном их анализе позволяют существенно изменить исторические оценки и подходы по целому ряду сюжетов социально-экономической и общественно-политической истории сталинской эпохи.

Ключевые слова: сталинизм, Трудовая Крестьянская партия, протоколы допросов, материалы следственных дел, политические репрессии.

234

Summary. An actual problem today - studying the threats to the stalinism from outside various political forces. The subject of the article is an attempt to answer a question about the degree of an admissibility of the use archival materials of investigatory affairs OGPU-NKVD of the 20th-30th (of the XX century) as high-grade historical sources. The historian has the right to use honestly the archival investigatory materials OGPU-NKVD. It is necessary to concern the texts of the interrogations' reports of the 1937-1938 and the materials of the 20th and the beginning of the 30th differently, for example, the Labour peasants party 's affairs. They are important historical sources and at their impartial analysis allow to change essentially historical estimations and approaches on the variety of plots of social, economic and political history of Stalin's epoch.

Keywords: the stalinism, the Labour Peasants party, the reports of the interrogations, the materials of the investigatory affairs, the political reprisals.

Перипетии социально-политичес- ческого игрока на ристалище «средне-кой борьбы и процессы экономи- вековья ХХ века», по-прежнему остают-ческого развития, имевшие место в Со- ся в центре внимания специалистов и ветском государстве и обществе в 20- рядовых любителей истории. Свиде-30-е гг. прошлого века, равно как и лич- тельство тому — многочисленные но-ность И.В. Сталина, главного полити- вейшие работы отечественных и зару-

бежных историков и публицистов, обрушившие на сознание обывателя, студента и школьника многообразие концепций, гипотез и версий становления и укрепления сталинизма [1]. Примечательно, что после десятилетий господства известной идеологической доктрины, нетерпимой к иным взглядам в освещении сложнейших и многообразных сюжетов новейшей отечественной истории, после вакханалии псевдодемократического, предельно политически ангажированного и зачастую поверхностно-деструктивного подхода, с легкостью менявшего оценки тех или иных фактов, личностей, процессов с плюса на минус и наоборот, приходит время более тщательного, источникоемкого и вдумчивого анализа эпохи, сколь героической, столь и трагически-жестокой.

Современные работы при всем разнообразии схожи в одном — они все дальше отходят от представлений о сущности сталинизма как порождения па-раноико-деспотического характера Вождя и описания сталинских репрессий как процесса безостановочного раскручивания маховика репрессий безотносительно как внутриполитической, так и внешнеполитической ситуации в стране. Очевидно, что период 20—30 гг. в действительности был временем острейшего политического противоборства. Оно протекало не только внутри большевистской партии. В нем в той или иной мере принимали участие самые различные силы, группировавшиеся как вокруг остававшихся в СССР полулегальных и нелегальных общественно-политических организаций разной степени оформленности, так и вокруг эмигрантских центров и союзов. Сталинскому руководству постоянно приходилось отвечать на вызовы времени и общества. Так, Д. Ширер применил для

характеристики сталинской власти термин «осажденное государство» [2, 113]. А Р. Маннинг писал о сталинской власти: «Мы видим правительство в основе своей более человечное, более зависимое от событий, находящихся вне его контроля (как, например, неурожаи), и более уязвимое от превратностей общественного мнения, чем кто-либо из нас мог до того себе представить»[3, 61].

На этой почве отдельные отечественные историки, к примеру И.В. Павлова, полагают, что западные историки-ревизионисты (Ш. Фицпатрик, Дж. Гетти, Х. Куромия, Р. Мэннинг и др.) отстаивают тезис о слабости сталинской власти, объективно оказываясь ее апологетами [4, 113]. Нам же представляется целесообразным перенести дискуссию с вопроса о силе и слабости сталинской власти (как ввиду относительности данных эпитетов, так и из-за ее эволюции) в плоскость изучения более или менее реальных угроз для укрепления сталинизма со стороны различных социальных слоев и оппозиционных партийных и внепартийных групп и организаций. Решающим фактором, позволяющим прийти к более-менее взвешенным и обоснованным оценкам на основе подлинно научного анализа, на наш взгляд, является расширение источниковой базы исследований, посвященных социально-политической и народно-хозяйственной ситуации в СССР 20-30-х гг. В этой связи перед исследователями в полный рост встает проблема корректного использования архивных материалов следственных дел ВЧК— ОГПУ-НКВД.

Предметом настоящей статьи является попытка прояснить вопрос о степени допустимости использования архивных материалов следственных дел ОГПУ-НКВД рубежа 20-30-х гг. ХХ века

235

236

в качестве полноценных исторических источников.

Та же И.В. Павлова, с одной стороны, упрекает западных историков в «излишней доверчивости. к официальным документам сталинской эпохи», а с другой, утверждает: «обнаруживается парадоксальный факт, что наиболее фальсифицированными документами сталинского времени оказались самые недоступные из них — материалы архивно-следственных дел, сосредоточенные в архивах КГБ», подчеркивая «фундаментальное значение нравственного императива в историческом анализе идеократии»[5, 8, 15]. Аналогичной позиции придерживался В.В. Поликарпов. Материалы допросов ВЧК-ОГПУ-НКВД, в сравнении с аналогичными документами предыдущих эпох, по его мнению, «источник принципиально иного качества: в нем фиксируются не тенденциозно препарированные показания и свидетельства, а полностью сфабрикованные — в соответствии с заранее выработанным сценарием — измышления: тенденция не лежит на поверхности. Такие документы заговорят всерьез тогда, когда окажется доступным для исследования не только конечный результат костоломной работы, но и задачи, поставленные авторами инсценировки, когда архивы ОГПУ-НКВД откроются для нормальной исследовательской деятельности, не исключая материалов оперативного планирования, внутренней переписки, денежной отчетности и т. д.»[6, 14]. Бесспорно, открытие для исследователей подобных материалов архивов ОГПУ-НКВД позволят уточнить и выкристаллизовать выводы и оценки, но значит ли это, что нельзя приблизиться к исторической истине, используя, например, материалы допросов подследственных по делам

20-30-х гг.? Может ли добросовестный историк оперировать «заведомо сфабрикованными следственными «делами», по которым выносились бессудные приговоры ни в чем не повинным людям, принуждаемым незаконными средствами к самооговору»[7, 363]?

Рассмотрим некоторые аргументы противников привлечения протоколов допросов и подобных документов в качестве исторического источника. Обычно, отмечая общие черты таких политических процессов конца 20-х — начала 30-х гг., как дело правоведов, Шахтинское дело, дело Промышленной партии, Академическое дело, дело Трудовой крестьянской партии (ТКП), указывают, что объекты преследования — крупные и авторитетные представители беспартийной интеллигенции — работали в советских государственных учреждениях и, как правило, стремились интегрироваться в систему. Заметим лишь, что люди, оказавшиеся в застенках ОГПУ-НКВД, не являлись членами ВКП(б), т.е. действительно были беспартийными, но не были исключительно людьми науки, далекими от политики, так как, за редким исключением, имели довольно богатый опыт политической деятельности, в основном, антигосударственной, да и антибольшевистской. Достаточно вспомнить перипетии судеб профессоров-аграрников Н.Д. Кондратьева и А.В. Чаянова. Априори исключать возможность наличия реальной политической игры с их стороны, только потому, что они были видными учеными и сотрудниками советских государственных и хозяйственных органов не следует.

Серьезнее следующий аргумент: «следственные дела проводились с вопиющими нарушениями элементарных процессуальных норм». Б.В. Ананьич и

В.М. Панеях, анализируя Академическое дело, отмечают различные формы психологического и физического воздействия (ночные допросы, допросы не под протоколы, их составление «задним числом» и т.п.), но ссылаются при этом на А. Борщаговского, изучавшего дело Еврейского антифашистского комитета [8, 338]. Думается, нет нужды лишний раз говорить о систематических нарушениях даже советской социалистической законности при подготовке и проведении политических процессов этой поры, не говоря уже об актуальной теме прав и свобод человека. Однако вопрос о мерах и степени морального и, в особенности, физического воздействия на подследственных требует, на наш взгляд, дополнительного изучения. Нет и не может быть полной убежденности в том, что дела второй половины 30-х— начала 50-х гг. и вышеуказанные дела проводились абсолютно идентичными методами, как по причине заметных кадровых изменений в органах государственной безопасности в годы «ежовщи-ны» и «бериевщины», так и в силу неуклонно растущих со временем возможностей Сталина и его политического окружения напрямую влиять на деятельность ОГПУ-НКВД. Очевидно, что не стоит ставить знак равенства, и даже тождества, между судами над лидерами внутрипартийной оппозиции 1936-1938 гг. и, к примеру, делом ЦК Трудовой крестьянской партий, как нельзя закрывать глаза на различия между политическими делами начала 30-х гг. и, допустим, судебным процессом 1922 г. над членами ЦК ПСР. К слову, в своей монографии К.Н. Морозов не раз обращался к текстологическому анализу протоколов допросов обвиняемых, отнюдь не считая, что они, дескать, целиком фальсифицированы [9].

Немалую роль в анализе материалов следственных дел играет личность следователя, зловещего соавтора текста протокола. Как справедливо писал Ю.М. Лотман: «Текст всегда кем-то и с какой-то целью создан. События предстают в нем в зашифрованном виде. Историку предстоит, прежде всего, выступить в роли дешифровщика. Факт для него не исходная точка, а результат трудных усилий. Он сам создает факты, стремясь извлечь из текста вытекающую реальность, из рассказа о событии — собы-тие»[10, 301-302]. При работе с показаниями подследственных следует иметь в виду, что авторов текста здесь, как минимум, два — допрашиваемый и следователь. Поэтому существенным является учет таких факторов, как опыт следователя, его верность генеральной линии партии, его общий интеллектуальный и образовательный уровень, позволяющие или, наоборот, препятствующие «работать на уровне» с теми обвиняемыми, которые, безусловно, входили в российскую, а порой и мировую интеллектуальную элиту. Вспомним, в этой связи, небезызвестного Я.С. Агранова (Сорензона), прошедшего путь от особоуполномоченного особотдела ВЧК в мае 1919 г. до первого заместителя наркома внутренних дел СССР в 1934 — апреле 1937 гг. Несмотря на образование в четыре класса и эсеровское прошлое, Я. Агранов сыграл видную роль в деле подготовки открытых и закрытых (как по делу ЦК ТКП) политических процессов. Оставаясь палачом, он в большей степени являлся следователем-интеллектуалом, чем топорным «вышибалой» нужных показаний. Н.С. Хрущев отмечал: «Яков Агранов — замечательный человек, твердый чекист. Честный спокойный умный человек. Мне он очень нравился. Это действительно был сле-

237

238

дователь! Он и голоса не повышал при разговорах, а не то чтобы применять пытки. Арестовали и его и тоже казнили» [11, 68].

Таким образом, очевидно, что имеет смысл по-разному относиться к текстам протоколов допросов образца 19371938 гг. и тем материалам, которые обнаружены в делах 20-х — начала 30-х гг., в частности, дела ЦК ТКП. Вообще, стоит согласиться с Б.В. Ананьичем и В.М. Панеях, делающими акцент на большое количество фальсификаций в архивных материалах ОГПУ-НКВД но, тем не менее, признающими: «Это не может быть основанием для отказа от публикации следственных «дел» подобного рода. Не следовать слепо логике их организаторов и исполнителей, а возможно точно установить цели и методы фабрикации следственных материалов, степень их полноты, предысторию самого «дела», границы допустимого его использования — в этом и состоит научный и нравственный долг издателей» [12, 348]. Можно привести немало примеров корректного, с нашей точки зрения, использования архивных материалов следственных дел ВЧК — ОГПУ-НКВД. К примеру, И.Н. Кузнецов, исследуя судьбу замечательного крестьянского поэта Н.А. Клюева, приводит отрывок из протокола его допроса в ОГПУ от 15 февраля 1934 г., в котором сквозь шелуху коммунистических ярлыков и эпитетов, явно добавленных оперуполномоченным, прорывается живое слово поэта: «Практически все мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью» или «Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире. Более отчетли-

во и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломоро-Балтийском канале, в котором я говорю: То Беломорский смерть-канал, его Акимушка копал, с Ветлуги Пров да тетка Фек-ла»[13, 190-191].

К.Н. Морозов активно привлекает материалы предварительного следствия по делу ЦК партии эсеров 1922 г. для анализа противоборства осужденных лидеров социалистов-революционеров и организаторов процесса по этому делу и приходит к выводу: «Вопрос об искусственности обвинительного материала сложен и неоднозначен. Большинство фактов, которые вменялись в вину эсерам, были не вымышленными, а просто крайне тенденциозно интерпретированными. Вместе с тем некоторые из них, представлявшие большевистские обвинения, по-видимому, были не просто тенденциозно изложены, но и прямо сфальсифицированы»[14, 186]. И в отношении процессов рубежа 20-30-х гг. появляются схожие оценки. В этой связи стоит обратить внимание на работы Э.М. Щагина, А.В. Шубина, А.А. Куре-нышева и др. [15].

К оценке достоверности того или иного источника сталинского периода следует подходить сугубо конкретно и избирательно. В каком, допустим, документе изложены подлинные идейно-политические воззрения А.В. Чаянова, якобы безосновательно обвиненного в принадлежности к деятельности Трудовой крестьянской партии? Во введенном в научный оборот Э.М. Щагиным письме к Е.Д. Кусковой, датируемом летом 1923 г., А.В. Чаянов пишет: «Надо твердо и определенно разделить Россию и СССР.. Если мы этого не сделаем, то будем выброшены и останемся навсегда в стороне от России. Нужна объективность, при которой препятствия совет-

ской власти росту народного хозяйства выявятся еще ярче, что мы и должны делать, доколе будем иметь возможность»[16, 694]. Эта переписка содержит множество других суждений, мягко говоря, выходящих за рамки поддержки Советского режима. А в начале 1930 г., чувствуя шаткость своего положения, А. Чаянов говорил: «Вообще я совершенно разделяю мысль, некогда высказанную Жоресом, о том, что революцию можно или целиком отвергнуть или принять также целиком такой, как она есть. С февраля 1918 года я связал свою жизнь с революционной реконструкцией нашего страны и, тщательно припоминая день за днем все прошедшие годы, полагаю, что ни у кого нет, и не может быть, оснований для того, чтобы отнять у меня звание советского работника безо всяких кавычек»[17, 119]. Думается, А.В. Чаянов несколько лукавил, причем по вполне понятным соображениям. Поэтому необходимо критически относиться к любым высказываниям фигурантов следственных дел, поскольку они находились в условиях несвободы, не только будучи в заключении. Словом, историку не стоит пренебрегать таким ценнейшим пластом источников, как архивно-следственные материалы ОГПУ-НКВД, не забывая обо всех трудностях, связанных с получением допуска к ним, их анализом, интерпретацией и публикацией. Не в последнюю очередь это касается дел конца 20-х — начала 30-х гг.

Показательным примером не очень пристального внимания исследователей к делу ЦК ТКП или процессу Союзного бюро меньшевиков является, к примеру, тот факт, что в монографии Й. Баберовски «Красный террор. История сталинизма» нет ни слова об этих существенных этапах развертывания сталинских репрессий. Дональд Рейфилд

в своей монографии «Сталин и его подручные», указав, что «Сталин понял, что Кондратьев не захочет «оплевать себя» и еще раз передумал» передавать дело в открытый суд», назвал Н.Д. Кондратьева «автором спорной, но до сих пор не опровергнутой теории о зависимости экономических подъемов и спадов от циклов солнечной активности», допуская очевидную путаницу[18, 184]. Отметим, что вопросу существования внутри страны (факт реальности зарубежной ТКП С.С. Маслова вряд ли может быть оспорен) Трудовой крестьянской партии уже посвящен ряд публикаций, однако темных пятен в этой политической коллизии много больше, чем ясности. Без обращения к детальному анализу, прежде всего, материалов следственного дела ЦК ТКП и сопоставления их с внешними источниками разрешить эту проблему крайне затруднительно. Тем более что никаких иных свидетельств существования ТКП, кроме показаний обвиняемых по этому делу, насколько можно судить по обвинительному заключению, следствие не представило. Только анализ показаний Н.Д. Кондратьева, А.В. Чаянова, Л.Н. Юровского, А.Н. Челинцева, Н.П. Макарова и др. представляет интерес для выявления среди диктовок следователей пласта ценной информации о реальных связях ученых-экономистов, их настроениях и практических шагах в условиях свертывания нэпа. Доступным и для исследования являются, помимо опубликованных протоколов допросов Н.Д. Кондратьева, А.В. Чаянова [19], показания восемнадцати обвиняемых из брошюры «Материалы по делу контрреволюционной «Трудовой крестьянской партии» и группировки Суханова-Громана (из материалов следственного производства ОГПУ)» [20], перечень всех допросов

239

240

Н.Д. Кондратьева с очень краткой их аннотацией, обращения лидера ТКП на имя следователей ОГПУ Я. Агранова, А. Славатинского, А. Соловьева [21]. В перечне протоколов допросов ученого упоминаются 35 данных им показаний в период с 27 июля 1930 г. до 16 марта 1931 г. [22]. Мы же имели возможность ознакомиться лишь с 18 из них, в основном датируемых июнем — сентябрем 1930 г. Примечательно, что в обвинительном заключении цитаты только из двух протоколов: от 29 июня 1930 г. и от 25 января 1931 г. [23], что косвенно подтверждает: показания обвиняемого в основной массе не укладывались в жесткую и примитивную схему контрреволюционной вредительской деятельности. Т.е. их содержание в большей степени отражало подлинные взгляды, намерения и действия идеологов крепких крестьянских хозяев. Показания большинства обвиняемых написаны непосредственно ими, о чем свидетельствуют особенности манеры и стиля. Примечательно, что последние протоколы допросов Кондратьева подписаны рядовыми следователями: Ольховским, Сидоровым, Фильченко, а ранние показания — Аграновым. Вероятно, доводка деталей уже не требовала вмешательства крупных фигур Секретного отдела ОГПУ. Допрашиваемые собственноручно редактировали текст, что подтверждается значительным количеством вставок и дописок, а также наличием прямых просьб об этом, обращенных, к примеру, Н.Д. Кондратьевым к А. Славатинскому [24]. В ряде протоколов допросов Кондратьева лишь один, от 13 августа 1930 г., написан не его рукой, а подпись лидера ТКП не похожа на подписи под другими протоколами [25]. Текст писал и не Я. Агранов — его подпись сделана другими чернилами. Вопрос о степени прессинга

со стороны работников ОГПУ остается открытым. То, что показания передают оттенки мнений допрашиваемых, некоторое несовпадение их позиций по ряду вопросов, подтверждает гипотезу, что материалы допросов не были целиком и полностью подготовлены следствием и навязаны экономистам-аграриям, а явились отражением их взглядов на конкретные факты и процессы.

В поддержку доводов о реальности ТКП и самоценности текстов протоколов допросов ее «лидеров» можно привести интереснейшие исследования Т.Н. Осташко и В.И. Бакулина [26]. В противовес позиции М.Л. Галас, писавшей: «Об отсутствии такой партии говорит и тот факт, что репрессивная кампания в отношении «периферийных членов ТКП» не получила развития. Следствие проводилось только «по делу ЦК ТКП» [27, 106], эти авторы на местном материале убедительно доказывают, что и в Западно-Сибирском крае и в Нижнем Новгороде следствие шло, но не укладывалось в схему, навязываемую центральным аппаратом госбезопасности. Причина — ограниченность уступок следствию со стороны допрашиваемых. Как видно из фрагментов допросов директора Западно-Сибирской опытной станции профессора С.С. Марковского и краевого агронома профессора И.И. Осипова, согласно версии следствия возглавлявших краевой филиал ЦК ТКП, обвиняемые так и не представили работникам ОГПУ материалы, выходящие за рамки изложения собственных взглядов, безусловно, не совпадающих с тогдашней генеральной линией партии на ускоренную коллективизацию и раскулачивание. Степень фальсификации текста допросов в данном случае представляется нам незначительной. В их показаниях речь

шла об их стремлении содействовать сравнительно безболезненной эволюции политической системы в сторону буржуазно-демократической республики: «Через посредство правых мы рассчитывали на форсированное осуществление ряда уступок. Нарождение фракций внутри партии или вне ее (раскол) неизбежно вели к ее колоссальному ослаблению ВКП(б) — как партии, правящей в СССР. Самый государственный переворот должен был быть осуществлен следующим путем: советский аппарат все более оказывается в руках тех или иных групп интеллигенции или крестьянства, объединенных платформой ТКП» [28, 168-171]. Примечательно, что уже в октябре 1931 г. ряд осужденных, в том числе С.С. Марковский и И.И. Осипов, были освобождены из-под стражи постановлением Коллегии ОГПУ, и наказание им (десять лет лагерей) было заменено условным. В. Баку-лин считает, что показания подследственных достаточно логичны, не содержат явных противоречий, комментарии и итоговые следователей аргументированы и не производят впечатления «высосанных из пальца». У него нет обоснованных оснований утверждать, что показания подследственных «выбиты» насильственным путем. Но что особенно важно, поведение и рассуждения как привлеченных к следствию лиц, так и допрашивающих их сотрудников правоохранительных органов, вполне естественно вписываются в контекст исторической эпохи, в полной мере соответствуя логике той политической борьбы, которая на рубеже 1920-1930-х гг. в различных формах, не всегда открыто, но от этого не менее ожесточенно, кипела в недрах советского общества. На сегодняшний день развитие исторического знания позволяет отказаться от квали-

фикации ТКП как «нелепой чекистской выдумки»[29, 194].

Таким образом, архивно-следственные материалы ОГПУ — НКВД по делам 20-30-х гг., в частности по делу Трудовой крестьянской партии, являются важными историческими источниками и при добросовестном беспристрастном их анализе позволяют существенно изменить исторические оценки и подходы по целому ряду сюжетов социально-экономической и общественно-политической истории сталинской эпохи.

ЛИТЕРАТУРА

1. Такер Роберт. Сталин: история и личность. — М., 2006; Хаустов В.Н.; Самуэль-сон Л. Сталин, НКВД и репрессии 19361938 гг. — М., 2009; Кип Дж; Литвин А.Л. Эпоха Иосифа Сталина в России: современная историография. — М., 2009; Мар тиросян А.Б. Сталин и репрессии 1920-х — 1930-х гг.— М., 2008; Емельянов Ю.В. 10 мифов о Сталине. — М., 2009; Прудникова Е.А; Колпакгди А.И. Двойной заговор: тайны сталинских репрессий. — М., 2009; Медведев P.A.; Медведев Ж.А. Неизвестный Сталин. — М., 2007; Леве Хайнц-Дитрих. Сталин — М., 2009; Фицпатрик Шейла. Повседневный сталинизм: соци- 241 альная история Советской России в 30-е годы: город. — М., 2008; Жуков ЮН. Иной Сталин: политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. — М., 2008 и др.

2. Цит. по ст.: Павлова И.В. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг. // Отечественная история. — 1998. — № 5.

3. Маннинг Р. Бельский район, 1937. — Смоленск, 1998.

4. Павлова И.В. Указ. соч.

5. Павлова И.В. Понимание сталинской эпохи и позиция историка // Вопросы истории. — 2002. — № 10.

6. Поликарпов В.В Вступ. статья к публикации // Вопросы истории. — 1998. — № 11-12.

7. Ананьич Б.В., Панеях В.М. Академическое дело как исторический источник // Ис-

242

торические записки. Памяти академика Ковальченко. — 1999. — Вып. 2.

8. Там же. С. 338.

9. Морозов К.Н. Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922-1926): этика и тактика противоборства. — М., 2005.

10. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров.

— М., 1996.

11. Хрущев Н.С. Воспоминания: избранные фрагменты // Никита Хрущев; сост. А. Шевеленко. — М., 2007.

12. Ананьич Б.В., Панеях В.М. Указ соч.

13. КузнецовИ.Н. Засекреченные трагедии советской истории. — Ростов н/Д, 2008.

14. Морозов К.Н. Указ соч.

15. Щагин Э.М. Альтернативы «революции сверху» в советской деревне конца 20-х годов: суждения и реальность // Власть и общество России. ХХ век. — М. -Тамбов. Он же. Противоборство власти и оппозиции по вопросам социалистической реконструкции деревни // Российское государство и общество. ХХ век. — М., 1999. Он же. Политическая оппозиция в СССР при переходе к модернизации народного хозяйства в конце 1920-х гг. / / Историческая наука и образование на рубеже веков. — М., 2004 . Он же. Власть и ее политические конкуренты в СССР на рубеже 20-30-гг.: мифы и реальность // Состояние и проблемы развития гуманитарной науки в Центральном регионе России. Труды 3-й региональной научно-практической конференции. — Калуга, 2001. Шубин А.В. Вожди и заговорщики. — М., 2004; Он же. Великая депрессия и будущее России. — М., 2009; Куренышев А.А. Трудовая крестьянская партия в контексте политической и идеологической борьбы в СССР в 1920-е

— 1930-е годы // Забелинские чтения.

— 2004. Исторический музей — энциклопедия отечественной истории и культуры. — М., 2005.

16. Щагин Э.М. Уникальные документы нэповского времени // Щагин Э.М. Очер-

ки истории России, ее историографии и источниковедения: (конец XIX — середина XX вв.). — М., 2008.

17. Цит. по кн.: Данилов В.П. Русская революция в судьбе А.В. Чаянова / / Крес-тьяноведение. Теория. История. Современность. — М., 1996.

18. Баберовски Йорг. Красный террор: история сталинизма. — М., 2007; Рейфилд Дональд. Сталин и его подручные. — М., 2008.

19. Кондратьев Н.Д. Особое мнение. Избранные произведения в 2-х книгах. — М., 1993. Кн. Чаянов В.А., Петриков А.В. А.В. Чаянов в следствии ОГПУ по делу Трудовой Крестьянской партии (1930 — 1932 гг.) //Альманах «Сельский мир». Март 1998. — М., 1998.

20. РЦХИДНИ. Ф.17. Оп. 71 Д. 30

21. РГАЭ. Ф.731. Оп.1. Д. 77

22. РГАЭ. Ф.731. Оп.1. Д. 77. В личном фонде А.В. Чаянова РГАЭ хранятся материалы из ЦА ФСБ РФ, Д. Р-33480. гл. 2 — 5.

23. ЦА ФСБ РФ, Д. Р-33480, Л. 30, 34, 38, 47, 49, 50, 53, 57.

24. РГАЭ. Ф.769. Оп.1. Д. 24. Л.1.

25. РГАЭ. Ф.731. Оп.1. Д. 77. Л.2.

26. Осташко Т.Н. Отношения интеллигенции и власти в ходе реализации аграрной политики советского государства (1920-е — начало 1930-х гг.) // Сибирская провинция и центр: культурное взаимодействие в ХХ веке. — Новосибирск, 1997. Бакулин В.И. Нижегородская краевая организация ТКП: история возникновения и гибели // Листая истории страницы: Вятский край и вся Россия в XX веке: сборник научных статей. — Киров, 2006.

27. Галас М.Л. Разгром аграрно — экономической оппозиции в начале 1930-х годов: дело ЦК Трудовой крестьянской партии: (по материалам следствия) // Отечественная история. — 2002. — № 5.

28. Осташко Т.Н. Указ. соч.

29. Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. — Париж, 1980. ■

К ВОПРОСУ О ВОЗНИКНОВЕНИИ КРИЗИСНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ В РАЗВИТИИ РОССИЙСКОГО СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА В 1970-е - НАЧАЛЕ 1980-х гг. (НА МАТЕРИАЛАХ КУБАНИ)

И.А. Хронова

Аннотация. В статье рассмотрены основные черты эволюции аграрного сектора экономики Краснодарского края в 1970-е - начале 1980-х годов, показаны изменения в развитии хозяйственного механизма, укреплении материально-технической базы, выявлены основные нерешенные проблемы модернизации.

Ключевые слова: аграрная политика, сельское хозяйство, российская деревня.

Summary. The article describes the main features of the evolution of the agricultural sector of the Krasnodar Territory in the 1970's - early 1980's, shows the changes in the development of the economic mechanism and strengthening material-technical base, identified the major unsolved problems of modernization.

Keywords: farm policy, agriculture, Russia's village.

Общая оценка советской аграрной политики 60-80-х гг. позволяет исследователям утверждать, что уже в начале 70-х гг. в полной мере закрепилась весьма отчетливо проявившаяся еще в предшествующие годы тенденция отступления от решений мартовского пленума 1965 г. в вопросах расширения хозяйственной самостоятельности колхозов и совхозов. Курс мартовского пленума, направленный на совершенствование экономических отношений в сельском хозяйстве, развитие товарно-денежных отношений во многом оказался свернутым. Явственно обозначился курс на усиление административного вмешательства в дела хозяйств, ограничение их самостоятельности в решении перспективных и оперативных вопросов. Попытка расширения само-

стоятельности колхозов и совхозов в рамках сохранения директивного государственного планирования не увенчалась успехом. Никакой хозяйственной самостоятельности хозяйства так и не получили. Реального механизма товарно-денежных отношений не сложилось. Директива победила. Хозяйственная реформа в сельском хозяйстве на рубеже 60-70-х гг. фактически закончилась.

Подобная направленность в развитии хозяйственного механизма не могла не сказаться на реализации курса на укрепление материально-технической базы сельского хозяйства. В целом, за годы девятой пятилетки материально-техническая база сельского хозяйства несколько окрепла. Однако этот рост был весьма умеренным. Так, в 19711975 гг. селу было поставлено 1667,4

243

244

тыс. тракторов, 448.7 тыс. зерноуборочных комбайнов, 1101,8 тыс. грузовых автомобилей и много другой сельскохозяйственной техники. Однако парк тракторов за указанные годы увеличился всего на 357 тыс. шт., зерноуборочных комбайнов — на 57 тыс. шт., грузовых автомобилей — на 260 тыс. шт. [1, 383-389]. Само по себе укрепление материально-технической базы отвечало потребностям развития сельского хозяйства страны и соответствовало тенденциям развития сельского хозяйства передовых стран. Однако провозглашение данного курса приоритетным не было оправданным в условиях, когда на деле не было обеспечено функционирование рыночных механизмов в аграрной экономике. Это означало, что развитие материально-технической базы происходило на основе прежнего административного хозяйственного механизма, неэффективность которого в вопросах индустриализации сельского хозяйства показала предшествующая практика. В итоге, рост капвложений без соответствующего механизма их освоения обернулся на практике небывалым расточительством материальных и финансовых ресурсов.

Укрепление материально-технической базы сельского хозяйства должно было привести к увеличению темпов роста сельскохозяйственного производства. На практике же этого не произошло. Конечно, хотя и медленно, но производство валовой продукции в сельском хозяйстве росло. Однако и абсолютный, и относительный прирост валовой продукции в 1971-1975 гг. был ниже, чем в 1966-1970 гг. Следовательно, рост капиталовложений в сельское хозяйство, укрепление его материально-технической базы сопровождалось падением темпов развития сельского

хозяйства. Это парадокс, но лишь кажущийся. Причины снижения динамизма в развитии сельского хозяйства становятся понятными, если учесть, что уже с конца 60-х гг. началось отступление от курса на расширение экономических методов хозяйствования, самостоятельности колхозов и совхозов. Падение темпов развития сельского хозяйства с начала 70-х гг. стало, таким образом, результатом антирыночного, антиреформаторского дрейфа аграрной политики.

Данная тенденция в полной мере была закреплена на долгие годы. За период 1970-1980 гг. в сельское хозяйство страны были направле ны значительные капиталовложения, что привело к укреплению его материально-технической базы, а именно: существенно улучшилась техническая оснащенность, качественно обновился состав машинно-тракторного парка, повысился уровень механизации работ в растениеводстве и животноводстве. Возросла производительность труда в колхозах и совхозах. Ускоренное развитие получили химизация и мелиорация земель. Поставка сельскому хозяйству минеральных удобрений за 15 лет возросла в 3 раза, а площади орошаемых и осушенных земель увеличилась в 1,7 раза [2, 6].

Все это привело к увеличению производства всех видов сельскохозяйственной продукции. Однако огромные капиталовложения в сельское хозяйство использовались крайне неэффективно, и поэтому рост продукции не мог полностью обеспечить потребности населения в продовольствии.

Из пятилетки в пятилетку снижались темпы роста валовой продукции сельского хозяйства во всех регионах страны. Так, в Ростовской области в

8-й пятилетке они составили 20%, в

9-й — более 15%, в 10-й — 5%. В целом по области в 10-й пятилетке в сравнении с предыдущей уменьшилось среднегодовое производство мяса, шерсти и подсолнечника. Краснодарский край также не выполнил государственные планы на 10-ю пятилетку по сахарной свекле, подсолнечнику, плодам ягод и ряду других продуктов. В конце 70-х гг. наметилось сокращение производства валовой продукции сельского хозяйства в стране в целом, что свидетельствовало о наступлении кризиса сельскохозяйственного производства.

Это во многом было связано с усилением неэквивалентного обмена между промышленностью и сельским хозяйством. Например, за предыдущие 15 лет цена 1 т. комбикормов повысилась более чем на 63%. Цена единицы мощности трактора с набором сельскохозяйственных машин возросла на 83%, единицы внесенных минеральных удобрений — в 1,6 раза, стоимость строительства одного скотоместа для крупного рогатого скота — в 2,3 раза, а для свиней — в 4,5 раза и т.п. [3, 28]. Неоправданно быстро росли тарифы на производственные услуги, что привело к изъятию из сельского хозяйства значительной части чистого продукта. Так, за указанный период общий объем производственных услуг, оказанных колхозам и совхозам предприятиями Госкомсельхозтехники (без торговли), увеличился в 4 раза, а масса прибыли, полученная ими, — в 7,6 раза.

Резкое удорожание промышленной продукции негативно отражалось на экономическом и финансовом состоянии колхозов и совхозов. Так, в хозяйствах Краснодарского края из-за высокой себестоимости производимой продукции закупочные цены не возмещали

затраты на ее производство, поэтому 187 колхозов и совхозов края закончили хозяйственную деятельность 1981 г. с убытком в сумме 131 млн руб. [5].

Одна из главных причин, тормозивших развитие сельского хозяйства, наряду с усилением неэквивалентного обмена, состояла в недостатке экономических стимулов в хозяйственной деятельности сельхозпредприятий. В условиях, когда централизованно задавались объемы и структура производства, цены и каналы реализации продукции, даже прибыль не являлась стимулом и критерием эффективности работы хозяйств. В такой ситуации основными рычагами воздействия на руководителей сельхозпредприятий оставались партийная и хозяйственная дисциплина, раздача наград и наказаний.

Серьезные изъяны были и в планировании сельского хозяйства. Очень часто не учитывалась реальная ситуация, существовавшая в колхозах и совхозах при составлении планов, что заведомо обрекало хозяйства на их невыполнение. Так, например, в течение 70-х гг. в Выселковском районе Краснодарского края не выполнялись планы по производству и продаже сельскохозяйственной продукции. В этот период в районе было образовано несколько специализированных хозяйств, что потребовало корректировки посевных площадей. В результате этого в остальных сельхозпредприятиях района произошло перенасыщение зерновых и технических культур, что привело к нарушению их чередования в структуре севооборота и тем самым резко снизило урожайность сельхозкультур. С 8-й по 10-ю пятилетки поголовье животных в районе увеличилось на 80%, а площади под кормовыми культурами уменьшились, что создавало серьезные

245

246

проблемы для развития этой отрасли сельхозпроизводства [6]. Аналогичная ситуация прослеживалась и в других районах края, да и страны в целом. Это позволяет автору сделать вывод, что вся система планирования сельскохозяйственного производства основывалась не на учете реального положения дел в сельском хозяйстве, а на желании планирующих органов ставить перед сельскими тружениками явно невыполнимые задачи, исходя из ложно понимаемых интересов общества и государства.

Одним из важных факторов, сдерживающих развитие аграрного сектора, была структура управления сельским хозяйством, сформировавшаяся в 70-е гг.

Главным органом, отвечающим за состояние сельскохозяйственного производства в стране, было Министерство сельского хозяйства. На краевом и областном уровнях руководство данной отраслью осуществляли производственные управления сельского хозяйства крайисполкомов и облисполкомов и отраслевые тресты совхозов. По мере развития научно-технического прогресса, углубления специализации, концентрации сельскохозяйственного производства, межхозяйственного кооперирования и агропромышленной интеграции, наряду с территориальным, получает распространение и отраслевой принцип управления. Были созданы специализированные организации по обслуживанию сельскохозяйственного производства (Союзсельхозтехника, Министерство мелиорации и водного хозяйства СССР, Министерство сельского строительства СССР и межколхозные строительные организации, Министерство машиностроения СССР для животноводства и кормопроизводства, Сельхозэнерго и др.).

Главной задачей, которую были призваны решать специализированные организации в АПК, являлось обслуживание колхозов и совхозов, обеспечение их необходимой техникой и ее сервисное обслуживание. Так, Госком-сельхозтехника, имеющая ремонтные заводы, снабженческие и торговые организации, должна была обеспечивать поставку сельхозмашин и их ремонт и тем самым избавить колхозы и совхозы от содержания своей ремонтной базы. Однако на практике интересы партнеров часто не совпадали, что вызывало немало нареканий со стороны хозяйств. Об этом свидетельствует анализ материалов и документов, собранных в областных и краевых архивах Северного Кавказа. Так, в письме Абинского райкома КПСС Краснодарского края в крайком отмечалось, что интересы этих ведомств во многом расходятся с потребностями колхозов и совхозов. Например, план «Сельхозтехники» предусматривал провести как можно больше капитальных ремонтов техники, больше продать запасных частей, а хозяйства были заинтересованы в сокращении своих затрат. В результате только в 1980 г., по годовым отчетам колхозов района, затраты на ремонт и обслуживание тракторного парка возросли с 879,3 тыс. руб. по плану до 1187,1 тыс. руб., что сказалось на росте себестоимости продукции.

Важным фактором, затруднявшим работу «Сельхозтехники», была ее оторванность от заводов-изготовителей сельхозтехники. Предприятия, производящие сельхозмашины, слабо реагировали на запросы хозяйств по устранению неисправностей техники, находящейся на гарантийном ремонте, и не несли никакой ответственности за технику, снятую с гарантии. В результа-

те «Сельхозтехника» крайне трудно решала вопросы по обеспечению хозяйств остродефицитными запасными частями. В то же время затраты по устранению неисправностей гарантийной техники составляли 0,8-0,9% от ее основной стоимости, насчитывавшей в среднем по району более 30 тыс. руб., что также ложилось на бюджеты хозяйств [7].

О низком уровне выполнения договорных обязательств свидетельствуют письма руководителей хозяйств в партийные органы, в которых отмечалось, что отношения колхозов и обслуживающих предприятий регулируются договорами, не гарантирующими своевременность их выполнения. Поэтому каждый из них превращается в просьбу, которую можно и не выполнить, и ответственности за невыполнение никто не несет. Противоречивость планирования также вела к тому, что технологические процессы, ради которых создавались обслуживающие сельскохозяйственные предприятия, становились для руководителей этих предприятий второстепенными. Они набирали объемы работ там, где их легче выполнить. Создаваемый дефицит транспорта, материалов, запасных частей порождал уменьшение объемов работ и другие нарушения. В то же время руководители хозяйств 4050% своего рабочего времени теряли на поиски машин, материалов и т.д. [8].

С созданием новых организационных форм хозяйствования возник ряд сложностей в управлении сельским хозяйством. Оно оказалось рассредоточенным по многочисленным ведомствам, стало громоздким и многоступенчатым. В деятельности обслуживающих организаций начали преобладать узковедомственные интересы, отсутствовала необходимая материальная

заинтересованность и ответственность за конечные результаты сельскохозяйственного производства. Создание различных управленческих организаций, расположенных в краевых, областных и районных центрах, вызвало большой отток высококвалифицированных кадров из хозяйств, тем самым значительно ослабив основное производственное звено в сельском хозяйстве — колхозы и совхозы.

О серьезных проблемах, существовавших в системе управления сельским хозяйством, свидетельствует анализ писем, направленных местными партийными и хозяйственными органами Краснодарского края в крайком КПСС. В одном из них отмечается, что аппарат краевого производственного управления сельского хозяйства чрезмерно раздут. В район поступает большое количество текущих бумаг. Так, за 1980 г. и 8 месяцев 1981 г. районному управлению сельского хозяйства поступило 1642 радиограммы, 3462 письма и распоряжения вышестоящих организаций, 122 жалобы и письма трудящихся, итого — 5226 различных документов. В штате управления сельского хозяйства 19 специалистов занимаются ответами на эти документы. Соответственно, перекладывается эта работа и на специалистов хозяйств [9].

Одной из важных причин кризисного состояния сельского хозяйства было неэффективное использование земельных ресурсов. В 70-е гг. государство направило значительные средства на развитие мелиорации. К примеру, на Северном Кавказе был осуществлен пуск второй очереди Большого Ставропольского канала, построен Николаевский гидроузел на реке Дон, завершено строительство Краснодарского водохранилища.

247

На Кубани большая часть орошаемых земель использовалась для производства риса, посевная площадь под которым в 1982 г. составляла 182,8 тыс. га. Вместе с тем орошаемый гектар давал меньше продукции, чем можно было получить. К началу 80-х гг. ни один район не вышел на проектную урожайность сельскохозяйственных культур на орошении. В 1981 г. сбор зерна кукурузы с гектара составил 36 ц — на 44 ц меньше, чем заложено в проектах. Только 123 ц с гектара, или в 2 раза ниже проектной урожайности, было получено овощей. С орошаемых земель не добиралось большое количество риса, картофеля, кормовых и других культур. Главными причинами этого были: неудовлетворительное состояние оросительных систем, нарушение севооборотов, отсутствие комплекса специализированных машин и механизмов для орошаемого земледелия, недостаточные и несвоевременные поставки средств химической защиты. К 1982 г. более 100 тыс. га действовавших рисовых систем в Краснодарском крае требовали коренной реконструкции

248 [ю].

Огромное Краснодарское водохранилище, с площадью зеркала 440 км, длиной 46 км и шириной 9,5 км, позволяло значительно увеличить производство риса и других сельскохозяйственных культур на Кубани. Однако в ходе строительства забыли о не менее важных целях водохранилища — предотвращение паводков (в зону затопления попадало 700 тыс. га), создание гидроэлектро станции на плотине.

Во второй половине 70-х гг. в сельском хозяйстве получили развитие процессы межхозяйственной кооперации и агропромышленной интеграции. Этот курс был направлен на дальней-

шее обобществление производства и труда и слияние государственной и колхозно-кооперативной собственности. В мае 1976 г. ЦК КПСС принял постановление «О дальнейшем развитии специализации и концентрации сельскохозяйственного производства на базе межхозяйственной кооперации и агропромышленной интеграции». В нем отмечалось, что эти процессы открывают надежный путь рационального использования земли, труда, техники, других факторов интенсификации, ускорения на этой основе роста продукции и повышения эффективности сельскохозяйственного производства. Ставилась задача более эффективного использования капитальных вложений, всех материально-технических ресурсов, выделяемых сельскому хозяйству, недопущения каких-либо фактов бесхозяйственности, значительного усиления работы по их выявлению, активному включению в производство всех ресурсов.

Государство вложило огромные средства в формирование производственных фондов этих предприятий. Из общего числа межхозяйственных предприятий и организаций в 1980 г. 18% были заняты производством сельскохозяйственной продукции, 27% составляли межхозяйственные строительные организации и только 2,2% специализировались на производстве продукции растениеводства [4, 87].

Однако в ходе специализации и кооперации в сельскохозяйственном производстве проявились и негативные моменты. В ряде хозяйств были неоправданно упразднены мелкие свиноводческие и птицеводческие фермы, что оказалось в корне ошибочным решением. И хотя на крупных комплек-

сах привесы скота были выше, чем в хозяйствах, однако главным недостатком такой кооперации была экономическая невыгодность участия в ней хозяйств-партнеров.

О неравноправном сотрудничестве между межхозами и хозяйствами сообщали в Краснодарский крайком КПСС из Усть-Лабинского района. На созданный в районе комплекс на 12 тыс. голов для получения говядины хозяйства-пайщики поставляли телок 20-дневного возраста. Но такое сотрудничество было для хозяйств невыгодно из-за разных цен на молодняк КРС, в результате чего хозяйства теряли 820900 тыс. руб. в год. О неэффективном использовании животноводческих комплексов свидетельствовал тот факт, что из 72 комплексов и межхозяйственных предприятий в Ростовской области на проектную мощность вышли только 28%. Они обеспечивались кормами на 69-70% к полной потребности. А серьезные ошибки в проектировании строительства требовали коренной реконструкции уже построенных зданий, что еще больше увеличивало затраты.

Таким образом, в начале 80-х гг. было ясно, что без заинтересованности всех участников в развитии процессов специализации и кооперации большого эффекта достичь нельзя. Значительные государственные и колхозные средства были потрачены неэффективно и не дали серьезной прибавки продукции сельского хозяйства, что, в конечном итоге, снижало фондоотдачу и повышало себестоимость продукции. В результате к началу 80-х гг. производство продукции животноводства в стране было убыточным.

В целом, очевидно, что система управления сельскохозяйственным про-

изводством, сложившаяся в этот период, не могла сбалансировать интересы отраслей, входящих в АПК, а приводила к тому, что отраслевые хозрасчетные цели и интересы преобладали над общими интересами и не способствовали созданию условий для эффективной работы непосредственных производителей сельхозпродукции.

Следовательно, системауправления сельским хозяйством к началу 1980-х гг. не была нацелена на эффективное функционирование АПК и на достижение высоких конечных результатов. Бюрократические методы руководства, мелочная опека колхозов и совхозов, жесткая регламентация хозяйственной деятельности ограничивали самостоятельность и инициативу сель ских тружеников, порождали иждивенческие настроения.

ЛИТЕРАТУРА

1. Народное хозяйство СССР в 1980 г. — М., 1981.

2. Продовольственная программа СССР на период до 1990 г. и меры по ее реализации: Материалы майского Пленума ЦК КПСС 1982 г. — М., 1984. 249

3. Развитие аграрных отношений на современном этапе. — М., 1983.

4. АПК — семидесятые годы // Экономика сельского хозяйства. — 1987. — № 9.

5. Советская Кубань. — 1982. — 17 июля.

6. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 24.

Д. 449. — Л.Л. 35- 37.

7. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 396. — Л.Л. 4-6.

8. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 396. — Л. 54.

9. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 396. — Л. 17.

10. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 26.

Д. 394. — Л. 57.

11. ЦДНИКК. — Ф. 1774 А. — Оп. 25.

Д. 397. — Л. 33. ■

МИРОВОЗЗРЕНИЕ, ЖИЗНЕННЫЙ МИР, ПОВСЕДНЕВНОСТЬ

Г.Г. Кириленко

Аннотация. Понятие мировоззрения, по мнению автора,, - последний бастион классической рациональности. В противоположность мировоззренческому редукционизму, рассматривающему духовную жизнь индивида как иерархически построенную систему принципов, норм, правил, автор считает наиболее адекватным инструментом исследования индивидуального сознания понятие жизненного мира. Проблемы, связанные с введением понятия жизненного мира в философский обиход, обусловлены смешением исследования «жизни извне» как выражением социокультурного подхода и исследования «жизни изнутри» как феноменологии состояний индивидуального сознания.

Ключевые слова: мировоззрение, жизненный мир, жизнь, мгновенная мифология, повседневность.

250

Summаry. According to the author, the category of world outlook is the last bastion of the classic rationality. In contrast with reduction outlook which considers the spiritual life of an individual as a hierarchically built system of principles, norms and rules the author regards the category of life world as the most adequate tool of the exploration of individual consciousness. The problems related to the introduction of the category of life world into philosophical use are due to confusion of the exploration of"life from outside" as formulation of social and cultural approach and the exploration of"life from inside" as phenomenology of the individual consciousness conditions.

Keywords: world outlook, life word, life, instantaneous mythology, everyday life.

Мировоззрение всегда было излюбленным понятием, используемым для характеристики различных форм духовного освоения мира в отечественной философской традиции. Теоретическая позиция определяла практику воспитания и образования: «формирование мировоззрения» долгие годы было основной задачей образовательных учреждений. Появление многочисленных, близких по смыслу, но не тождественных мировоззрению понятий: «картина мира», «исследова-

тельская программа», «образ мира», «модель мира», «менталитет», «концепт», «самосознание», не только требует работы по уточнению смысловых оттенков этих понятий, но и решения более сложной задачи: выявления причин такого «умножения сущностей».

Попытку представителей «философии жизни» заменить понятие мировоззрения понятием жизненного чувства нельзя признать последовательной. Хотя Дильтей и говорил о жизненных корнях мировоззрения, все же человек

живущий оказывался у него человеком созерцающим, разгадывающим «загадку жизни»; от эмоционально окрашенного, интеллектуально невнятного жизненного настроения (пессимистического или оптимистического) человек поднимается к построению все более стройной системы взглядов, которая возникает в результате «закономерной последовательной работы нашего сознания» [1, 221]. Между «жизненным отношением» и последовательной работой сознания — познавательным отношением — нет принципиальной разницы. Содержание первичного жизненного импульса лишь развертывается в мировоззрении.

Современные исследователи стараются уйти от рассмотрения мировоззрения как чисто «головной» конструкции. Рассматривается вертикальная структура мировоззрения — по степени артикули-рованности, по соотношению в нем рационального и эмоционального моментов; горизонтальная — по характеру основополагающего принципа (натурализм, антропологизм, космоцентризм и т.п.) или по включенности в ту или иную форму культуры (религиозное, художественно-эстетическое, научное). В свою очередь, мировоззрение рассматривается как единство миропонимания, самосознания и самоопределения человека в мире. В обстоятельной статье «Мировоззрение» И.И. Жбанковой в «Новейшем философском словаре» утверждается: «Для взрослого психически нормального человека система мировоззрения выступает внутренним законом его жизни...» В процессе взросления индивида происходит постепенная плавная рационализация его «навыков, сноровки, умений», которая завершается систематизацией сложившихся ранее ориентаций [2, 425].

Исходя из рационалистической модели мировоззрения, пусть и «приправленной» историзмом, данные понятия фиксируют различия в степени концен-трированности на различных сторонах отношения человека к миру (на субъекте, объекте или способах его деятельности). Мировоззренческий редукционизм есть важнейшая черта классического типа рациональности. Многочисленные классификации типов мировоззрений молчаливо предполагают сведение эстетических, нравственных, религиозных оценок, принципов, предписаний к рациональному построению. Другой особенностью оперирования понятием мировоззрения является признание принципиальной однородности индивидуального мировоззрения и мировоззрения как формы самосознания культуры. Многочисленные индивидуальные вариации мировоззрения предполагают все же возможность выявления некоей общей системы взглядов на мир и место в нем человека. Здесь возможны два варианта соотношения общего и частного в мировоззрении: либо своего рода «дедуктивизм» — допущение, что частные взгляды лишь «проявление» общего; либо «ин-дуктивизм» — предположение, что общее мировоззрение вырабатывается как результат обобщения и рационализации многочисленных индивидуальных вариаций. Наконец, третьей особенностью мировоззренческого редукционизма является представление о выстроенности по иерархическому принципу самого внутреннего мира индивида, где мировоззрению естественным образом отводится роль теоретической вершины. Наконец, понятие мировоззрения как теоретического ядра личности неизбежно реанимирует принцип интроспекционизма. Интрос-

251

252

пекционизм не есть просто возможность самонаблюдения. Интроспекцио-низм предполагает непосредственное раскрытие сущности наблюдаемого объекта — «Я». Такое возможно только при условии тождественности структур наблюдаемого и наблюдателя: идея познает самое себя, мировоззрение обнаруживает в человеке только мировоззрение как набор общих принципов. Есть ли альтернатива такому тотальному мировоззренческому теоретизму?

Обращение к исследованиям в области культурной антропологии, психологии, даже к образам индивидуального сознания в современной интеллектуальной прозе позволяет увидеть достаточно серьезное расхождение между представлениями о судьбе, времени, смерти, творчестве, зафиксированными в философских представлениях, и между оценками, образами, возникающими в индивидуальном сознании. В сознании теоретика ценности выстраиваются в строгую иерархию, противоречие рассматривается как источник развития, линейное время — необходимое условие прогресса, способность к выбору, риск, самотрансценди-рование, способность пренебречь своим эмпирическим существованием есть величайшее человеческое достоинство. Для сознания эмпирического, сознания «человека живущего» время превращается в кошмар, противоречие — свидетельство человеческой ограниченности и бессилия; ценности не ложатся покорно по полочкам, человек отнюдь не стремится к самотрансцендированию, а обеими руками держится за свое маленькое «Я». Отношение к миру «изнутри», с позиций индивидуального сознания и «извне», с позиций мировоззрения как теоретической модели до конца совместить невозможно. Косвенным

образом эта разнонаправленность и фиксируется в процессе множащихся «мировоззренческих» понятий.

Попытка преодолеть рационалистическую модель мировоззрения, в которой интроспекционизм парадоксальным образом пытается ужиться с принципом историзма, требует более внимательного отношения к понятию жизненного мира. Широко распространено нестрогое, интуитивно ясное понимание жизненного мира как определенного типа мироощущения либо как непосредственного социального окружения. Понятие жизненного мира часто используется для характеристики быта, обычаев определенной эпохи (например, «жизненный мир русского крестьянина»). Иногда использование данного понятия связано с попыткой представить отъединенность индивида от его окружения («неповторимый жизненный мир»). Все чаще понятие мира, жизненного мира используется для характеристики творческого кредо художника, проецируемого на событийную ткань произведения (например, «мир героев Достоевского»). Однако исследователи, прекрасно понимая трудности, с которыми сталкивается каждый, рискнувший использовать данное понятие, все же не отказываются от него. Очевидно, сама нестрогость, полисемантичность этого понятия, на-груженность обыденными смыслами позволяют использовать его в качестве инструмента для освоения некоей особой реальности. В многочисленных феноменологических исследованиях жизненный мир чаще всего отождествляется с повседневностью как миром «естественной установки» с ее направленностью на другое. Повседневность иногда рассматривают как сферу циркулирования «неспециализированного» знания.

Но «неспециализированное» в данном случае скорее обозначает не некомпетентность, приземленность, бытовизм, но момент устойчивости, повторяемости в любой деятельности — и в деятельности ученого, и человека искусства, и политика.

Повседневность интенциональна, она предполагает субъект-объектную структурированность любого вида деятельности Состояние повседневности, как показывают феноменологические исследования, предполагает уверенность в схожести ожиданий, оценок «других». «Надежность» повседневности определяется уверенностями в существовании внешнего мира, в повторяемости и обычности набора ситуаций, с которыми сталкиваются люди, в разделенности моих уверенностей с другими.

Вместе с тем, повседневность при всей своей рутинности, привычности, повторяемости, очевидности не предполагает «обязанностей» субъекта перед культурными ценностями, не предполагает строгого структурирования «Я». Поле повседневности не бесструктурно, но в то же время структурировано чисто ситуативно. «Я» полно скрытых смыслов и до конца не раскрываемо. Мир — это бесконечный мир возможностей, там «все возможно».

Все эти особенности «состояния повседневности» таковы, что не позволяют говорить о каком-то целостном «мировоззрении», хотя и предполагают первичную расчлененность «Я» и его окружения, очерчивают круг уве-ренностей, стимулирующих и оправдывающих принимаемые человеком решения. Причем эти особенности вполне доступны самонаблюдению, воплощены во множестве «афоризмов житейской мудрости».

Можно предположить наличие в человеческом сознании какой-то иной, скрытой от рационализирующей интроспекции структуры, инициирующей этот набор уверенностей. Откуда появляется уверенность в существовании «внешнего», на чем основывается убеждение в собственной неповторимости и одновременно — неразрывной связи с окружающими нас людьми? Откуда берется наша вера в возможность взаимопонимания, в общность интересов; почему человек удивительно «забывчив», ситуативен и часто не замечает видимых противоречий в собственном поведении? Повседневное сознание «наивно», категорично и вместе с тем гибко. Мировоззренческие конструкции изгоняют противоречивость, незавершенность, бессистемность повседневности, предлагая ту или иную законченную, логически непротиворечивую интерпретацию; они превращают «правила» повседневности в непреложные законы. Но установить однозначную связь между незавершенными диспозициями повседневности и законченными мировоззренческими конструкциями, дело безнадежное. Основатель так называемой этнометодологии Г. Гар-финкель писал, что человек не может терпеть неупорядоченности, бессмысленности окружающего мира [3, 153]. Однако связь между содержанием этих упорядочивающих мировоззренческих структур и собственно структурой повседневности в этой теории не прослеживается. Феноменологическая теория ограничивается констатацией «структуры повседневности».

Путь психологизма — это путь поиска для каждого отдельного случая, каждой конкретной интерпретации неких «личных» мотивов. Такую ситуацию описал Леви-Строс в своем труде

253

254

«Структурная антропология» в главе «Колдун и его магия» [4, 153]. Индейцы племени зуньи при обнаружении хаоти-зирующих их мир явлений, создают новую объяснительную систему.

П. Рикер осмыслил проблему противоречивых диспозиций, содержащихся в индивидуальном сознании, на примере неудачи психоанализа. Фактически Фрейд констатировал наличие «смешанного» дискурса в индивидуальном сознании, где один уровень не сводим к другому, («энергетический» дискурс, дискурс желания и дискурс смысловой), однако сам он рассматривал эти разнородные образования как модификации одного и того же смыслового содержания. Фрейду, считает Ри-кер, так и не удалось осуществить переход от энергетического уровня «Оно» к рациональному дискурсу, осуществляемому «Я» и закрепленному в системе ценностей сверх-Я. Сублимация лишь говорит о переходе с одного уровня на другой, но не позволяет раскрыть смысловое содержание этого перехода [5, 224]. С точки зрения Рикера, фрейдовская концепция показывает неизбежную неудачу интроспекционизма как тотальной рационализации внутреннего мира. «Раненое когито» обречено после Фрейда осознавать свою беспомощность. Современный теоретический разум неспособен к синтезу, окруженный со всех сторон, смертельно раненый Фрейдом и Марксом [6, 78]. Рационально-рефлексивное мышление лишь осознает целостность «Я» как иллюзорный объект и отсылает к миру за пределами сознания как субстанциональной основе своих представлений. Но данная схема «одномерна», она предполагает строгую иерархичность представлений и не допускает иных схем сознания, утратившего свою автономность.

Понятие жизненного мира в данном случае теряет смысл, человеческий опыт утрачивает свою непрерывность, подвергаясь внешним деформациям. Человек живет не в собственном «мире»; в известной степени все поведение человека, вся его душевная сфера, все интеллектуальные построения — «симптом» иного. Человеческое сознание включено в бесконечный процесс опосредования: ему обязательно что-то предшествует, но и оно лишь основание для последующего.

Возможно ли представить иную, не иерархизированную модель индивидуального сознания, в то же время далекую и от «монистического» упрощения? До сих пор такого рода процедуры, как проекция, смещение, сгущение представлялись как увертки самосознания перед силой собственных желаний, которые необходимо «изобличить». Но что, если сама деятельность самосознающего субъекта предполагает некий иной, недоступный рационализирующей деятельности план «мгновенной мифологии», не закрепленной в надличностной форме [7], не поддающейся таким изобличениям? Такая модель жизненного мира «недиалектична» в смысле отсутствия в ней обязательных понятийных посредников, упорядочивающих и унифицирующих в некоем «мировоззрении» достаточно разнородные образования. Повседневное сознание с его видимой субъект-объектной структурированностью, стабильностью, «оглядкой на другого» невозможно синтезировать с мгновенным мифом с его хаотичностью, неинтенци-ональностью, личностным характером в рационально артикулированный мировоззренческий синтез. Повседневность — это «примирение» с собственной ограниченностью, это принятие

данного. Мгновенный миф, напротив, это решение жизненной задачи как реализация неограниченной воли к тождеству, это преодоление конечности. Эти две формы самоудостоверения личности не переходят друг в друга, но содержат в себе возможность сосуществования, которое, собственно, и можно назвать жизненным миром личности. Вместе с тем, недоговоренность повседневности, «легковерность», тяготение к необычному, чудесному, готовность поменять «правила» и есть предпосылка вхождения мгновенной мифологии в нашу жизнь и одновременно — укрывания ее от разума.

Одновременно повседневность, понимаемая как момент устойчивости любого вида человеческой деятельности, задает и формы реализации мгновенной мифологии в мире, подчиненном ритмам труда, познания, подвига и молитвы, в мире культурных образцов. Мгновенный миф «связан» повседневностью, жизненная задача изначально модифицирована сообразно субъект-объектной структуре человеческой деятельности. «Материал», на котором мгновенный миф решает жизненную задачу, уже обработан культурой. У мгновенной мифологии нет языка, но культура предоставляет целый арсенал образов, понятий, переживаний, которыми по-своему распоряжается повседневность. Повседневность, «запасая» культурные образы, делает их символической оболочкой мгновенной мифологии. Симбиоз повседневности и мгновенного мифа делает возможной ситуацию, когда миф присваивает и поглощает культуру.

С точки зрения предлагаемой концепции жизненного мира, мгновенный миф, хотя и находится за пределами ин-тенциональной структуры человечес-

кой деятельности, все же по-своему синтезирует элементы мира, уже культурно обработанного, стремится преодолеть структуры, созданные миром интенци-ональным, решает жизненную задачу, модифицированную повседневностью.

Вне существующих культурных форм мгновенный миф существовать не может. Но эти культурные феномены обладают своей логикой, своим осознанием. Их смысловая сила, проработанность такова, что первозданная магия прикосновения-вхождения в культурный мир камуфлируется, модифицируется. Символическое отношение моей связи с определенным культурным объектом может выражаться в лучшем случае в отношении присвоения-поглощения, в образе «моего». Однако предмет культуры подчиняет себе его потенциального владельца, и он может стать простой иллюстрацией к понятию, образу. «Мое», чувство собственности трансформируется в неопределенное ощущение близости. Логика предметов культуры придает несвойственную жизненному миру цельность, «обосновывает» его, опираясь на принципы систематичности, общезначимости, знаковой оформленности, а не на символическую логику мифа.

Жизненный мир, таким образом, — это и не рациональное мировоззренческое построение, и не мимолетность некоего жизненного настроения, и не повседневность с ее рутинностью, повторяемостью, привычной согласованностью действий. Это особая форма решения основной «жизненной задачи», которое осуществляется в конкретных условиях «оповседневнивания» любого вида человеческой деятельности и осуществляется символическим способом.

Повседневность — это аспект устойчивости и одновременно готовнос-

255

256

ти ко всему. Жизненное переживание — это, напротив, неприятие того, что невозможно с точки зрения «жизни». Рациональным способом соединить это чувство своего рода онтологического «смирения» и жизненной непокорности в рационально-мировоззренческом синтезе невозможно. Однако в синтезе символическом, где беличье колесо повседневности может знаменовать вечность, собственная ограниченность и самотождественность — цельность и несокрушимость Я, бездеятельность и бесплодные мечтания — неизбежность достижения цели, конформизм — гибкость творца — все возможно. Жизненный мир питается ситуациями, которые создает повседневность, но собственно символический механизм «разрешения» «неразрешимого» запускается с помощью технологий мгновенного мифа.

Сразу оговоримся, что каждый жизненный мир — это полноценное духовное образование, не окруженное заранее некоей аурой отрицательности или положительности, и не располагающееся на невидимой шкале оценок. Рассматривая жизненный мир как форму модифицированного культурой — через повседневность — решения основной жизненной задачи — задачи ускользания от небытия, очевидно, можно выделить как минимум три модификации жизненного мира, представляющих собой основные возможные вариации преодоления дуализма «Я» - «не-Я», три смысловые модели, с помощью которых человек пытается «заклясть смерть» в условиях уже существующих и обработанных культурой форм деятельности.

В одном случае человек преодолевает этот разрыв как бы «одним прыжком», в одно мгновение восстанавливая

постоянно нарушаемое тождество «Я» и «не-Я». Средства этого преодоления не замечаются, они не важны, они могут быть любыми. Мир рассыпан, разобран на части, это совокупность отдельных мыслей, предметов, действий, состояний — «вещей». «Не-Я» дано нам с помощью процедуры «овещнения», реификации. Способ жизни в этом мире непрерывного «дления» — безостановочное поглощение «вещей» как отождествление «Я» и «не-Я». В другом случае человек строит свой жизненный мир в ситуации признания существования дистанции между «Я» сегодняшним и будущим желаемым единством. Образ будущей вечной гармонии присутствует в несовершенном настоящем, жизнь рассматривается как «вечная отсрочка», настоящее как бы «растягивается», включая в себя это ожидаемое и уже «теоретически реализованное» будущее. Поскольку это ожидаемое уже как бы «есть», то его нужно только воспроизвести, ему нужно подражать, его можно купить, вымолить или обменять, перенести в жизнь. Носителем такого настроения может быть и верующий, и политик, и художник. Для моделирования этого смыслообразования нужны «мировоззрения», которые опосредуют решение жизненной задачи, описывая отсроченное настоящее. Воплощением такого жизненного мира, «мира цели» будет не целеустремленный, деятельный человек, но, вопреки привычному смыслу, сцепленному со словом «цель», скорее мечтатель Обломов, прожектер Манилов, уже выстроивший в своем сознании прекрасное далекое, которое для него почти рядом. Напротив, человек, посвятивший всю жизнь борьбе, труду может быть носителем первого мира, жизнь для него несовместима с реализованной целью. Во втором мире

формой ожидаемого мира тождества «Я» и «не-Я» будет объективация, способом реализации отождествления — подражание. Следует отметить, что использование термина «объективация» в данном случае не имеет того антропологически-отрицательного оттенка, который придавал ему Н. Бердяев (отчужденность объекта от субъекта, поглощенность индивидуального безлично-общим, господство внешней детерминации, подавление свободы, приспособление к среднему человеку) [8, 63]. Наконец, жизненная задача решается и в ситуации осознания предельной удаленности конечного человеческого существования от мира в его цельности и непрерывности. Не процедура непосредственного отождествления и не путь преодоления различий путем подражания идеальной модели, а жизнь в условиях разрыва, невозможности его преодоления, утраты. На этом этапе роль рефлексивного компонента жизненного мира заключается не в конструировании «проекций» наших желаний, но в осознании существования иного, невозможности какого-либо рационального способа его достижения и одновременно — безостановочности попыток, что ведет к актуализации внимания к мыс-леобразам Бытия, ценности, Абсолюта. Не подражание и не поглощение, а постоянная «игра в угадайку», провоцирование Абсолюта, состояние «может быть», осознание невозможности желаемого и героизм абсурда. Это может быть мир религиозного человека, но и абсолютного атеиста, святого и злодея. Механизм символизации здесь — игра, превращение, стороны символического отношения открыто обратимы. Человек вступает в отношения с миром в его недостижимой целостности и одновременно индивидуализированности.

Ницше представил этот мир в образе сверхчеловеческого, мира открытого отрицания конечного, рутинного, рабски подражательного. Этот мир предполагает ясное осознание трагической противоречивости мира всеобщего, репрезентированного культурными образами, и уникальностью и свободой «Я». Способ представленностиэтого иного — персонификация.

Исследование духовной жизни индивида бесперспективно сводить к простому дедуцированию из теоретически оформленных мировоззренческих построений. Можно пойти по другому пути: рассматривать сознание как некую площадку, поле «встречи» разнородных конструкций, разных типов активности, незавершенных диспозиций повседневности, «мировоззрений», мифосимволических построений, особым образом взаимодействующих в пространстве жизненного мира.

ЛИТЕРАТУРА

1. Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах

// Культурология. ХХ век. Антология. 257 — М., 1995.

2. Жбанкова И.И. Мировоззрение // Новейший философский словарь. — Минск, 1999.

3. Garfinkel H. Studies in ethnometology. — Englewood Cliffs. Prentis-Hall. 1967.

4. Леви-Строс Л. Структурная антропология. — М., 1983.

5. Рикер П. Конфликт интерпретаций. — М.,1995.

6. Рикер П. Герменевтика и психоанализ. Религия и вера. — М., 1996.

7. Кириленко Г.Г. Мгновенная мифология как технология жизни // Вестник МГУ, серия «Философия». — 2007. — № 2.

8. Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики. — Париж: YMCA-PRESS, 1947. ■

258

СВОБОДА ЛИЧНОСТИ И РАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Д_Н.В. Даниелян

Аннотация. В данной статье выявляется связь между свободой и рациональностью; на примере различных видов деятельности человека показывается, что рациональная деятельность всегда несвободна и что свобода «идет впереди» рациональности, а рациональность постоянно «настигает» ее, превращая свободную деятельность одного в рациональную деятельность для всех. Анализируется также роль «открытой» рациональности в качестве посредника в достижении личностью свободы. Построенная теоретическая модель рассматривается на примере информационного общества.

Ключевые слова: личность, свобода, рациональная деятельность, «открытая» рациональность, информационное общество, научно-технический прогресс.

Summary. The author considers the connection between freedom and rationality in this article. It is proved that any rational activity is always not free on the example of different types of human activity It's also shown that freedom always goes in advance the rationality and the rationality constantly reaches it transformingindividual free activity into universal one. The article also develops the thesis that the "open" rationality plays an intermediary part for reaching individual freedom. The constructed model is considered on the example of informational community.

Keywords: personality, freedom, rational activity, "open" rationality, informational community, scientific and technological progress.

Ни одна философская проблема, твие внутреннего или внешнего

наверное, не обладала столь принуждения.

большим социальным и политичес- Для личности обладание свободой

ким звучанием в истории общества, — это исторический, социальный и

как проблема свободы. Особенно ост- нравственный императив, критерий

ро она ощущается в современную эпо- ее индивидуальности и уровня разви-

ху, когда все возрастающая масса лю- тия общества. Произвольное ограни-

дей втянута в борьбу за ее практичес- чение свободы личности, жесткая рег-

кое достижение. ламентация ее сознания и поведения,

«Свобода» — одна из основных низведение человека до роли просто-

философских категорий, характе- го «винтика» в социальных и техноло-

ризующих сущность человека и его гических системах наносит ущерб как

существование, состоящие в возмож- личности, так и обществу. В конечном

ности личности мыслить и поступать счете, именно благодаря свободе лич-

в соответствии со своими представ- ности общество приобретает способ-

лениями и желаниями, а не вследс- ность не просто приспосабливаться к

наличным естественным и социальным обстоятельствам окружающей действительности, но и преобразовывать их в соответствии со своими целями. Конечно, нет и не может быть какой-то абстрактной, тем более абсолютной свободы человека ни от природы, ни от общества, но вместе с тем конкретным материальным носителем свободы, ее субъектом всегда является личность, а соответственно и те общности, в которые она включена — нации, классы, государства.

Б. Спиноза сформулировал следующее определение свободы: «Свободной называется такая вещь, которая существует по одной только необходимости своей собственной природы и определяется к действию только сама собой. Необходимой же или, лучше сказать, принужденной называется такая, которая чем-либо иным определяется к существованию и действию по известному и определенному образу» [1, 362]. Из этого общего представления о свободе можно получить определение свободной деятельности: деятельность свободна, если она детерминирована только волей и желаниями действующего субъекта; и наоборот, если деятельность не зависит от воли и желания субъекта, она несвободна. Свобода появляется вместе с возможностью выбора, которая иногда отождествляется со свободой вообще. «Свобода личности — это сознательная и ответственная деятельность, основанная на познанной необходимости и желанном выборе» [2, 17]. Отсюда следует, что чем шире возможности выбора, тем больше свободы, «мера выбора — это мера свободы выбирающего» [3, 95].

Существуют три важнейших элемента деятельности: ситуация (усло-

вия), в которой человек действует, цель и средства ее достижения. Если все эти элементы детерминированы природной необходимостью или социальным принуждением, то деятельность будет, безусловно, несвободной. Возможность выбирать те или иные средства, ставить разные цели, выбирать условия деятельности делает ее все более свободной. В сущности, говоря о свободе, человек несвободный чаще всего имеет в виду именно возможность выбора, и если у него появляется такая возможность, он считает себя свободным. Чем же так ценна свобода, почему она так привлекательна? Дело в том, что деятельность выполняет две основные функции: она преобразует окружающий мир и служит удовлетворению человеческих потребностей; вместе с тем деятельность выражает особенности действующего субъекта, раскрывает его ценности и идеалы, его представления о мире, вкусы и склонности. Вторая функция деятельности порой оказывается гораздо более важной, чем первая. Человек действует не только потому, что ему нужно удовлетворять свои потребности, но также и потому, что только в действии он может выразить, раскрыть особенности своей личности, реализовать себя как некую уникальную сущность Вселенной. Стремление к свободе — это и есть стремление к самовыражению, к самореализации, ибо только свободная деятельность позволяет субъекту выразить свои сущностные черты. Вынужденная, несвободная активность никак не может служить средством самовыражения личности. Чем шире возможности выбора, тем шире свобода самовыражения субъекта деятельности.

259

260

И все-таки как ни ценна свобода выбора, ее приобретение — лишь первая ступень свободы. Такая свобода по самой сути своей всегда ограничена: ведь человек всегда выбирает из того, что ему предлагают, и не может при этом выйти за рамки существующего набора возможностей. Вторая, высшая ступень свободы — это свобода созидания, возможность не только выбирать из того, что предлагает нам общество или природа, но и способность творить новые возможности. Если максимальная свобода выбора состоит в выборе не только средств, но и целей и даже условий деятельности, то свобода творчества означает возможность создавать новые средства, ставить новые цели, творить небывалые ранее условия в соответствии только со своими собственными желаниями и вкусами. Деятельность, свободная в этом смысле, ограничена только особенностями действующего субъекта и выполняет лишь одну функцию — служит средством его самовыражения.

Теперь следует показать связь между свободой и рациональностью. Рациональной является такая деятельность, которая организована в соответствии с правилами, нормами, стандартами рациональности. Стандарты рациональности опираются на знание вещей и явлений и аккумулируют в себе опыт прошлой, успешной деятельности. Между условиями, целями и средствами деятельности существует определенная объективная взаимосвязь: условия детерминируют цели, которые, в свою очередь, определяют средства их достижения. Нормы рациональности в обобщенном виде отображают эту взаимосвязь, и когда человек попадает в данные условия и хочет рационально достигнуть

цели, то он вынужден действовать в соответствии с нормами рациональности, то есть в соответствии с объективной связью вещей. Даже если имеется некоторый выбор в средствах и действиях, логика и знание предпишут ему наиболее рациональный путь к цели. Рациональная деятельность совершенно не зависит от воли и желания действующего субъекта, она определяется внешними по отношению к субъекту нормами, за которыми скрывается все та же природная необходимость. Поэтому рациональная деятельность не предоставляет никаких возможностей для самовыражения субъекта: все рационально действующие люди будут действовать одинаково, не внося в деятельность ничего личного, своеобразного. Это означает, что рациональная деятельность несвободна.

Человек в своей деятельности заведомо ограничен существующими естественными и социальными условиями, закономерными связями вещей и явлений, ресурсами своих собственных физических и духовных сил, взаимоотношениями с другими людьми. Но чем лучше человек познает природные и социальные условия жизни, тем эффективнее, то есть рациональнее будет его деятельность. Здесь следует отметить, что отождествление свободной деятельности с эффективной деятельностью, следующей закону и необходимости, возможно только при условии, что человек представляется как исключительно рациональное существо, которое в своих действиях опирается лишь на разум и ни на что более. Б. Спиноза полагал, например, что аффекты делают человека несвободным, и называл свободным лишь того, «кто руководствуется

одним только разумом» [1, 576]. Если задана цель и известен наиболее рациональный путь ее достижения, то «разумный» человек, отбросив жалость, сострадание и прочие «аффекты», с беспощадной последовательностью механизма пройдет этот путь.

Если бы человек был такой логической машиной, то свобода была бы действительно пропорциональна его знаниям: чем больше человек знает, чем лучше рассуждает, тем более рациональной и успешной будет его деятельность. Однако, как правило, люди повинуются голосу страсти или нравственного чувства гораздо чаще, нежели голосу разума. Поэтому даже в тех случаях, когда человеку известен быстрый и эффективный путь достижения цели, он далеко не всегда следует этим путем. И в этом — один из признаков его свободы. Отождествление свободы с познанием и следованием необходимости приводит к отождествлению личности с логической машиной и к фактическому отрицанию ее свободы. Действительно, если обратить внимание на примеры рациональной деятельности, встречаемые в жизни, то можно легко заметить, что чем более деятельность рациональна, тем меньше в ней свободы. Образцом рациональной организации труда может служить заводской конвейер. Время, за которое рабочий должен осуществить предписанные операции, их последовательность, его собственные движения — все расписано наиболее экономичным, эффективным, рациональным образом. Но если рациональная деятельность несвободна, то свободная деятельность всегда нерациональна. Действительно, при рациональной оценке деятельности она соотносится с некоторыми стандартами

и нормами рациональности. Когда деятельность совершается в соответствии со стандартами рациональности, то поскольку она подчинена только этим стандартам, она несвободна. Если же деятельность свободна, то это неизбежно выразится в нарушении каких-то норм рациональности. Следовательно, такая деятельность будет признана нерациональной.

Выше было показано, что рациональная деятельность может быть совершенно несвободной. Лишь с появлением возможности выбора появляется свобода. Но может ли личностный выбор быть свободным и одновременно рациональным? Очень важно подчеркнуть, что этого не может быть никогда. Во-первых, на выбор обычно влияют не только соображения разума и логики, но и нравственные принципы, и обычные человеческие сострадания, жалость, лень и тому подобное. Подчиняясь чувству, а не разуму, человек отходит от требований рациональности, то есть предпочитает действовать нерационально, но зато более подходящим для себя образом, реализуя тем самым свою свободу. Во-вторых, даже если человек свободно избирает рациональный путь достижения цели, то с того момента, как выбор сделан, он уже несвободен. Таким образом, если выбор свободен, то он нерационален; если же он рационален, то он означает отказ от свободы.

И уж совсем очевидна несовместимость рациональности и свободы в случае творчества, то есть как раз в том случае, когда свобода достигает своей высшей ступени. Согласно определению, свободна та деятельность, которая совершается только благодаря воле и желанию субъекта, а не в

261

262

силу внешнего принуждения или предписания. В свободной деятельности всегда присутствует элемент новизны — в постановке ли целей или в создании необычных средств. И поскольку отклонение от норм рациональности оценивается как нерациональность, постольку свободная деятельность, ставящая необычные цели или созидающая новые средства, всегда будет оцениваться как нерациональная. Конечно, отход от стандартов рациональности в большинстве случаев приводит к поражению, к тому, что цель оказывается не достигнутой. Свободная деятельность часто оказывается безуспешной. И это вполне понятно, ведь нарушая нормы рациональности, человек часто действует вопреки истине, логике и объективной необходимости, сокрушающей его. Однако, несмотря на связанный с ней риск, именно свободная деятельность оказывается необходимым условием существования личности и прогресса общества.

В самом деле, следование стандартам рациональности есть следование некоторым образцам, созданным другими людьми, прошедшим апробацию и закрепившимся в обществе благодаря своей эффективности. Это — повторение неоднократно пройденного пути. Следование рекомендациям разума — это полное доверие к ранее полученному знанию, это принятие прошлых представлений о мире. Однако, заимствуя прошлые знания и повторяя пройденные пути, субъект становится неотличим от массы тех, кто уже прошел эти пути и использовал эти знания. Таким образом, рациональная деятельность безлична, и сотни, тысячи, миллионы людей, действующих рационально, неотличимы один от

другого и ничего не вносят в деятельность индивидуального. Но ведь личность не может существовать без самореализации, без самовыражения. Если признать, что одно из высших, если не высшее, предназначение человека состоит в том, чтобы реализовать себя в этом мире как личность, как единственную во Вселенной, неповторимую сущность, то это можно сделать только в свободной деятельности, то есть в деятельности нерациональной. Свободная деятельность — способ существования личности. Свободная деятельность необходима не только для отдельной личности, но и для человеческого общества в целом. Конечно, общество всегда стремится рационализировать жизнь своих членов, ввести ее в рамки целесообразных и разумных норм и стандартов. Общественное мнение и государство осуждают и даже карают покушение на эти стандарты. Поэтому люди, пытающиеся действовать свободно и, следовательно, ставящие необычные цели или использующие необычные средства для их достижения, сталкиваются не только с сокрушительной силой естественной необходимости, но и с силой социального осуждения и принуждения.

Свобода всегда идет впереди рациональности, но рациональность постоянно ее настигает, превращая свободную деятельность одного в рациональную деятельность для всех. Так совершается прогресс. Ясно, что для этого развития свободная деятельность необходима: без нее общество было бы вынуждено вращаться по замкнутому кругу, повторяя и воспроизводя прошлые достижения. Но и рациональность кажется столь же необходимой, ибо служит опорой для свободной деятельности.

Обращаясь к проблеме рациональности, следует заметить, что в самом общем виде рациональность понимается как постоянная апелляция к доводам рассудка и разума и максимальное исключение эмоций, страстей, личных мнений при принятии решений, касающихся судьбы познавательных утверждений. Следует также принимать во внимание многообразие форм рациональности. «Исходным, может здесь стать различение закрытой и открытой рациональности» [4, 94]. В познавательной деятельности закрытая рациональность проявляется в утверждении определенной концептуальной позиции, в ее разработке и распространении. На практике же она оказывается связанной с целесообразностью практической деятельности, с ее направленностью на определенный зафиксированный конечный результат. Открытая рациональность предполагает способность выхода за пределы фиксированной готовой системы исходных познавательных координат, за рамки жестких конструкций, ограниченных заданными начальными смыслами, предпосылками, концепциями. Таким образом, открытая рациональность отличается от закрытой нацеленностью на развитие познавательных возможностей человека, расширение горизонтов познания им реальности. Или по-другому — эти два типа рациональности можно охарактеризовать как «рассудочную рациональность, жестко следующую нормам, правилам, критериям, определениям, и разумную рациональность, подвергающую критическому анализу основания всех правил, критериев и определений, с тем, чтобы ...двигаться дальше — создавать новые поня-

тия, определения, нормы и критерии» [5, 76].

Критерием формирования свободного человека, «контролирующего и проблематизирующего свои позиции по отношению к объемлющему его миру, который всегда превышает возможности "конечного" его освоения» [6, 26], является ценностная установка, лежащая в основе идеи открытой рациональности, которая предполагает перманентное развитие познавательных возможностей человека, горизонтов постижения им реальности. Напряженность творческих усилий сознания, направленного на неограниченное постижение человеком объемлющего его мира, связанного «с максимальной открытостью перед этим миром в критической рефлексии по отношению к любым фиксированным "конечным" позициям мировосприятия» [6, 23], и составляет сущность данного подхода.

Критика здесь состоит в осознании границ достигнутого, свобода — в их преодолении. Взаимодействие и взаимопроникновение открытой рациональности и свободы обнаруживаются в оплоте рационального — науке. В своем историческом развитии она проявляет себя как свободная деятельность: постоянно преодолевая достигнутый уровень познания, пересматривает его критерии, нормы и методы. Притязания рационального как разумного на автономию изначально преобладали в науке. Можно даже сказать, что нередко именно люди науки являли своим поведением образцы свободного человека. «Стремление к свободе выражается в науке как любовь к истине, а независимость разума зиждется на вере в истину» [7, 325]. Истина и свобода как две фундаментальные че-

263

264

ловеческие ценности образуют, таким образом, неразрывное единство: свобода реализуется благодаря разуму, а разум может продвигаться к истине, только будучи свободным. Однако, как отмечал К. Ясперс, «абсолютная истина, а тем самым и полная свобода никогда не достигается. Истина вместе со свободой находится в пути» [8, 161].

Следовательно, критическая позиция является неотъемлемой характеристикой и необходимым условием как рационального подхода, так и свободы. Свобода внешняя измеряется не тем, что может сделать личность, но тем, что могут сделать с этой личностью, то есть степенью зависимости человека от внешних обстоятельств и подвластности им. Роль критики ограничивается задачами достижения негативной свободы как «свободы от чего-либо», или внешней свободы. Человеческая же свобода предполагает возможность и, что не менее важно, способность рационального выбора. Это прежде всего выбор между образом действий, обоснованных разумом, ориентированным на истину, или же эмоциональными пристрастиями, инстинктами, предубеждениями. Открытая рациональность играет роль посредника в деле достижения свободы, наполняющего волевые или иные стремления светом истины.

Рациональность в форме критического разума прежде всего обеспечивает внешнюю негативную свободу. Позитивный смысл свободе придает соединение открытой рациональности с нравственностью, то есть расширение критико-рефлексивной деятельности до включения в ее сферу нравственных целей и идеалов. Позитивная свобода — это способность делать

свой выбор в согласии с голосом разума и совести, то есть на основании рационального выбора и ответственности. Выбор является антиподом необходимости как внешней детерминации.

Обращаясь к проблемам современного человека, данную теоретическую модель можно рассмотреть на примере становления информационного общества. Происходящая в настоящее время информационно-компьютерная революция подготавливает базу для глубоких социальных изменений. Они охватывают все этажи общественной целостности — социальное устройство, хозяйственную жизнь и труд, области политики и образования. Существенно меняется и духовно-культурная сфера общества. Информационная технология становится мощным генератором и резким усилителем культурных сдвигов и инноваций. Она вызывает противоречие и неоднозначные процессы. Электронные средства связи индивидуального пользования, телевидение и особенно глобальные компьютерные сети позволяют получать необходимую информацию практически из любого места земного шара, что значительно расширяет свободу человека, его независимость от местоположения и свободу выбора самой информации. Два противоположных процесса в культуре: массификация и демассификация, вза-имопереплетаясь, вызывают немало непредсказуемых коллизий и неожиданных возможностей. В целом они выводят культуру на иной качественный уровень.

М. Бубер одним из первых подчеркнул факт фундаментальной укорененности отчуждения в жизни современной цивилизации: «Человек отныне

не может совладать с миром, который есть создание его рук. Этот мир сильнее своего творца, он обособился от него и встал к нему в отношение элементарной независимости» [9, 193]. По мнению Бубера, такая отчужденность проявляется в трех областях: в области техники, хозяйственной деятельности и политической практики. «Отчуждение коснулось всех плодов человеческого "Я", начиная с познания (науки) и кончая верой (религией) и искусством» [10, 173].

Отчуждению способствует атоми-зация личности, манипулируемость поведением человека. Стремясь преодолеть неуверенность, человек становится членом того или иного сообщества, по возможности влиятельного и сильного коллектива, корпорации, партии, объединения, движения. Это дает ему не только возможность реализовать себя, но, что не менее важно и значимо, раствориться в этом сообществе, перестать мыслить индивидуально и начать мыслить и действовать так, чтобы "понравиться" тысячам и даже миллионам. Тем самым человек массовизируется, перестает быть индивидуальностью, отказывается от права мыслить самостоятельно.

В качестве выхода может быть предложена концепция устойчивого развития, совмещающая использование рационального подхода к экосистеме и свободную личность. В настоящее время устойчивое развитие [11] толкуется как безотлагательная необходимость защиты окружающей среды путем сокращения потребления в мире, в особенности, невозобновля-емых ресурсов. Культура, искусство, религия как носители нравственного императива должны занять приличествующее им место в решении экологи-

ческих вопросов человечества. Мало добиться того, чтобы человек знал, как правильно поступить в тех или иных обстоятельствах, надо, чтобы он не смог в силу воспитания, убеждений поступить иначе. И если люди хотят сохранить себя, свою природу, свой род, все накопление культуры, то есть собственно весь человеческий мир, им не только необходимо знать все современные научные теории, но и научиться воспринимать те символы красоты, которые есть в окружающем нас мире или созданы человеком. Только при таком синтезе у человечества есть шанс сохранить жизнь. Таким образом, речь идет об определенной выше открытой рациональности, которая является способом сохранения свободы личности в данной ситуации.

В качестве вывода отметим, что в условиях развертывающегося научно-технического прогресса человечество сталкивается с конкретно-историческим воплощением исторической необходимости в виде реально существующих условий жизни, социальных и экономических отношений, наличных материально-технических средств. Люди не вольны в выборе объективных условий своей деятельности; более того, сами эти условия во многом определяют их круг интересов, стремлений, чаяний. Однако личность, несомненно, обладает значительной свободой в определении своей деятельности, поскольку в каждый данный исторический момент существует не одна, а несколько вполне реальных возможностей развития. Человек более или менее свободен в выборе средств для достижения поставленных перед собой целей. При этом результаты научно-технического прогресса расширяют возможности чело-

265

вечества, увеличивая количество путей для достижения конкретной цели. Несомненно, научно-техническое развитие как рациональная деятельность внесло много позитивного в расширение свободы человека. Следует признать, что в ходе научно-технического прогресса появляется новая рациональность, которая «рождается из объединения альтернативных форм видения мира» [12, 180], то есть происходит синергетическое объединение различных способов видения при наличии свободы выбора личностью с дальнейшим их «разворачиванием».

ЛИТЕРАТУРА

1. Спиноза Б. Избранные произведения. — М.: Госполитиздат, 1957. — Т. 1.

2. Логанов И.И. Свобода личности. — М.: Мысль, 1980.

3. Новиков К.А. Свобода воли и марксистский детерминизм. — М.: Политиздат, 1981.

4. Швырев В.С. Рациональность как ценность культуры / / Вопросы философии. — 1992. — № 6. — С. 91-105.

5. Микешина Л.А. Философия науки: Учебное пособие. — М.: Издательский дом Международного университета в Москве, 2006.

6. Швырев В. С. О понятиях «открытой» и «закрытой» рациональности (рациональность в спектре ее возможностей) // Рациональность на перепутье. В 2-х книгах. — Кн. 1. — М.: РОССПЭН, 1999.

7. Черткова Е.Л. Свобода и рациональность / / Рациональность на перепутье. В 2-х книгах. — Кн. 1. — М.: РОС-СПЭН, 1999. .

8. Ясперс К. Смысл и назначение истории. — М.: Политиздат, 1991.

9. Бубер М. Два образа веры. — М.: АСТ, 1999.

10. Делокаров К.Х.. Философия и человек в век глобальных проблем. — М.: Изд-во РАГС, 1998.

11. см.: Урсул А.Д. Переход России к устойчивому развитию. — М.: Издательский дом «Ноосфера», 1998; Лось В.А., Урсул А.Д. Устойчивое развитие. — М.: Агар, 2000.

12. Режабек Е.Я. В поисках рациональности. — М.: Академический проект, 2007. ■

266

ПРОБЛЕМА ФЕНОМЕНОВ СОЗНАНИЯ В ФИЛОСОФИИ Б. ЯКОВЕНКО

Е.А. Счастливцева

Аннотация. В статье раскрывается проблема феноменов сознания в философии Б. Яковенко (1884-1949). По мнению автора, Б. Яковенко исходил из кантовского понимания феноменов и находиля под влиянием «традиционной» философии, согласно которой предметы даны нам не как истина, а как «мнение» (ощущение и т п.). Такой взгляд на проблему познания способствовал развитию феноменологических сюжетов, связанных с мотивацией и объективацией интенционального акта материей.

Ключевые слова: Б. Яковенко, феноменология, представление, вещь, созерцание.

Summary. The article deals with the problem of phenomens of consciousness, as it has been regarded by Russian philosopher B. Jakovenko (1884-1949). According to author, B. Jakovenko proceeded from the cantian understanding of phenomen and was under the influence of«traditional» philosophy According to «traditional» philosophy object is given to us not as a truth, but as a "opinion" ("sensation" and etc.). B. Jakovenko discovered fine lines of Husserl's phenomenological motivation and objectivity of intentional acts by substance.

Keywords: B. Jakovenko, phenomenology, imaging, object, contemplation.

Б Яковенко одним из первых • написал о феноменологии Гуссерля [1], тем не менее его идеи не лишены некоторых черт традиционной философии. Позже мы покажем, в каком именно пункте относительно феноменологии сомневался Б. Яко-венко и какие последствия это имело для интерпретации феноменологии в России. Но что мы понимаем в данном случае под традиционной философией?

Проблему «традиционной» и «новой» философии очень ясно обозначил Н.О. Лосский в работе «Типы мировоззрений. Введение в метафизику» [2]. По мнению Лосского,

идущего вслед за Кантом, феномены существуют лишь в опыте человека и составляют «кажущийся», или «мнимый», мир, т. е. собственно мир «представлений» человека. Подлинное бытие вещи (истина) остается ноуменом, т. е. «трансцендентным» человеческому сознанию, и потому оно абсолютно непознаваемо. Свойства и строение этого бытия могут быть только предметом веры, а не знания. «Метафизика, согласно определению Канта, есть учение о трансцендентном сознанию бытии, т.е. учение о вещах в себе, о подлинном мире, о том, как он существует независимо от сознания. Из приве-

267

268

денных положений его гносеологии следует, что как наука метафизика невозможна, но она возможна как система убеждений, основанных на вере» [2, 6]. Это «кажущееся» (или «мнимое») бытие стало предметом внимания в философии Б. Яковенко, не давая ему научного размаха и возможности преодоления традиционализма на природу познания.

По мнению Н.О. Лосского, преодолеть проблему «мнимого» бытия сумел имманентизм, который представляет собой новый взгляд на природу вещи вообще и мира как целого организма. Имманентизм Шуппе позволяет «протяженное дерево» наделить чертами телесности и определять эту телесность в качестве содержания восприятия, а не ощущения телесности этого дерева. Традиционная философия, то есть докантовс-кая, считала, что мы воспринимаем только наши ощущения предметов, а потому эти ощущения и составляют содержание нашего восприятия. Шуппе полагал иначе: мы воспринимаем сами вещи во всей телесности, и эта телесность не есть наши ощущения. Нам является сама вещь во всей своей телесной значимости. И это был совершенно новый подход к познанию. Так, собственно, рождалась онтология. Мир дан мне не как «представление», как нечто «кажущееся», а как нечто реальное до болезненной истинности, потому что все имманентно всему, все содержит в себе все, бытие содержит в себе сознание; сознанию же бытие в силу этого дано непосредственно [3, 8]. Я сам могу познать подлинность бытия. Но это уже другой вопрос. Так, традиционная философия не признает одни только ощущения,

тогда как кантовская считает феномены представлениями, а новая философия — имманентизм — признает реальность не только ощущений, но главным образом предметов.

Б. Яковенко исходил из представленности феноменов нашему сознанию, в чем нам и видится его несогласие с феноменологией Гуссерля. Б. Яковенко тщательно анализирует работу Гуссерля, использует некоторые работы других философов. В целом, его анализ представляет немалый историко-философский интерес, не говоря уже о том, какое значение она может иметь для исследования восприятия феноменологии в России.

Б. Яковенко выделяет у Гуссерля следующие моменты. Во-первых, невозможность признания логики частью психологии. Такое признание приводит к смешению двух совершенно разных сфер познания. Логическое познание не подразумевает никаких фактов, оно идеально, теоретично, его природа априорна, не индуктивна, оно совершается непосредственным усмотрением (напр., закон тождества) [1, 85]. Интуитивный акт, как и мысленный, может обладать также логическим обоснованием. [1, 86]. Логическое познание не эмпирично, не индуктивно и не ограниченно простой вероятностью. Однако сами логические законы «не через интуицию, а через аподиктическую очевидность» получают обоснование и оправдание. Это место в феноменологии весьма трудно для понимания. С одной стороны, Гуссерль опирается на интуицию, а с другой стороны, — на аподиктическую очевидность, которая есть атрибут всеобщих и необходи-

мых связей. Вероятнее всего то, что с интуитивными актами мы имеем дело, когда говорим о субъективном восприятии, которое еще не создает никаких логических законов. В то же время оно не индуктивно, и уж во всяком случае, не индуктивно аподиктическое идеальное познание, которое и приводит к логической обоснованности. Как соотносится субъективное восприятие с аподиктической идеальной очевидностью — это дело корреляции. «Истина относится к очевидности подобно тому, как бытие индивидуального относится к адекватному его восприятию». «Истина есть идея, отдельный случай которой сказывается в очевидном суждении, как актуальное переживание» [1, 89].

Во-вторых, смешение логики и психологии приводит к индуктивной логике Милля. Однако недопустимо считать, что логические законы есть обобщения из опыта, как полагал Милль, например, закон противоречия, который он считал «одним из наиболее ранних и естественных обобщений из опыта». В этом пункте феноменология, как ее понял Яко-венко, явно не согласуется с индуктивной логикой английского философа и ставит вопрос принципиально таким образом, что логические законы не должны напрямую вытекать из опыта. Если понимать логические законы в том смысле, как их понимали Милль и Зигварт, то получится чистый параллелизм суждений. Например, Зигварт утверждал, что априорность положений имеет лишь тот смысл, что и в них мы сознаем постоянную и обязательную функцию нашего мышления, что всякая логическая необходимость в конеч-

ном счете подразумевает наличного мыслящего субъекта; что, например, закон противоречия может стать психической силой; и что у существа, одаренного идеальным умом, нормативный принцип будет в то же время и естественным законом. Другими словами, то, что в действительности выступает как идеальная логическая связь, в человеке преобразуется в некий закон психической жизни, поэтому здесь речь идет именно о параллелизме «логического» и «психического». Гуссерль, таким образом, «набрасывает» программу будущей чистой логики [1, 93-95]. Здесь он и разворачивает свою «науку наук». Под наукой Гуссерль подразумевает объективную или идеальную связь истинных положений, являющихся необходимым коррелятом связи самих вещей. Таким образом, очевидно, что коррелятивность — это не параллелизм «логического» и «психического», а соотношение идеальных связей с действительностью. Ясно, что речь идет «о тех априорных условиях познания, которые могут быть рассматриваемы и исследуемы независимо от всякого отношения к мыслящему субъекту и идее субъективности вообще» [1, 96]. Такая априорная наука, как чистая логика, ставит себе три методологические задачи. Во-первых, установить все те «примитивные понятия», которые обусловливают возможность объективной связи познания и слагаются в идею теоретического единства, то есть «все простейшие и первейшие категории смысла». Логическое исследование задается целью вскрыть логическое происхождение этих категорий как-то: понятия предмета, содержания, единства, множес-

269

270

тва, числа, отношения, связи и т. п. Во-вторых, установить те законы, которые имеют свое основание в указанных категориях. В-третьих, установить априорные существенные формы теорий, к которым ведут эти законы. Яковенко делает вывод, что цель построения возможной теории является завершающей для чистой логики и отчасти находит свое осуществление в лице так называемой «формальной математики» или «учения о множествах» (комплексах) [1, 100-101]. Таким образом, он полагает, что чистая логика — это и есть формальная логика. В то же время, по мнению Яковенко, чистая логика «не заключает в себе установления идеальных условий опытной науки вообще, то есть условий возможности объективного единства индивидуальных истин». Можно сказать, что Б. Яковенко считал, что нужно найти особые условия опытного познания вообще, поскольку, видимо, полагал, что познание начинается с опыта, а формальная логика не дает объяснения априорным категориям с точки зрения их опытного постижения.

Б. Яковенко полагает, что феноменология имеет дело с описанием чистых логических переживаний, которые как чистые переживания не связаны психическим объяснением. Она представляет собой описательную психологию, то есть «научное старание передать данное так, как оно дается, и затем только явственнее отметить те различия, которые в нем непосредственно содержатся». Для того чтобы описать очевидную данность, надо просто видеть то, что перед тобой находится. Здесь Б. Яко-венко начинает интерпретировать проблему описания в феноменоло-

гии по-своему. Он полагает, что когда мы что-то видим, то мы при этом себе это «что-то» мним. Мы мним, когда высказываемся, и эти высказывания образуют одно из частных мнений. Более того, посредством феноменологии чистая логика и теория знания могут достигнуть «принципиальной беспредпосылочности». «Она <феномнеология> стремится не объяснить познание, событие во времени, в психологическом или психофизическом смысле, а выявить идею познания со стороны его конститутивных элементов или законов; не проследить реальные связи сосуществования и последовательности, а уразуметь идеальный смысл специфических связей, в которых выражается объективность познания; она хочет ясность и отчетливость чистым формам и законам познания. » [1, 105-106]. Словом, она должна быть критическим анализом понятий, найденных описательным путем, и тогда она будет беспредпосылочной.

В психической сфере, как полагал Яковенко, нет никакого различия между явлением и бытием. Стало быть, прямым методом всякого познания является созерцание сущности, диаметрально противоположное восприятию, которое постигает свой предмет как нечто существующее. И вот «чистая феноменология, как наука.. , может быть только исследованием сущности, а не исследованием существования; какое бы ни было «самонаблюдение» и всякое суждение, основывающееся на таком «опыте», лежит за ее пределами».

Яковенко остается в рамках традиционной философии, полагая, что в субъективном восприятии мы имеем дело с «мнением», а не истиной,

и в этом «мнении» и выражена «чисто логическая природа познания», согласно Гуссерлю. Яковенко считает, что смыслы, будучи взяты как «общие предметы», не даны непосредственно в познавательных переживаниях, а именно в тех, которые являют собою «мнимое». Следовательно, по мнению Яковенко, нужна какая-то особая «мнящая интенция». И осуществить ее в состоянии только такой рефлективный акт, который является нормальным составным элементом всякого логического мышления, знаменует собою настоящее отвлечение логически-идеального от всего реально-существующего. Яковенко, на наш взгляд, полагает, что смысл должен познаваться логическим мышлением, а не интуицией. Равным образом нельзя объяснить образования общих понятий и — тем более — самого общего, самих идей, самих родов установлением общих имен по законам ассоциаций, то есть из опыта. Ибо ассоциативная общность знака — это «общность психологической функции», и она не относится к интенциональному содержанию самих логических переживаний [1, 111-112]. Таким образом, Яковенко не отождествляет психическое с логическим, полагая, что в феноменологии последнее осуществляется в созерцании.

Нужно раз и навсегда помнить, переводит Гуссерля Яковенко, что акт «мнения» общего (а равно и само общее) принципиально отличен от акта созерцания, на котором он, тем не менее, держится. Созерцание есть акт индивидуального «мнения», «мнящего» индивидуальные предметы. И потому «созерцать — значит, именно не мыслить». По отношению

к мышлению, то есть «мнению» общего, созерцание может играть лишь роль чувственно осуществляющего смысл акта, иллюстрации, наглядного подтверждения, экземплифика-ции. Мыслительный акт обладает по отношению к созерцанию полнейшей первичностью и самостоятельностью, выявляя «общие предметы», только фактологически, но не логически (существенно) опирающиеся на чувственно-созерцательный акт [1, 118-119]. Таким образом, Яковен-ко полагал, что смысл достигается созерцанием общего.

Согласно Гуссерлю, характерной чертой логического мышления является лишь такой акт абстракции, или идеирующий акт, в котором «общее» присутствует с очевидностью, то есть не только «задумано», но и исполнено [1, 120]. Перевод Яковен-ко можно рассматривать как один из вариантов восприятия феноменологии Гуссерля в России. Приведу цитату: «В акте абстракции, который для своего свершения не требует непременно обозначения, данным для нас является само общее: мы мыслим его себе не чисто обозначительным путем, как в случае простого уразумения смысла общих имен, а схватываем его, созерцательно овладеваем им. И говорить здесь о созерцании или, точнее о восприятии общего, поэтому позволительно. Идеация есть, значит, акт созерцательной мысли, акт подлинного сущностного постижения. И только в ней открывается познанию чисто-логическое, как таковое, в своих элементах-истинах и ими управляющих законах» [1, 120-121].

В теории познания существует несколько ясно сформулированных объяснений феномена сознания.

271

272

Во-первых, под сознанием часто разумеют феноменологическое единство личных переживаний. То, что составляет интенцию сознания, при этом элиминируется. В состав сознания входят лишь сами переживания, как таковые, например, только сами восприятия дерева, а не то, что «мнят», воспринимая дерево, и не смысл утверждения: вот дерево [1, 122].

Во-вторых, некоторые философы, например, Наторп, толкуют сознание как «чистую апперцепцию» или «чистое Я». Но при феноменологическом анализе «Я» сводится к «комплексу реальных переживаний». В психическом состоянии мы видим эмпирически-феноменологическую природу внешнего предмета, поэтому, с точки зрения феноменологии, нужно такое «чистое» сознание, чтобы оно, с одной стороны, было, действительно, чистым, а с другой стороны, чтобы оно «не парило бы над множественностью переживаний», а было бы связано с субъектом. Это противоречие, по сути, Гуссерль стремился элиминировать при помощи своего метода.

В-третьих, психология Брентано определяет сферу сознания как сферу интенциональных переживаний как сферу психических актов. Ин-тенциональные переживания составляют его ядро и внутреннюю характеристику. Поэтому сознание есть реальная совокупность актов, «и все иные характеристики получают свое значение в сознании только в связи с этой интенциональной активностью» [1, 122-124].

Теперь выясним, как интенцио-нальность сочетается с «мнимостью» в субъективном переживании. Пред-

ставим себе, что мы «переживаем» какой-либо предмет. Это значит, что предмет и наше переживание должны быть реальными, то есть переживаться «здесь и сейчас», а не где-то в отдаленном будущем или прошлом. В интенциональном переживании «нечто может быть интенционально «мнимо»; и это — идеальный его момент; оно не содержится реально в переживании (а равно не может быть реально и вне его)». Как «мнимое» оно реально не существует, а только «мнится». И, как полагает Яковенко, в этом феноменологическая особенность интенционального переживания, в котором обязательным моментом должен быть «мнимый» элемент. В этом мы находим момент критики феноменологии Б. Яковенко. Другой момент критики связан с отношением интенции и самого воспринимаемого предмета, то есть процесса восприятия и воспринимаемой вещи. Яковенко считает, что когда мы находимся, «живем» в каком-либо акте, то о сознании или «Я» как центре всех актов, нет никакого права упоминать, так как наше сознание всецело перемещается в эту реальную направленность на предмет, а «Я» не присутствует непосредственно при переживании, оно уже представляет собой предмет. Поэтому, если рассматривать сознание с этой стороны, то «направленность», «интенция», «мнение» лишены всякого смысла. «Мысль о деятельности должна быть оставлена». «Не как психические деятельности определяем мы акты, а как интенциональные переживания» [1, 126]. Так, кажется, Яковенко понял Гуссерля.

Не все, входящее в психический состав сознания, с точки зрения Яко-

венко, отличается «активностью» и «интенциональностью». Речь идет об ощущениях. Интенция на предмет, полагает Гуссерль, лишена всякой «осмысленности», всякого «мнения». В ней «ощущаемое» есть не что иное, как само ощущение. Оно обнаруживается всегда в самой тесной связи с объективирующем его актом восприятия, благодаря которому и само превращается в акт. Поэтому, как считает Яковенко, ощущению, как и переживанию, все же всегда соответствует нечто ощущаемое как «мнимое». Так, ощущение цвета при восприятии и ощущении цвета воспринимаемого предмета — феноменологически совершенно различные моменты. То же самое следует сказать и о так называемых «чувствительных ощущениях» (чувство удовольствия, боли и пр.). Они тоже лишены интенционального характера, чисто субъективны, но никогда не существуют в сознании изолированно, получая всегда объективное истолкование от вырастающих на них, как на психическом материале, актов [1, 127].

Яковенко полагает, что так или иначе интенциональное содержание создает «мнимый» предмет. Интенция, по его мнению, акт единичного восприятия, объективирующийся материей, являет все же определенного рода «представление». У Гуссерля это «мнимое» в ходе объективирующего акта должно превратиться в истинное положение. «Прямой смысл всякого познавательного акта лежит в акте «адэквации», познавательного равенства, между тем, как предмет мысленно представляется, и тем, как он непосредственно (чувственно) дан». Акт адеквации может

быть статическим и динамическим (если он осуществляется постепенно). Адеквация имеет всевозможные степени, начиная от полного созерцательного ощущения мысленной интенции, когда предмет целиком оказывается наличным в познании, и кончая полным неосуществлением адеквации, когда между мысленно «мнимым» и созерцательно «данным» не оказывается ничего общего и познание признается ложным тогда, то есть неосуществившимся [1, 132-133]. Если сознание достигает адеквации, то мы имеем дело уже с интуитивным содержанием, большим или меньшим выявлением самого предмета. Данное чувственно служит при этом не только опорой мысленного акта, более или менее совершенным ощущением мысленно съинтенционированной предметности. Яковенко считает, что предмет реален и чувственно осязаем, и без этого нет познания. И не важно, что предмет является нам через сознание, через мыслительный акт, предмет только как мыслимый акт. Отсюда ясно, что «каждый конкретно полный объективирующий акт имеет три составляющих момента: качество, материю и представительствующее содержание» [1, 134]. Таким образом, Яковенко подходит к одному из основных моментов феноменологии. Мы говорили о проблеме: как соединить субъективное восприятие и объективное познание. Три указанных момента в феноменологии Гуссерля составляют в своей совокупности познавательную сущность объективирующего акта: субъективное восприятие становится объективным познанием благодаря объективирующему акту, идущему от

273

274

предмета, предмет объективирует субъективное восприятие.

Действительно, Яковенко указывает, что степень осуществления мысленной интенции объективирующего акта зависит от качества интуитивной «полноты» самой объективации, то есть от того, до какой степени совершенна наличность предмета в познающем его акте. Этим устанавливается внутренний смысл очевидности и истина. Здесь мышление совпадает с созерцанием (мыслимого с созерцательно-данным) и требует, по всей вероятности, расширения понятия созерцания. Так, например, понятие бытия не может быть реально познано актами обыкновенного восприятия, ибо бытие, как таковое, не есть что-либо реальное. В равной мере — и сознание тождества. Между тем более или менее адекватное познание таких отвлеченных предметов не подлежит никакому сомнению. Общие, категориального характера предметы познаются категориальным идеальным, общеродовым созерцанием. Это подтверждается самым простым чувственным восприятием, в котором нетрудно обнаружить общие, ка-

тегориального характера моменты. К тому же подтверждением служит отвлеченное познание хотя бы целого ряда математических областей, не имеющих даже и самого отдаленного соприкосновения со сферой чувственного восприятия. Все предметы чистой логики подлинно идеальны, сверхчувственны; они суть «чисто-логические предметы», категории или формы, законы взаимоотношений между категориями и формами и теории, вырастающие из них на основании этих законов. Вполне понятно, что чувственная абстракция не в состоянии их познать. Для этого необходима сверхчувственная, идеи-рующая или категориальная абстракция. Она и есть сверхчувственное идеальное созерцание, которое функционирует в теоретическом мышлении [1, 136-138].

Таким образом, Б. Яковенко приходит к следующим выводам. Во-первых, он полагает, что понятие логического совпадает с понятием идеального, и в этом феноменология Гуссерля напоминает спиритуализм, который усматривает особую сферу бытия — бытие идеальное, которое не входит в сферу чувственности и

1 «Во-первых, феноменология не является чистым описанием, как того хочет Гуссерль. Чистое описание вообще, nonsense, ибо всякий акт познания, по словам самого Гуссерля, имеет определенную тенденцию (интенцию) и заключает в себе категориальные формы. Так что чисто описательный акт, если бы даже такой вообще был возможен, своим чисто-описательным характером реализовал бы, собственно говоря, уже некоторую предвзятость тенденции и тем обнаруживал свою неописательную в действительности природу. Чистое описание может быть рассматриваемо лишь как один из видов теории, или как несовершенное состояние теории. Феноменология Гуссерля стоит под целым рядом определенных категорий психического бытия, оперирует определенным методом образования понятий и представляет собою примерную теоретическую науку. Кроме того, она предполагает еще наличность психического бытия, как такового. Обосновать логику на такой дисциплине, значит предпосылать ее весьма сложный аппарат теоретических положений. Во-вторых, феноменологическое исследование Гуссерля имеет еще одну предпосылку внешнего характера: оно, таким образом, заранее направлено, чтобы послужить выявлению чисто логических значи-мостей, чтобы уяснить идею познания со стороны его конститутивных элементов или законов. Между тем это — та самая предвзятость, за которую Гуссерль вполне справедливо обвинил эмпириокритицизм» [1, 142].

постигается теоретически (мысленно). Во-вторых, конкретное описание не может быть «чистым». Феноменология Гуссерля может быть не чем иным как «чистой» психологией сознания. А может быть — это возвращение к психологизму? В-третьих, обоснование чистой логики в феноменологии не удовлетворяет требованию ее непредвзятости и беспредпосылочности. Достаточно привести выдержку из текста1 [23].

С нашей точки зрения, Б. Яко-венко оказывается в недоумении по поводу того, как можно проводить исследование психического путем беспристрастного анализа его состава и прийти при этом к выявлению чего-либо логического? Яковенко говорит, что у Гуссерля отсутствует какая-либо связь между логическим и психическим. Здесь Яковенко затронул очень важную проблему, которую в дальнейшем будет обсуждать русская философия. Это проблема корреляции, то есть особого рода отношения между материей и сознанием, т. е. «параллельная» связь, но без признаков параллелизма. Яковенко, как мы полагаем, видит проблему сосуществования факта внешнего предмета с внутренним переживанием. По его мнению, они несопоставимы, ведь предмет не только «мнит-

ся», но и дан в сверхчувственном созерцании. Однако, на наш взгляд, он есть нечто большее, чем «голая» форма, он есть некоторая «осущест-вленность», некоторая «заполненность», то есть своеобразная идеальная «вещь». И чистая логика должна иметь в виду идеально-материальную сторону своего предмета, так же, как и его узко-формальный аспект.

Таким образом, Б. Яковенко, анализируя феноменологию Гуссерля, находился под влиянием «традиционной» философии, которая не признавала внутренней связности бытия и мышления. Тем не менее, Б. Яковенко указал на существующую в феноменологии Гуссерля проблему мотивации в интенциональном акте, которая остается актуальной для современных исследований в области философской феноменологии.

ЛИТЕРАТУРА

1. Яковенко Б.В. Философия Эдмунда Гус-

серля // Новые идеи в философии. III. Теория познания. I. — СПб., 1913.

2. Лосский Н.О. Чувственная, интеллекту-

альная и мистическая интуиция. — М., 275 1999.

3. Лосский Н.О. Имманентная философия

Шуппе // Новые идеи в философии. III. Теория познания. I. — СПб., 1913.■

ФИЛОСОФИЯ ДИАЛОГА И «ЭТИЧЕСКИЙ РАЦИОНАЛИЗМ» Э. ЛЕВИНАСА (ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ)

С.А. Степанищев

Аннотация. Статья посвящена концептуализации рациональности в философии франко-еврейского философа Эмманюэля Левинаса. В его философии («этическом рационализме») рациональность рассматривается исключительно как воплощенная, персонифицированная, человеческая рациональность. В таком контексте рациональное рассматривается как конституированное этической ситуацией, предшествующей любой онтологии.

Ключевые слова: этический рационализм, трансцендентальная феноменология, фундаментальная онтология, философия диалога, закон, власть, этический монотеизм.

Summary. The article devoted to conceptualization of rationality in philosophy of French-Jewish philosopher Emmanuel Levinas. In his philosophy called "ethical rationalism" rationality considers only as incarnated, embodied and personified human rationality. In so context rationality considers as constituted by ethical situation which is the precedent for every kind of ontology.

Keywords: ethical rationalism, transcendental fenomenology, fundamental ontology, philosophy of dialog, law, power, ethical monotheism.

276

Тема рациональности — одна из остро обсуждаемых ныне философских проблем. Наиболее глубоко и основательно и в мировой, и в отечественной философско-мето-дологической литературе представлена «траектория» ее развития в контексте философии науки: от позитивизма, через неопозитивизм к постпозитивизму (от Конта, Милля, Спенсера через «критический рационализм» Поппера к Куну, Лакатосу, Фейерабенду и др.). Вместе с тем становится очевидной ограниченность обсуждения проблемы рациональности только в рамках одной истори-

ческой «траектории», ведь сегодня не только внутри философии науки, но и в более широком философском контексте (философской антропологии, философии культуры и религии, социальной эпистемологии, философии гуманитарного знания и др.) ставится вопрос о социальных и культурных аспектах рациональности. Эти — «пограничные» по своей сути — области методологии нуждаются сегодня и в методологическом, и в историко-философском рассмотрении.

Одна из таких «пограничных» областей — «философия диалога»

(М. Бубер, Ф. Розенцвейг, Ф. Эбнер, Э. Розеншток-Хюсси), которая ознаменовала в контексте европейской философии «этический» поворот в мышлении. Мышление рассматривается философами-диалогистами как «воплощенное», человеческое, как сознание человека, находящегося (принципиально, всегда, всю жизнь) в этической ситуации — ситуации встречи лицом к лицу с другими людьми. Встреча двух людей для фи-лософов-диалогистов — онтологический минимум, но она может не состояться, если будут нарушены необходимые для ее существования этические ограничения. Этика ставится философами-диалогистами на первое место в ряду философских дисциплин, поскольку они полагают, что философия в первую очередь должна задаваться вопросом не о бытии как таковом или слушать его «зов», но взывать человека к социальной справедливости. Философы диалога пытаются произвести коренную переориентацию философского интереса с бытия как предельно общего основания чего бы то ни было, просвечивающего сквозь многообразную игру феноменов, на другого, находящегося рядом человека, жизнь которого не может быть для меня безразличной. Недоверие филосо-фов-диалогистов к абстрактным мыслительным конструкциям, не имеющим отношения к конкретному, живому человеку, во многом предвосхитили постструктуралистскую концептуализацию западной культуры.

Философия диалога немыслима вне контекста европейской философии, является ее законным продолжением и проблематизацией. Вместе с тем «до конца» понять философию

диалога можно только в контексте экзистенциального опыта, носителями которого оказались философы-диалогисты. В радикальной форме опыт «бытия другим» многими фило-софами-диалогистами был пережит как опыт Холокоста, Катастрофы европейского еврейства. Философская рефлексия, выросшая на основе подобного опыта, обусловила появление оригинальных идей и концепций, имеющих серьезное значение для последующего развития европейской философской мысли.

Сам лексикон философии диалога может внушить недоверие человеку, привыкшему к классическому языку европейской светской философии. Дело в том, что многие свои идеи философы-диалогисты черпают, по их собственным неоднократным признаниям, в еврейской религиозной традиции (понимаемой, впрочем, в духе кантианской религии в пределах только разума и когеновского «этического монотеизма» — «религии разума из источников иудаизма»). В концептуальном словаре философов-диа-логистов такие концепты, как «Бог», «Откровение», «Другой», «Ты», «Спасение», «святость», «заповедь», «Высь», «Оно», фактически, «демифологизируются», приобретают философские смыслы при погружении в экзистенциалистскую проблематику. Еврейская религия рассматривается в диалогической философии не как догма или истина в последней инстанции, а как традиция, сама явившаяся результатом осмысления сложной экзистенциальной ситуации (разрушение второго Храма, отсутствие собственного государства, диаспора), ситуации, в которой может родиться «религия разума».

277

В рамках философии диалога особый интерес представляет философская концепция «этического рационализма» Левинаса, находящаяся на пересечении трансцендентальной феноменологии Гуссерля и фундаментальной онтологии Хайдеггера. Левинас обращается к Гуссерлю и Хайдеггеру для того, чтобы выявить историко-философские истоки и прояснить свой собственный разворот к этической проблематике рациональности (способы ее актуализации, пути рецепции и методологический потенциал).

Для «этического рационализма» Левинаса общее, универсальное является следствием частного, абсолютно уникального, которым является другой человек. Левинас пытается переинтерпретировать сам генезис рационального, выстроить обоснование разума, которое полагало бы последний как нечто, с одной стороны, являющееся следствием «этической трансценденции», т.е. встречи с другим человеком, с дру-„1П гой — служило бы этой встрече и де-278 лало ее возможной.

Он пишет, что его философия «выступает в защиту субъективности, но она рассматривает субъективность не в плане ее сугубо эгоистического протеста против тотальности и не в ее тревоге перед лицом смерти, а как коренящуюся в идее бесконечного» [3, 70]. В некотором смысле, этический рационализм зиждется на антро-пологизации размышлений Декарта об идее Бесконечного. Откуда-то во мне, конечном, ограниченном существе берется идея бесконечности. Идея бесконечного изначально парадоксальна, она неадекватна, это много раз подчеркивает Левинас. ЫеаШт

тут бесконечно превосходит Idea. «В идее же бесконечности мыслится то, что неизменно остается внешним по отношению к мышлению» [3, 69]. Согласно Декарту, такая идея не могла быть порождена человеческим конечным мышлением. Да, говорит Декарт, идея бесконечного — это моя идея, но она вложена в меня самим бесконечным (благим Богом). Левинас говорит, что бесконечное Декарта — это Другой, не только Бог, но и человек. Идея бесконечного — врожденная, т.е. предшествующая осознанному выбору со стороны свободного субъекта, тут для Левинаса она совпадает с заповедью. Но само понимание бесконечного как радикально мне предшествующего, говорит Левинас, осуществляется свободным существом, сталкивающимся с Бесконечным, т.е. с радикально иным, другим человеком. Другой, говорит Левинас, загадочным образом приходит из прошлого, никогда не бывшего моим прошлым (т.к. мое прошлое — это представление, пребывающее в настоящем).

Левинас считает последними, принципиальными основаниями человеческого бытия основания этические. Для него сама человеческая свобода предопределена необходимыми нравственными основаниями. Нечто вменено человеку до свободы и права. Левинас полемизируют с новоевропейским пониманием человека как могущего, имеющего право, самодержца внутри своей собственной жизни. С одной стороны, достоинство человека и вообще возможность быть человеком определяется принципиальной, спонтанной свободой. С другой, этой свободе нечто необходимо предшествует.

Это предшествующее свободе нечто Левинас называет заповедью, или этикой (говорящей о Другом), непреодолимо предшествующей любой онтологии (говорящей о Едином). Ле-винас пишет: «Раскрытию бытия вообще — в качестве основы познания и смысла существования — предшествует отношение с выражающим себя сущим: плану онтологии предшествует этический план» [3, 205].

Разум, по определению свободный, говорит Левинас, имеет дело с универсальным. Но что такое универсальное? Первое универсальное, предшествующее универсальному науки, это, в понимании Левинаса, моральный закон, этическая заповедь, запрещающая убивать и призывающая к справедливости. Человек в философии Левинаса возможен только как предстоящий, или находящийся во «встрече» с другим человеком. Общее, универсальное, согласно Левинасу, появляется тогда, когда человек находится в нескольких встречах одновременно, с несколькими ближними.

Другой для Левинаса — это, в первую очередь, другой в третьем лице, Он или Она, тот другой, который не имеет никакого отношения ко мне и к моей жизни, кто проходит мимо на улице, сидит за соседним столиком, любой другой, не обязательно являющийся представителем той же социальной страты, расы, половой ориентации, любой ближний, по отношению к которому может быть исполнена этическая заповедь, тот, за кого я уже ответственен, даже ничего не зная о его существовании. Ле-винас говорил, что ближний — тот, кто приблизился, а не тот, кого я приблизил к себе.

Он понимает под этикой отношение с Другим (человеком и Богом), радикально подчиняющее себе отношение с Тем Же Самым, или с Единым, или онтологию. Иначе, согласно Левинасу, и быть не может. Ни в коем случае, считает он, нельзя подчинять отношение с сущим отношению с бытием этого сущего. Онтология должна быть подчинена этике, потому что иначе мы будем иметь ситуацию бесчеловечную, определяемую силой или властью, подчиняющей, в конце концов, самого сильного или властвующего, ситуацию, в которой безличный факт существования владеет существующим. «Находясь во власти, существование владеет» [2, 27], — пишет он. Не этика является забвением бытия, наоборот, онтология является преступным забвением Другого. Комментирующий Левинаса Деррида пишет, что «мысль о бытии сущего обладает не только логической бедностью трюизма, но и ускользает от своего убожества только для инспекции и убийства Другого. Эта преступная самоочевидность бросает этику под сапог онтологии» [1, 699]. Только подчинив онтологию, или отношение с бытием, этике, отношению с Другим, т.е. подчинив себя Другому, начав любить ближнего, можно воистину стать человеком, свободным и ответственным за собственные поступки существом, т.е. освободиться от принуждающей власти существования.

Для Левинаса началом субъективности является встреча с Ликом Другого, приостанавливающая «наивное право моей власти, победительную спонтанность живого, "наступательную силу"» [3, 301]. Парадокс этой

279

280

встречи состоит в том, что Я, сознающее себя, сознает себя как бы уже пропустившим эту встречу, как бы забывшим ее обстоятельства. Будто бы Я всегда опаздывает, просыпается всегда уже после встречи. Осознающее себя или, что в общем-то для Ле-винаса то же самое, предстоящее Другому, Я не выбирает, подчиняться или не подчиняться моральному требованию, у него нет времени на выбор между «да» и «нет». Когда я вижу беззащитные глаза другого человека, я принимаю заповедь «Не убий!», беззащитные глаза Другого, говорит Левинас, это абсолютное сопротивление, требование и приказ, которому я просто не могу не подчиниться. С точки зрения Левинаса, анализируя самого себя, Я находит себя уже принявшим заповедь, т.е. не способным ее не исполнять, оставаясь человеком.

Но Других много. И я, конкретный человек, для того, чтобы ощущать себя в полном смысле человеком, должен, согласно Левинасу, нести ответственность за всех других. Он часто вспоминает слова Достоевского о том, что мы все ответствен-

ны за всех, и я — больше других. Множественность встреч с другими и этическая необходимость предполагают всеобщее, на основании которого можно сравнивать этичность поступков других (ведь один другой может причинить зло другому другому), делать выбор. Таким образом, рациональность, конституирующая человеческий мир, предстает у Леви-наса как предопределенная и укорененная в этической ситуации встречи с другими людьми. Другой рациональности, рациональности без человека, согласно Левинасу, вообще не существует.

ЛИТЕРАТУРА

1. Деррида Ж. Насилие и метафизика // Левинас Э. Избранное: Трудная свобода. — М., 2004.

2. Левинас Э. От существования к существующему // Левинас Э. Избранное: Тотальность и бесконечное. — М.-СПб., 2000.

3. Левинас Э. Тотальность и бесконечное // Левинас Э. Избранное: Тотальность и бесконечное. — М.-СПб., 2000.

4. Франк С.Л. Непостижимое / / Франк С.Л. Сочинения. — М., 1990. Щ

ФОРМАЛЬНЫЙ И НЕФОРМАЛЬНЫЙ ЯЗЫКИ В ФИЛОСОФСКОЙ КОНЦЕПЦИИ ОЙГЕНА РОЗЕНШТОКА-ХЮССИ

Е.А. Молодов

Аннотация. Статья посвящена философской концепции языка немецко-американского мыслителя О. Розенштока-Хюсси. Резко полемизируя с естественно-научным, в особенности с биологизирующим подходом к языку, О. Розеншток-Хюсси стремится показать, что язык в подлинном смысле слова есть достижение социальности человеческой речи. Эта социальность предполагает как минимум двух участников разговора, или диалога: говорящего и слушающего, изменяемого этой речью.

Ключевые слова: О. Розеншток-Хюсси, философия языка, формальный язык, неформальный язык, диалог, философия диалога, «диалогические мыслители».

Summary. The article examines the concept of language as seen by German-American thinker О. Rosenstock-Huessy. A fierce opponent to biologizing approaches to language, О. Rosenstock-Huessy attempts to show that language in the genuine sense of the word constitutes a social achievement of human speech. The social nature of language pre-supposes at least two interlocutors or participants to a dialogue, the speaking one and the listening one who is being transformed by the spoken word.

Keywords: O. Rosenstock-Huessy, philosophy of language, formal language, informal language, dialogue, philosophy of dialogue, «dialogic thinkers».

281

Ойген Розеншток-Хюсси (18881973) — выдающийся немецко-американский мыслитель ХХ в., чья оригинальная философия языка пока еще не стала предметом специального исследования. Современник М. Хайдеггера и М. Бубера, Л. Витгенштейна и М.М. Бахтина (как и других мыслителей «смены парадигмы» в философии ХХ в.), Ойген Розенш-ток-Хюсси на свой особый лад участвовал в так называемом «лингвистическом повороте» минувшего столетия, полемически называя себя, во-первых, «мыслителем» (в отличие от

«философа» и «ученого»), а во-вторых, «христианским мыслителем» (в отличие от современных «язычников» и «идеалистов» в науке и в философии). Задача предлагаемой статьи — проанализировать основания критики О. Розенштоком-Хюсси традиционного, или классического, понимания языка — понимания, которое он считал формальным и которому противопоставил альтернативную концепцию языка, противостоящую как научному, так и религиозному идеализму, в особенности Нового времени.

282

Внешняя, формальная полемика с классической теорией возникновения языка не была целью рассуждений О. Розенштока-Хюсси, а скорее, послужила ему отправной точкой развития его собственной концепции. Вся его критика «грамматиков»1 — это, по сути дела, критика главного их упущения, точнее, недочета, который, по мнению Розенштока-Хюсси, в конечном счете, породил ложные формулировки традиционной философии языка.

Исходный пункт концепции языка Розенштока-Хюсси можно передать следующим образом. Никто из исследователей, по его мнению, прежде не задавался вопросом, кому принадлежит, так сказать, «первое слово» языка? «Кто мог», в смысле «кто имел» право — а не просто возможность — задать и поставить этот вопрос. Речь здесь идет, следовательно, не об исключительно биологической возможности издавать звуки, а о возможности формировать высказывание, т.е. порождать речь и язык.

«Грамматики» видят в языке лишь средство, а именно, средство выражения и передачи информации; но язык, по мнению О. Розенштока-Хюсси, — это не средство только, но нечто большее. Язык — не орудие животного по имени «человек» [18, 89]. Вопрос о происхождении языка в истории философии чаще всего игнорировался — правда, не всегда. Ответ на этот вопрос искали, ссылаясь на «подражание», на нервные рефлексы или тол-

ковали изначальный язык как жестикуляцию всего тела, жестикуляцию, которая затем свелась к движениям голосовых связок; указывали также на крики воюющих групп людей. Но все эти объяснения по мнению Розеншто-ка-Хюсси совершено неприемлемы [18, 89].

Вопрос о «происхождении» языка, по мнению О. Розенштока-Хюсси, — это такой же законный вопрос, как и вопрос о любом другом «происхождении» [7, 526]. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, О. Розеншток-Хюсси пытается выделить и разграничить различные пласты внутри языка. Речь идет именно об уровнях языка2. В работе «Человеческий тип как форма для чеканки, или повседневные истоки языка» Розеншток-Хюсси выделяет два уровня языка, исходя из того, какие функции может выполнять речь. Согласно его концепции, язык может означать две вещи:

• Язык повседневности. Например, метод указания пути к ближайшей остановке или способ успокоить ребенка. Тогда язык способен обойтись жестами и мимикой.

• Формальный язык. Формальный язык создает условия возможности заговорить, традиционно выражаясь, в разных «жанрах речи» [8, 159206], или, как выражается сам Розен-шток-Хюсси: «.стать хором, сочинить стихи, прочитать молитву., окрестить ребенка, написать биографию и похоронить отца» [18, 90].

1 По О. Розенштоку-Хюсси, «грамматики» — это философы, рассматривавшие язык как искусственный конструкт или формальное средство для выражения мысли. В этом смысле «грамматиком» по Розенштоку-Хюсси был в особенности Р. Декарт как основополагающая, парадигматическая философская фигура Нового времени.

2 Такая постановка вопроса отличается от того, как ставил тот же вопрос о языке Л. Витгенштейн. Как нам представляется, речь идет именно об уровнях языка, а не о силовых полях, как это имеет место в «языковых играх» Л. Витгенштейна.

* * *

Логически и исторически формальный язык предшествует неформальному; в свою очередь, формальный язык возникает вместе со звуками животных, но не является их прямым следствием.

О. Розеншток-Хюсси утверждает: «Мы различаем, во-первых, неартику-лированные, предшествующие офор-мленности звуки животных, во-вторых, формальный человеческий язык и, в-третьих, неформальную, неофициальную речь» [18, 91]. Иначе говоря — язык повседневности.

Неформальная речь живет за счет обоих видов языка: языка повседневности (еще не оформившегося) и языка «формального» (т.е. языка уже оформленного человеческим общением). Таким образом, неформальная речь представляет, как ее понимает Розеншток-Хюсси, как бы смесь разных уровней одного и того же языка. Так, Розеншток-Хюс-си подходит к новому пониманию языка, показывая, что определенная разновидность речи существует и у животных, но это всего лишь «сигнальная система». По его мнению, в исследованиях нет особого смысла обращаться к ней, так как она, по сути дела, является до-человеческой формой речи. Другая же разновидность речи — язык в полном смысле слова — существует только у человека, и служит она совершенно иным целям, нежели выкрики животных. «Это должно быть четко понято, поскольку в противном случае человеческая история останется тайной» [18, 91]. В противном случае, по мнению мыслителя, история свелась бы в последовательность: животные — стая — крики — язык — человек, что и происходит в большинстве концеп-

ций, которые подвергает критике О. Розеншток-Хюсси.

Формальный язык, таким образом, был первой формой человеческой речи. Но в поле формального языка очень трудно удержаться, в результате чего язык испытывает разрушающее воздействие речи повседневности до тех пор, пока он не превращается в бесформенный язык, переходящий из крайности в крайность, — язык, в котором слова могут быть заменены жестами и жаргоном. Поэтому, по Розен-штоку-Хюсси, формальный язык не мог возникнуть внутри групп, все стремления которых сводятся к тому, чтобы жить «неформальной» жизнью. В такой среде всякий артикулированный язык деградирует. Но наука, по мнению мыслителя, чаще всего обращается как раз к таким группам и поэтому не может получить никаких значимых результатов, трактуя язык, в сущности, как игру или шутку.

Для Розенштока-Хюсси язык — это нечто большее, чем просто орудие нашего обыденного сознания, не «голый» материал, оформляющий реальность в мышлении. Говорить, по Ро-зенштоку-Хюсси — это значит войти в надприродную (сверхчеловеческую, но не в ницшеанском смысле) область мышления и познания и постоянно оставаться в ней, руководствоваться ею, так как стремление к энтропийному рассеянию всегда остается сильным воздействием на формальный язык и в целом на все, что требует для своего поддержания приложения особых усилий, т.е. на все искусственное.

Исходя из такого деления, Розен-шток-Хюсси делает следующий важный шаг, утверждая, что человеческий язык направлен на то, чего нет в доисторическом языке, т.е. в звуках, изда-

283

ваемых животными. Язык «стремится к превращению слушающего в такое существо, которого не было до того, как к нему обратились» [18, 93]. Ясно, что именно на это не способны животные. В этом смысле человеческий язык, по Pозенштоку-Xюсси, строго формален и грамматически определен. Преследуя цель изменения слушающего, язык только и мог появиться не как орудие, но как язык «рода человеческого».

ЛИТЕРАТУРА

1. A Brief Introduction by James B. Jordan «Eugen Rosenstock-Huessy» http:// www.biblicalhorizons.com/ob/ob025. htm

2. Appreciations of Rosenstock-Huessy http://members.valley.net/~transnat/ erhappr.html

3. Band VIII (1994) Spalten 688-695 Autor: Klaus-Gunther Wesseling http://www. bautz.de/bbkl/r/rosenstock_huessy. shtml

4. Eugen Rosenstock-Huessy (1888 — 1973). The biography. http://members.valley. net/~transnat/erh.html

5. Eugen Rosenstock-Huessy. A Brief 284 Biography http://members.valley.net/

~transnat/erhbio.html

6. Ландер Анна. Диалектика войны http://exlibris.ng.ru/koncep/2002-04-04/6_war.html

7. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М.: Прогресс, Универс, 1994.

8. Бахтин М..М. Проблемы речевых жанров (1952) // Бахтин М.М. Собр. соч. — М., 1996.

9. Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Т. 1. — М., 1994.

10. Берман Дж. Введение к книге «Великие революции. Автобиография западного человека» // Ойген Розеншток-Xюсси Великие революции. Автобио-

графия западного человека. Пер. с англ. — М.: Библейско-Богословский институт св. апостола Андрея, 2002.

11. Монастырская И.А. «Грамматический метод» О. Розенштока-Хюсси как методология гуманитарных наук // Методология гуманитарного знания в перспективе XXI века. К 80-летию профессора Моисея Самойловича Кагана: Материалы международной научной конференции. 18 мая 2001 г. Санкт-Петербург. Серия «Symposium». — Выпуск № 12. — СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001.

12. Гарднер К. Предисловие // О. Розенш-ток-Хюсси. Речь и действительность. — М., 1994.

13. Логико-философский трактат с параллельным философско-семиотическим комментарием // Логос. — 1999. — № 1.

14. Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. — М., 1994.

15. Розеншток-Хюсси О. «Тебя и меня» (Учение или мода) // Философские науки и современность. — 1995. — № 1.

16. Розеншток-Хюсси О. Бог заставляет нас говорить / Сост., пер. с нем. и англ., послесловие и коммент. А.И. Пигале-ва. — М.: Канон+, 1997.

17. Розеншток-Хюсси О. Великие революции. Автобиография западного человека. Пер. с англ. — М.: Библейско-Бо-гословский институт Св. апостола Андрея, 2002.

18. Розеншток-Хюсси О. Избранное: Язык рода человеческого. Пер. с нем. и англ. — М.; СПб.: Университетская книга, 2000.

19. Пигалев А.И. Прерванная игра, или Трудное возвращение в историю // Вопросы философии. — 1997. — № 8.

20. Пигалев А.И. Ойген Розеншток-Хюсси: первое знакомство // Философские науки. — 1994. — № 1-3.

21. Философия, логика, язык / Общ. ред. Д.П. Горского и В.В. Петрова. — М.: Прогресс, 1987. ■

К ВОПРОСУ О НАУЧНО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ ТРУДОВ В.Я. ПРОППА

Е.Г. Волкова

Аннотация. Статья посвящена проблеме методологических оснований концепции фольклора В.Я. Проппа. Рассматриваются истоки и основные особенности его методологии. Раскрывается специфика использования им структурно-типологического и историко-генетического метода. Указывается на возможность применения методологической программы В.Я. Проппа для анализа не только сказочного фольклорного нарратива, но и ряда других феноменов духовной культуры. Отмечается вклад данного исследователя в становление мировой гуманитарной науки XX века, а также влияние его работ на развитие таких направлений философской мысли, как структурализм и постстргуктурализм.

Ключевые слова: В.Я. Пропп, методология, волшебная фольклорная сказка, архаические мифы, морфология, инвариант, функции, структурно-типологический метод, историко-генетический метод.

Summary. The article is devoted to methodological base ofPropp's folklore conception. The beginnings and the principal peculiarities ofhis methodology are observed. The specific of using him the structural-typological and historical-genetic method is revealed. It is shown that there is a possibility of application of Propp's methodological program for the analysis of not only fairy folklore narrative, but of other phenomena of spiritual culture too. Especially marked Propp's contribution to the formation of humanities of XX century, and the influence of his works on the development of such branches of philosophy as structuralism and poststructuralism.

Keywords: V.Y. Propp, methodology, magic folklore fairy-tale, archaic myths, morphology, invariant, functions, structural-typological method, historical-genetic method.

285

Мифы и легенды народов мира, а также произведения фольклора, несомненно, являются величайшим культурным наследием, интерес к которому не угасает на протяжении многих столетий. Проблема природы мифологических представлений, обнаруживаемых, в частности, в символическом подтексте фольклорных произведений, неоднократно рассматривалась в трудах многих исследователей

в области этнографии и фольклористики. Особое место среди работ, посвященных структуре мифологических текстов и фольклорных нарративов, вопросу взаимосвязи произведений фольклора и мифологических представлений, занимают монографии известного отечественного филолога и этнографа В.Я. Проппа.

Достаточно серьезное влияние на становление его исследовательской

286

позиции оказали работы А.Н. Весе-ловского по сравнительно-исторической поэтике, а также труды Ж. Бедье, касающиеся проблемы обнаружения вариантных и инвариантных элементов в произведениях фольклора. Немаловажное значение для формирования методологии ученого имели исследования представителей русской формальной школы в литературоведении (В.Б. Шкловский, Б.М. Эйхенбаум, В.М. Жирмунский, Ю.Н. Тынянов и др.) [1]. Основополагающим в их подходе к художественному произведению было утверждение, что искусство делает искусством форма, которую, по выражению Б.М. Эйхенбаума, следует считать не тем, что соотнесено с понятием «содержание» (под ним ортодоксальные формалисты, понимали нечто производное от формы, возникающее на основе суммы приемов — способов «делания» художественного произведения), а тем, что определяет специфику искусства, что организует произведение искусства. Таким образом, первостепенное значение придавалось поэтической форме, признавалась возможность ее саморазвития вне зависимости от содержания.

Однако для Проппа исследование формы только ради самой формы не было принципиально важным. Основная идея его монографии «Морфология волшебной сказки», вышедшей в 1928 году, не была связана со взглядами формалистов на литературное произведение как на систему приемов. Да и сам термин «морфология» Пропп взял не у формалистов, называвших свой метод анализа художественного произведения «морфологическим», и, более того, вообще не из области филологии. Как отмечал сам ученый, он

был заимствован у И.-В. Гете, чьи труды в области ботаники и остеологии в целом явились одним из весьма значимых источников методологии В.Я. Проппа.

Необходимо также заметить, что определенное влияние на формирование методологической установки ученого оказала утвердившаяся в отечественной гуманитарной науке к моменту начала им работы над «Историческими корнями волшебной сказки» марксистско-ленинская теория и идеология. Это, в частности, касается принятия Проппом идеи стадиального подхода к изучению феноменов культуры. Однако, если рассматривать его научное наследие в целом, можно обнаружить, что практически все идеи Проппа, а также методология его трудов во многом противоречили официальной идеологической парадигме, что явилось одной из основных причин задержки в рефлексии на исследования ученого в отечественной научной традиции. Лишь «Морфология сказки», как пишет А.Н. Мартынова, не была подвержена идеологическому диктату сталинского режима, будучи продуктом другого времени — времени «относительной свободы и раскованности» [2, 80].

Отмечая тот факт, что о возможности введения в фольклористику понятия «морфология сказки» никто не думал, В.Я. Пропп нисколько не сомневался в том, что в сфере фольклорной сказки рассмотрение форм и установление закономерностей ее структуры возможна та же точность, что и в области морфологии органических образований. Он полагал, что существует нечто, объединяющее область природы и область человечес-

кого творчества, некие общие для них законы, и отмечал возможность изучения этих сфер сходными методами. И хотя, как замечал сам исследователь, он увидел закон на очень скромном участке — на одном из видов народной сказки, раскрытие этого закона может иметь и более широкое значение [3, 134].

Основной целью первой монографии ученого было определение понятия «волшебная фольклорная сказка» через выявление ее жанровой специфики посредством обнаружения в ее структуре постоянных устойчивых элементов (инвариантов), что явилось первым этапом целостного синхронического и диахронического изучения данного нарратива. Указывая на первостепенность синхронического подхода, В.Я. Пропп писал, что, прежде чем обращаться к вопросу о генезисе сказки, необходимо определить, что сказка собой представляет, а, следовательно, изучение структуры всех видов сказки является необходимым предварительным условием ее исторического изучения.

В ходе исследования в структуре волшебной сказки В.Я. Проппом были выделены элементы постоянные и переменные. К числу постоянных, устойчивых элементов исследователем были отнесены функции, (поступки действующих лиц, определенные с точки зрения их значимости для хода действия, независимо от того, кем и когда они выполняются), причем число этих функций ограничено (31), последовательность их всегда одинакова, и именно они образуют основные составные части любой из волшебных фольклорных сказок, которые по своему строению являются однотипными [4, 22-24].

Впоследствии Е.М. Мелетинский сравнивал функции, выделенные Проппом, со своего рода повествовательными синтагмами, следующими друг за другом во времени и образующими линейный синтагматический ряд. Причем появление в структуре сказки одной функции имплицирует появление другой функции. Кроме того, Мелетинским было сделано и еще одно интересное наблюдение: с точки зрения перспектив структурного подхода, исключительное значение имеет открытие В.Я. Проппом бинар-ности большинства функций (недостача — ликвидация недостачи, запрещение — нарушение запрета, борьба — победа и т.д.) [5, 440].

Таким образом, В.Я. Пропп в ходе эмпирического исследования обнаружил в многообразии сказочного материала своего рода единообразие, некий инвариант среди множества вариантов, единую композиционную схему, лежащую в основе всех волшебных сказок, не обладающую реальным независимым существованием, а лишь реализующуюся в повествовании в самых различных формах.

Позиционируя себя как эмпирик, «который, прежде всего, пристально всматривается в факты и изучает их скрупулезно и методически, проверяя свои предпосылки и оглядываясь на каждый шаг рассуждении» [6, 133134], Пропп писал, что если описываются и изучаются ряды фактов и их связи, описание их перерастает в раскрытие феномена, что обладает уже не только частным интересом, но и располагает к философским размышлениям. Исследователь признавался, что подобные размышления были и у него, указывая, что они зашифрованы в эпиграфах к рядам глав его первой

287

288

монографии. И именно эпиграфы из работ Гете, имеющие обобщающий и философский характер, по мнению Проппа, должны были выразить основную идею книги — неразделеннос-ти сферы природы и сферы человеческого творчества.

«Морфология волшебной сказки» стала одним из первых опытов разработки и применения структурных методов в гуманитарных науках. Сам Пропп относительно возможных сфер использования своего метода писал, что последний может оказаться полезным не только для изучения фольклорных нарративных жанров, но и архаических мифов, и даже, в некоторой степени, повествовательных жанров литературы. Как отмечал сам ученый, выводы, вероятнее всего, будут совершенно иные, морфологических систем может оказаться немало, но методы вполне могут быть одинаковы. Однако, он указывал, что данные методы возможны и плодотворны лишь там, где феномен повторяемости обнаруживает себя в серьезных масштабах, как например, в языке, в фольклоре. Но в тех случаях, когда искусство становится областью индивидуального творчества, применение подобных методов даст положительные результаты лишь при условии изучения повторяемости в сочетании с изучением единственности.

После осуществления структурно-типологического анализа сказки Пропп обратился к ее исследованию с диахронической (историко-генети-ческой) позиции. Данной проблеме посвящена его монография «Исторические корни волшебной сказки» (1946), исследование, которое, по замыслу автора, должно было дать исто-рико-генетическое объяснение едино-

образия волшебных сказок. В нем он предпринял попытку изучение генезиса сказки как целого, полагая, что все сюжеты волшебной сказки необходимо изучать в их взаимосвязи, а каждый ее мотив — в его отношении к целому.

В исследовании генезиса волшебной сказки В.Я. Пропп исходил из того, что этот фольклорный нарратив следует сравнивать с исторической действительностью прошлого. Данное понятие ученый трактовал достаточно широко, включая в него социальные институты (формы брака, преемственности власти и др.), обычаи и обряды, мифы, как первобытных доклассовых народов, так и культурных государств древности. А поскольку и миф и обряд есть продукты некоторого первобытного, не знающего абстракций мышления, его формы также должны привлекаться для объяснения генезиса сказки [7, 7-18].

Полагая, что сказку как феномен культуры необходимо рассматривать с позиции ее стадиального изучения, В.Я. Пропп писал, что раскрытие первоначальных форм возможно только при наличии очень большого сравнительного материала по разным народам и ступеням их развития. Располагая материал по стадиям развития народов, понимая под «стадией» степень культуры, определяемую по совокупности признаков материальной, социальной и духовной культуры, можно будет выявить «историческую поэтику»... «Это путь изучения снизу вверх, от старого к новому. Но в нашей науке применяется и обратный путь сверху вниз, т.е. реконструкция ранних «мифологических» основ путем анализа поздних материалов» [8, 25]. Подобного рода изучение, осуществленное еще Н.Я. Марром в области лингвис-

тики, В.Я. Пропп считал принципиально правильным и вполне возможным для фольклора.

В результате исследования ученый пришел к выводу, что общей ис-торико-генетической основой единой структуры волшебной фольклорной сказки являются архаические мифы, сопровождающие обряд инициации.

Таким образом, В.Я. Пропп не только впервые применил структурно-типологический метод для анализа сказочного нарратива, предпринял изучение генезиса сказки как целого, но и осуществил комплексный подход к исследованию фольклора как феномена духовной культуры. Однако среди зарубежных исследователей, осмысливших научное наследие В.Я. Проппа в целом, как с филологической точки зрения, так и в контексте современной ему историко-культурной обстановки, можно назвать лишь английского филолога-слависта Э.Э. Уорнер. Только «Морфология волшебной сказки» имела определенный резонанс на Западе. Результаты исследования, проведенного в данной работе, сыграли важную роль в становлении мировой гуманитаристики XX в. И, несмотря на то, что сам ученый рассматривал «Морфологию» всего лишь как начальную ступень в изучении волшебной сказки, именно она фактически стала одной из фундаментальных работ, основанных на использовании структурно-типологического метода. И методология этого труда, и сделанные в нем открытия вышли далеко за рамки фольклористики, причем уже в работах самого Проппа (имеется в виду монография «Русские аграрные праздники», вышедшая в свет в 1963 г.). Заложенные в «Морфо-

логии волшебной сказки» идеи лишь спустя почти треть столетия после ее выхода в свет стали предметом широкой научной рефлексии в работах таких исследователей, как P.O. Якобсон, К. Леви-Стросс, Р. Барт, А.Ж. Греймас, У. Эко, А. Дандис, П. Маранда, К. Бре-мон, Ц. Тодоров, Г. Принс, Э. Уорнер, Е.М. Мелетинский, В.В. Иванов, В.Н. Топоров, А.Н. Мартынова и др. Большинство же работ В.Я. Проппа не только не получили должной оценки со стороны западных исследователей, но и остаются, в частности, из-за отсутствия переводов, до сих пор неизвестными мировой гуманитарной науке.

ЛИТЕРАТУРА

1. Уорнер Э.Э. Владимир Яковлевич Пропп и русская фольклористика. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2005.

2. Мартынова А.Н. Владимир Яковлевич Пропп: Жизненный путь. Научная деятельность. — СПб.: Дмитрий Була-нин, 2006.

3. Пропп В.Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Фольклор и действительность. — М.: 289 Наука, 1976.

4. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. — М.: Лабиринт, 2003.

5. Мелетинский Е.М. Структурно-типологическое изучение народной сказки // Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки (Собрание трудов В.Я. Проппа.). — М.: Лабиринт, 1998.

6. Пропп В.Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Фольклор и действительность. — М.: Наука, 1976.

7. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. — М.: Лабиринт, 2005.

8. Пропп В.Я. Специфика фольклора // Фольклор и действительность. — М.: Наука, 1976. ■

ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ НАУКА ВУЗАМ_

ПРИЕМ МОНТАЖА В СОВРЕМЕННОЙ ДРАМЕ

Н.А. Николина

Аннотация. В статье рассматриваются особенности текста современной драмы, обусловленные использованием в ней приема монтажа. Особое внимание уделено преобразованию темпоральной структуры драмы и трансформации ремарок.

Ключевые слова: монтаж, взаимодействие словесного и визуального искусств, дискретность, нелинейность временных отношений, преобразование ремарок.

Summary. In the article features of the text of the modern drama, caused by use of installation reception in it are considered. The special attention is given to the transformation of temporal structures of a drama and transformation of remarks.

Keywords: installation, interaction of verbal and visual arts, step-type behaviour, non-linearity of time relations, transformation of notes.

290

Развитие современной литературы характеризуется усилением взаимовлияния словесного и визуального искусств. Прежде всего, заметно воздействие теле- и киноискусства на структуру художественного текста. По мнению Б.М. Эйхенбаума, кино приобретает особую значимость в культуре и становится лабораторией композиционных приемов именно тогда, когда традиционные литературные формы во многом перестают выполнять эстетическую функцию [5, 367]. «Рубеж ХХ—XXI столетий — эпоха постепенного становления и актуализации новой картины мира... — по интенсивности связей между вербальным и визуальными пластами искусства в некотором смысле напоминает эру модернизма начала прошлого века» [1, 303]. Как и в 20-е гг. ХХ в., широкое распространение в драматургии, прозе и поэзии получает прием монтажа, который определяет нелинейность художественного времени и предполагает исполь-

зование в тексте композиционно-синтаксической техники кадрирования и выделения изображаемого крупным планом. Рассмотрим проявления приема монтажа в современной драме.

Обращение к монтажной композиции, актуализация в тексте драмы планов разной величины отражаются прежде всего в изменении объема и структуры ремарок.

В ХХ в. резко увеличивается общий объем ремарки, которая может превращаться в мини-повествование или развернутое описание. Под воздействием техники монтажа текст ремарки расчленяется на ряд кадров. В ней могут быть представлены дальний, средний и крупный планы изображения. При дальнем плане единая точка зрения охватывает максимально широкое поле видения с множеством мелких объектов; средний план предполагает обозримое количество объектов. Наконец, крупный план выделяет один объект с близкой дистанции, при этом

резко увеличивается масштаб изображения; ср., например, ремарки в пьесе М. Угарова «Зеленые щеки апреля», имеющие в подзаголовке авторское определение жанра — Опера первого дня. Уже первая интродуктивная ремарка характеризуется сменой точек зрения и переключением планов: Апрель. Раннее утро. Ярко светит солнце.

В центре сцены, на холме, — одинокая старая ива. Листья ее то оборачиваются серебром, то вновь плавно переходят в густую зелень. В правой стороне видна деревушка, всего два-три дома. И каменные сараи, где наверху обычно хранится сухое сено, а внизу держат скот.

В левой стороне сцены большое озеро — Цюриххерзее. Вода в нем зеленоватого цвета, в апреле она цветет.

...Нужно добавить, что весь холм сплошь усеян синими цветами песчаной фиалки [выд. Угарова]. Она очень похожа на душистую фиалку, но листья ее узкие и покрыты волосками, а цветы совсем не пахнут. Здесь растет петров-крест, у него толстые мясистые листья красноватого цвета. А великолепные цветы желтого зеленчука — желтые...

В ремарке же, представляющей главного героя, крупным планом выделяется одна деталь его внешности: Он совсем не мальчик. Ему уже двадцать один. Самое главное в нем — это уши!.. Большие, оттопыренные, местами розовые, на них интересно закручены петельки, завитки и восьмерки. Но уши совсем не портят его.

Использование элементов монтажной композиции предполагает отражение в ремарке динамической ситуации наблюдения. Учет точки зрения наблюдателя проявляется в регулярном включении в паратекст предикатов с семантикой зрительного и слухо-

вого восприятия, см., например: В комнате ясно слышен разговор, который происходит в коридоре, его Илья наверняка запомнит на всю жизнь (Я. Пулинкович. Карнавал заветных желаний); Проснуться утром, выйти на улицу и увидеть, что вдруг везде — чисто, нет грязи на дорогах, которая была всю-всю весну. За одну ночь все исчезло... Если посмотреть в окно — напротив дома стадион: поле, трибуны. Слышно, как в микрофон кто-то объявляет результаты... (А. Чичканова. Бабье лето); Слышно, как поворачивается ключ в замке, раздается щелчок, чемодан открывается (А. Богачева. Чемоданное настроение).

Лексические средства восприятия дополняются ранее нехарактерными для ремарок оценочными средствами и средствами выражения предположительности, кажимости, которые адресованы, скорее, читателю пьесы, а не зрителю. Ср., например: Дома глядят пустыми, черными окнами. Впрочем, кажется, в трех избах еще горит какой-то свет (О. Богаев. Марьино поле).

Монтажная композиция дает возможность обращаться к сложным метафорам, создавать при помощи нетрадиционных театральных атрибутов, пластических и цветовых знаков особое художественно-смысловое пространство. Например, ремарка в драме Н. Садур «Памяти Печорина» — В стене, обвитой виноградом, рушится проем. В проеме пламя. В пламени Вера — реализует образную параллель «любовь-огонь (пламя)». Эта метафора затем варьируется в репликах персонажей. Ср.: реплику Веры: О, как быстро сгораем мы...

Монтаж как соположение различных по структуре и содержанию элементов текста выявляет отношения контраста и актуализирует их. Мон-

291

292

тажная композиция ремарки позволяет отразить в паратексте трансформацию пространства и времени. В результате ремарка строится часто как развернутая метафора и цепочка метафор; см., например: Вдруг стены начинают пульсировать. Комната сжимается. Потолок надвигается на Максима. Все становится живым, подвижным. Все дышит. Шепчет. Движется. Пульсирует. Смеется.

Комната становится все меньше и меньше. И вот это уже не комната, а маленькая шкатулка с обитыми черной материей стенками (В. Сигарев. Пластилин).

Итак, обращение к приему монтажа преобразует структуру авторской ремарки, способствует увеличению ее объема, расширению описательных контекстов, меняет ее лексический состав, делает паратекст многофокусным, позволяет включить в него компоненты, воплощение которых на сцене требует дополнительных технических средств или вообще невозможно. Ср., например: Внезапно злой порыв ветра сбивает Сережу с ног.

Сверху, с самых небес, под торжественную песнь опускаются валькирии. Они спрыгивают с восьминогих коней и, смеясь, бегут к озеру (М. Угаров. Зеленые щеки апреля). На краю тропы, бо-сенький, свесив ножки, сидит М.М. Внизу, в бездне, «водяное общество». Все живы, все танцуют, смотрят в телескоп на Эльбрус, принимают ванны... (Н. Садур. Памяти Печорина).

Изменение в структуре ремарки предполагают особый тип адресаьта -это не только возможный зритель, но прежде всего читатель драмы.

Существенное влияние монтажная композиция оказывает и на время драмы.

Сопоставляя временные отношения в спектакле и кинофильме, Ю.Н. Тынянов отмечал: «Время в театре дано в кусках, но движется в прямом направлении. Ни назад, ни в сторону. Поэтому предыстория в драме невозможна (она дается только в слове)... Время в кино текуче; оно отвлекается от определенного места» [2, 320]. Под влиянием кинематографа, прежде всего киномонтажа, характер темпоральных отношений в драме во многом изменился. «Однолинейное в театральной драме до возникновения художественного кинематографа время и на сценических подмостках стало обратимым. Мотивы «настоящее — прошлое — настоящее» стали в определенный период чрезвычайно модными и в современной драме» [3, 52]. Так, уже в пьесе А. Вампилова «Утиная охота» композиция носит ретроспективный характер: действие организуют воспоминания героя, настоящее Зилова сопоставляется с его прошлым и мотивируется им.

Для современной драмы характерна игра разными темпоральными планами. В текстах пьес подчеркивается разновременность эпизодов и усиливается многозначность грамматических форм времени. Например, в драме О. Зверлиной «Под музыку тишины» действуют персонажи «из прошлого». Сигналом их появления служит изменение света. Ср.: Из прошлого вбегает располневшая Анна, растрепанная. С биноклем в руках. Следом — совсем молоденькая Клавдия.

В пьесе К. Драгунской «Знак препинания пробел» чередуются сцены, относящиеся к 1914, 1916-17 г., и сцены, воспроизводящие ситуации современной жизни, при этом в драме широко используются интертекстуальные включения, которые сближают репли-

ки разных персонажей и разные временные планы; см., например:

Белини. ...В полевом госпитале стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах. В позоре, в наготе, в крови... И марля, как древесная кора, на теле затвердела, и бежала чужая кровь из колбы в жилы мне...

Сережа. Когда-нибудь потом я расскажу вам все... Про полевой госпиталь. Про то, как стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах. В позоре, в наготе, в крови... И марля, как древесная кора, на теле затвердела, и бежала чужая кровь из колбы в жилы мне...

«Однолинейность времени» в современной драме преодолевается также за счет включения монологов-комментариев, обрамляющих действие и сближающих драматический текст с прозаическим, см., например, пьесу Ю. Муравицкого «Одноклассники», в которой каждой сцене предшествует комментарий, воспроизводящий размышления или воспоминания главного героя. Ср.: Недавно написала одна девушка из моей школы, Оля Смирнова. Она и в школе не была мегавеселой. Такая стандартная маленькая аккуратная отличница с еврейской грустью в глазах. Короче, любительница бардовской песни. Не видел и не слышал ее лет десять даже больше..; С Сергеем Мирошниченко мы играли в одной группе. Группа называлась «Вектор». В честь Виктора Цоя. Или опять-таки надо пояснить. Я на басу, а он на ритме. И еще он пел. Я вообще-то тоже пел и, может быть, даже лучше.

Углубляющаяся тенденция к эпиза-ции современной драмы, как видим, парадоксально проявляется в усилении дискретности ее текста. Обращение же к приему монтажа позволяет

снять и пространственные ограничения сценического действия, соотнести диалоги персонажей, находящихся в разных локусах, синхронизировать их действия (см., например, драму О. Погодиной «Глиняная яма»), сопоставить реальное и воображаемое, выделить крупным планом сны героев. Так, в драме Г. Ахметзяновой «Вчная иллюзия» чередуются картины, развивающие действие и определяющие движение времени, и картины, отражающие мечты героини; см., например:

Картина 4

Летний вечер. Догорает закат... Во двор въезжает серебристый мерседес, из него выходит Лиля в длинном вечернем платье, роскошно выглядит, красивая, сияющая, веселая... За спиной слышится шушуканье и восхищение.

Картины и предваряющие их ремарки противопоставлены друг другу. В сценах «из реальности» используется разговорно-бытовая, просторечная и обсценная лексика, в воображаемых героиней картинах отражаются стереотипные представления «красивой» жизни и представлены связанные с ними реалии — символы (серебристый мерседес, вечернее платье, цветы). Контраст лексического состава картин усиливается к финалу драмы. Ср.:

Света. А в голову-то вдарило.

Лиля. Сейчас бы на дискотеку рвануть.

Света (спрыгивает со скамейки). Сделаем погромче. (Подаетруку.) Потанцуем медляк.

Картина 20

Большой театр. Сцена. Полумрак. Прожектор высвечивает ярким светом танцующую пару на сцене. Это Лиля и

293

294

ее партнер... Со всех сторон слышны крики: «Браво! Браво!» Взрыв аплодисментов... На сцену летят цветы и вот уже вся сцена усыпана цветами.

В пьесе И. Колосова «Все будет хорошо» прием монтажа используется для выделения снов персонажей. Так, одна из картин драмы носит название «Три сна одной ночи» и объединяет сны Тоси, Фаины Николаевны и Павлика; см., например:

Сон Фаины Николаевны

Мышиное гнездо где-то в подвале. Бетонные стены и теплотрасса вместо потолка. Сыро, темно... Как маленькое солнце, вкатывается мандарин. Вкатывается он не сам, его вкатывает мышь...

Постановка драм, использующих прием монтажа, требует изменения традиционного театрального языка и привлечения современных мультимедийных средств. Характерно, что в настоящее время в спектаклях все чаще применяется экран (впервые в русском театре он был использован в 20-е гг. XX в. Л. Поповой), а интертекстуальные включения в «новой драме» предполагают обращение к записям теле- и кинофильмов. Например, в пьесе И. Васильковой «Сауна» дискретность текста возрастает в результате включения в него фрагментов телесериалов, которые соотносятся с репликами персонажей и обобщают развиваемые в них темы. Показательно, что герои сериалов получают в драме генерализованные номинации Мужчина и Женщина. Банальность их реплик, с одной стороны, отражает шаблонность ситуаций «мыльных опер», с другой — подчеркивает повторяемость конфликтов, определяющих «войну» полов (первоначально

пьеса имела заглавие «Гражданская война»).

Последовательное обращение к приему монтажа в современной «новой драме» обусловлено не только влиянием кинематографа, но и распространением клип-культуры (Э. Тоффлер), предполагающей подачу материала разрозненными фрагментами, короткими «вспышками». «Будучи порождением клип-культуры, дискретность «новой драмы» одновременно укореняет в обществе привычку видеть мир вокруг в форме отдельных кадров» [4, 143]. Использование приема монтажа в современном театре, таким образом, учитывает изменившийся тип адресата. Текст пьесы часто строится как последовательность внешне не связанных друг с другом сцен, как объединение различных «историй». Усиливается фрагментарность драматургического произведения, обусловленная относительной автономностью каждой из его композиционных частей. «Новая драма» все чаще представляет собой серию сцен с разными персонажами, см., например, «Мир молится за меня» Вяч. Дурненкова, «Down way» О. Богаева, «Терроризм» бр. Пресняковых и др. Так, в пьесе К. Степанычевой «Частная жизнь» выделяются три микродрамы («На мостках», «Семейная сцена», «В ожидании гостей»), в каждой из которых действуют свои персонажи. По тому же принципу строится и другая пьеса К. Степанычевой «2 х 2 = 5, или Маленькие комедии». «Разрозненность может проявляться уже в названии -«8 одноактных комедий» К. Костенко» [4, 140]. Нарушение единства действия определяет особую значимость сквозных семантических повторов и одновременно порождает семантичес-

кую неопределенность, характерную и для развития лирики в ХХ-ХХ1 вв.

Использование приема монтажа оказывается значимым и для синтаксиса современной драмы. Если в 20-е гг. ХХ в. влияние «кинематографичнос-ти» проявилось прежде всего в прозе и привело к появлению новых принципов членения прозаического текста и к усилению его дробности, то в настоящее время меняется композиционно-синтаксическая организация драмы. В ее тексте все чаще появляются строфоиды, эффект стоп-кадра создает выделение каждого предложения в позицию, аналогичную строке в стихотворении; предложения, равные абзацу, часто представляют собой номинативные структуры или характеризуются неполнотой или эллиптичностью, что также усиливает дискретность текста. Так, в монодраме Н. Мошиной «Пуля» монолог героини отражает «поток сознания». Каждое предложение в нем выделено как самостоятельная единица. Этот монолог сама героиня уподобляет «тупым фрагментам, не связанным между собой». Цельность текста определяется его образными лейтмотивами — «снег» и «темнота / свет». Ср.:

Сначала была темнота...

Нет, тупо.

Сначала не было света...

Тупо, тупо!..

Была темнота.

И я.

О-бал-деть.

Темнота и я. Мать тьма. Я в темноте. И свет. Да, и свет.

Темнота — потом свет. Итак, все более интенсивное использование приема монтажа в современной драме обусловливает усиление дискретности ее текста, изменения в структуре и функциях ремарок, преобразование темпоральных отношений, трансформацию объемно-прагматического и контекстно-вариативного членения пьесы. Во многом аналогичные процессы происходят и в современной прозе, что свидетельствует об углублении взаимодействия визуального и вербального в культуре конца ХХ — начала XXI в.

ЛИТЕРАТУРА

1. Денисова Г. В поисках культурной доминанты на рубеже веков: заметки о взаимодействии визуальных сред информации и современной русской прозы // Язык как медиатор между знанием и искусством. — М., 2009.

2. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История лите- 295 ратуры. Кино. — М., 1977.

3. Ремез О.Я. Мастерство режиссера: пространство и время спектакля. — М., 1983.

4. Хакимова Д. Дискретность как характерная черта российской «новой драмы» / / Современная драматургия. — 2009. — № 3.

5. Эйхенбаум Б. О литературе. — М., 1987. ■

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта № 08-04-00-322а.

К ВОПРОСУ О ЛЕКСИЧЕСКОЙ ВАРИАНТНОСТИ ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ СО ЗНАЧЕНИЕМ ПОВЕДЕНИЯ ЛИЦА

Н.Б. Швелидзе

296

Аннотация. Категория вариантности фразеологизмов обусловлена всей совокупностью форм и значений словесной системы. К причинам варьирования фразеологических единиц на лексическом уровне отноятся сохранение компонентами ФЕ свойств, присущих слову в свободном употреблении, семантическая членимость ФЕ и автономность ее компонентов, разнообразие лексических и ассоциативных связей между лексемами. Лексическая вариантность компонентов происходит на основе: лексико-семантических парадигм разных видов (синонимов, антонимов, тематической группы слов); регулярных способов семантических взаимодействий (метафоры, метонимии).

Ключевые слова: вариант, фразеологизм, парадигма, семантический... компонент, синонимы, тематический, варьирование, тождество, лексический, лексема.

Summary. The conservation of functions by some components of idioms (these functions appear in a word at large), semantic division of idioms, antonomy of its parts, lexical relations, the range of word-links are referred to the reason of such a version of certain idioms at lexical level. The lexical version is based on: lexical and semantic paradigm, word-topic group, synonyms, antonyms, stylistic paradigm; usual means of semantic relations (metonymy, metaphor).

Keywords: version, idiom, paradigm, component, semantic, topic, lexics.

Значительной части фразеологизмов русского языка присуща вариантность [1, 2, 3, 4]. По утверждению В.П. Жукова, в явлении вариантности обнаруживается противоречие между формой и содержанием фразеологизма — значение фразеологизма имеет тенденцию приобретать разные формы выражения. Общая проблема вариантности связана с целым рядом более частных проблем: устойчивость единицы и одновременная ее способность к различным преобразованиям при сохранении тождества, целостность значения и боль-

шой диапазон семантических отклонений, окаменелость формы, вхождение в парадигматические ряды. Функционирующая фразеологическая единица (ФЕ) обычно представляет собой совокупность разного типа вариантных форм, где переплетаются общеупотребительные и индивидуально-речевые образования, но все они возникают на базе системных отношений в языке и могут быть интерпретированы как результат действия определенных языковых процессов и закономерностей в области варьирования. Процессы варьи-

рования обусловлены психолингвистическими причинами: намерением актуализировать то или иное дополнительное содержание, парадигматическими и синтагматическими связями, иногда даже забвением какого-либо знака.

В реальном функционировании варианты ФЕ обнаруживают отдельные различия семантического, стилистического, лексического, грамматического, фонетического порядка. Однако на определенном уровне абстрактности (при снятии различий) варианты ФЕ отождествимы.

Проблема вариантности обычно исследуется с позиций общей организации идиом. Рассматривая фразеологизм как составную номинацию, представленную сложным знаком, лишенным прямого «вещественного (денотативного) фона» [1, 51], Е.И. Диброва считает, что сигнификат фразеологизма заключается в интерпретации, оценке факта реальности, в которую включаются разные психологические наслоения, эмоциональные оценки, прагматические характеристики. Именно этим объясняется то несоответствие, которое существует при прямом сопоставлении суммы значений слов-компонентов и значения идиом. Семасиологический подход к проблеме знаковой функции идиом позволяет утверждать, что фразеологизмы все время находятся под непрерывным давлением со стороны совокупности форм и значений словесной системы, чем и обусловлена вариантность ФЕ, тождество которых обеспечивается осознанием внутренней формы знака. Таким образом, вариантность — это совокупность динамических состояний фразеологического (составного) знака, выражающаяся в его способности актуализировать то или иное дополнительное содержание (чаще всего прагматически обусловленное) в

результате замены или опущения какого-либо звена (при сохранении и реализации синтагматических или прагматических связей слов-компонентов).

Под вариантами ФЕ понимаются различные репрезентации ФЕ, которые обладают сводимостью к одной и той же модели, опознаваемой и осознаваемой независимо от того, частично или полностью изменен лексический состав выявленного или предполагаемого инварианта, воспринимаемого в качестве эталона.

Изменения ФЕ идут во многих направлениях. Коммуникативная значимость ФЕ, традиции, строгая понятийная соотнесенность в рамках определенной системы, особенности того или иного жанра, обязательность определенного круга стандартных формул, обслуживающих разные сферы, влияние образцов, вошедших в широкое употребление — все это способствует сохранению в языке старых построений, в которых варьирование или отсутствует или предельно ограниченно. С другой стороны, наблюдается взаимодействие фразеологических систем, результатом которого является варьирование. Варьированию могут подвергаться любые языковые характеристики оборотов: фонетическая, словообразовательная, парадигматическая, лексическая, семантическая.

Активная мобильность формы и взаимозаменяемость компонентов — постоянный источник «возобновления» экспрессивности фразеологизмов. Необходимым условием варьирования, актуализации, обновления является тождество языкового знака. Эти два противоположных свойства — различия и тождественность знака — обеспечивают как его функционирование, так и его постоянное развитие. Фразеоло-

297

298

гизм как разновидность языкового знака характеризуется планом содержания и планом выражения. Варьированию, как правило, подвергается план выражения. Тождество фразеологической единицы при ее вариантности обеспечивается стабильностью целостного фразеологического значения. Такое понимание фразеологического тождества и различия вытекает из двух важнейших свойств фразеологизмов — разде-льнооформленности и семантической слитности. Одной из причин формального варьирования компонентов считается раздельнооформленность, при этом возможность замен в лексическом составе фразеологизма обеспечивается цельностью его семантики.

К причинам варьирования фразеологических единиц на лексическом уровне следует отнести сохранение компонентами ФЕ свойств, присущих слову в свободном употреблении, семантическую членимость ФЕ и семантическую автономность ее компонентов, системные связи слов в лексике, наличие разнообразных лексических и ассоциативных связей между лексемами. Лексическими вариантами фразеологизма называют словесные видоизменения, происходящие в рамках одной и той же синтаксической конструкции, которые при этом не вносят каких-либо смысловых оттенков в содержание фразеологизма. Обязательным признаком лексической вариантности принято считать наличие одно общего компонента, а также замену целого компонента. Лексическое варьирование признано собственно фразеологическим варьированием, трансформацией слов, демонстрирующих словность компонентов фразеологизма. Одним из условий лексической вариантности является единство внутренней мотивировки фразеологизма, его обра-

за, скрепляющего лексический состав сочетания и его грамматическую структуру. За пределами такого тождества кончается вариант и начинается синоним. Другим необходимым условием фразеологической вариантности является относительная тождественность синтаксической конструкции, в рамках которой происходят лексические замены. Единство образа и синтаксической конструкции формирует фразеологическую серию, характеризующуюся лексической вариантностью, поэтому замены в вариантах единиц носят строго системный характер. Функционирующие единицы в своем большинстве представляют совокупность разного типа вариантных форм, где переплетаются общеупотребительные и индивидуально-речевые образования, но все они возникают на базе системных отношений в языке и могут быть интерпретированы как закономерные явления в области варьирования. Общим условием вхождения слов в вариантный ряд является их семантическая взаимозависимость, а также связь с содержанием всего фразеологизма. Слияние в одной ФЕ пограничных категорий вполне обычно для несколькословного знака, но совершенно исключено для слова. ФЕ могут синкретизировать в себе категории различия (синонимы) и тождества (варианты). Единица, обладающая лексическим варьированием, является и вариантной, и синонимичной одновременно (висеть /держаться на волоске /на ниточке), что свидетельствует о существовании во фразеологии интегральной зоны, где «нельзя провести демаркационную линию между фразеологическими синонимами и вариантами» [2, 26]. Это будет синкретичная область, где объединяются оба явления. Колебания значения вариантной ФЕ по ее диахронической оси

сближаются с ее синонимическими фразеологизмами, обладающими смысловыми расхождениями по сигнификативной оси. Между некоторыми синонимами-вариантами нет резкой границы — это переходные явления как в области формы, так и в области содержания.

Лексическая вариантность ФЕ в наибольшей степени отражает специфику составного знака: при сохранении его тождества может быть произведена замена целого слова-компонента. Лексическая вариантность (мена) компонентов происходит на основе: 1) лексико-се-мантической организации слов — лекси-ко-семантических парадигм различных видов (синонимов, слов одной тематической группы, антонимов и др.), 2) регулярных способов семантических взаимодействий (метонимии, метафоры).

1. Лексическая вариантность образовалась в результате нейтрализации слов-компонентов:

(А) в синонимической парадигме, где заменяющий компонент — полный синоним заменяемого: виснуть камнем на шею — вешаться на шею, выделывать ногами вензеля / кренделя, городить ахинею / чушь / дичь / чепуху, класть / отложить в долгий ящик, набираться ума / разума, носиться как дурак / дурень с писаной торбой, смотреть / глядеть в зубы, смотреть / глядеть в кусты, смотреть / глядеть сквозь пальцы, смотреть / глядеть со своей колокольни. Женщина, которая виснет на шее, рано или поздно забирается в седло («Литературная газета» 19—25 июня 2002 г.); Конечно, совестливый Войтович камнем висел у него на шее, периодически взбрыкивая и начиная морализовать, рассуждая о нравственности и человеческом долге (А. Маринина. Смерть ради смерти); Это (ыию еще до Адама, // В небесах жил не Бог, а Брама, // И на все он смотрел сквозь пальцы (Н. Гумилев. Сказка); Начальство хоть и не почита-

ло его за дурной язык, за грубые манеры, однако не утесняло особо, сквозь пальцы глядело на то, что зав на совхозной ферме ежегодно выкармливал пару добрых кабанчиков (В. Астафьев. Царь-рыба);

(Б) в синонимической парадигме, где заменяющий компонент синонимичен заменяемому, но несколько отличается от него оттенком значения: выводить на свежую / чистую воду, говорить / цедить сквозь зубы, давить / бить сачка, остаться у разбитого корыта / вернуться к разбитому корыту, сворачивать / сдвигать горы, ходить / смотреть фертом / гоголем / козырем, брать / держать за горло, бросать / запускать камень в огород, бросать / кидать / накладывать тень, видеть в розовом свете / представлять в розовом свете, вставлять / кидать / совать палки в колеса, высовывать / выставлять нос, выходить / вылезать сухим из воды, делать / строить глазки, сидеть / жить на шее, строить / корчить из себя, танцевать / плясать от печки, ходить / вертеться вокруг да около, шевелить / крутануть извилинами.

Различия двух типов синонимической замены незначительны — в частности, потому, что понятие абсолютного синонима относительно. В реальном функционировании различия между вариантными компонентами стираются, ср. видеть / представлять в розовом свете; ср. также: Товарищ собственный корреспондент пишет про нас, освещает нашу работу. А мы, значит,, будем ему палки в колеса кидать? (П. Нилин. Жестокость); Вел левую колонну - прямо на Тильзит! - генерал Петр Румянцев, а Фермор ему палки в колеса вставлял, ибо завидовал юной славе (В. Пикуль. Пером и шпагой); Вот и идет война между уголовным розыском и следствием, и, хотя по логике с преступностью бороться должны, они все время палки в колеса друг другу засаживают (А. Кивинов. Отсутс-

299

300

твие доказательств); (вставлять — «поместить, поставить внутрь чего-то»; кидать — «выпустив из руки, заставить полететь», засаживать — «глубоко погрузить что-либо» (разг.));

(В) в тематической парадигме. Заменяющий компонент не является синонимом заменяемого, но относится к тематически однородной группе лексики. Эта тематическая однородность имеет свою фразеологическую специфику, так как это не простое вхождение в конкретную тематическую группу лексики. В составе ФЕ компонент обладает предельно ограниченной сочетаемостью и предельно обобщенной семантикой. Обобщенный характер фразеологического употребления слова, ослабление номинативных функций лексемы и повышение ее экспрессивных характеристик влекут за собой расширенное понимание тематической однородности при лексических заменах: валять Ваньку / Петрушку, вить / устраивать веревки, глядеть бирюком / букой / волком, заводить волынку / шарманку, кланяться в ноги / пояс,, копаться в чужом / грязном белье, коптить небо / свет, надрывать жилы / пуп,, наступать на ноги / пальцы, петь / нести / тянуть аллилуйю, рвать кишки / пуп / пупок, сжигать мосты / корабли, смазывать пятки / подметки салом, становиться поперек дороги / пути. Тыкать в глаза / нос, навострить лыжи / крылья, накрутить хвост / чуб, открыть / отвесить варежку, прочищать / прополаскивать поддувало / мозги, сто ять / прохлаждаться в стороне, тянуть лямку / упряжку. Но Потемкин сам впрягся в службу, тянул лямку - без вдохновения, но исполнительно (В. Пикуль. Фаворит); Осунулся крепко кавторанг за последний месяц, а упряжку тянет (А. Солженицын. Один день Ивана Денисовича).

Следует отметить, что в вариантные ФЕ в тематическом ряду могут быть све-

дены в тематический ряд слова, которые в изолированном виде далеки друг от друга по значению: лезть в бутылку / пузырь, поймать синицу / черта за хвост: Если он ошибается, он на ошибке настаивать не станет Из ложной амбиции в бутылку не полезет (В. Кочетов. Секретарь обкома); — А если ту девушку только повстречаю, что нам семафорить, пусть моя Валентина Петровна в пузырь лезет, расцелую (А Первенцев. Честь смолоду);

(Г) в стилистической парадигме — вариантные ФЕ различаются стилистически: брать за горло / глотку, забивать себе в башку / голову, корчить рожу / харю, лупить глаза / зенки, накладывать руку / лапу, обещать / сулить золотые горы, пачкать / марать руки, распускать горло / глотку, свернуть себе шею / башку, задирать нос / морду, лезть / переть на рожон, строить рожу / гримасу / мину, пялить / пучить глаза / зенки.

-Честное слово, душой возле него отдыхаешь. Намаешься где-нибудь, налаешься, наобещал тебе кто-то золотые горы, а сам вообще не явился - приходишь к нему (М. Жванец-кий. Он — наше чудо) — с нейтральным глагольным элементом; Бургонцы и Театр на Болоте, пользуясь тем, что Мольер временно остался без театра, стали сманивать актеров. Они сулили золотые горы мольеровским комедиантам и утверждали, что его дело кончено и не воскреснет в Пале-Рояле (М. Булгаков. Жизнь господина де Мольера) — с разговорным глагольным элементом;

(Д) в гиперо-гипонимической парадигме: извиваться ужом / змеей, пересчитать кости / ребра, зашибать деньги / копейку, знать цену деньгам / копейке, коптить небо / свет, разбрасывать даром деньги / рубли: Пушкин не считал денег. Маяковский раздавал их друзьям. Есенин выбрасывал пригоршнями. А я был скуп. Только это мне всю жизнь мешало (Н. До-

ризо. Лира и сатира); Постановки опер и балета были грандиозны. Там не считали грошей, тратили широко (Ф. Шаляпин. Воспоминания).

2. Лексическая вариантность возникает на базе семантических связей слов-компонентов при нейтрализации их различительных признаков:

(А) на основе метонимии, ср. мешать / путать карты, вдалбливать в голову / мозги. В это утро особнно ревностно и суетливо вдалбливали им в голову словесность и наставление к стрельбе (А. Куприн. Поединок); Какая нечистая сила вдолбила прихожанам эту мысль в их куцые мозги, оставалось только гадать (Б. Можаев. Мужики и бабы);

(Б) на основе метафоры: кричать не своим / дурным голосом, накидывать хомут / аркан, попасть в капкан / попасть в тиски. А ты ииди Иди с богом. Ясним всю жизнь света не видела, так он еще и на тебя хомут накидывает. - Старуха проводила дочь до самьхс ворот (И. Акулов. Касьян Остуд-ный); Жаль, на меня не вовремя накинули аркан: // Я б засосал стакан - и в Ватикан. (В. Высоцкий. Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим соседям по камере).

Фразеологические единицы в подавляющем большинстве случаев отличаются замечательными художественно-выразительными достоинствами, придающими нашей речи образность, эмоциональность, лаконичность и выразительность. Именно поэтому фразеология так широко используется мастерами слова — от Пушкина и Крылова до Шолохова, Шукшина и Астафьева.

Изучение фразеологии тесно связано с вопросами культуры и речевого мастерства. Почти все лингвистические дисциплины, изучаемые студентом-фи-

лологом, знакомят его главным образом с нормативной стороной языка: они разъясняют, как правильно произносить и писать слова, как правильно сочетать их в предложении, расставлять знаки препинания. Но фразеология учит, как сделать речь образнее и выразительнее, более сжатой, но более меткой, действенной и доходчивой, как практически повысить мастерство, культуру своей речи. Кроме того, овладение фразеологией — это один из сильнейших факторов развития речи учащихся, у которых подчас речь бедна, невыразительна, трафаретна и засорена.

Изучение вариантности фразеологических единиц должно способствовать разностороннему подходу к рассмотрению вопроса о грамматической форме фразеологизмов, критически относиться к положению о неизменяемости описываемых единиц. Фразеологизмы, способные к активному формоизменению, служат наглядным подтверждением на синхроническом и диахроническом уровне постоянной обновляе-мости формы и значения. Явление вариантности также выявляет пограничные области на всех языковых уровнях, что напрямую связано с нормативным аспектом.

ЛИТЕРАТУРА

1. Диброва Е.И. Вариантность фразеологических единиц в современном русском языке. — Ростов-н/д., 1979.

2. Диброва Е.И. Синкретизм фразеологического знака (разграничение фразеологической синонимии и вариантности) // Фразеологическая номинация. — Рос-тов-н/д., 1989.

3. Жуков В.П. Русская фразеология. — М., 1986.

4. Мокиенко В.М. Славянская фразеология. 2-е издание, испр. и доп. — М., 1989.■

301

ВЛИЯНИЕ ТЕОРИИ ПРАВА НА РАЗВИТИЕ ОСОБЕННОСТЕЙ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ЮРИДИЧЕСКИХ ТЕРМИНОСИСТЕМ

В.А. Иконникова

Аннотация. В статье исследуются основные культурные, исторические и территориальные предпосылки формирования правовых теорий, оказывающие влияние на развитие семантической вариантности юридических терминосистем в Великобритании и США.

Ключевые слова: терминологии и терминосистемы, юридические термины, англоязычные правовые системы и терминосистемы, лингво-правовые сообщества

Summary. The article reports a study of basic cultural, historic and territorial factors of establishing legal theories, which in their turn, influence the development of semantic variation of legal terminological systems of the U.K.. and the U.S.A.

Keywords: terminologies and terminological systems, legal terms, Anglo-American legal systems and terminological systems, lingvo-legal communities

302

Исследование развития взаимодействия языка, права, сознания и культуры получает особую значимость в период интеграции и диалога культурных и национально-правовых систем. Изучение особенностей становления и развития отраслевых терминологий и терминосис-тем, а также истории формирования научных теорий заслуживает особого внимания в рамках проблематики сопоставления языков для специальных целей. Англоязычные правовые системы и соотнесенные с ними тер-миносистемы имеют значительные исторически и культурно обусловленные особенности по сравнению с континентальными теориями права. Такие особенности вызывают сложности во взаимодействии в правовой сфере между представителя-

ми разных лингво-правовых сообществ. Сложности перевода обусловлены в таких случаях разными теориями права, с которыми соотнесены соответствующие терминосисте-мы права. Без профессиональных фоновых знаний о правовой культуре и правовой теории, лежащих в основе создания того или иного юридического документа на английском языке, бывает невозможно понять замысел законодателя или иного автора текста, принадлежащего определенной исторической эпохе и определенному территориально-административному образованию Великобритании или США.

Исследователи истории английского языка права и авторы работ по сравнительной юридической лингвистике [8, 9] отмечают ряд особен-

ностеи складывания английской правовой системы, традиций и теории права в Англии, которые повлияли на формирование соответствующей юридической лексики, затем терминологии и терминосистемы.

Во-первых, необходимо особо отметить понятие common law, означающее англо-саксонскую (англоамериканскую) систему права англоязычных государств, и подразумевающее прецедентное право (case law/ precedent law). Такая система права подразумевает особую роль судей в формировании правовых прецедентов, т.к. их решения не ограничиваются рамками конкретного дела, а распространяются как юридически обязательные на другие аналогичные дела. Следовательно, решения являются очень детальными, а нормы, следующие их них казуистичными (от «казус», «case» - конкретное дело, т.е. переполненные излишними подробностями, отсутствующими в более абстрактном континентальном и российском праве). Такое право противоположно «специально написанному», кодифицированному праву, т.е. законодательству (statute law, statutory law or legislation), как это принято в Европе. В настоящее время в Великобритании действует принцип верховенства Парламента (sovereignty / supremacy / superiority of Parliament), что в отношении права означает, что акт парламента может узаконить норму, иную по сравнению с существующими судебными решениями (прецедентами). Однако ни один закон не будет восприниматься в английской правовой культуре полноценным пока он не «обрастет» судебными прецедентами, не будет ими подкреплен.

Во-вторых, в специальном значении common law означает также систему общего права в отличие от права справедливости (equity law), сформированного судом Лорда Канцлера с XV по XIX в. Сосуществование этих двух параллельных систем правовых прецедентов было определено функционированием разных систем судов: Королевскими судами правосудия в Вестминстере (The Royal Courts of Justice at Westminster) с XI в. и Судом Канцлера (The Court of Chancery) с XV в. соответственно.

В-третьих, королевские суды правосудия действовали в соответствии с очень специфичной процедурой и если чиновник (верховный судья или Канцлер короля) считал, что королевский суд в компетенции рассматривать дело и заявитель прав, то он выписывал специальный документ (судебный приказ) - writ (Lat. breve) местному шерифу с соответствующими указаниями. Если заявитель был не согласен, дело могло быть рассмотрено непосредственно Королевским судом. Такая система была очень сложна и привела к необходимости классификации накапливавшихся прецедентов в соответствии с основаниями, по которым мог быть выдан судебный приказ (writ). Так сложилась отличительная особенность классификации и консолидации английского права (не кодификации как в континентальной Европе), его отрасли (divisions or branches) и понятия (concepts), оригинальные по сравнению с другими системами. Х. Маттила отмечает, что «система общего права развивалась в результате постепенной консолидации видов исков, которые определяли, как заявитель должен по-

303

304

давать каждый из видов исков, и какой вид рассмотрения дела в данном случае был необходим. Это привело к глубоко укоренившейся в английском правосознании идее, в соответствии с которой содержание правовой системы должно быть структурировано в соответствии со средствами судебной защиты, т.е. в соответствии с разными видами исков и процедур1» [8, 223] [Перевод наш. -В.И.]. В континентальном и российском праве деление на отрасли идет по совершенно иным принципам, в т.ч. по субъектам права, где базовым является деление на публичное и частное право, что почти отсутствует в англоязычном праве. Дальнейшее подразделение отраслей и подотраслей в континентальном праве выработано теоретиками права (например, обязательственное и вещное право в гражданском праве), в то время как в английском праве эти подотрасли могут объединяться в институте траста (trust - доверительное владение), т.к. средство судебной защиты здесь одно. Отсюда же подразделение на damages, torts, contracts, property law, знакомое английским и американским юристам и совершенно не привычное континентальным правоведам (они скорее будут подразделять уголовное (публичное) и гражданское (частное) право, а в рамках вещных или обязательственных прав будут рассмотрены от-

1 "The common law system developed by the gradual consolidation of the forms of action that defined how the claimant should present an action on each type, and what kind of examination was necessary... This led to the deep-rooted idea in English legal thinking, according to which the content of the legal order should be arranged according to legal remedies, that is, according to various actions and procedures".

дельно их нарушения и средства защиты, включая судебные). Такие особенности в теории права англоязычных государств определяют употребление и содержание соответствующих юридических терминов, фиксирующих, выражающих или уточняющих данные правовые понятия. Это определяет трудности, с которыми приходится сталкиваться при описании континентального и российского права на английском языке, т.к. английские юридические термины часто имеют несколько значений в зависимости от термино-системы, в которой они употребляются. Интересный пример в этом плане приводит B. Beveridge в работе "Same Words, Different Meanings: English Legalese in Non-English Contracts" [цит. по 8, 251]. В тексте, написанном юристами континентального права, говорится следующее: "Like other contracts, the agency contract is subject to the principles of equity". Термин equity используется в значении "fair and reasonable (справедливый и разумный)" (от теории естественного права равенства (equality)), в то время как англоязычные юристы (в США и Великобритании) поймут этот термин в первую очередь как "rules developed by the Court of Chancery (not rules developed by the Courts of Westminster)". Т.е., вместо «как и другие договоры, данный агентский договор составлен в соответствии с принципами справедливости и разумности», англоязычные юристы поймут его как «... в соответствии с принципами, выработанными судами Лорда Канцлера (а не судами Вестминстера)». Такие отличия в трактовке термина equity могут привести к спорам при определе-