CC BY-NC-ND
200
Ф.Л. Севастьянов*
К ИСТОРИИ КОДИФИКАЦИИ
РУССКОГО ПРАВА В ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX ВЕКА
Выдающимися памятниками российского законодательства периода империи являются Полное Собрание и Свод Законов Российской империи. Без преувеличения можно сказать, что они представляют собой настоящий источниковый кладезь для исследователей, специализирующихся на имперском периоде российской истории. Ссылками на ПСЗ и СЗ пестрят работы ученых начиная еще с дореволюционного периода. При этом парадоксальным является то обстоятельство, что в исторической и историко-правовой науке до сих пор не дан ответ на вопрос, почему Полное Собрание и Свод Законов Российской империи стали именно такими, какими стали. К чести историков можно отнести лишь то, что этот вопрос ими был поставлен. Так, в 2002 г. М.В. Бабич писала: «Прежде всего, необходимо восстановить представления о критериях, которыми руководствовались во II отделении Собственной е. и. в. канцелярии при подготовке ПСЗ». При этом исследователь признает, что данная тема не получила в историографии широкого освещения и развития1.
Уже ко времени Петра I стала очевидна необходимость замены Соборного Уложения царя Алексея Михайловича новым универсальным кодексом или сводом законов. В течение всего XVIII столетия предпринимались попытки составить новое Уложение. Все они, хоть и не были совершенно бесплодны, в результате оказывались безуспешными. Тем не менее они не были обойдены вниманием историков2.
С начала XIX в. процесс кодификации вступил в новую фазу. В конечном счете составление Полного Собрания и Свода Законов Российской империи явилось плодом деятельности
* Севастьянов Федор Леонидович - кандидат исторических наук, доцент кафедры истории и политологии Санкт-Петербургского государственного горного института (технического университета).
© Севастьянов Ф.Л., 2008
Ф.Л. Севастьянов
цепочки учреждений, последовательно развивавшихся и, так сказать, «наследовавших» друг другу: от Комиссии составления законов, учрежденной в 1804 г., до II Отделения Собственной его императорского величества канцелярии. В течение этого периода процесс кодификации российского законодательства фактически направлялся одними и теми же людьми, несколько раз уступавшими друг другу лидерство. Речь идет прежде всего о Г.А. Розенкампфе и М.М. Сперанском.
Не будет преувеличением сказать, что именно последний, в отличие от первого, пользуется и в историографии, и особенно в исторической публицистике своего рода популярностью. На страницах некоторых книг он предстает каким-то добрым гением прогресса и модернизации отсталой российской политической системы, поскольку «у Сперанского не имелось никаких сомнений в том, что современная ему общественно-политическая система России изжила себя». Более того, он «не ушел совсем от вопроса о революции в русских условиях (sic!), но поразмыслил по-своему над ним, и если отверг столь крайнее средство осуществления преобразования общества, то имел на это существенные причины». Но в результате «не сумел найти иного выхода... кроме медленного, постепенного совершенствования общественной жизни при содействии государственной власти»3.
Более же всего, наверное, в восхвалениях Сперанского преуспел Н.Я. Эйдельман. Он не только объявил деятельность реформатора одной из «серьезных попыток произвести коренные, можно сказать, революционные (особенно, если б они вышли!) планы «революционных преобразований»», но и прямо утверждал: «Сперанский знал, чего хотел, его планы не были утопичны, это был интереснейший проект «революции сверху», зашедший далеко»4.
Думается, данный дискурс явился прямым продолжением и развитием высказанного Н.И. Тургеневым взгляда на деятельность реформатора. Критикуя его личные качества («слабый, гибкий и мелочный характер», «невысокие нравственные принципы», малодушие и даже бездушие), Тургенев в своей «России и русских» охарактеризовал его как «талантливого и чрезвычайно способного человека». «Если бы когда-нибудь историю России смогли написать беспристрастно, — писал Тургенев, — имя Сперанского стояло бы в ней на почетном месте. Потомство. будет благодарно ему за его помыслы, устремленные к лучшему будущему родины, за его воззрения, выраженные в проекте переустройства империи». Больше того, по словам Тургенева,
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
«Сперанский был одним из самых передовых людей своего времени не только в России, но и во всей континентальной Европе»5.
Здесь не следует забывать, что Николай Тургенев фактически явился первым публикатором Сперанского. Это, очевидно, сыграло большую роль в последующей трактовке идей и проектов преобразователя. Так, А.Н. Пыпин, очевидно, не только обратился к тургеневской «La Russie» за опубликованными выдержками и изложениями документов, но и в значительной степени тут же попал в плен мемуариста. В своем «Общественном движении в России при Александре I» он прямо высказался: «Труд Сперанского стоит, быть может, выше всего, что только было сделано русской мыслью тех времен»6.
Все эти рассуждения помещены здесь не для того, чтобы, обобщив апологетику, подвергнуть критике «труд Сперанского». А лишь для того, чтобы обратить внимание читателя на следующее обстоятельство. С легкой руки н. Тургенева и «плененных» им историков и публицистов либерального толка «Введение к Уложению государственных законов» (а именно эта работа и некоторые другие, тесно связанные с нею проекты, скрываются в литературе под псевдонимами «труд Сперанского», «проект Сперанского», «программа Сперанского» и даже иногда — «деятельность Сперанского») представляется в историографии едва ли не как единственная (или уж во всяком случае главная) сторона деятельности александровского любимца тех лет.
однако не будем оспаривать здесь и этот отнюдь не бесспорный тезис. Заметим лишь, что в отличие от проектов государственных преобразований, «практический выход» от которых был невелик, деятельность М.М. Сперанского в области кодификации русского права завершилась в конце концов изданием Полного Собрания и Свода Законов Российской империи. Не будет преувеличением утверждать, что эти правовые памятники определили разметку российского правового поля вплоть до начала ХХ в.
При этом — очевидный факт — история александровской и николаевской кодификации мало занимала и занимает внимание историков. Следствием явилось господство в литературе определенных схем, штампов в отношении оценки кодификационной деятельности Сперанского в довоенный период. В основе их лежит следующий тезис: «Проект Гражданского уложения Российской империи Сперанского являлся вариациями на тему Кодекса Наполеона 1804 года».
Ф.Л. Севастьянов
Этот тезис стал просто-таки общим местом. Так, в одном из авторитетнейших учебников по истории государства и права России безапелляционно заявляется: подготовленные Сперанским «проекты гражданского, уголовного и торгового уложений... не были приняты, так как реакционное дворянство усмотрело в них влияние законодательства французской революции, в первую очередь Гражданского кодекса 1804 г.»7 В другом и вовсе утверждается, что опубликованные и внесенные в Государственный Совет в 1810 г. две первые части проекта Гражданского уложения не получили поддержки потому, что они были «рецепцией французского законодательства»8.
Мнение о том, что Сперанский безусловно находился под властью французских образцов, иногда доводит даже до курьезов. Так, в недавно вышедшем издании трудов реформатора абзац из «Записки об устройстве судебных и правительственных учреждений в России» 1803 г.: «Есть много разделений законов; лучшее из них есть то, которое различает их на три рода: 1) закон государственный (конституционный); 2) закон гражданский; 3) закон уголовный. Два последних закона называются иначе уложение (code civil et penal)», — получил следующий комментарий: «Речь идет о двух кодексах: Кодексе гражданском, или кодексе Наполеона, принятом в 1804 г., а также Кодексе уголовном 1810 г.»9 Получается, что Сперанский находился настолько под влиянием французских образцов, что даже пронзал своею мыслью время.
Постулат о вторичности законотворчества М.М. Сперанского, заимствовании им законов «ненавистного корсиканца и хищника престола» Наполеона Бонапарта был сформулирован еще в описываемый период противниками и недоброжелателями реформатора. Здесь на первое место по праву можно поставить Н.М. Карамзина. В своей Записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» он буквально обрушивался на Сперанского со всею силою своего красноречия. «.Издаются две книжки под именем проекта <Гражданского> Уложения, — писал Карамзин. — Что же находим? Перевод Наполеонова Кодекса. Какое изумление для Россиян! Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя; у нас еще не Вестфалия, не Италианское Королевство, не Варшавское Герцогство, где Кодекс Наполеонов, со слезами переведенный, служит уставом гражданским»10.
Современники-недоброжелатели вообще склонны были априорно обвинять Сперанского во вторичности, в слепом ко-
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
пировании французских образцов. Так, Ф.Ф. Вигель, со столь свойственной этому мемуаристу саркастической желчностью, писал в своих «Записках»: «Он (Сперанский. — Ф. С.) был еще молод, спешил блеснуть и второпях не нашел ничего лучшего, как списать точь-в-точь учреждение министерств, коим французская директория надеялась поболее людей привязать к своему существованию, со всем преувеличенным его содержанием, со всем излишеством должностей. В нем признали творца, точно так же, как предки наши, не знавшие Корнеля и Расина, дивились изобретательности Сумарокова и Княжнина. Потомство будет уметь оценить создания Сперанского»11.
Тезис о вторичности проекта Гражданского Уложения, вышедшего из-под пера Сперанского, был также излюбленным коньком его предшественника и преемника на посту фактического главы Комиссии составления законов Г.А. Розенкампфа. Вновь встав у руля кодификации после отставки и ссылки реформатора, Розенкампф в своих «отношениях» министру юстиции князю П.В. Лопухину несколько раз возвращался к проекту Гражданского Уложения Сперанского. Но об этом ниже. А здесь лишь процитируем фрагмент из воспоминаний Розенкампфа, приводимых М.А. Корфом: «Уже прежде приверженный от души Французской системе централизации и усердный почитатель Наполеоновского кодекса, он, с тех пор как побыл вблизи источника (речь идет об Эрфуртском свидании. — Ф. С.), считал, что подобное чудо можно и должно сотворить у нас. Дело же было не слишком мудреное: Французский кодекс состоит всего навсе (так в тексте. — Ф. С.) из 1800 параграфов, и передать их в прекрасных русских фразах можно, без большого труда, в какой-нибудь год»12. То есть и на склоне лет Розенкампф продолжал повторять те же обвинения, которые выдвигал против бывшего патрона и соперника в начале 1810-х гг.
При этом М.А. Корф — первый и до сих пор, пожалуй, наиболее авторитетный биограф М.М. Сперанского — тоже встал на эту точку зрения: «Он (Сперанский. — Ф. С.) поступил в комиссию законов без всякого юридического приготовления, чуждый немецкой литературы, по незнанию самого языка, незнакомый почти ни с чем, кроме Французского кодекса и энциклопедического сочинения... Флорижона... Напитанный Наполеоновскими идеями, он не давал никакой цены отечественному законодательству, называл его варварским и находил совершенно бесполезным и лишним обращаться к его пособию»13. Здесь Корф, бывший сотрудником Сперанского лишь в последний период
Ф.Л. Севастьянов
кодификационных работ, явно оперирует не своими, а чужими воспоминаниями. В результате — попросту передает расхожее мнение о Сперанском «общества» начала XIX в. Но в то время такие заявления делались голословно, также как и в наши дни (о чем говорилось выше).
Пожалуй, единственным противником Сперанского, кто не просто обвинял его в переписывании Кодекса Наполеона, но и приводил примеры рецепции, был Н.М. Карамзин. В своей Записке он как минимум девять раз обращается к проблемам заимствования в российском проекте Гражданского уложения, как правило, сопровождая свои нападки французскими цитатами. Некоторые из претензий историографа носят явно стилистический характер. Так, он обрушился на авторов проекта за то, что они перевели французское слово lit как «ложе», родив словесного кадавра «ложе реки»14. Однако не стоит забывать, что подобные несуразности очевидны для нас лишь сегодня. Для двух-, а то и трехъязычной политической элиты Российской империи подбор русского эквивалента того или иного иностранного слова, вероятно, представлял трудности. И Карамзин в вопросах перевода был тогда одним из самых больших авторитетов. Так, он консультировал П.А. Вяземского в период написания проекта Государственной Уставной Грамоты Российской империи15.
Обратимся к анализу аргументации Карамзина16.
Свою первую претензию к составителям проекта (читай — к Сперанскому) Карамзин сформулировал следующим образом: «Кстати ли начинать, например, русское Уложение главою о правах гражданских, коих в истинном смысле не бывало и нет в России? У нас только политические или особенные права разных государственных состояний». Поясняя свою мысль, историограф отмечал, что «право собственности, наследства, завещания — вот гражданские права во Франции; но в России господский и самый казенный земледелец имеет ли оные, хотя называется русским?»
думается, данный аргумент далеко не бесспорен, а на поставленный Карамзиным вопрос и сегодня будут даны различные ответы. Особенно — в свете последних исследований по социальной истории. Тем более что в приведенной цитате наверняка имела место игра слов, связанная с переводом. Полной уверенности нет, но так ли уж четко можно было различить в языке начала позапрошлого столетия семантику словосочетаний «права политические» и «права гражданские»? Впрочем, вернемся к этому чуть ниже.
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
Затем, обращаясь уже к недостаткам перевода, Карамзин указывал на очевидное упрощение в проекте Сперанского по сравнению с Кодексом Наполеона трактовки дееспособности лица, лишенного гражданских прав. По французскому Гражданскому кодексу 1804 г. такой человек может выступать в суде лишь «под именем и через посредство специального попечителя» (ст. 25), по русскому проекту 1810 года он вообще «не может быть в суде ни истцом, ни ответчиком» (п. 6, § 9, гл. 1, ч. 1)17. «Следственно прибьет Вас, ограбит и за то не ответствует?..» — справедливо негодовал историограф.
Сила данного аргумента также не очень велика. Понятно — речь идет о небрежности, упущении авторов проекта, неточной формулировке. Но считать ли поэтому этих авторов вслед за Карамзиным лишь переводчиками французского закона? Кроме того, подобные «ляпы» и должны исправляться как раз в ходе обсуждения законопроекта.
Вслед за тем Карамзин советует опустить ряд мест, так же как, по его словам, опустили уже многое по сравнению с наполеоновским оригиналом. Он приводит лишь два примера. Это, во-первых, рассуждение о статуях и зеркалах как части недвижимого имущества. Заметим, что аналог приводимой в Записке французской цитате в русском проекте Гражданского уложения находится, но он не является переводом. § 5, гл. 1, ч. 2 формулирует весьма общим образом, что частью недвижимости является все, что не может быть отделено от таковой недвижимости без ущерба для целости как отделяемого, так и объекта недвижимой собственности.
«Могли бы также не говорить об Alluvion, — замечает Карамзин. — От начала России еще не бывало у нас тяжбы о сих предметах». Точно установить норму Кодекса Наполеона, которую якобы заимствовал Сперанский (как и соответствующее место в его проекте) пока не удалось. Видимо, речь идет о каких-то проблемах, связанных с межеванием земель в том случае, если река наносит землю на берег одного владельца и подтачивает другой берег.
Что ж, отсутствие тяжб по этому вопросу «от начала России» еще не основание для того, чтобы не включать подобную норму в проект. Так же как и не основание априорно считать такую норму рецепцией французского права. То же можно сказать и о «семейственном совете», который предполагалось по проекту Сперанского ввести при опеке. Карамзин также считал эту норму переводом французского оригинала.
Ф.Л. Севастьянов
Пожалуй, самым существенным упреком, брошенным Карамзиным в адрес составителей проекта Гражданского уложения 1810 г., было следующее: «Забыта главная вина развода — неспособность к телесному совокуплению». Пробел действительно существенный, однако прямо с рецепцией французского права никак не связанный.
Даже если читатель не разделяет авторского скепсиса по поводу обвинений, брошенных Карамзиным в адрес Сперанского и подготовленного им проекта, придется все-таки согласиться, что их далеко не достаточно для того, чтобы безоговорочно признать Проект Гражданского Уложения 1810 г. переводом «Наполеонова Кодекса».
И здесь обращает на себя внимание вот что. В Записке критика проекта Гражданского уложения Российской империи, подготовленного М.М. Сперанским, помещена уже после критики «посттильзитской» франкофильской внешней политики (а с ней имя Сперанского было в «общественном мнении» прочно связано), государственных преобразований (учреждения министерств, Государственного Совета и проч.) и финансовой политики (последняя представлялась противниками Сперанского чуть ли не главной его виной). Складывается впечатление, что критика Гражданского уложения — всего лишь своего рода «довесок» обвинения. Как будто бы Карамзин, уже показав всю вредоносность «дрянного поповича», просто хочет не оставить в его защиту ни одного аргумента.
Интересно, что саму кодификационную тактику Сперанского Карамзин вполне одобрил. Как известно, придя к руководству Комиссией составления законов, Сперанский утвердил в ней систему жесткого подчинения, упразднив прежние совещательные структуры. А вот что пишет Н.М. Карамзин о проблеме кодификации русских законов вообще: «Сей труд велик, но он такого свойства, что его нельзя поручить многим. Один человек должен быть главным, истинным творцом Уложения Российского; другие могут служить ему только советниками, помощниками, работниками. Здесь единство мысли необходимо для совершенства частей и целого; единство воли необходимо для успеха. Или мы найдем такого человека, или долго будем ждать кодекса!»18
При чтении этого резюме никак нельзя отделаться от ощущения, что Карамзин имеет в виду себя. не хочется думать, что им двигали лишь меркантильные мотивы (референдарий Комиссии законов получал 3000 руб. в год жалования, против 2000 руб.
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
пенсиона историографа, глава же Комиссии мог рапоряжать-ся еще и 6000 руб. в год «на предварительные издержки»19). Но нужно отметить, что предлагавшаяся Карамзиным схема кодификации весьма походила на его работу над «Историей Государства Российского»: сначала собирать старые законы, затем сводить их, а уже после — исправлять.
Карамзин не упрекает Сперанского и его проект как раз в самом главном. В своей «Записке» он требует от нового Уложения «единства частей и целого». А эта черта свойственна проекту Сперанского в полной мере: проект Гражданского уложения 1810 г. внутренне непротиворечив, его характеризует, на наш взгляд, неплохая для начала XIX в. юридическая техника. Он, конечно, небезупречен, и некоторые существенные огрехи, как мы видели, отметил все тот же Карамзин, но этого мало для того, чтобы объявить проект несостоятельным в целом, а его автора — некомпетентным в данной области.
Главное сущностное обвинение у Карамзина сформулировано следующим образом: «Для старого народа не надобно новых законов. Согласно с здравым смыслом, требуем от Комиссии систематического предложения наших. Русская Правда и Судебник, отжив век свой, существуют единственно как предмет любопытства. Хотя Уложение Царя Алексея Михайловича имеет еще силу закона, но сколько и в нем обветшалого, уже для нас бессмысленного, непригодного? Остаются указы и постановления, изданные от времен Царя Алексея до наших: вот содержание кодекса. должно распорядить материалы, отнести уголовное к уголовному, гражданское к гражданскому, и сии две главные части разделить на статьи. Когда же всякий указ будет подведен под свою статью, тогда начнется второе действие: соединение однородных частей в одно целое, или соглашение указов, для коего востребуется иное объяснить, иное отменить или прибавить... Третье действие есть общая критика законов: суть ли они лучшие для нас по нынешнему гражданскому состоянию России? Здесь увидим необходимость исправить некоторые, в особенности уголовные, жестокие, варварские. Таким образом, собранные, приведенные в порядок, дополненные, исправленные законы предложите в форме книги, систематически с объяснением причин.»20
но почему же такие сложные действия, требующие сил, времени, колоссальной квалификации не только юриста, но и архивиста, лучше, чем просто составление новых законов? Этим вопросом вполне вправе задаться читатель карамзинс-
Ф.Л. Севастьянов
кой Записки. Зачем сначала собирать законы, «соглашать» их между собой, а потом смотреть «суть ли они лучшие для нас по нынешнему гражданскому состоянию России»? Но Карамзин уже предложил ответ: потому что новые законы есть калька «со слезами переведенного» во многих странах кодекса «ненавистного корсиканца»!
Но это утверждение далеко не бесспорно. Конечно, детальный компаративный анализ Кодекса Наполеона и Проекта Гражданского Уложения Российской империи — тема отдельной историко-юридической работы. Но на некоторые моменты можно обратить внимание читателя и в настоящей статье. Так, действительно, каждый из кодексов начинается разделами о гражданских правах. Однако если ст. 7 Кодекса Наполеона гласит: «осуществление гражданских прав не зависит от качества гражданина; это качество приобретается и сохраняется лишь согласно конституционному закону», то в русском проекте 1810 г. обнаруживаем: «Закон Государственный определяет, в какой степени права гражданские принадлежат каждому по его состоянию» (§ 2, ч. 1). Получается, что Карамзин стучался в открытую дверь — вот они «политические или особенные права разных государственных состояний». Вся сила аргумента, таким образом, состояла лишь в том, что «последний летописец» предпочитал называть эти права политическими, а не гражданскими. С собственно же юридической точки зрения, это означает, что два сравниваемых нами памятника в принципе разные: один предназначен для государства, где все равны перед законом, другой — обслуживает сословное общество.
Но этим дело не ограничивается. Так, ст. 11 Кодекса Наполеона просто провозглашает: «Иностранец пользуется во Франции такими же гражданскими правами, как и те гражданские права, которые предоставлены или будут предоставлены французам по договорам с государством, к которому принадлежит иностранец». В подготовленном же Комиссией законов под руководством Сперанского проекте существует целая глава (гл. 2, ч. 1) «о гражданских правах иностранцев, в России пребывающих», насчитывающая тридцать девять параграфов и разделяющая всех иностранцев на три группы: «путешествующих или пребывших на время», «временно водворившихся» и «укоренившихся». излишне говорить о том, что гражданские права их неодинаковы. Выделение же третьей группы вообще трудно объяснимо, нелогично, поскольку под «укоренившимися» иностранцами подразумеваются вступившие в русское подданство
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
и, следовательно, в гражданско-правовом отношении, ничем не отличающиеся от «природных» русских подданных.
Весьма пространно говорится в проекте Сперанского и о родительской власти. Вкратце, положения законопроекта сводились к тому, что полностью власть родителей над детьми прекращается лишь со смертью первых. Само собою, французский Гражданский кодекс говорит о подобной патриархальной власти лишь до совершеннолетия детей.
Подобные нормы органично вытекали из русской патриархальной традиции. В начале XIX в. известны случаи, когда, например, мать могла засадить своего взрослого сына, достигшего обер-офицерского чина на год в крепость по обвинению в «неповиновении ей и нанесении личных обид»21.
Наконец, различна и структура кодексов — группировка норм по частям.
Конечно, можно в русском проекте обнаружить прямые заимствования. Причем даже такие, о которых умолчал Карамзин. Так, § 52 гл. 3 ч. 1 Проекта Гражданского уложения «О жительстве» гласит: «Жительство каждого полагается там, где главное его водворение или оседлость». Здесь нетрудно усмотреть прямую аналогию со ст. 102 Кодекса Наполеона: «Местом жительства каждого француза, в отношении осуществления его гражданских прав, является то место, где он имеет свое основное обзаведение». Как видим, Сперанский, в отличие от переводчика первой половины ХХ в., затруднился перевести французское слово établissement однозначно.
Однако, подобных примеров едва ли достаточно, чтобы упрекнуть М.М. Сперанского в попытке рецепции французского права и превратить его из автора самостоятельного проекта в переводчика французского закона. Кстати сказать, в своем знаменитом «Пермском письме» Сперанский на упрек в заимствовании наполеоновского законодательства отвечает, пожалуй, наиболее прямо и аргументированно. «Другие искали доказать, — писал он императору Александру I, — что Уложение, мною внесенное, есть перевод с французского или близкое подражание: ложь или незнание, кои изобличить также нетрудно, ибо то и другое напечатано»22.
Практически одновременно с формулировкой процитированного оправдания создавались другие документы, предназначавшиеся, правда, не для императора, а для министра юстиции князя П.В. Лопухина и продолжавшие обвинения Сперанского в том же духе. К настоящему моменту в архивном
Ф.Л. Севастьянов
фонде Комиссии составления законов выявлено три подобного рода бумаги, относящиеся к маю-июню 1812 г., т. е. к периоду непосредственно после отставки и ссылки Сперанского. Во всех трех случаях авторство принадлежит Г.А. Розенкампфу, вновь фактически возглавившему Комиссию.
Наиболее любопытна одна из них. Она представляет собой черновик отношения П.В. Лопухину «О действиях Комиссии законов на будущее время». Писарская копия выправлена рукой Г.А. Розенкампфа. Данный документ содержит весьма пространное рассуждение о законах вообще, которое уместно здесь привести, несмотря на большой объем цитаты.
«Всякие законы тогда наиболее могут приличествовать государству, когда они освящены уже временем. Следовательно должно оставить старые начала неприкосновенными, естьли только не будут оне очевидно противны цели Государства и Правительства.
Всякая новизна оскорбляет то, что для людей всего любезнее: привычку, и делает их неуверенными в своем состоянии и в своих правах.
Средства к достижению сей цели у различных народов различны, хотя все они относятся к одному предмету (т. е. к семейственным связям, к наследиям, к договорам и к прочим следствиям приобретения и сохранения собственности).
некоторые юрисконсульты в теориях своих утверждают, что есть общая форма (type), по которой можно одинаково начертать сии предметы для всех стран, по тому, что разум, правосудие и справедливость суть по их словам везде одно и то же, и что они должны быть признаваемы всеми образованными народами. Сие предположение не только ложно, но и ведет еще к опасным заключениям.
Если неоспоримо, что разум и правосудие суть везде одно и то же: то не менее справедливо и то, что смотря по различию предметов, к коим они прилагаются, они должны производить и различные действия.
Если бы ни одна земля не имела еще законов, то при составлении оных легко бы могло статься, что все они последовали бы одному началу и со временем к нему привыкли, ибо всякий закон и хорош там, где он существует и исполняется, но как они составлены во времена весьма отдаленные одно от другого, то гораздо справедливее и полезнее для Правительства и управляемых не переменять внезапно того, что существует.
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
Когда удостоверил опыт, что законы стремятся к сохранению спокойствия подданных, к соблюдению должного повиновения Правительству, к содержанию в уважении религии и к способствованию просвещения, то нет нужды переменять оные. Злоупотребления существуют повсюду, а известные легче отвращать (есть ли только кто захочет) нежели те кои могут возникнуть от новых законов...
Мы ошибемся естьли вообразим, что с переменою на бумаге текста гражданских законов, столь же легко и скоро переменится и существующее право, и что от введения постановления другого Государства произойдут из оных те же самые следствия, как и там где к оным привыкли.
Не одни люди, но и время постановляет и определяет начала Законодательства; редакторам надлежит только уметь их найти (здесь и далее подчеркнуто в подлиннике. — Ф. С.) и установить образ их приложения, смотря по обстоятельствам.
Искусные люди могут конечно в течении нескольких лет составить уложения довольно хорошо написанные, но если они заменят начала действительно принятые началами чужеземными, то сии Уложения будут не что иное как только книги, содержащие в себе систематические рассуждения о праве несуществующем»23.
Трудно сказать, был ли Густав Розенкампф знаком с Запиской Н.М. Карамзина, но тезис историографа о том, что «для старого народа не надобно новых законов», он сумел преподать весьма развернуто.
имеющийся в нашем распоряжении документ очень интересен. Как уже отмечалось выше, текст его написан писарской рукой, а поверху выправлен Розенкампфом. Многие поправки, так сказать, смягчающие. например, первоначально вопрос о будущем проекта Гражданского уложения был поставлен перед министром юстиции так: «Проект Гражданского Уложения должен ли оставаться и приведен быть к окончанию так как он был доселе (подчеркнуто в оригинале. — Ф. С.) <изложен под руководством бывшего Директора Комиссии Законов Тайного Советника Сперанского> или предписано будет подвергнуть его новому рассмотрению относительно к началам». Фрагмент, заключенный в треугольные скобки, был при правке заменен на «рассмотрен Государственным Советом»24. Во многих других местах нападки персонально на Сперанского были также убраны. Часто бывший директор Комиссии именовался иносказательно. например, в отношении к министру юстиции от
Ф.Л. Севастьянов
4 мая 1812 года Розенкампф, критикуя то состояние, в которое пришло Училище правоведения при Сперанском, высказался так: «Та же самая система, которая уничтожила Коллегии и которая унизила кредит Банковых Ассигнаций, взирала такоже на сие Заведение (то есть Училище правоведения. — Ф. С.) как на бесполезное»25.
Нужно сказать, что все отношение 4 мая 1812 г. было посвящено критике системы, установленной в Комиссии законов М.М. Сперанским. Суть произведенных перемен заключалась, как известно, в том, что реформатор ликвидировал Совет Комиссии, состоявший из трех референдариев (а Г.А. Розенкампф, видимо, играл там лидирующую роль) и осуществлял руководство единолично, заняв вновь учрежденный пост директора Комиссии. Подвергнув эту систему руководства резкой критике, Розенкампф оговаривался: «Естьли я и придерживаюсь старого Положения, то не из какого личного побуждения, но потому, что я почитаю его в сущности полезным и предпочтительным тому Положению, на которое его променяли»26.
Здесь, конечно, бывший фактический глава Комиссии выдавал себя с головой. За каждой строкой отношения просматриваются его жгучая ненависть к Сперанскому и желание вновь руководить кодификационными работами. Тем более что несколькими страницами ранее Розенкампф прямо говорил, что «достигнуть совершенства может только то, что самим собою написано, иначе никогда не будет единства в предмете»27. Таким образом, критикуя единоначалие Сперанского, Розенкампф исподволь подводил читателя к мысли о спасительности его собственного единоначалия.
При этом нужно сказать, что, например, того же Карамзина не очень удовлетворяла работа Комиссии в «досперанский» период, который идеализировал Розенкампф в своих «отношениях». В Записке об этом говорится так: «Мы ждали года два. Начальник переменился28, выходит целый том работы предварительной, — смотрим и протираем себе глаза, ослепленные школьною пылью. Множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного Гражданского характера России. Добрые соотечественники наши не могли ничего понять, кроме того, что голова авторов в Луне, а не в Земле Русской — и желали, чтобы сии умозри-тели или спустились к нам или не писали для нас законов»29. Сложно сказать, против кого конкретно из руководителей Комиссии был направлен этот ироничный пассаж Карамзина:
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
против самого ли Розенкампфа, который в первый период своей работы в Комиссии, видимо, еще даже плохо владел русским языком, или же против Новосильцева. Во всяком случае, если предположение о том, что Карамзин сам бы хотел возглавить кодификационные работы, все-таки пока кажется несколько сомнительным, то в амбициях розенкампфа сомневаться не приходится. Здесь очевидно действовала нормальная логика отношений в бюрократической системе.
Интересно, что, критикуя Сперанского, своего только что низвергнутого начальника, розенкампф берет на вооружение тезис Карамзина о том, что вместо составления новых законов нужно «систематическое предложение старых». Один весьма красноречивый пример такого рода рассуждений розенкампфа уже был приведен выше. Позволим здесь себе и еще одну пространную цитату из отношения от 13 мая 1812 г. Текст, заключенный в треугольные скобки вычеркнут при правке.
«Обязанность Комиссии Законов по мнению Совета Комиссии <несколько слов неразборчиво> разобрать начала существующие, изложить происхождение и дух древних законов, показать каким образом делались постепенно перемены (по особенным ли побуждениям Правительства или по злоупотреблениям и недостатку надзора) и представить несовершенства, которые отразил опыт. <Таков должен быть образ действий Комиссии>.
<И с сей-то точки зрения рассматриваемо было в 1804 году издание уложения, и в сем смысле начали соединять и располагать материалы. Но с 1808 по 1809 год сей путь оставлен. Вместо утвержденного плана стали следовать плану Уложения чужеземного (как то можно усмотреть из прилагаемых при сем бумаг под литерами А, В, С.30); заимствовано из оного множество начал, и принято за правило исправить (здесь и далее подчеркнуто в оригинале. — Ф. С.) или переменить древнее законодательство, заменив оное положениями, извлеченными из Французского Права, смотря по тому как то или иное казалось приличным (на пр.[имер], в свойствах имуществ, в правах наследования).
Кажется что если бы действительно было нужно заимствовать что-нибудь из чужих законов, то легче можно было бы найти источники гораздо ближайшие к древним началам, нежели Наполеоново Уложение.
Нельзя также думать, чтобы древнее законодательство наше не могло доставить предметов для полного Уложения>»31.
Однако, как показала практика, провозгласив подобные принципы, Густав Розенкампф совсем не стремился им следовать.
Ф.Л. Севастьянов
Вопрос о том, сколько и каких указов и законов было найдено в архивах и собрано в Комиссии (а об этом Розенкампф писал постоянно), еще требует особого исследования. Но фактом является то, что после своего возвращения к фактическому руководству Комиссией законов Г.А. Розенкампф на практике продолжал линию Сперанского. 9 июня 1812 г. им было направлено министру юстиции «Представление о ходе работ по составлению Уголовного уложения»32. В этом довольно пространном, на шести листах, документе подробно излагается история составления проекта с 1807 г. И нигде не говорится, о том, что проект Уголовного уложения компилировался бы из старых русских законов.
Действительно, в 1813 г. Проект Уголовного уложения был издан33. Анализ структуры и текста этого памятника позволяет утверждать, что он не был сводом предшествующих русских законов, но являлся новым кодексом, соответствующим, впрочем, русской уголовно-правовой традиции. Критика же проекта в Государственном Совете как раз и строилась на том, что в нем не учтены некоторые указы, изданные в XVIII в. В частности, адмирал Мордвинов критиковал упоминание в этом проекте о смертной казни, ссылаясь на ее отмену Елизаветой Петровной34.
В 1814 г. была издана третья часть проекта Гражданского уложения «О договорах», являвшаяся логическим продолжением первых двух, которые были переизданы вместе с ней и, насколько позволяет судить первый поверхностный анализ, без всяких изменений35.
В чем же заключался подход к кодификации, который условно можно назвать подходом Сперанского. А.н. Пыпин, оценивая деятельность Сперанского в кодификационной сфере и законотворчестве вообще, писал: «Сперанский, хотел строить заново, мало соображался с преданиями и существующим порядком вещей», — хотя и отмечал при этом, что «Сперанский вообще очень мало опирался на «исторических основаниях», или совсем не опирался на них»36. Как уже было показано на примере норм о родительской власти или прав иностранцев, последний упрек не соответствует действительности. однако в главном Пыпин, не упрекавший здесь, впрочем, Сперанского в рецепции французского права, точен. Сперанский представлял подход к кодификации, который можно условно назвать прогрессивным. он действительно хотел «строить заново», причем в кодификации, в отличие от его проектов государственных преобразований, в значительной степени опираясь на традицию.
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
Конечно, и без заимствований наверняка не обходилось. Сам Сперанский в «Пермском письме» говорил: «В источнике своем, т. е. в римском праве, все уложения всегда будут сходны, но со здравым смыслом, со знанием сих источников и коренного их языка можно почерпать прямо из них, не подражая никому и не учась ни в немецких, ни во французских университетах»37. Думается, это замечание следует признать справедливым.
Карамзин и Розенкампф явились выразителями подхода, который можно назвать консервативным — «для старого народа не надобно новых законов». Схема такой кодификации была обрисована ими достаточно четко. Первый шаг — собрание старых законов, второй — их сведение по отраслям права, третий — исправление и дополнение. Однако мотивы, по которым ими выдвигалось подобное требование, лежали, как видится, далеко от поля собственно юридического. Первый был рупором недовольства «общества» «дрянным поповичем». Второй хотел обозначить свои принципиальные разногласия со своим опальным бывшим патроном. Видимо, подобную риторику взяли на вооружение и различные другие сановники, как, например, адмирал Мордвинов.
Но в результате именно эта точка зрения победила. В 1832 г. был завершен процесс кодификации русского права, занявший по крайней мере треть века. Если же учитывать историю кодификационных комиссий XVIII столетия, он продолжался около ста пятидесяти лет. Модель, по которой кодификация была завершена, можно назвать консервативной: были собраны и сведены изданные в разное время законы. При этом третий, предлагавшийся Карамзиным, этап кодификации — «общая критика законов» — так и не был произведен. Консервативная идея развивалась, следуя собственной логике.
Исследования в этой области очень важны. Они, во-первых, дадут возможность по-новому взглянуть на ряд так называемых историографических общих мест, которые в действительности являются историческими мифами. Во-вторых, данный сюжет позволяет поставить вопрос о том, в какой степени различные идеологические конструкты использовались в бюрократической и придворной борьбе, а в какой — определяли ее ход.
Примечания
1 Бабич М.В. Несколько замечаний относительно «Полного собрания законов» периода царствования Екатерины II // Города европейской
Ф.Л. Севастьянов
России конца XV - первой половины XIX века. Тверь, 2002. Ч. 1. С. 117.
2 Латкин В.Н. Законодательные комиссии в России в XVIII ст. Ист.-юрид. исслед. СПб., 1887. Т. 1; Омельченко O.A. Кодификация права в России в период абсолютной монархии (Вторая половина XVIII в.). М., 1989.
3 Томсинов В.А. Светило российской бюрократии. М., 1991. С. 135138.
4 Эйдельман Н.Я. Революция сверху в России. М., 1989. С. 85-86.
5 Тургенев Н. Россия и русские. М., 2001. С. 537-539.
6 Пыпин А.Н. Общественное движение в России при Александре I. СПб., 1908. С. 179.
7 История государства и права России: Учебник / Под ред. Ю. П. Титова. М., 1999. С. 183.
8 Исаев И.А. История государства и права России: Полн. курс лекций. М., 1994. С. 177.
9 Сперанский М.М. Руководство к познанию законов. СПб., 2002. С. 287, 637.
10 Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 90.
11 Вигель Ф.Ф. Записки. М., 2000. С. 104-105.
12 Цит. по: Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 1. С. 150.
13 Корф М.А. Указ. соч. Т. 1. С. 155.
14 Карамзин н.М. Указ. соч. С. 93.
15 Мироненко С.В. Самодержавие и реформы. М., 1989. С. 165.
16 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 91-93.
17 Здесь и далее все цитаты из Кодекса Наполеона и Проекта Гражданского Уложения приводятся по изданиям: Французский гражданский кодекс 1804 года. С позднейшими изменениями до 1939 г. / Пер. с фр. И.С. Перетерского. М., 1941; Проект Гражданского Уложения Российской империи. СПб., 1810. Ч. 1: О праве личном; СПб., 1810. Ч. 2: Об имуществах.
18 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 95.
19 Новый энциклопедический словарь / Изд. бывш. Брокгауза и Ефрона. Т. 20. Ст. 902; Труды Комиссии составления законов. 2-е изд. СПб., 1822. Ч. 1. С. 44.
20 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 93-94.
21 См.: Куприянов А.И. Конфликты поколений и власть: частная жизнь в XIX в. (на примере казуса Депрерадовича) // ACTIO NOVA 2000. М., 2000. С. 245-253.
22 Сперанский М.М. Указ. соч. С. 576.
23 РГИА. Ф. 1260. Оп. 1. Д. 82. Л. 2-5об.
24 Там же. Л. 1.
25 Там же. Д. 81. Л. 11-11об.
26 Там же. Л. 10-10об.
К истории кодификации русского права в первой трети XIX века
27 Там же. Л. 4.
28 Очевидно, Карамзин имеет в виду упразднение Комиссии Завадовского и учреждение Комиссии законов 1804 года. Ее начальником считался министр юстиции П.В. Лопухин, но непосредственно курировал работу в тот период его товарищ H.H. Новосильцев.
29 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 90.
30 В деле эти бумаги отсутствуют. О чем идет речь, установить не удалось. Это пока единственная выявленная попытка Розенкампфа не огульно обвинить Сперанского в рецепции французского права, а доказать это примерами.
31 РГИА. Ф. 1260. Оп. 1. Д. 82. Л. 6об.-7.
32 Там же. Д. 83.
33 Проект Уголовного Уложения Российской империи. СПб., 1813. Ч. 1-3.
34 Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. 1859. Кн. IV.
35 Проект Гражданского Уложения Российской империи. СПб., 1814. Ч. 1-3.
36 Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 177.
37 Сперанский М.М. Указ. соч. С. 576.
