CC BY
128
УДК 82.0:801.6(470.67)
К ВОПРОСУ ИССЛЕДОВАНИЯ ЖАНРОВОЙ СИСТЕМЫ ЛЕЗГИНСКОЙ ПОЭЗИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА. ЭЛЕГИЯ
© 201з Темирханова Г.Б.
Дагестанский государственный педагогический университет
В статье прослеживается путь развития элегии лезгинской поэзии второй половины XX века, рассматриваются ее истоки и возникновение, спад и возрождение жанра в связи с историческими и общественными условиями. На примере анализа конкретных произведений лезгинской литературы демонстрируются модификации в структуре жанра: большая философская наполненность, соединение лирики и эпики, появление одических нот и т. д.
The author of the article traces the path of the development of the Lezghin poetry elegy of the second half of the 20th century, discusses its origins and emergence, decline and revival of the genre in connection with historical and social circumstances. On the example of the analysis of the specific works of the Lezghin literature she demonstrates the modifications in the structure of the genre: large philosophic fullness, lyric and epic connection, the emergence of the ode notes, etc.
Ключевые слова: элегические ощущения, элегическая форма, сравнения, строфа, мифологические мотивы, неомифологическая тематика, грустная тональность, камерная элегия (пейзажная), метафора, композиционная организация произведения, стилистические особенности.
Keywords: elegiac sensations, elegiac form mythological themes, sad tone, chamber organization of work, stylistic peculiarities.
Наряду со строгими жанровыми формами (такими как танка, хокку, газелла, рондо, триолет и др.) в лезгинской поэтике существуют и свободные жанровые структуры. Такой является элегия. Однако, будучи «свободным» жанром, элегия в то же время имела строгий, но формальный ограничитель (например, элегический дистих в древнегреческой литературе). Для многих поэтов этот ограничитель не был существенным, и, несмотря на долго сохранившуюся жанровую аморфность, у литераторов не было «ясного представления об идеальной элегии» [5. С. 30]. К примеру, Г. А. Гуковский считал, что даже у Буало и теоретиков XVIII в. этого «представления» еще не было. Важным в элегии представляется единство тона. По мнению В. К. Тредиаковского, это «стих плачевный и печальный», а В.Г. Белинский определил
, comparisons, verse, mythological motifs, neo-(landscape) elegy, metaphor, compositional
суть элегии как «песня грустного содержания». Почти такое же определение мы встречаем в труде К. Н. Григорьян, где он говорит об элегии как о «жалобной песне печального, скорбного характера, песне грустных раздумий» [6. С. 14].
Лезгинская элегия прошла долгий исторический путь формирования. Ее истоки и в фольклоре (причитания, плачи, колыбельные песни), и в поэтических традициях классической лезгинской литературы. В
дореволюционной литературе наряду с элегиями были популярны такие близкие ей жанры, как идиллия и послание. Какое-то время они развивались параллельно. Но со временем, при внимательном изучении этих жанров, мы наблюдаем, что послание и особенно идиллия отходят на второй план, уступая место элегии, которая испытывает
сильное влияние идиллии и послания. В настоящее время, можно сказать, что идиллия как жанр почти отсутствует в лезгинской поэзии, растворяясь в элегии. Послание еще присутствует в системе жанров, но ему принадлежит второстепенная роль.
Элегии были очень популярны в дореволюционной лезгинской
литературе. Полна неизбывной грусти поэзия классиков лезгинской
словесности: Малика Кюринского, Кемер Микрахской, Мискина Вели, Лезги Салиха, Забита Каладжухского, Эмина Ялцугского, Саида Кочхюрского, Мирзы Али Ахтынского, Етима Эмина, Рухуна Али, Гасана Алкадари, Саяд Стальской, познавших скорбь драматических поворотов судьбы, испытавших трагический разлад с обществом. Внимание этих поэтов привлекали тематические возможности элегии, первоначально достаточно широкие. В их поэзии отсутствовало единство темы, тона и лирической ситуации (за исключением элегий Е. Эмина и С. Кочхюрского).
В начале ХХ века, до Октябрьской революции, большое количество элегий создавал Абдулла Саруханов, есть элегии у Гаджи Ахтынского.
Элегическими являются многие поэтические произведения периода Октябрьской революции и гражданской войны. Тогда же, в 20-е годы, зарождалась новая концепция, осмысливавшая и утверждавшая человека великого подвига, показавшего в лирико-романти-ческом и реалистическом ключе людей, свершивших Октябрьскую революцию.
В этом жанре, наиболее органично сочетающем элегические и отчасти одические мотивы, воспевались личность масштабная, «рыцари революции», положившие на алтарь свободы жизни. Большой советский поэт С. Стальский посвятил много строк большевикам, павшим в боях за власть Советов. Одновременно со Стальским элегии или произведения элегического характера писали Т. Хурюгский, позже Ш.-Э. Мурадов и др. Элегия постепенно обретает свой жанровый закон -
тематическую, функциональную и формальную определенность.
Отличительным свойством этого жанра в советский период стало соединение лирики и эпики. Такой синтез рождался под воздействием эпохи, ибо воспевание людей великого подвига полагало воссоздание и их дел, первоначально в схеме.
Возрождение жанра произошло в годы Великой Отечественной войны, неслучайно элегия становится актуальной в пору, когда сотни славных сынов Дагестана погибли на полях сражений. Их подвиги воскрешались в стихах, песнях, в эпических полотнах. Элегия же обратилась к историческим лицам. Родившись из плача, причитания, она как бы обрела первозданную форму, обогащаясь новой поэтикой. В эту пору возникло и стало популярно также множество интереснейших произведений фольклора — плач матерей, жен, невест, сестер по невернувшимся сыновьям, мужьям, братьям. Таким образом, сама действительность, трагические события в жизни народа и ряд других причин выдвинули вперед гражданскую элегию. «В центре гражданских элегий находится мир, пропущенный через субъективное поэтическое восприятие, которое, тем не менее, регулируется определенными общественно-политическими тенденциями» [7. С. 127].
Нынешнее бытование элегии имеет новые оттенки, основано на иных принципах. Если в дореволюционной поэзии она отмечена трагической наполненностью, воспроизводя, как правило, разрыв между мечтой и действительностью, где критерием истинности было несправедливое темное время, а мечта — иллюзорностью, выражающей настроения одинокой скорбящей личности, то теперь жанр, не потерявший той же прелести, живя и развиваясь по своим законам, имеет иные качества. Утратив социальную конфликтность, классовую остроту (а с ними и традиционно элегическую лексику), он приобрел другие качества, другой ракурс, углубился в проблемы философского характера, стал внедряться в вопросы бытия, любовную тематику. В
нынешней элегии наблюдается стремление к большему единству в тематической композиции. Благодаря этому возрождаются и разрабатываются элегические топосы.
В системе жанров лезгинской поэзии пятидесятых-семидесятых годов
двадцатого столетия увеличились возможности передачи чувств и настроений большой эмоциональности, пополнились изобразительно-
выразительные средства, участвующие в создании элегии. Все более выкристаллизовывается собственно
элегическая ситуация - человек перед лицом быстротекущего времени и смерти. Хотя эта ситуация и была в структуре ранних элегий, но там она осознавалась поэтами как вечная, обобщенная. Теперь же элегическая ситуация имеет строгий индивидуальный и неповторимо конкретный характер. Тоньше, проникновеннее передаются внутренние переживания,
психологические нюансы; смелее и органичнее стали входить в поэтический мир пейзаж, олицетворенная жизнь природы. Обращает на себя внимание повторяющийся у разных поэтов тематический ход: «осеннее увядание в природе сменится весенним
возрождением, но для человека (то есть для меня) возрождение невозможно». Другой повторяющийся тематический ход - «противопоставление природного циклического времени, в котором жизнь постоянно возобновляется, времени индивидуальному». И что характерно для современной элегии: ее элегическая эмоция, сосредоточенная на переживании невозвратности, необратимости движения времени для отдельного человека, не завершается просто передачей грустных сентенций, как было раньше. Тематический ход элегии продолжается -несмиренность человека перед вечными законами бытия. Концовки многих элегий выражают надежду, что хорошие начинания и добрые дела будут продолжены. Часто написанная по поводу конкретного факта элегия наполняется гражданским,
патриотическим содержанием, рисует характер нашего современника как
эталон эстетического идеала. Оставаясь в главном «песней грустного содержания», элегические картины выходят за рамки монопереживаний и микромира к широким обобщениям, раздумьям. Запечатлевая естественный ход вещей, быстротечность человеческой жизни, она утверждает бессмертие сильных духом, духовно богатых, одаренных личностей, которые оставляют глубокий след в памяти людей. Наполняясь светлой печалью, такие элегии вносят сильную одическую ноту в структуру жанра, меняя его принципиальные
особенности...
На примере исследования элегий или произведений элегического характера лезгинских поэтов Шах-Эмир Мурадова, Алирзы Саидова, Ибрагима Гусейнова, Азиза Алема, Байрама Салимова, Пакизат Фатуллаевой и др. несложно заметить динамику, эволюционные сдвиги жанра. Только в истории советского периода лезгинская поэзия знала несколько этапов возрождения на новых уровнях, вместе с тем всегда оставаясь «песней грустного содержания». Почти каждый из пишущих сегодня лезгинских поэтов может быть причислен к элегикам. Наиболее же интересны те произведения, где есть значительность. Элегия лезгинских поэтов, хотя и продолжает традиции, носит глубокий философский характер.
Проникновенна элегия Д. Абдуллаева «Уходит человек». Философская наполненность, касающаяся вопросов бытия - жизни и смерти, здесь приведена в соответствие с глубоким гуманистическим настроем классического искусства. Произведение представляет собой особый тип лирики, где одические мотивы перемежаются со скорбными интонациями. Медитативность, грустная ее тональность не скрывают поэтического синтеза, но, напротив, помогают понять одическую часть. В ней ведется рассказ о прекрасном, высокой души человеке, его большом сердце, всегда принадлежащем людям, добрых руках, целый век без устали трудившихся для своих сограждан. Но в природе все подлежит уходу из этого мира - такова неумолимая сущность бытия, и эти стихи написаны на смерть простого и великого труженика.
Поэт предельно реалистичен.
Воображению читателя предстает скорбная картина похорон.
Уходит человек. Простился он с землей.
Идут за ним друзья последнею тропой.
И солнце в небесах печально и светло
Глядит издалека на грустное село
[1. С. 66].
(Перевод А. Смольникова).
Понимая, что «всему на свете срок», лирический герой глубоко скорбит о том, кого провожают в последний путь. Он немногословен, характеристика, данная им усопшему, заключена в нескольких строках, но какие емкие находит он слова: «Две добрые руки. И камень ими мог в муку он превратить. Сто лет он пас овец», - вот, пожалуй, весь портрет. Однако общая атмосфера прощания с человеком, эмоциональный настрой, который слышится читателю, когда и люди, и природа как бы скорбят в унисон, рождает понимание, что доброта, любовь к людям были эталоном, критерием его гражданской позиции. Абдуллаев тонко вводит сопереживание природы. Она олицетворяется и как бы обрамляет картину, не просто орнаментируя ее, а участвуя в происходящем. Соответствующая
национальной выразительности
напевность делает закономерным обращение поэта к традиционно-элегическому словарю, фразеологии. Лексические повторы, такие как «уходит человек» (каждая первая строка нового четверостишия начинается этой фразой -рефреном), определенная направленность создают особую динамику, ритмы, воздействующие на психологический настрой, эмоции читателя, зовущие к сопереживанию.
Уходит человек... Что он с собою взял?
Лишь бязи этой клок, что тело прикрывал.
Но будет каждый год весною таять снег,
Чтоб выросли цветы тебе, о человек...
Последние строчки переводят повествование в обобщенный план, звуча во славу тех, кто оставил после себя на земле добрую память.
Типичный пример элегии
представляет собой стихотворение «Грусть» В. Мехтиева, пишущего на русском языке. В нем переданы душевный надрыв, ощущение утраты и навеянных ею размышлений. Интересна также и система средств, ложащихся в нужную тональность. Каждый новый образ, который возникает в ее строках, усиливает лексические элементы, рождающие точные сравнения. Уже в первом четверостишии звучит: «Я, как стрелой, прошит на вылет грустью». Далее в душевном настрое героя наслаивается состояние уныния. Оно усугубляется для выражения жара внутренних страданий. Поэт прибегает к следующей метафоре:
Кидается стакан широким устьем К бескровным и обветренным губам
[8. С. 36].
Штрих, данный автором, легко дополняется воображением. «Бескровные губы» влекут другие слагаемые. Предполагаемые сравнения всякий раз привносят детали, помогающие достижению полноты впечатлений. «В меня лавиной рушится гора, - пишет Мехтиев, посредством этой аллегории добиваясь желаемого эффекта. Аллегория - новое структурное звено в цепи крепления небольшого сюжета.
Внизу со стоном, мучаясь, вскипая, Роженицею охает река. И топью, как врагами, окружая, Засасывает хмурая тоска. Элегия интересна главным образом тем, что в ней есть полемический ход, который, противоборствуя разладу лирического героя с собой, позволяет думать, что надежды не утрачены, жизнь продолжается, и ее дороги сулят новые встречи. Образ белого листа, который может быть прочитан и в прямом (не закончен труд) и переносном смысле (не пройдена жизненная дорога), становится мостиком для заключительной метафоры.
Глубока мысль элегического стихотворения Д. Абдуллаева «Голое дерево». Оно несет в себе обобщающую идею о непрерывности бытия и вечности обновления. Поэт заключает ее в метафорический образ великой жертвы во имя молодой жизни, ее возрождения и
нового цветения. Эта всечеловеческая забота нашла в последний период широкое распространение во всей нашей многонациональной литературе, взявшей на вооружение мифологические мотивы, неомифологическую тематику, как квинтэссенцию гуманизированной
философии народа. Поэту удается донести свой замысел благодаря тому, что им точно найдена тема, искомый нравственный аспект. Многозначителен диалог лирического героя и дерева. У первого ноты скорби, сострадания погибающему дереву. В ответе последнего - жизненная мудрость, высокое сознание своего долга перед будущим:
Посмотри вокруг - это все мои всходы,
Мое продолжение - и тем я счастливо!
[2. С. 52].
Подстрочный перевод (Подстрочные переводы здесь и далее, где не указан переводчик, принадлежат автору настоящей работы).
По своему смыслу и по своей позитивности с элегией «Голое дерево» Д. Абдуллаева перекликается элегия П. Фатуллаевой «Ожившее дерево». Ее содержание раскрывается в потоке ассоциаций, рождающихся благодаря сложным образным средствам, используемым поэтессой. И
национальная эстетика, обусловленная целой системой фразеологизмов, понятий, пословиц, поговорок, метких выражений, применена не в качестве орнамента, а для наиболее точного воспроизведения мыслей, предмета, посылов, вкупе несущих идею о диалектическом движении жизни, возрождении в ней животворящих начал. Более того, показано вечное противостояние добра и зла, трудная победа светлых сил. В названном произведении Фатуллаевой первые штрихи дают контуры почти сгоревшего «скрюченного молнией» дерева, но сердце дерева еще живо, биение его слабого пульса едва ощутимо. Судьба обрушивает на него новые удары: то, что не успела молния, довершила зимняя стужа. Оно открыто всем ветрам: «Я яргъандик квач пешерин - дувул» («Корни не укрыты одеялом из листвы»).
За летом приходит осень, зима, весна, но ничего не меняется, не пробуждается жизнь в этом кажущемся мертвом растении. Изображение его тоскливого вида на фоне буйного цветения природы, разбуженном теплом земли и солнца, еще более усугубляется, разительно контрастируя с яркими красками цветов и трав. «Когда весной все говорит и дышит в живом обращении между собой -дерево безмолвно». Его положение, отчужденность точно передается народно-идиоматическим выражением: «Вымолвить два слова не может: спросить о твоих заботах, рассказать о своих». Со скрюченными ветками-пальцами, в черных обгоревших лохмотьях, повисших как у нищего бродяги, дерево смотрится одиноким и уродливым, и кажется, что у растения не осталось никакой надежды к возрождению. Ожоги и волдыри, уже успевшие превратиться в заскорузлые мозоли, пока еще скрывают во чреве организма чуть слышное, потаенное дыхание. Живую душу хранят корни. «Лишь корни остались в борьбе» (подстроч. перевод). Вдруг в застывшем растении происходит нечто подобное взрыву: из корня дерева к солнцу - яркий побег. Контрастируя с черными головешками, сквозь которые
пробивается его зеленая головка, он, слабый и нежный, устремился к свету:
Явись, солнце, дай нам свой свет!
У нас есть, что сообщить,
У нас есть, добрая весть,
У нас есть молодые всходы!
[10. С. 24].
(Подстрочный перевод).
Лирика П. Фатулаевой тиха, камерна, в ее элегиях много нежных и мягких красок. Ее манеру можно сразу отличить по изяществу, музыке стиха, особой образности, где национальная стихия «встречается» с новыми, отмечающимися сегодня веяниями. Мотивы светлой грусти облекаются в тонкую вязь пейзажного орнамента, рисуемого чаще всего в осенних красках, где настроение человека соответствует состоянию увядающей природы. В ней она, однако, находит исцеляющий источник. На наших глазах происходит (через
посредство стиха) сращение субъекта и объекта лирического переживания -человека и природы. Элегии «Чувства», «Конец ночи», «Осень», «Замерзший воробей» содержат разные нюансы. Одни из них создают настроения, которыми живет лирический герой, в других мысль устремляется к чему-то, что уходит, ушло, что рождает разлуку, невозвратимую утрату. Отдельные стихи аллегоричны, например, те, где поиски затерявшейся звезды обнаруживают тоску по идеалу, светящейся звезде, мелькающей и недоступной. И, наконец, в элегии «Замерзший воробей» через восприятие ребенка передается боль, возникшая при виде замерзшей птицы. Обобщающий гуманистический смысл этих произведений, венцом которых становится печаль при виде маленького бездыханного существа, обретает здесь и глубину мысли.
Наполненностью элегий остается изображение грусти, связанной то ли с утратой, то ли разлукой, то ли с неразделенным чувством, но есть в них и нечто большее, чем переживания индивидуума: их интимность не отгораживает лирического героя от большого мира, наоборот, увлекает на природу, в ее живительную сень. Любовь ко всему сущему вырастает в высшую категорию - добра, человеколюбия. Все они, независимо от настроения, впечатляют насыщенностью красок, умением использовать поэтические средства для выражения самых разных ощущений и показаны с помощью неожиданных, порой непривычных для национальной поэтики средств.
Элегия «Конец ночи» представляет собой иносказание,
гиперболизированную метафору. Она воспроизведена поэтессой не только для того, чтобы зафиксировать пейзаж как фон. Природа дает ей духовную энергию, поэтическую гармонию, но главным образом, помогает выразить суть эмоций. Месяц словно желтый котенок, Сидит на краюшке крыши. Ночные бабочки, сердясь, Порхают над его тонким подбородком. Убирая тучки с лица своего, Смотрит месяц с гребня горы,
Пытаясь найти на земле Потерянную звезду [11. С. 49]. (Подстрочный перевод). Стихотворение «Осень» представляет собой синтез исповедальной и пейзажной элегии. Элегические ощущения в нем сплетены с картиной осеннего увядания. Чувства героини, ее грусть исподволь накладываются на тот самый пейзаж, который живет однотипными с ней эмоциями. Угасание природы не умиротворяет душу поэтессы, напротив, возбуждает в ней неуспокоенность, помогающую обретению открытий в поэтическом труде. Лезгинские поэты отличаются тем, что умеют не только донести идею, настроение, но и передать их посредством такого многообразия всевозможных средств, которых прежде просто не было в «обиходе» лирической живописи. Художническая кисть все более совершенствуется, приходит умение владения тонами и полутонами. Многозначность рождается в результате художественного сплава интересной мысли и тонкой вязи образных средств. Такая гамма есть в элегии П. Фатуллаевой «Осень» - данный в ней этюд изображает одинокое дерево в углу сада, теряющего один за другим покровы своего лиственного наряда,
применительно к человеку - годы жизни: Листья покрывают землю -Беспощаден осенний ветер. В углу сада вся желтая-желтая Грустит моя ива. Что со мной? Почему Печально и одиноко я брожу? Почему кружусь вокруг белостволой Моей подружки ивы? Листья сыплются на меня, Желая успокоить сердце мое. Что я жду от тебя, Вновь наступившая, золотая осень?
[11. С. 51]. (Подстрочный перевод). Сквозным мотивом элегий П. Фатуллаевой становится грусть по ушедшему, невозвратному. Поиски определенности, бегущей вслед мечте, пронизывают несколько произведений и выражаются совершенно по-разному. И, как положено, в элегии важны временные и пространственные аспекты; и главное в
них - пространственное, объемное ощущение жизни природы, которую поэтесса великолепно чувствует и умеет передать. Поэтесса обладает большим творческим воображением, ее образы причудливы и необычны.
У П. Фатуллаевой есть произведения, где элегическая мягкость, задумчивость сменяется бурной, страстной,
экспрессивной подачей сюжета. Такая тональность «озвучивает» стихотворение «В след урагану», где пейзаж, «жизнь материи» - лишь аллегорический прием для воссоздания глубоких душевных переживаний. Рисуя ураган, который в щепы разносит мост, застилает небо завесой туч, несет лавину мутной, серой массы из камня и песка, показывая яростно вздыбленную разбушевавшуюся стихию с бешеными, нарастающими порывами ветра, поэтесса исподволь, органично материализует
усугубляющуюся мятежность
внутреннего мира лирического героя, обуреваемого страстями, переживающего трагедию, узнавшего горечь потери. Буря - олицетворенное чувство. Ассоциации свиста, воя, грохота позволяют глубже ощутить душевную усталость, проистекающую от глубоких страданий, желания отдохнуть, обрести покой. Чем сильнее связь человека и природы, тем очевиднее тяжесть их груза. Нарастание этого состояния достигает кульминации, и затем возникает новая нота. Картина буйного разгула природы и разорванности человеческого бытия, изображенная в первой части, постепенно начинает уступать место воцаряющейся гармонии. Она является прежде в облике наступившего в природе мира. Фатуллаева несколькими штрихами рисует застывший пейзаж. Он выражен в чистом безоблачном небе, в ярком «вычищенном до блеска месяце», в молчании ветра. Бесстрастность, отстраненность от кипения жизни рождают в воображении мотив одиночества, наступившего перепутья. «Что мне делать? Куда девать свое сердце?» - спрашивает себя героиня. Выбор, который делается ею, свидетельствует о том, что жизнь не утратила своей притягательной силы,
желания вновь «пуститься в путь», изведать радость удач и горечь разочарований, яростный зуд в руках, тянущихся к перу. Надежда, вера, стремление возродиться для поисков, для творчества также облекается в метафору. Жизнеутверждающие мотивы
претворяются в разноплановые образы торжества света. Символ моста, прежде выступавший как олицетворение разлуки, утраты, теперь символизирует
соединение.
Может быть, данное стихотворение не следует относить к жанру элегии в традиционном его понимании? Однако здесь есть признаки элегии: обостренное внимание к временным аспектам и человеческая зависимость от быстро текущего времени, обращенность переживания на себя, сосредоточение на своих внутренних мыслях, тяжелых, трагичных и т. д. Начавшись как элегия, стихотворение «Вслед урагану» завершается в жизнеутверждающей тональности. В композиционном плане произведение интересно тем, что видится как триптих. Первая часть несет мотив кажущейся безысходности, вторая -мотив затишья, в котором таится бесстрастность, и третья - возрождение, обретение самого себя. Это многообразие органично входит в повествование и передает все перипетии в человеческой судьбе, где вопреки ненастьям неистребимо желание нового взлета жизненных сил.
В элегиях Б. Салимова превалирует грусть и печаль, но в них ново то, что тоска светла. Он умеет не только передать настроение, но и создать его, погрузить мысль читателя в лирические раздумья, в атмосферу, где приглушенные звуки передают то блаженное состояние успокоенности, то яркие страсти; то звучит в чистый светлый мир грез и мечты, гармонии души, соединившей в себе любовь к ближнему, другу, любимой, и между тем показать, что самая восхитительная тишина таит в себе желание окунуться в неведомое, что-то искать, куда-то стремиться. Такой тональностью пронизана элегия. «Что-то тихое к нам забрело». Она создает ощущение
умиротворенности в душе человека, познавшего мудрость жизни, видевшего ее перипетии и в какие-то минуты открывшего для себя радость в том, чтобы прислушаться к звукам и голосам тихого вечера, теплого дождика, негромкого ветра, безмолвия облаков, легких, будто снег, покрывший плечи гор:
За окном задремало село,
Теплый дождик по крыше стучит...
Что-то тихое к нам забрело
Погостить у неспешной свечи.
Ударяя крылами в стекло,
Плачет ветер в осенней ночи...
Что-то тихое к нам забрело
Посидеть у сторожкой свечи.
Не нарушая ритма, в размеренное течение строк исподволь входит смятение, свидетельствуя о
неуспокоенности души.
Облака, будто снег, намело...
Как спокойно уснуть?
Научи....[9. С. 8].
(Перевод А. Павлова).
Мятежные думы лирического героя, даже в самые тихие минуты чувствующего в себе тревожное биение пульса, способность раскрыть разные состояния душевного настроя, говорят о возмужании поэта, воссоздании им неведомых прежде глубин.
Одушевлена всевозможными голосами элегическая лирика А. Алема, всегда полная лирических раздумий,
обнаруживающих пристрастие к камерности, полутонам, недоговоренности разговора. Различная тональность произведений включает, однако, и темперамент. Поэт особенно активен, когда его собственные ощущения соотнесены с явлениями природы. Его элегиям присуща мягкость, легкая грусть, способность к передаче тонких движений души.
Арсенал его образов свидетельствует о художнической щедрости, способности выражать мысли с помощью сложной системы изобразительно-вырази-тельных средств. Достижению художественной высоты стиха содействует
ассоциативность мышления, где природа и романтизированные краски несут значительную нагруженность, что
усиливает элегическую тональность всего стихотворения.
Одно из интересных произведений «Осень» передает эту особенность. В этом стихотворении индивидуальное бытие человека развернуто в сюжетное повествование. Поэт, занявшись самоанализом, прибегает к изображению параллели человеческого мира и состояния сил природы. Грусть по поводу стремительно пролетавших лет, отождествление одушевленного мира с явлениями природы воссозданы посредством метафор, символов, полусимволов. Образ осени становится символом пройденных лет, которыми определяется отношение поэта к творчеству и к жизни. В ней нет усталости, но есть неудовлетворенность тем, что сделано мало.
Ах, осень, как быстро ты пришла: Еще не собрал я свой урожай за лето!
Стихотворение выдержано в тональности, где цвета осени принимают характер всеобъемлющий, создают окрашенность чувств.
Ах, осень, ты пришла. Как рано! Взобравшись на дерево, посвистываешь, Бросая листья один за другим. А над головой журавлиный крик [3. С. 61].
(Подстрочный перевод). Последний штрих, который делает поэт в итоговом четверостишии, снимает элегический настрой, чтобы возродить власть животворящих сил в душе героя, уже переболевшего разочарованиями, скепсисом.
В элегической лирике Алема преобладают стилевые подробности, которые не просто помогают воспроизвести гамму переживаний и передать состояние природы, а показывают их взаимозависимость и взаимопроникновение «в своеобразной смысловой диффузности образов», когда жизнь духа субъекта, заключенная в олицетворяющую метафору, воссоздает психологический процесс такой взаимообусловленности. Возможностями подобного способа выразительности лезгинская поэзия стала располагать лишь в последние годы.
Утраченные надежды в элегии «Седое дерево» ассоциируются с одиноким осенним деревом (уподобление явлений по сходству). И вновь элегические, камерные звуки пронизывают все стихотворение.
В ветвях осеннего дерева Запутался низкий сизый туман. Будто на жесткую землю Упала и рассыпалась седая коса. Падают капли дождя, Обжигая шершавый лик дерева, Холодной влагой пропитывая, Заболевшую от простуды, Мерзлую землю [4. С. 51].
(Подстрочный перевод). Нарисованный с помощью метафоры эскиз, запечатлевший состояние природы, перерастает в завершенное построение с помощью палитры, способной изобразить голое дерево в тумане серых, сизых красок. Такому восприятию помогает самочувствие лирического героя, которого, однако, не оставляет надежда. Символом ее становится живой листок, чудом удержавшийся на ветке.
На дереве остался единственный листок, Как последняя надежда. Наряду с поэтами старшего поколения активно и успешно разрабатывают жанр элегии талантливые лезгинские поэты Арбен Кардаш, Абдул Фатахов, Майрудин Бабаханов, Шахбала Шахбалаев и других. В их поэзии элегия
получает дальнейшее развитие. Здесь можно сослаться на стихи А. Кардаша («Зимняя элегия», «Элегия», «Грустные дни», «Осенние дожди», «На могиле матери», «Осенний путь», «Ива», «Яблоневый сад», «Зимняя ночь», «Лицо народа»; А. Фатаха («Моя светлая печаль», «Опустели просторы.», «Заброшенные села», «Все по одному уйдут в каменный сад», «Ночь разорвала свое черное кружевное платье»); М. Бабаханова («Мама и тоска», «Мама», «Праздник Яр», «Черешня и слеза») и др.
В элегиях ХХ века, особенно второй половины, на смену трагичности в понимании судьбы человека приходит грусть, сопряженная со скоротечностью жизни, но пониманием ее как божественного дара, которое обязывает думать о своем человеческом назначении. Элегия начала XXI века, сохраняя свои жанровые традиционные признаки, приобретает еще и элементы сатиры и эпики, дальнейшее развитие получают камерные пейзажные элегии, или «элегии-пейзажи» (С. Хайбуллаев), вновь стали востребованы гражданские элегии, широкое распространение получают элегии-посвящения, но это уже другое качество элегии.
Жанр элегии органически вписался в стихию лезгинской поэзии, и нет сомнения в том, что ее позиции еще более окрепнут.
Примечания
1. Абдуллаев Д. Горные тропинки. М., 1969. 2. Абдуллаев Д. Весенняя земля (на лезг. яз.). Махачкала, 1974. 3. Азиз Алем. Морские колокола (на лезг яз.). Махачкала, 1975. 4. Азиз Алем. Седое дерево (на лезг яз). 1971. 5. Гуковский Г. А. Русская поэзия XVIII в. Л., 1927. 6. Григорьян К. Н. Пушкинская элегия: Национальные истоки. Предшественники. Эволюция. Л., 1990. 7. Гаджиева З. З. Аварская элегическая лирика. Махачкала, 1999. 8. Мехтиев В. Начала. Махачкала, 1979. 9. Салимов Б. Заговори, чунгур. М., 1979. 10. Фатуллаева П. Мой светлый дом (на лезг. яз.). Махачкала, 1981. 11. Фатуллаева П. Маковое поле (на лезг. яз.). Махачкала, 1975.
Статья поступила в редакцию 22.01.2013 г.
