CC BY
92
УДК 930 DOI: 10.23683/ 2500-3224-2017-2-92-104
К ВОПРОСУ О ПАРАДИГМАХ В ИСТОРИОГРАФИИ (ПО ПОВОДУ ОДНОЙ ДИСКУССИИ)
Д.П. Исаев
Аннотация. Автором рассмотрена проблема существования двух парадигм в современной отечественной историографии. Проанализированы теоретические основания предложенных в дискуссионном порядке С.Б. Крихом и О.В. Метель антропологической и концептуалистской парадигм. Согласно их концепции, антропологическая парадигма ориентирована на изучение коммуникаций историка, его повседневной жизни. А в соответствии с концептуалистской парадигмой в центре внимания оказываются сам продукт научного творчества ученого, его научные идеи. Однако, по нашему мнению, научную идею можно продуктивно изучать в совокупности с социокультурным контекстом и биографией автора. Мы уточняем, что употребление понятия «парадигма» предполагает несовместимость знания, замкнутость, роль социального элемента. Поэтому сделан вывод о том, что данные модели принадлежат одной парадигме, поскольку их исследовательский инструментарий сочетается в рамках одного исследования. Необходим поиск более строгих парадигмальных оснований. Представляется, что разделение между парадигмами проходит в вопросах об объективной реальности и природы научного знания. В настоящее время действительно существуют две парадигмы. И фундаментальные различия между ними предлагается искать на грани позитивистских и постпозитивистских, классических и неклассических представлений.
Ключевые слова: историография, парадигма, новая история идей, интеллектуальная история, конструктивизм, постпозитивизм, неклассическая наука.
I Исаев Дмитрий Петрович, кандидат исторических наук, старший преподаватель Института истории и международных отношений Южного федерального университета, 344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Большая Садовая, д. 105/42, disaew@mail.ru.
TO THE QUESTION ON PARADIGMS IN HISTORIOGRAPHY (FOR ONE DISCUSSION)
D.P. Isaev
Abstract. The focus of the article is the problem of two paradigms existence in contemporary Russian historiography. The analysis of the theoretical grounds of anthropological and conceptualist paradigms was proposed in the discussion by S.B. Krich and O.V. Metel. According to their conception, the anthropological paradigm focuses on the study of communications of a historian, on his daily life. And in accordance with the conceptualist paradigm the focus is the product of research creativity of a scientist, his scientific ideas. However, in our opinion, a scientific idea can be productively studied in conjunction with a socio-cultural context and biography of the author. We clarify that the use of the word "paradigm" suggests the incompatibility of knowledge, isolation, and the role of a social element. So it is concluded that these models belong to the same paradigm, because their research tools are combined in the same study. It is necessary to search a stricter paradigmatic basis. Separation between the paradigms seems to be located in the questions about objective reality and the nature of scientific knowledge. Currently, two paradigms exist. And the fundamental difference between them is proposed to be sought on the verge of the positivists and post-positivists, classical and non-classical views.
Keywords: historiography, paradigm, new history ideas, intellectual history, constructivism, postpositivism, non-classical science.
I Isaev Dmitry P., Candidate of Science (History), Senior Lecturer, Institute of History and International Relations, Southern Federal University, 105/42, Bolshaya Sadovaya St., Rostov-on-Don, 344006, Russia, disaew@mail.ru.
В 2014 г. в журнале «Вопросы истории» С.Б. Крих и О.В. Метель выступили с дискуссионной статьей «Две парадигмы в современной отечественной историографии», приглашая коллег также высказаться по данному вопросу. На предложение откликнулся М.А. Базанов, опубликовав критическую статью относительно главных выводов авторов. Это заставило уважаемых историографов вновь взяться за перо, проясняя некоторые свои положения. Поскольку на страницах указанных текстов неоднократно звучали призывы присоединиться к дискуссии, позволим себе также высказаться по ряду вопросов, считая необходимым в первую очередь выразить благодарность коллегам за предоставленную пищу к размышлениям. И если М.А. Базанов назвал свои тезисы «запоздалым ответом», то наши соображения выглядят еще более «запоздалыми». И все же...
Исследовательская проблема была избрана авторами статьи неслучайно, поскольку историография сегодня во многом является стержневой отраслью исторического знания, внося немалый вклад в формирование образа исторической науки в целом. И популярность историографических исследований ставит на повестку дня необходимость их определенного теоретического обоснования. Нельзя сказать, конечно, что отечественные историографы игнорируют эти вопросы. Можно перечислить достаточно работ, в которых предпринимаются попытки, и небезуспешные, определить проблемное поле современной историографии. Однако статья С.Б. Криха и О.В. Метель отличается своей дискуссионной направленностью.
Итак, они выделяют в отечественной историографии две парадигмы: антропологическую и концептуалистскую. «Антропологические» работы сосредоточивают свое внимание на историке как личности, потом как представителе научной корпорации. Данная стратегия ориентирована на изучение коммуникаций исследователя, его повседневной жизни в русле исторических событий. И, собственно, научная деятельность ученого может отступать на второй план [Крих, Метель, 2014, с. 161]. В философии науки этот подход историко-научных исследований еще называют экстерналистским, то есть ориентированным на изучение внешних условий и факторов получения научного знания.
Авторы уделяют заметно большее внимание антропологической парадигме, в том числе чтобы указать на ее недостатки и теоретико-методологическую ограниченность. Один из них заключается в «предельной размытости даже не методологии, а методики работы с историографическим материалом». В рамках антропологического подхода декларируются отдельные исследовательские принципы, но не анализируется собственная методология [Крих, Метель, 2014, с. 161]. Мы полагаем, что авторы, конечно, не абсолютизируют свой тезис. Хотя необходимо отметить, что в целом это, возможно, справедливое утверждение. Только, как кажется, подобная ситуация характерна не только для историографических, но и для других направлений современного исторического знания, в том числе социальной истории. К примеру, данные симптомы обозначила в своей недавней статье И.М. Савельева. По ее словам, и в мировой практике «стандарты строгого
научного изложения значительно ослабли... Предметное поле неимоверно расширилось. Междисциплинарные союзы - эклектичные, обычной стала практика объединения разных теорий, концептов и понятий в одном исследовании. Для многих историков характерно свободное скольжение в поле субдисциплин, и такая свобода облегчается вольным отношением к теоретическим заимствованиям» [Савельева, 2017, с. 20].
Другой, более существенный недостаток антропологической парадигмы авторы видят в неопределенности объекта историографического анализа. За многочисленными эмпирическими исследованиями жизни историка упускается из виду такой фактор как характер профессии. А ведь мы изучаем личность и деятельность какого-либо ученого постольку, поскольку он оставил определенное место в конкретной области знаний. И получается, что его научные результаты, достижения зачастую оказываются за пределами интереса современного историографа.
Как преодоление этих недостатков С.Б. Крих и О.В. Метель видят становление альтернативной концептуалистской парадигмы. Вернее, новой концептуалистской парадигмы, поскольку для дореволюционной и советской науки была характерна подобная исследовательская модель в ее «старом» варианте. Итак, авторы соотносят ее с «историей идей» и «новой историей идей», когда в центре внимания оказывается не личность историка, а продукт его научного творчества, научные идеи и тексты как их материальное воплощение. По их словам, «исследователи, работающие в названной парадигме, стремятся понять, как научный текст был создан, каким образом выразил идеи автора. какие мысли, заложенные в нем, оказались актуальными, а какие - нет, и почему и как появляются исторические труды, которые оказывают наибольшее воздействие на ученый мир (и за его пределами)» [Крих, Метель, 2014, с. 161].
Интересно, что уважаемые коллеги видят в концептуалистской парадигме «стремление к исключению субъективного элемента (насколько это возможно) из анализа историографического процесса». Остановимся на этом замечании. Безусловно, методологической позицией исследователей в рамках данной модели является признание объективного существования мира идей, его определенной автономности по отношению к «миру» историка и даже способности этого мира «оказывать воздействие на историка-исследователя» [Крих, Метель, 2014, с. 164, 165]. По их мнению, признание данной объективной реальности тем более необходимо, чтобы не забывалась основная функция науки - постижение истины. Заметим, что истина - не абсолютная эпистемологическая категория. Далее, говоря о разграничении объективного и субъективного миров в познании, авторы во второй своей статье также поясняют, что речь идет не о свободе научного творчества от личных пристрастий, а о степени их воздействия на результаты научного творчества [Крих, Метель, 2016, с. 197].
Однако нам трудно представить, что вопросы «как и почему научный текст был создан», «каким образом он выразил идею автора» относятся больше к миру
абстрактных идей, нежели к историку - создателю текста. Не получается ли, что идея искусственно отрывается от того, кто рождает ее?! Более того, «новая история идей», или современная интеллектуальная история признает, что для адекватного их понимания идеи исследуются в совокупности с социокультурным и биографическим моментом. Соответственно, в таком виде интеллектуальная история приближается к антропологической стратегии историографического исследования, что несколько размывает заявленные основания концептуалистской модели. Поэтому вряд ли стоит говорить о пресловутом субъективном элементе лишь в негативной степени.
При чтении статьи возникает ощущение, что авторы говорят об истории идей и «новой истории идей» как о синонимичных понятиях. А между тем, традиционная история идей действительно выносила субъекта и его «жизненный мир» за скобки своего интереса. В этом и проявилась со временем ограниченность данного направления, что в итоге привело к появлению «новой истории идей», где рамки изучения объекта были существенно расширены [Теория ... 2014, с. 193]. Представляется, что в работе необходимо было отметить эту разницу, чтобы оттенить степень новизны концептуалистской парадигмы. А так получается, что эта модель ориентируется и на традиционную историю идей, тем самым рискуя взять на себя и ее теоретико-методологические изъяны. Заметим также, что авторы почему-то упорно избегают в обоих текстах более популярного термина «интеллектуальная история».
В своем отклике на дискуссионную статью М.А. Базанов выделил ряд критических замечаний. Мы, в основном, сосредоточим свое внимание на одном. По его мнению, правомерно ли выделять именно две парадигмы, если существуют исследования, не вписывающиеся ни в одну из них? С другой стороны, «в реальности существует немало историографических работ, объединяющих в себе черты той и другой "парадигмы"». Критик выступает против постановки вопроса «или-или», полагая, что перспективы историографии заключаются «в максимально возможном расширении предмета историографического исследования, а вовсе не в выборе между научной деятельностью и личной жизнью ученых» [Базанов, 2015, с. 57, 59, 60]. Свое кредо М.А. Базанов постарался также выразить в другой своей работе, посвященной «интеллектуальной биографии» как относительно новому жанру интеллектуальной истории [Базанов, 2016].
Несмотря на то, что инициаторы дискуссии не абсолютизируют противостояние двух парадигм, очевидно, что для них они принципиально разные. М.А. Базанов же стремится к положительному их сближению. Хотя от самого понятия «парадигма» он не отказывается, предлагая, к примеру, антропологическую парадигму называть «социокультурной». Возникает закономерный вопрос: если мы можем в одном исследовании говорить о разных предметах внимания, сочетать различные методологические установки, то о парадигмах ли в таком случае стоит говорить? Озабоченность именно этой проблемой и подтолкнула автора данной статьи вмешаться в дискуссию и поделиться своими соображениями.
К сожалению, С.Б. Крих и О.А. Метель не прояснили, что же они понимают под термином «парадигма». Определенное внимание они уделили тенденциям развития науковедческих исследований второй половины XX в., упоминая имена классиков постпозитивизма Т. Куна и П. Фейерабенда в контексте поиска теоретических основ описываемой антропологической модели. И заявляя в качестве таковых, в том числе, стремление к растворению объекта познания в субъекте, привели, как кажется, не совсем удачный пример с Б. Латуром и С. Вулгаром. Нужно сказать, что имя Б. Латура сегодня довольно популярно в исследованиях по философии науки, в связи с его интересом к социальному аспекту эпистемологии. Но дело в том, что он вообще выступает против дихотомии субъекта и объекта в процессе познания, считая, что более важным в нем является отношение «наука - ненаука». И последняя выступает как бы фактором рождения нового научного знания. При этом, по мнению социолога, следует говорить не об объектах, а о «вещах» (или предметах), которые вовсе не растворяются в субъекте, а выступают равноправными с ним акторами. То есть способны сами определять направленность научных исследований, даже «ставить собственные вопросы, а не говорить от имени ученых, их изучающих» [Летов, 2012, с. 50-54]. Таким образом, Б. Латур сближает объект и субъект настолько, что их противопоставление, «растворение» одного в другом становятся бессмысленными в эпистемологическом плане.
Некоторое терминологическое прояснение тем более было необходимо в силу того, что сами авторы отметили путаницу среди науковедов относительно самой «парадигмы». Попытаемся внести некоторую ясность в данный вопрос, хотя бы на уровне научной конвенции. И в этой попытке мы видим лишь инструментальное значение. При всех прочих переменных, в самом «теле» парадигмы можно видеть три составляющие, которые, собственно, отражают ее методологическую эффективность. Во-первых, это антикумулятивизм: парадигма олицетворяет процесс эволюции научного знания не как развитие, добавление нового знания к уже существующему, а как преодоление старого новым. Во-вторых, замкнутость. Это значит, что различные научные традиции, ценности, исследовательские нормы работают в рамках одной парадигмы и могут не работать в другой. И в-третьих, социальное начало. То есть, когда мы говорим о парадигме, то подразумеваем научное сообщество, реальное или воображаемое, продуцирующее и вопроиз-водящее эти традиции, конвенциональные нормы, формирующее институции, коммуникации и даже стиль мышления. Причем коммуникативное поле можно понимать не обязательно в виде синхронных связей, а через, например, социокультурное влияние и т. д.
Возвращаясь к антропологической и концептуалистской парадигмам, мы видим, что в определенных отношениях они демонстрируют возможности развития. Так, авторы выделяют, как уже говорилось, старую и новую концептуалистскую парадигму, следовательно, «развивают» ее. Другое дело, действительно ли «старая» является всё же концептуалистской? И мы еще вернемся к этому вопросу. Далее,
опять же в некоторых отношениях обе парадигмы оказываются совместимыми. Уже упоминалось, что новая история идей обогащает свой предмет исследования биографическим, социокультурным элементом, то есть «антропологизируется». Последуем вслед за призывом коллег в качестве примеров приводить специальные конкретные исследования, чтобы избегать «безбрежного теоретизирования» [Крих, Метель, 2016, с. 199]. По-своему удачный пример «синтеза биографического, текстуального и социокультурного анализа» (популярная уже формулировка Л.П. Репиной) являет собой статья В.А. Филимонова о коммуникативном дискурсе между историками Н.И. Кареевым и М.С. Корелиным. Данный автор приводит биографические детали своих героев, выявляет многообразие их коммуникативных практик, наконец, анализирует тексты. И всё это подчинено одной цели: «воспроизвести социокультурный контекст генезиса, трансмиссии, диффузии и бытования идей.» [Филимонов, 2014, с. 156]. Как видим, антропологическая и концептуальная модели здесь прекрасно уживаются.
Поэтому мы полагаем, что необходим поиск более строгих парадигмальных оснований. Первым их элементом рискнем предложить отношение к объективной реальности как таковой. Как мы знаем, в соответствии с классической рациональностью признавался взгляд на существование единой объективной реальности или исторической действительности самой по себе. И научное знание должно было ее отражать, соответствовать этой действительности [Теория ... 2014, с. 348]. В современной науке, в актуальных практиках такому взгляду не остается места. С одной стороны, проблематизируется возможность адекватного описания реальности в силу ее опосредованности сознанием. С другой, - при обращении к ней сама единая реальность калейдоскопически распадается на множество миров, каждый из которых имеет право на существование. К нашему вопросу это имеет самое непосредственное отношение. Если не занимать позиции радикального конструктивизма, то, конечно, не стоит отрицать наличия независимого от нашего сознания внешнего мира. Однако с точки зрения современной науки данная установка не влияет на формирование в сознании определенной картины мира.
Итак, необходимо отдавать себе отчет в том, какое знание мы получаем при изучении научного наследия того или иного историка. Или мы пытаемся сопоставить исторические концепции с той действительностью, которую они должны отражать. Или мы рассматриваем их с точки зрения целеполагания, то есть мотивов, условий их появления на свет. Следовательно, в фокусе внимания историографа оказывается сознание ученого и идея, которая и порождается этим сознанием. Как представляется, именно данной стратегии соответствуют те вопросы, поставленные С.Б. Крихом и О.В. Метель, которые мы уже приводили («как», «каким образом», «почему» и др.). Тот же текстуальный анализ работ советских историков в упомянутой монографии А.Л. Юрганова преследует собой цель «понять людей науки в меняющихся горизонтах их собственного жизненного мира» [Юрганов, 2011, с. 12]. И конечно, в этом исследовании
не предполагается задача сопоставления тех исторических концепций и исторической действительности средневековой, или феодальной Руси. Это и есть различные парадигмальные установки.
Собственно, проблему отношения к объективной реальности и поставила во главу угла своей классификации парадигм, к примеру, М.Ф. Румянцева. Так, относительно историографического исследования она выделила традиционную, или позитивистскую, нарративистскую и феноменологическую парадигмы. В соответствии с позитивистской парадигмой цель исследования заключается в том, чтобы выявить достигнутый уровень изучения проблемы, определить лакуны. Это «история изучения отдельных тем и проблем», где задачей условно современного ученого будет продолжение работы предшественника. В нарративистской парадигме история переосмысливается в связи с изменением социокультурной ситуации. И здесь «анализ историографии предполагает выяснение не того, что не сделали предшественники, а того, что - и главное - почему так, а не иначе они сделали». Выходит, что в рамках данной парадигмы современный историк уже не продолжает, а сопоставляет свой образ истории с образом истории предшественника. Так мы получаем уже не одну историческую реальность, которой должно соответствовать знание, а несколько. Наконец, феноменологическая парадигма предлагает деконструкцию современных представлений об историческом процессе, то есть представлений, нагруженных «личным экзистенциальным опытом» [Румянцева, 2010, с. 191-193]. Здесь знание современника соотносится уже не с другим знанием, а с личным «опытом».
Исходя из вышеизложенного материала, позволим себе вернуться к вопросу о старой и новой концептуалистской парадигме. По словам коллег, прежняя модель, появившись еще в дореволюционный период, являлась «первоначальным вариантом историографического анализа, возникшего с сугубо инструментальной целью - продемонстрировать уровень развития научного знания в тот или иной период времени» [Крих, Метель, 2014, с. 163]. Как мы уже понимаем, данная модель предполагала анализ некоего результата исследований в виде готового знания с точки зрения соответствия его научным нормам и, как следствие, изучаемой исторической реальности. Здесь авторы верно ухватили суть, в том числе советского периода развития исторической науки. Советская социогума-нитарная наука опиралась на теорию отражения как основание диалектического материализма, исходила из объективистской установки о независимости предмета от сознания. Новой же концептуалистской парадигме свойственны методологические новации. Прежде всего, как мы уже разбирали новую историю идей, для нее характерна и в ней присутствует конструктивистская логика. Таким образом, получается, что старая и новая концептуалистская модели на самом деле несовместимы, поскольку зиждятся на разных парадигмальных основаниях - реализма и конструктивизма. Представляется, что здесь проходит первая демаркация между парадигмами.
Вторую демаркацию мы склонны провести в вопросе о природе научного знания. Эволюция науки и здесь продемонстрировала смену фундаментальных установок. Авторы статьи правомерно выделили вторую половину XX в., когда наметился перенос «акцента с изучения конкретных форм готового знания на анализ процесса его получения.» [Крих, Метель, 2014, с. 160]. Связан был этот процесс с последовательной постпозитивистской критикой основных научных канонов позитивизма и неопозитивизма. Критике подверглись такие установки, как «натурализм» (ориентация на методологию естественнонаучных дисциплин), историзм (взгляд на историю как закономерный процесс), эмпиризм (стремление к внешнему описанию «чистых» фактов). Наиболее принципиальной новизной постпозитивизма, как кажется, действительно выступила направленность взгляда на развитие, а не на структуру научного знания. Отсюда проявляется значительный интерес к истории науки. Этим можно объяснить и тенденцию к историзации естественнонаучных и социальных наук. Кстати говоря, корни взлета историографических исследований в постсоветской России мы также видим в усвоении данной парадигмы через приобщение к мировой науке, а не только в «особенностях советской научной традиции», о чем пишут уважаемые авторы [Крих, Метель, 2014, с. 159].
Нужно отметить, что такая смена исследовательского ракурса сопровождалась утверждением ряда принципов. Выделим наиболее важные для предмета нашего обсуждения. Во-первых, произошел отказ от кумулятивизма во взгляде на процесс эволюции научного знания. История науки распалась на ряд дискретных периодов. Мы уже обращали внимание на данное обстоятельство в связи с условным определением элементов парадигмы. Во-вторых, стало признаваться, что в конструировании нового знания значение имеют так называемые «ненаучные» факторы. Традиции различных исследовательских школ, ценностные ориентации субъектов познания находятся в центре внимания постпозитивистов как детерминанты рождения и трансформации научных идей. И это не просто перенос фокуса интереса. Это признание их действительного влияния на процесс научного творчества, игнорирование которого заведомо снижает возможности понимания. И в-третьих, это отказ от «нормативизма» в методологии. Акцент перемещается с поиска универсальных исследовательских норм на описание реальных научных практик [Порус, 2010, с. 299]. Косвенным выражением такого процесса выступает уже упоминавшаяся авторами та самая методологическая «размытость» как недостаток антропологической парадигмы, оборачивающаяся методологической инертностью. Это происходит потому, что становится очевидным, что установленные методологические нормы не способны полностью упорядочить весь процесс познания, начиная от стадии выдвижения проблемы до создания теории. Остается какая-то тайна акта познания, которую и можно попытаться реконструировать через изучение богатства конкретных научных практик.
Чтобы не показаться голословным, вновь обратимся к ситуации в современной отечественной историографии. Налицо качественная трансформация науки
в сторону вышеописанных тенденций, которые только в XXI в. начинают оказывать существенное влияние на историографические штудии. Действительно, современного историографа интересует как объект сам процесс познания, а не его результат. Отсюда закономерное обновление понятийно-категориального аппарата. В пространство интеллектуальной истории историографии проникают такие понятия, как «историографический быт», «историческая культура», чуть ранее - «историографическая ситуация». Значительное внимание уделяется стратегиям профессионального поведения. Примечательна в этом отношении статья В.Ю. Волошиной и В.П. Корзун, входящих в научное сообщество омских историографов, об историке А.А. Кизеветтере. Авторы предприняли попытку внедрения и обоснования на эмпирическом уровне понятия «профессорская культура». В центре их внимания также оказывается научное сообщество в лице русской эмиграции. Наконец, анализ творчества выдающегося историка в эмигрантский период проходит в широком вненаучном контексте. Так, в работе показано, что на предпочтение Кизеветтером такого жанра как рецензия, обзор повлияли социальная неустроенность, необходимость зарабатывания средств к существованию, отсутствие архивохранилищ. В его рецензиях отчетливо проступают политический интерес и корпоративные традиции историка. Как пишут авторы, в оценках Кизеветтером марксистской историографии «наличествует как профессиональная составляющая (мастер оценивает начинающих), так и конфликт традиций и ценностей (не признаю за чужим права на существование и развитие)» [Волошина, Корзун, 2017, с. 58].
Таким образом, еще раз зафиксируем в современной историографии совмещение социокультурных и текстуальных практик исследования. Исходя из вышеизложенного, полагаем, что в антропологическом и концептуалистском подходах, предложенных С.Б. Крихом и О.В. Метель, проявляется одна парадигма именно в силу их сочетаемости. Но согласимся с тем, что и сегодня действительно существуют две парадигмы. По крайней мере, именно две поддаются четкой артикуляции. Первую, вслед за М.Ф. Румянцевой, можно назвать позитивистской, или классической. Обнаруживается она в традиционных историографических обзорах, входящих в ткань конкретно-исторических исследований. В них преследуется задача обоснования какого-либо нового решения проблемы в контексте дополнения и приращения исторического знания об исторической действительности. И упомянутая инициаторами дискуссии старая концептуалистская модель вполне укладывается в данную парадигму. В соответствии с логикой этой парадигмы новое научное знание рождается из научного же знания, дополненного новыми сведениями из исторических источников. Субъективный элемент в этом процессе не учитывается. Ей противостоит парадигма, синтезирующая в себе антропологическую и концептуалистскую (нарративистскую) стратегии. Ее можно назвать социокультурной, неклассической или, что логично, постпозитивистской. Хотя применение последнего термина в исторической науке, конечно же, требует дополнительной аргументации.
В свою очередь, хотим присоединиться к призыву уважаемых коллег и выразить надежду на продолжение дискуссии по данному вопросу. Остается пожелать, чтобы в ходе дальнейшего обсуждения были альтернативно предложены если не строгие, то «работающие» понятия, адекватно отражающие образ современной историографической науки.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Базанов М.А. Две «парадигмы» и предметное поле историографических исследований: запоздалый ответ С.Б. Криху и О.В. Метель // Историческая экспертиза. 2015. № 2 (3). С. 55-63.
Базанов М.А. Интеллектуальная биография: контуры нового жанра в российской и украинской историографии // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 55. М.: ИВИ, 2016. С. 221-234.
Волошина В.Ю., Корзун В.П. Эмигрантский период жизни А.А. Кизеветтера в оптике «профессорской культуры» // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 58. М.: ИВИ, 2017. С. 39-70.
Крих С.Б., Метель О.В. Две парадигмы в современной отечественной историографии // Вопросы истории. 2014. № 1. С. 159-166.
Крих С.Б., Метель О.В. Снова о двух парадигмах: предварительный ответ М.А. Базанову // Историческая экспертиза. 2016. № 1 (6). С. 195-199.
Летов О.В. Проблема научной объективности: от постпозитивизма к социальным исследованиям науки и техники // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2012. № 4. С. 47-59.
Порус В.Н. Постпозитивизм // Новая философская энциклопедия. Т. 3. Н-С. М.: Мысль, 2010. С. 298-299.
Румянцева М.Ф. Парадигмальные механизмы современного историографического исследования // Харшський iсториографiчний зб>рник. Харюв, 2010. Вип. 10. С. 186-195.
Савельева И.М. Историческая наука в XXI веке: ключевые слова // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 58. М.: ИВИ, 2017. С. 5-24.
Теория и методология исторической науки. Терминологический словарь / отв. ред. А.О. Чубарьян. М.: Аквилон, 2014. 576 с.
Филимонов В.А. Н.И. Кареев и М.С. Корелин: коммуникация в рамках греко-римского дискурса // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 49. М.: ИВИ, 2014. С. 138-162.
Юрганов А.Л. Русское национальное государство: Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М., 2011. 765 с.
REFERENCES
Bazanov M.A. Dve "paradigmy" i predmetnoe pole istoriograficheskih issledovanij: zapozdalyj otvet S.B. Krikhu i O.V. Metel [Two "paradigms" and the subject field of historiographical studies: a belated response to S.B. Krich and O.V. Metel], in: Istoricheskaya ekspertiza. 2015. No. 2 (3). P. 55-63 (in Russian). Bazanov M.A. Intellektual'naya biografiya: kontury novogo zhanra v rossijskoj i ukrainskoj istoriografii [Intellectual biography: the contours of a new genre in Russian and Ukrainian historiography], in: Dialog so vremenem [Dialogue with time]. Vol. 55. Moscow, 2016. P. 221-234 (in Russian).
Voloshina V.Yu., Korzun V.P. Emigrantskij period zhizni A.A. Kizevettera v optike "professorskoj kul'tury" [A.A. Kiesewetter's life of emigrant in the light of "professorial culture"], in: Dialog so vremenem [Dialogue with time]. Vol. 58. Moscow, 2017. P. 39-70 (in Russian).
Krikh S.B., Metel O.V. Dve paradigmy v sovremennoj otechestvennoj istoriografii [Two paradigms in modern Russian historiography], in: Voprosy istorii. 2014. No. 1. P. 159-166 (in Russian).
Krikh S.B., Metel O.V. Snova o dvuh paradigmah: predvaritel'nyj otvet M.A. Bazanovu [Again of two paradigms: a preliminary response to M.A. Bazanov], in: Istoricheskaya ekspertiza. 2016. No. 1 (6). P. 195-199 (in Russian).
Letov O.V. Problema nauchnoj ob'ektivnosti: ot postpozitivizma k social'nym issledovaniyam nauki i tekhniki [The problem of scientific objectivity: from postpositivism to social studies of science and technology], in: Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriya 7. Filosofiya. 2012. No. 4. P. 47-59 (in Russian).
Porus V.N. Postpozitivizm [Postpositivism], in: Novaya filosofskaya enciklopediya [New encyclopedia of philosophy]. Vol. 3. N-S. Moscow, 2010. P. 298-299 (in Russian). Rumyantseva M.F. Paradigmal'nye mehanizmy sovremennogo istoriograficheskogo issledovanija [Paradigmatic mechanisms of modern historiographical research], in: Kharkivs'kij istoriografichnij zbirnik [Kharkiv historiographical collection]. Kharkiv, 2010. Vol. 10. P. 186-195 (in Russian).
Savelyeva I.M. Istoricheskaya nauka v XXI veke: klyuchevye slova [Historical science in the XXI century: key words], in: Dialog so vremenem [Dialogue with time]. Vol. 58. Moscow, 2017. P. 5-24 (in Russian).
Teoriya i metodologiya istoricheskoj nauki. Terminologicheskij slovar' [Theory and methodology of historical science. Terminology dictionary]. Moscow, 2014. 576 p. (in Russian).
Filimonov V.A. N.I. Kareev i M.S. Korelin: kommunikaciya v ramkah greko-rimskogo diskursa [N.I. Kareev and M.S. Korelin: communication in the context of Greek-Roman discourse], in: Dialog so vremenem [Dialogue with time]. Vol. 49. Moscow, 2014. P. 138162 (in Russian).
Yurganov A.L. Russkoe nacional'noe gosudarstvo: Zhiznennyj mir istorikov epokhi stalinizma [The Russian national state: The Existential world of the Stalin period historians]. Moscow, 2011. 765 p. (in Russian).
