CC BY
107
УДК 82-1
И.С.Ефимов
К ПРОБЛЕМЕ ТРАДИЦИИ ДОСТОЕВСКОГО В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ БЛОКА
Гуманитарный институт НовГУ, imufflon@gmail.com
The article is devoted to the problem of Dostoevsky's influence on early Blok. It is shown that the role of Dostoevsky was underestimated by researches. The influence of Dostoevsky on Blok was essential to the poet.
Ключевые слова: творческая эволюция Блока, традиции Достоевского
Работы, посвященные влиянию Достоевского на Блока, почти все обозначены как «Блок и Достоевский». Именно на таком общем уровне происходит сравнение. В самой крупной из них — статье З.Г.Минц [1], воссоздана примерная хронология обращений Блока к творчеству Достоевского, намечен ряд тем и выявлены некоторые референции на разных уровнях художественной системы Блока, эволюция которой, по мнению исследовательницы, под влиянием Достоевского начала движение «от мистики к повседневности». Исследование влияния традиций Достоевского проводилось главным образом на материале второго тома лирики Блока. Рассмотрением же этого влияния на творчество Блока периода первого тома лирики до сих пор практически никто не занимался. Исследователи, указывая на раннее появление имени Достоевского в дневниках, записных книжках, письмах Блока, соотносили писателей на уровне аксиологии. Попытки ученых «свести» блоковское видение Достоевского к концепции В.С.Соловьева, Д.С.Мережковского не совсем корректны. Несмотря на то, что имя Достоевского было на слуху у Блока с юношеских лет и могло обрастать легендами, предубеждениями, оценками, его отношение к Достоевскому никогда не подчинялось ни одной из этих схем, а сразу стало складываться как исключительно его личный диалог с автором «Братьев Карамазовых».
Первые упоминания имени Достоевского связаны с семейной литературной традицией, по кото-орой писателя считали «обскурантом». Против «тургеневского» духа семьи выступала лишь мать поэта. Известны предания о встречах с Достоевским деда Блока, А.Н.Бекетова, в 40-х годах XIX в., а также о вечере в салоне А.П.Философовой, на котором Достоевский увидел «демона» в отце поэта, А.Л.Блоке.
Отношение к Достоевскому в семье Бекетовых
— Блоков было таким, что отец поэта с его «демонизмом» в стиле Достоевского был не просто контрастом к этой семье, но настоящим маргиналом: не мог ужиться в ней. В рамках своего автобиографического мифа Блок так оценил то время: «Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм показался бы нам чрезвычайно неторопливым. <...> В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой выходил к мужикам на крыльцо, потряхивая носовым платком; совершенно по той же причине, по которой И.С.Тур-генев, разговаривая со своими мужиками крепостными, обещая отдать все, что спросят, лишь бы отвязались» [2]. Знаковым здесь оказывается не пластически выразительный образ А.Н.Бекетова и напоминание о романической литературной традиции в лице Тургенева. Знаковое — в их соседстве с «мужиками крепостными», которые были уже часто «мошенниками и плутами» и в то же время «умными и очень симпатичными» [3].
Это соотношение барина с мужиками Блок осознал как знак эпохи, а не простое сопряжение частностей жизни. Нужно отметить, что оно стало очевидным именно в пору молодости Блока. Но впервые об этом заговорил именно Достоевский. В «Дневнике писателя» за 1873 год он нашел сильный художественный образ иррациональной глубинной народной силы, лежащей за «тургеневской» кажимостью. Им стал образ народа-богатыря: «Богатырь проснулся и расправляет члены» [4]. Однако под богатырской силой Достоевский подразумевал не внешнюю физическую силу, а внутреннюю, стихийную. Действительно, Достоевский одним из первых дал пример такого многомерного чувствования в очевидном, которое
Блок будет считать одним из важнейших в составе народной души, души России.
Первые свидетельства о чтении Блоком Достоевского — упоминания имени писателя и учения старца Зосимы в дневниковой записи 26 сентября
1901 г. [5]. З.Г.Минц пришла к важному для нас выводу о том, что он читал Достоевского от последних томов к первым, т. е. от «Братьев Карамазовых» к ранним сочинениям [6]. Ярким свидетельством интереса Блока к «Братьям Карамазовым» являются его пометы на тексте романа. Так, например, в диалоге Ивана с Алешей (Книга пятая, III. «Братья знакомятся») Блок особо выделил слова: «. дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки. <...> Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь.» [7]. «Клейкие, распускающиеся весной листочки» — знак глубокого родства с жизненным началом. Характерная черта карамазовская заключена в том, чтобы до конца чувствовать и изживать это начало нутром, «хотя бы и вопреки логике».
Способность героев Достоевского к сильным, «нутряным» чувствам, нарастающим до потери рассудка, — вот что заинтересовало поэта в Достоевском.
Характерная черта человеческой природы, открытая Достоевским, заключается в том, что «можно многое не сознавать, а лишь чувствовать. Можно очень много знать бессознательно» [8]. Сближение Блока с Достоевским происходило на уровне такого глубинного чувствования в повседневности и в человеческой натуре. Достоевский показал тот способ направленного отношения к реальному, внутри которого его герои не просто испытывают «постоянно набегавшие» на них чувственные «волны», они действуют, у них есть «жизненный опыт» [9].
Такое понимание не совсем вписывается даже в чувственную концепцию творчества Вл. Соловьева: философ говорит о «прямом непосредственном отношении нашего духа к трансцендентному миру», о «творческом отношении человеческого чувства» к трансцендентному [10], но эти отношения отвлеченные. В терминах самого Соловьева это как раз мистицизм, а не мистика — «рефлексия ума», а не чувства.
Сила и напряжение романных героев Достоевского — непосредственные, это подлинная «жизненная драма» В набросках статьи о русской поэзии конца 1901 — начала 1902 гг. Блок отводит «драматическую» роль в современности исключительно Достоевскому: «Страницы новых учений озарились неудержимым потоком любовного света, — перед ним все же демоны «вверх пятами» закружились во мгле. Всё это дело любви совершалось, пока лживое государство воздвигало гонения на фанатиков и богохульников, которые злобились и свирепели» [11].
Референция к писателю («вверх пятами»), на наш взгляд, соединилась здесь с отзвуками чтения Блоком «Жизненной драмы Платона» Вл. Соловьева. Источник нового в искусстве, как следует из записей поэта, возник в настоящем из «вечно ропщущей
мысли», подвергающейся гонениям со стороны государства [12]. Достоевский в таком контексте — наследник древних мудрецов, пострадавших за правду:
«Тот мир, в котором праведник должен умереть за правду, не есть настоящий, подлинный мир. Существует другой мир, где правда живет. Вот действительное жизненное основание для Платонова убеждения в истинно-сущем идеальном космосе, отличном и противоположном призрачному миру чувственных явлений. Свой идеализм, — и это вообще мало замечалось — Платон должен был вынести не из тех отвлеченных рассуждений, которыми он его потом пояснял и доказывал, а из глубокого душевного опыта, которым началась его жизнь» [13].
То, что теоретически Блок находил у Соловьева, на практике показал Достоевский в «жизненной драме» своих романных героев, в столкновениях повседневности и человека: «. Эстетика уже давно различила здесь два рода: древнюю трагедию общей необходимости и новую трагедию индивидуального характера. Но разве сущность трагического в жизни человечества исчерпывается этою противоположностью, разве есть внутреннее основание для того, чтобы в трагедии преобладали непременно или та, или эта сторона, разве невозможно такое трагическое положение, что наиболее значительное и универсальное столкновение объективных действующих в мире начал показывало свою силу на самой могучей и глубокой индивидуальности?» [14]
Признаки «жизненной драмы» показательно видны уже при первом упоминании Достоевского в дневнике Блока 1901 г.: «Когда родное сталкивается в веках, всегда происходит мистическое. Так Пушкин столкнулся с Петром... <.> Так и истинно хри-стианствующие, когда встречаются с Христом — Достоевский в учениях старца Зосимы (и все Карамазовы!). «Здесь тайна есть», ибо истинно родное сошлось в веках и, как тучи сошедшиеся, произвело молнию» [15]. Эта запись свидетельствует о том, как рано поэт начал отделять мистику от религиозной формы, признав в Достоевском художника, вдохновленного живым, непосредственным видением, а не «догматом».
К моменту вхождения в литературную среду Блок обладал уже сложившимя отношением к традиции Достоевского. Но эта традиция была взята на вооружение не только им. Автор «Братьев Карамазовых» оказался одной из важнейших фигур недавнего прошлого и был насущно необходим в современной жизни. К началу XX в. к его наследию обращались (кроме Вл.Соловьева) В.В.Розанов, Д.С.Мережковский, Л.Шестов и др. В Достоевском увидели в первую очередь религиозного мыслителя.
Знакомство Блока с Мережковскими произошло 26 марта 1902 г. В этот день З.Н. Гиппиус передала ему «философию Бугаева» — рецензию Андрея Белого на первый том сочинения Д.С.Мережковского «Л.Толстой и Достоевский» (1901). После знакомства с его письмами (тоже из рук Гиппиус) Блок фиксирует свои впечатления об Андрее Белом в дневнике 2 апреля: «он, испытывая высшие напряжения (одни из
высших), постигает, очевидно, много, но так хаотично, ибо громадно» [16].
Молодого московского поэта-философа Блок ощутил глубинно: «Есть люди, с которыми нужно и можно говорить только о простом и «логическом», — это те, с которыми не ощущается связи мистической. С другими — с которыми все непрестанно чуется сродство на какой бы то ни было почве — надо говорить о сложном и «глубинном» [17]. Тем самым он совершенно четко отделил для себя «мистика» Белого от «логиков» Мережковских. Водораздел прошел как раз по линии отношения к традиции Достоевского. Способность Белого «испытывать высшие напряжения», безусловно, принадлежит миру «глубинного» Достоевского — в отличие от поверхностной, «логической», рациональной интерпретации его образа Мережковскими.
Впервые запись в дневнике о чтении книги «Л.Толстой и Достоевский» появляется 28 июля 1902 г. После почуявшегося «сродства» с Белым Мережковский вызывает у Блока скорее отталкивание.
Хотя Мережковский обращается к традиции Достоевского именно в связи с понятием индивидуальной трагедии, подлинной «жизненной драмы» у него нет. Трагедия у Мережковского — зрительский экстаз, наслаждение «ужасом и отчаянием» в театре Диониса: «.Самая черная тьма и ужас бездны еще увеличивали прелесть жизни, подобно тому, как самый черный бархат увеличивает блеск алмазов. Они не отворачивались от этой тьмы, а как будто нарочно желали, искали ее, чтобы победить. Трагедия, дерзновеннейшее и глубочайшее созерцание всего, что только есть в человеческой судьбе наиболее темного и рокового, не случайно создана была в самую лучезарную пору эллинской жизни» [18].
Для Блока на смену «глубочайшему созерцанию» давно пришло «глубочайшее чувствование». Поэтому, отмечая интерес литературного сообщества к «безднам», он писал А.В.Гиппиусу 23 июля
1902 г., что Мережковский «опоздал»: «Всё, что вы мне пишете (даже о всеобщем упадке), кажется мне имеющем raison d’être (разумное основание. — И.Е.). Дело в том, что за всё то, что Вы пишете, только, конечно, под другими, свойственными каждому, формами, ухватился бы даже Мережковский; но уже поздно. <...> Я ощущаю скорее нужду «ощутить» «три жизни» («Подросток»), чем провести одну в сплошном «созерцании». <...> Все «отсозерца-лись». <. > «Мистическое созерцание» отходит»
[19].
Как известно, значимый элемент художественного мира «Подростка» составляет утопическая иллюзия, соблазн «золотого века», в котором люди «вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость» [20]. Но Блок помнил, что реальное воплощение этих «песен и веселых криков»
— «жалкий, бессмысленный и глубоко-звериный вой» [21], которым встречали нарождающееся чувство «золотого века», «клейких, распускающихся листочков» в России, начиная с 1860-х гг.
Именно к этим смыслам «Подростка» обращался Блок в июльском письме 1902 г. к З.Н.Гиппи-ус. Зная, что они с Мережковским совершили поездку к месту, где, по преданию, находится «невидимый град Китеж», он писал: «. Я ощущаю (как подросток Аркадий Долгорукий) желание «трех жизней». <...> Здесь в одной из соседних деревень ходит странное (а уж исторически совсем необъяснимое) поверье: «она мчится по ржи» (буквально — и больше ничего). <.> Тут есть ведь совпадение, какая-то одна мечта и с тем Петербургом, который «поднимется с туманом» (у Достоевского) и с Вашим «невидимым градом Китежем»: все они возвратятся иными «в последний день». Наглядно и «практически» это будет хоть в виде конечного разрешения личной «жизненной драмы». <.> .я буду хоть и со слезами «золотого мальчика» (не примите за аллегорию), но уверенно ждать свой «беспечальный Век Златой». И дождусь, хоть бы мне пришлось прожить ужасы «трех жизней». Тогда в смертном сне должна явиться эта мечта воскресения — «она, мчащаяся по ржи», как Достоевскому явится «новый град Петербург, сходящий с неба» [22].
Блок указывает, что «невидимый Китеж» — аналог «золотого века», «быть может никогда не существовавшего, бесконечно отдаленного, но все прекрасного и вполне доступного толпе» [23]. С этой точки зрения неверным представляется вывод В.А.Сарычева о том, что «не замечая игрушечности «бездн» Мережковского», Блок «с радостью неофита провозглашал»: «Догматизм, как утверждение некоторых истин, всегда потребен в виде основания (ибо надо же исходить из какого-нибудь основания). Но не лучше ли «без догмата» опираться на бездну — ответственность больше, зато — вернее» [24]. Без учета традиции Достоевского эта запись превращается в конспект теории Мережковского. Но вспомним, что образ «бездны» Мережковский отыскал именно у Достоевского и как один из его интерпретаторов взял на вооружение для собственных целей. Именно переосмысление образа «бездны» Мережковским, попытка сделать его понятием своей философии называется в этой записи «догматом», а сама «бездна», скорее, отсылка к первоисточнику — Достоевскому.
Мережковские, планируя в 1902 г. начать издание журнала «Новый путь», пригласили Блока к участию в нем. Целью издания должна была стать популяризация идей религиозного сознания, учителями которого называли Ф.М.Достоевского и Вл.Со-ловьева. Редактор журнала П.Перцов во вступительной статье первого номера «Нового пути» писал: «Как бы ни были различны выражения, оттенки, формы нашей религиозности — в одном мы сходимся: личная правда сороковых годов, как и общественная — шестидесятых, — для нас есть уже две равноправные правды — соподчиненные иной, третьей правде. Правда о человеке и правда о людях сливаются в правде о Боге» [25].
О том, как относился Блок к «общественной правде» 1860-х гг. мы уже знаем: религиозное чувство «шестидесятники» встретили «глубоко-звериным
воем». Об этом же писал в рецензии на Мережковского Белый, предостерегая от механического соединения стихийных и гармонических глубин («бездн») в «правде о Боге». По его мысли, «преждевременное соединение, ведет не к исполнению Св. Духом, а к оргиазму (между тем и другим глубочайшая разница)» [26]. Примерами такого массового «глубокозвериного» оргиазма пестрит «Дневник писателя» Достоевского и его художественная проза. Несмотря на это исследователи нередко отождествляют блоковское понимание традиции Достоевского с ее интерпретацией в «Новом пути» деятелями нового религиозного сознания. Так, И.В.Корецкая, анализируя блоковские пометы на страницах статьи И.Вернера «Тип Кириллова у Достоевского» представляет Блока «русским мальчиком», чей «мистический идеал» аналогичен героям автора «Карамазовых». Забвение о популяризаторских задачах статьи приводит к тому, что у исследовательницы можно встретить заключение, например, о том, что «материалы «Нового пути» обращали Блока к отвлеченно-мистической трактовке проблемы страдания» [27].
По сути, в этот ранний период Блок под прямым влиянием Достоевского последовательно отделял ощущаемое им внутреннее горение, «цветение сердца», от рациональных схем. Под влиянием этого состояния, в оправдание найденной им новой формы искусства — «жизненной драмы» — он расщепляет даже область понятий. В письме А.Белому 3 января
1903 г. Блок пишет: «Весь вопрос теперь в том, где у Вас последняя музыка, лучше сказать, то, что перестанет быть музыкой-искусством, как только мы «вернемся к религиозному пониманию действительности» [28]. Письмо было написано после прочтения статьи Белого «Формы искусства» (1902), в которой он писал о том, что «постигать явление an sich (само по себе. — И.Е.) — значит слушать его музыку» [29]. «Глубина и интенсивность музыкальных произведений не намекает ли на то, что здесь снят обманчивый покров с видимости? — размышлял Белый далее. — В музыке нам открываются тайны движения, его сущность» [30].
Этот покров с глубины впервые сорвал Достоевский, открыв путь к поиску новых форм искусства. Позже в книге А.Белого «Трагедия творчества. Достоевский и Толстой» Блок подчеркнет его слова о
Достоевском: «психология его не основа, а покров, не цель, а средство. Основа чего? Средство к чему?» [31]. Эти вопросы обращены именно к драматической форме в традиции Достоевского.
1. Минц З.Г. Блок и Достоевский // Достоевский и его время. Л., 1971. С.217-247.
2. Блок А. А. Собр. соч. в 6 т. Т.5 / Сост. В.Орлов, подг. текста и примеч М.Дикман. Л., 1982. С.67.
3. Там же. С.68.
4. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873 // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т.21. Л.: Наука, 1980. С.41.
5. Блок А. А. Т.5. С.79.
6. Минц З.Г. Александр Блок и русские писателя. СПб., 2000. С.86.
7. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. СПб.: Типография бр. Пантелеевых, 1881. Т.1. С.362.
8. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873. С.37.
9. Блок А. А. Т.5. С.72.
10. Соловьев В.С. Философские начала цельного знания // Соловьев В.С. Полн. собр. соч. и писем в 20 т. Т.2. М., 2000. С.195.
11. Блок А.А. Т.5. С.17-18.
12. Там же. С.81.
13. Соловьев В.С. Соч. в 2 т. Т.2 / Общ. ред. и сост. А.В.Гу-лыги, А.Ф.Лосева; примеч. С.Л.Кравца и др. М., 1990. С.605.
14. Там же. С.601.
15. Блок А. А. Т.5. С.79.
16. Там же. С.97-98.
17. Там же. С.82.
18. Мережковский Д.С. Л.Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С.21.
19. Блок А. А. Собр. соч. в 6 т. Т.6. Л., 1983 С.19-20.
20. Достоевский Ф.М. Подросток // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т.13. Л.: Наука, 1975. С.375.
21. Блок А. А. Т.5. С.81.
22. Блок А. А. Т.6. С.18-19.
23. Блок А. А. Т.5. С.89.
24. Сарычев В.А. Александр Блок: Творчество жизни. Воронеж, 2004. С.68-69.
25. Перцов П. [От редактора] // Новый путь. 1903. №1. С.6.
26. По поводу книги Д.С. Мережковского «Л.Толстой и Достоевский». Отрывок из письма // Новый путь. 1903. №1. С.157.
27. Корецкая И.В. Блок и Достоевский // Литературное наследство. Т.92. Кн.4. Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1987. С. 19.
28. Блок А. А. Т.6. С.39.
29. Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вст. ст. и примеч. Л.А.Сугай. М., 1994. С.22.
30. Там же. С.102.
31. Белый А. Трагедия творчества: Достоевский и Толстой. М., 1911. С.22.
