CC BY
68
ДИСКУССИЯ
От редакции
Наш «Вестник общественного мнения» изначально задумывался как журнал определенной научной программы — мониторинга социальных, экономических, культурных и ценностных трансформаций в постсоветском обществе. Исследования и журнал делали одни и те же люди, составлявшие единый коллектив. Все теоретические или содержательные дискуссии проходили внутри Центра и не выносились на печатные страницы: главной задачей было описание самих изменений, изложение результатов работы. Но с течением времени задачи усложнялись, постепенно расширился круг авторов. К обсуждению методологии в нашем журнале Юрий Александрович Левада относился сдержанно: он, конечно, не отрицал саму идею, но на данном этапе, когда, как он говорил, «приходится щупать пульс у больного», Юрий Александрович не считал методологическое направление главным.
Однако за последнее время у нас накопилось некоторое количество собственных теоретико-методологических проблем, образовался ряд вопросов, которые требуют внимания коллег. Мы крайне заинтересованы и в открытом обсуждении характера ведущихся в нашем Центре исследований, и в анализе сложившихся подходов, выявлении границ тех или иных методов, теоретических позиций, обусловленных различием познавательных ценностей и установок. Поэтому мы посчитали не только возможным, но и очень важным поместить на страницах данного номера ряд статей дискуссионного и критического характера. В них обсуждаются принципиальные проблемы понимания и объяснения природы российского общества, рассматриваются накопленный опыт и подходы социологов Центра.
Поскольку в номер включены работы, критически анализирующие наши собственные способы работы и позиции, мы не сочли возможным что-либо менять в предложенных текстах. Они публикуются в авторских редакциях. Надеемся, что начатое обсуждение будет продолжено.
Михаил ГАБОВИЧ
К дискуссии о теоретическом наследии Юрия Левады
Первый — немецкий — вариант настоящего текста был написан для берлинского журнала «Osteuropa». Он стал реакцией на подборку статей, опубликованных к первой годовщине смерти Юрия Левады. Биографическая зарисовка Алексея Левинсона о Леваде стала для главного редактора издания Манфреда Заппера поводом обвинить германских коллег в недостаточном внимании к работам Левады, а также Льва Гудкова и Бориса Дубина, а в результате — непонимании происходящих в России общественных процессов в их совокупности. Главной проблемой, актуализированной смертью Юрия
Левады, Заппер объявил трудности транснационального научного диалога. При этом в обоих опубликованных текстах почти напрочь отсутствовало какое-либо обсуждение или даже изложение содержательной стороны работы Левады (либо его учеников), его (их) позиций в научных спорах, методов и результатов его (их) работ, особенностей его (их) подхода к исследуемым предметам.
Алексей Левинсон в тексте, написанном и впервые опубликованном по-русски еще при жизни Левады, написал, что оригинальность его работ в начале 1960-х состояла в анализе
данных опросов, а также в обращении к понятию культуры. Сплоченный им коллектив задал «принципы позиционирования исследователя в... поле», «принципы столь же этические, сколь технические, столь же теоретически обоснованы, сколь практически обкатаны». Существование этих принципов, по Левинсону, хорошо известно, хотя «они никогда и нигде не формулировались»1. О нонконформизме левадовского стиля одежды читатель из статьи узнает больше, чем о содержании его социологических исследований. Заппер же, если не считать ссылок на междисциплинарность и «требование тотального охвата», посвящает методам Левады/Дубина/Гудкова ровно одну, довольно загадочную, фразу: «В их мысли и работах фундаментальное эмпирико-критическое осознание того, что любое высказывание в социальных науках должно быть верифицируемо при помощи данных, опросов и других количественно измеримых источников, сливается с другим основополагающим теоретическим убеждением: принципом понимающей социологии, социологии объясняющей, по которой видно, что эти авторы проработали и продуктивно развили Макса Вебера, Ханса-Георга Га-дамера и Эдмунда Гуссерля»2.
Таким образом, непосвященному читателю остается совершенно непонятно, зачем же ему читать Леваду (а также его учеников) — по крайней мере, если, помимо стойкой этической позиции, такой читатель интересуется еще и собственно научной стороной деятельности ученого. К сожалению, такой недостаток присущ не только текстам, представленным немецкому читателю, но и многим посмертным статьям о Леваде, которые мне довелось читать в российской периодике3. Мне такая позиция
1 Русский оригинал статьи: Левинсон А. Держатель нормы. Юрий Александрович Левада (1930—2006) // Отечественные записки. 2006. № 6.
2 Sapper M. Dialogstörung. Warum Levada & Co. nicht gelesen werden // Osteuropa. 2007. № 10. S. 102.
3 Ограничусь здесь перечнем наиболее содержательных статей, в которых, однако, исторический рассказ и изложение работ Левады тоже преобладают над их содержательным обсуждением, см.: Гудков Л. Социология Юрия Левады (опыт систематизации) // Вестник общественного мнения. 2007. № 4. С. 8-27, www.polit.ru/research/2007/09/13/gudkov. html; ШляпентохВ. Звездное время Юрия Левады: история одного эк-
зистенциального выбора // Новое литературное обозрение. 2007. № 87. С. 230-236. http://magazines.russ.ru/nlo/2007/87/sh13.html; Дубин Б. От традиции к игре: культура в социологическом проекте Юрия Левады // Там же. С. 237-247; http://magazines.russ.ru/nlo/2007/87/du14.html; Он же. Традиция, культура, игра в социологии Юрия Левады // Общественные науки и современность. 2007. № 6. С. 31-38; Гудков Л. «Советский человек» в социологии Юрия Левады // Там же. С. 16-30.
представляется контрпродуктивной: отсутствие содержательной и, главное, критической проработки — это скорее признак отсутствия реального интереса, нежели дань уважения. Отказ от спора — верный путь к интеллектуальной мумификации. Я же, напротив, исхожу из того, что (особенно в области теоретической социологии) читать интересно тех, с кем хочется (и есть о чем) спорить. Поэтому, пользуясь любезным приглашением Льва Гудкова, ниже представляю уже русскому читателю некоторые (весьма фрагментарные) критические соображения о «методе Левады» и теоретических построениях его школы. При этом я отдаю себе отчет в том, что многие коллеги могли бы изложить подобные соображения гораздо лучше меня. Однако они предпочитают не делать этого публично. Причины такого отказа сами по себе достойны рассмотрения, и потому начну с некоторых наблюдений о статусе и возможности критической дискуссии в российских социальных науках, а также о том, существует ли вообще «школа Левады».
Сразу оговорюсь, что я ни в коей мере не считаю себя специалистом в области истории советской или постсоветской социологии. В настоящем тексте я опираюсь исключительно на опыт чтения (а также редактирования, издания и перевода на другие языки) текстов Левады и ряда его сотрудников и на сравнительно немногие устные выступления, которые мне доводилось слышать. Это важная оговорка, поскольку, в особенности в текстах давних сотрудников Юрия Левады, часто присутствует мотив особого статуса «устной социологии» советского времени и «общеизвестности» некоторых содержательных принципов работы, которые вместе с тем объявляются чуть ли не недоступными людям, лишенным «того» поколенческого опыта. Однако научное наследие, не эксплицируемое в письменном виде, лишено практической ценности для тех, кто не входит в узкий круг посвященных, оставаясь недоступным для открытого обсуждения и, в конечном счете, обреченным на увядание. Поэтому настоящий текст я прошу рассматривать, помимо прочего, как приглашение к содержательной дискуссии и более подробному изложению становления «левадовской школы».
О «школе Левады» и сложностях внутри-российской и транснациональной дискуссии.
Агиографическое отношение к Леваде вредно не только потому, что умалчивает о содержательной стороне его работы. Оно также
равнозначно отказу от проблематизации общественной роли Левады и его школы. Это тем более прискорбно, что большое достоинство обсуждаемых авторов — в их способности к самокритике, точнее, в готовности рассматривать самих себя как часть исследуемой и критикуемой реальности. Представители Левада-Центра регулярно — и вполне оправданно — жалуются на отсутствие публичного обсуждения их идей. Но вполне возможно, что одной из причин такого положения дел является их сознательная установка на сопряжение критериев научности, этики и общественного влияния. Обращаясь сразу ко всем — к обществу в целом, к средствам массовой информации, «интеллектуальному» или «образованному сообществу» и, наконец, к другим социологам, они сознательно отказываются абсолютизировать автономию научной сферы. У такой установки есть свои минусы: в известном смысле она осложняет содержательную и доброжелательную критику, поскольку — особенно в условиях свертывания гражданских свобод и конкретно разгрома старого ВЦИОМ—такая критика почти неизбежно воспринимается как нарушение солидарности: становится труднее провести четкую грань между личными и/или политическими нападками и научным диалогом. Проблема эта, связанная в том числе и с общим климатом нетерпимости ко всему, что отдает «идеями 90-х», усугубляется тем, что и многие либерально настроенные авторы поддерживают смешение этических, политических и профессиональных критериев. Лев Гудков даже возвел такое смешение в ранг программной установки4. Противникам либеральных и демократических ценностей (а ведь в российской социологии немало тех, кто определяет себя исключительно через такие политические категории, не соотнося с тем или иным научным подходом) в таких условиях легче отказаться от всякой содержательной критики.
Если в тексте Манфреда Заппера восхваление Левады как одновременно ученого и общественного деятеля вписывается в поиск морально стойких борцов с неправедным режимом
4 Согласно Гудкову, раскрытие собственных ценностных предпочтений позволяет вернуться к научной объективности в условиях отсутствия коллективных конвенций, способных такую объективность обосновать. Оценочные термины становятся аналитическими понятиями, потому что в них «зафиксирован опыт существования в условиях репрессивного режима». (Гудков Л. Предисловие автора // Он же. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 17; Он же. Метафора и рациональность. М. 1994. С. 12 и 278 след.)
(наподобие того, как за пределами России высказывания, например, Гарри Каспарова или покойной Анны Политковской могут восприниматься как истина в последней инстанции просто в силу их политической позиции), то в российском случае все сложнее. Научные институции (не только российские) испытывают вполне закономерную потребность в подчеркивании собственной легитимности и оригинальности через ссылку на уникальную фигуру отца-основателя. Поэтому в стремлении Льва Гудкова и других сотрудников Левада-Центра к систематизации и кодификации наследия Левады нет ничего удивительного: это позволяет обосновать претензию на теоретическую актуальность и закрепить за институтом особый статус — между социологией и общественной саморефлексией. Именно институциональное положение Левада-Центра позволяет осуществлять уникальное соединение социологии, социальной и культурной критики и присутствия в СМИ. Не будь ощущения угрозы, до сих пор сохранившегося после разгрома старого ВЦИОМа, возможно, посмертные отзывы коллег о Леваде были бы больше похожими на критические замечания о работах Пьера Бурдье, высказанные после его смерти рядом его коллег и учеников5.
Остается ответить на вопрос, существует ли вообще в содержательном плане «школа Левады» и не является ли она конструкцией внешнего наблюдателя. Алексей Левинсон начинает свою статью о Леваде утверждением о том, что такой школы нет, а есть только группа сотрудников. Это неожиданное высказывание, ведь Гудков, Дубин и Левинсон в прошлом признавали себя учениками Левады6. Все они явно используют в качестве важных ориентиров в своей работе заданные Левадой теоретические рамки, а систематизирующими наследие учителя посмертными текстами, очевидно, встали на путь закрепления своего исследовательского коллектива в форме, которая соответствует даже довольно строгому определению «научной школы». Так, Фердинанд Колегар в 1974 г определил «социологические школы» как «непрерывно работающие центры активности, ор-
5 P. Bourdieu. Sociologue / sous la direction de Louis Pinto, Gisèle Sapiro et Patrick Champagne; avec la collaboration de Marie-Christine Rivière. Paris: Fayard, 2004.
6 См., например: Гудков Л., Дубин Б., Левинсон А. От составителей // Левада Ю. Статьи по социологии. М. 1993. С. 5-12. Стоит ли уточнять, что, естественно, все они - гораздо больше, чем только ученики Левады? Но ведь то же самое можно сказать и о других упоминаемых мной социологических школах.
ганизованные вокруг признанных «мастеров» и занятые методичной разработкой и передачей их учений», констатируя, что к тому времени существовало всего пять таких школ: «школа Дюркгейма во Франции, Чикагская школа Парка и Берджесса в Соединенных Штатах, Франкфуртская школа в Германии, связанная с именем Флориана Знанецкого Познаньская школа в Польше и руководимая Арноштом Блахой Брновская школа в Чехословакии»7. На сегодняшний день можно продолжить список, добавив, например, социоанализ, сознательно разработанный Пьером Бурдье именно как научная школа, или французский прагматизм, связанный с именами Люка Болтански и Лорана Тевено. От них следует отличать социологов, оказавших большое влияние на социальные науки своих стран как преподаватели, переводчики и/или теоретики, но не создавших крупномасштабного, долгосрочного и коллективного исследовательского проекта вроде «Человека советского», творчество которых не стало предметом опытов систематизации наподобие тех, которым сейчас подвергается наследие Левады.
В этом смысле, насколько я понимаю, на советскую социологию гораздо большее влияние, чем Левада, оказали, например, ленинградцы Владимир Ядов и Андрей Здравомыслов, привнесшие в институциональное пространство американские исследовательские методы и обучившие несколько поколений социологов8. Но полузапрещенный и ставший легендарным семинар, развитие функционалистской теории модернизации и масштабный проект изучения «человека советского» сделали именно Леваду основателем школы в строгом смысле слова. При этом несущественно, был ли «основатель» сам заинтересован в разработке своих построений как «теории» и «учения». Судя по всему, Левада был полностью лишен такого интереса, и в его случае систематизация происходит по инициативе учеников. Даже при жизни Левады почти все издания его работ отдельными книгами были инициированы его более молодыми сотрудниками. В посмертных изложениях его идей, опубликованных сотрудниками Левада-Центра, полностью отсутствует критика даже
7 Kolegar F. Рецензия на кн.: Martin Jay: The Dialectical Imagination: A History of the Frankfurt School and the Institute of Social Research, 1923-1950. Boston, 1973 // Contemporary Sociology. 1974. № 5. Р. 395.
8 Напомним, что, как пишет Гудков, «ни у него, ни у сотрудников... не было серьезного опыта эмпирических социологических исследований». (Гудков Л. Социология Юрия Левады...).
отдельных положений левадовской социологии, что позволяет говорить именно о кодификации.
Другая характерная черта, общая для группы Левады и семи упомянутых социологических школ, — однозначная установка на этическую направленность общественных наук, понимание социологии как инструмента критики и реформы общества — как правило, «своего» общества, социума своей страны. В этой связи имеет смысл обратиться к критериям рецепции российской социологии в других странах (опускаю здесь подробности о российском контексте, изложенные в немецком варианте статьи). Чтобы добиться международного признания, социологическое направление, особенно возникшее за пределами большой англоязычной, средней французской и маленькой немецкой научных метрополий, должно, прежде всего, соответствовать двум взаимосвязанным критериям. С одной стороны, необходим высокий уровень обобщения, т.е. абстрагирования от конкретного, чаще всего национального контекста, в котором почерпнут материал для исследований. С другой стороны, по содержанию и используемым когнитивным критериям это направление должно вписываться в интеллектуальную повестку дня «принимающей» страны.
Иначе говоря, чтобы быть прочитанной иностранными читателями, включая неспециалистов по России, российская работа из области гуманитарных или социальных наук либо должна быть посвящена парадигмальной для международной историографии Западной Европе (и сказать о ней что-то оригинальное), либо должна заниматься созданием как можно более абстрактной теории на другом материале. Решающим здесь может стать выбор в качестве материала такой эпохи, страны или темы, которая привлекает интерес обществоведов и историков вне зависимости от национального происхождения и считается основополагающей: позднее западноевропейское Средневековье, эпоха Возрождения, Французская революция, классический русский роман. Наиболее успешной «экспортной продукцией» русской гуманитаристики не случайно оказались формалисты, Михаил Бахтин и тартуско-московская школа семиотики — авторы, в силу различных причин разработавшие крайне абстрактный теоретический язык, оказавшийся «применимым» к самым разным контекстам.
Рассматривая российскую социологию с точки зрения этих закономерностей, можно попытаться объяснить трудности вписания работ Левада-Центра в международный диалог
Производимые им исследования общественного мнения цитируются иностранным авторами в тех случаях, когда оказываются востребованными такого рода количественные данные — причем, как правило, упоминаются отдельные результаты опросов (например, число поддержавших лозунг «Россия для русских»). Что же касается теоретических работ сотрудников Левады, то они интересуют прежде всего тех, кто пытается на максимально обобщенном уровне объяснить особенности российской действительности в негативно оценочном ключе, как патологии. Завоевать популярность у более широкой социологической аудитории им мешает то, что их тексты одновременно слишком локальны и слишком глобальны. Локальны потому, что их предметом становится российское общество и только оно, и они, очевидно, не очень заинтересованы в проверке и уточнении собственных концептуальных построений на материале других стран. Глобальны же потому, что общество это почти всегда рассматривается в целом, а его составляющие — элиты, интеллектуалы, государственные институты вроде армии и школы — изучаются (пусть даже очень подробно и масштабно) постольку, поскольку они выполняют некую функцию в развитии общества в целом. Такой макросоциологический и почти что телеологический в своем функционализме подход контрастирует с «теориями среднего уровня», задающими тон, например, в современной англоязычной социологии. Последние стремятся при помощи точечных исследовательских программ проверять локальные гипотезы о конкретных общественных явлениях, отказываясь от потенциально всеобъ-ясняющих теорий наподобие «модернизаци-онной». Для того же, чтобы на рынке мирового научного внимания конкурировать с такими макротеоретиками, как Энтони Гидденс, Чарльз Тилли, Ульрих Бек, Пьер Бурдье или Люк Бол-тански, Леваде и его школе все же недостает как претензии на планетарный охват, так и оригинальности теоретических построений, по сравнению с такими классиками, как Толкотт Парсонс. В известном смысле это судьба большинства обществоведов в незападных странах: не располагая ресурсами для изучения собственного общества как всего лишь отдельного «кейса», им легко поддаться искушению оспорить применимость глобальных, «западных» теорий к собственному, совсем особому случаю. В этом смысле в российских дебатах о (не)воз-можности использования «их» понятий просто находит свое специфическое выражение обще-
мировая проблема институциональной асимметрии. К этому (опять же, не только в России) добавляется слабость «своих» теоретических дискуссий, без которых вряд ли возможна полноценная рецепция за границей.
В России вновь и вновь можно услышать жалобы на невозможность здесь «настоящей» теоретической дискуссии в гуманитарных и социальных науках. Александр Филиппов регулярно утверждает, что спор о методе и теории здесь невозможен, потому что социальных наук в России просто нет9. Николай Копосов констатирует, что такие дискуссии иногда возникают, но в большинстве случаев «сводятся к обмену резкостями»10. Он это положение вещей объясняет «структурной деформацией отечественной культуры». Лев Гудков в связи с отсутствием содержательного обсуждения работ Левады сетует на «интеллектуальную неспособность социологического сообщества к рецепции сложных идей или на невозможность в России критической дискуссии, на бессмысленное следование интеллектуальным модам, эпигонство и т.п.»11
Действительно, такие дискуссии по-прежнему остаются рискованным делом — достаточно привести пример увольнения из Института социологии РАН Александра Бикбова за публикацию критической статьи о генезисе российской социологии12. Характерно, что споры о состоянии социологии зачастую ведутся не в профессиональных журналах, а в «общеинтеллектуальных» изданиях вроде «Логоса» или «НЗ» — гонорарных и относительно нейтральных по отношению к сложившимся школам, группам и институтам. Однако мне представляются неудовлетворительными эссен-циалистские объяснения нехватки дискуссий «деформацией культуры» или первородным грехом «homo sovieticus». Гораздо убедительнее указание на институциональные факторы и, в частности, бедность (в прямом смысле) российских обществоведов: работая одновременно в трех-четырех исследовательских проектах и/ или преподавая сразу в нескольких университетах, мало кто может себе позволить вести спо-
9 См.: Филиппов А. Теоретическая социология // Теория общества. Под ред. А.Ф. Филиппова. М. 1999. С. 7-33; Он же. Спор о методе невозможен // Неприкосновенный запас. 2004. № 3. С. 41-45.
10 См.: Иоффе Д. Философия от истории или Филология от социальной хабитуалогии? [Беседа с Николаем Копосовым]. www.netslova.ru/ ioffe/koposov.html.
11 Гудков Л. Социология Юрия Левады...С. 8
12 Бикбов А., Гавриленко С. Российская социология: автономия под
вопросом // Логос. 2003. № 1, 2.
койные теоретические дискуссии или подробно реагировать на тексты коллег13. К тому же содержательная критика зачастую приравнивается к соперничеству за деньги фондов. В такой атмосфере содержательные разногласия зачастую остаются невысказанными — не дай бог, они будут восприняты как личное нападение. Так, коллеги моего поколения в частных беседах нередко жалуются на излишнюю, по их мнению, публицистичность текстов Левада-Центра или их теоретическую неудовлетворительность, но мне как редактору пока ни разу не удалось подвигнуть кого-либо из них на письменное изложение подобных сомнений. В этих условиях проще говорить о великом моральном авторитете Левады, чем реагировать на его тезисы.
Такая ситуация способствует своего рода интеллектуальному солипсизму: собственные концепции редко удается оттачивать в споре с коллегами, находящимися за пределами собственного круга. Адресат социологических текстов остается неопределенным: вместо разговора с конкретным собеседником мы имеем (зачастую весьма резкие) обращения к «российской публике» или «социологическому сообществу». Наконец, постоянная «текучка» приводит к тому, что вместо монографий чаще всего появляются сборники. Это сильно осложняет в том числе и осмысление теоретических основ работ Левада-Центра, ни разу не изложенных в подробной и связной монографической форме. Поэтому позволю себе вкратце изложить некоторые противоречия этих методологических основ, какими они мне представляются на основе чтения текстов разных лет. Мое изложение не претендует на систематичность, однако выделенные ниже элементы «теории Левады» встречаются в стольких статьях разных лет и разных авторов его круга, что их вполне можно воспринимать как константы.
Цивилизационный дискурс и российская самобытность. Стержнем «левадовского метода» стала идея о «советском человеке» как «культурно-антропологическом типе». Это понятие позволяет Леваде навести мост между своими теоретическими текстами и эмпирическим изучением общественного мнения. Однако определение, а тем самым и методологическая функция «homo sovieticus» изначально является неоднозначной. То эта кон-
13 Соколов М. Российская социология после 1991 года: интеллектуальная и институциональная динамика «бедной» науки // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2008. № 1. В печати.
струкция призвана служить исследователю своего рода идеальным типом, то он представляется (также идеал-типическим) «нормативным ориентиром» из перспективы самого общества. «... Человек советский, — пишет Левада, — не просто пропагандистский феномен. Он приобрел черты универсально значимого идеального типа, характерные черты которого определились в зрелый, “классический” период советского развития (примерно, в 30-е — 50-е годы)»14. В этом отношении «homo sovieticus» предстает преемником «человека революционного»15 и предшественником «человека постсоветского»16. Иногда «человек советский» описывается как выражение культурной самобытности российско-советской цивилизации и сравнивается с «человеком Эллады и человеком Рима, человеком французского классицизма и человеком современного западного (европейски-американского) мира»17. Порой же он ставится в один ряд с такими транснациональными и надвременными типами, как «авторитарная личность», возникшими как когнитивные конструкции, но не понимаемые их авторами как сознательно принятые обществом идеал-типические образы поведения.
В отличие от исследований авторитарной личности, доля «homo sovieticus» среди населения не устанавливается эмпирически18: общество заведомо объявляется складывающимся на основе данного «антропологического типа». Предметом эмпирического исследования, таким образом, становится не вопрос о существовании и относительном значении, «удельном весе» этого типа, а всего лишь его конкретные контуры. Определение «человека
14 Левада Ю. Советский человек и западное общество: проблема альтернативы // Он же. Статьи по социологии. М. 1993. С. 177-178.
15 Там же. С. 179.
16 Гудков Л. Социология Юрия Левады...
17 Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М.: Мировой океан, 1993. С. 6.
18 В этом ничего не меняет и указание на то, что, «согласно нашим
опросным данным, значительная часть населения Союза СССР осозна-
вала себя прежде всего как "советские люди"» (Левада Ю. Советский человек и западное общество... С. 183), поскольку «советский человек» как «антропологический тип» в данных построениях представляет общество в целом: других типов просто нет. Левада указывает на то, что доминирующим может стать и мнение меньшинства, если оно навязывается большинству как образец (См.: Советский простой человек... С. 7). Механизмом такого внедрения миноритарных оценок в теории Левады служит сознательное стремление «homo sovieticus» к посредственности, его приспособленчество. Но остается непонятным, зачем такое стремление абсолютизировать, объявляя его атрибутом некого «антропологического типа».
советского» укоренено в цивилизационном дискурсе, постулирующем особую стать Советского Союза (России). Это примечательно хотя бы потому, что подобный цивилизационный дискурс в российских дискуссиях обычно — но, как видим, необоснованно — ассоциируется с националистическими позициями либо с далекой от эмпирических исследований историософией.
Таким образом, концепция Левады изначально испытывает напряжение между идеал-типом и эмпирикой. Если человек советский — это идеал-типическая конструкция, общественный ориентир, то как он может обладать собственным «сознанием», поддающимся эмпирическому исследованию?19 Складывается впечатление, что мы имеем дело с некоторой рационализацией метода количественного изучения общественного мнения, ставшего доступным команде социологов-теоретиков: единственный предмет, поддающийся изучению методами демоскопии, возвышается, становясь атрибутом некого «антропологического типа».
Понятие тоталитаризма призвано разрешить это противоречие, представляя советское общество парадигматическим, но географически локализованным «случаем» определенной структуры сознания и поведения. «По мысли Левады, — пишет Гудков, — этот тип человека должен находиться в ряду таких моделей, как "человек играющий", "человек экономический", "авторитарная личность" и т.п., а не этнических образов или характеров, поскольку этот тип имеет парадигмальное значение для целых эпох незападных вариантов модернизации и разложения тоталитарных режимов»20.
Такое концептуальное соединение национально специфической и транснациональной моделей проблематично, поскольку исходит из наличия на Западе разнообразия личностных структур, в то время как в советском/россий-
19 В этом отношении крайне любопытен рассказ Бориса Грушина о сознательном отстаивании понятия «массовое сознание» группой исследователей общественного мнения из Института конкретных социальных исследований в противовес официальной марксистско-ленинской догме о верховенстве сознания классового. (Грушин Б. Генеральный проект «Общественное мнение» (ПОМ). Институт философии и ИКСИ АН СССР (1967-1974) // Вестник общественного мнения. 2006. № 55-62). Вопрос в том, что делать с этим понятием в условиях, когда отпала необходимость борьбы с марксистским подходом: теперь проблематичной представляется сама (унаследованная от отвергнутого подхода) идея наличия общего «сознания» у некого, пусть меняющегося по составу, коллектива людей. Характерно, что широкое распространение в научной литературе (а не эзотерике) это понятие, насколько мне известно, получило только в посткоммунистических странах.
20 Гудков Л. Социология Юрия Левады...
ском случае постулируется доминирование некой единой модели. В любом случае подобный подход требует проведения сравнительных исследований. Если «homo sovieticus» действительно представляет весь незападный мир, по крайней мере «тоталитарную» его часть, то это (ключевое для всей конструкции) утверждение следует доказать эмпирическим путем. Однако подобных компаративных исследований, насколько мне известно, «школа Левады», вопреки ей же сформулированному требованию21, так и не произвела. Сотрудники Левада-Центра изучили самые разные аспекты российского общества, но не вышли за его рамки. Попытки вписать российский «случай» в международный ряд, как правило, делаются лишь в сносках и кратких отступлениях, оставаясь на удивление общими. В отличие от многих российских коллег, в данном случае россиецентричность исследовательской перспективы трудно списать на ограниченный горизонт авторов этих текстов. Стоит ли напомнить, что Юрий Левада посвятил свою первую социологическую работу Китаю, Алексей Левинсон и Леонид Седов по специальности — историки Юго-Восточной Азии, Лев Гудков — блестящий знаток германской социологии, а Борис Дубин — один из наиболее продуктивных в России переводчиков и критиков восточно- и западноевропейской литературы? И, тем не менее, почти все, что они (в контексте разговора о российском обществе) пишут о других странах, сводится к подчеркиванию уникальности России22. Так,
21 Там же: «Другим [теоретико-методологическим] требованием было помещение рассматриваемого явления в нескольких социальных пространствах - соотношения центра и периферии (их различного функционального значения), России и ближнего зарубежья, России и западноевропейских стран, России и США, России и ООН, внутрирос-сийских и мировых событий и т.п.» Характерно здесь то, что в качестве элементов для сравнения опять же названы только бывший Советский Союз, Запад или же весь мир, но не упомянуты незападные страны, хотя по теории Левады они наряду с Россией должны рассматриваться как общества «запоздалой модернизации», придающие концепции «человека советского» универсальное значение.
22 Отдельные «международные» наблюдения озвучивает Алексей Левинсон, сравнивая Россию с Индонезией («...Меня занимает внешняя сторона вещей». www.nir.ru/sj/sj/sj2-02lev.html). Он же вкратце обращается к другим азиатским странам в статье «Демография террора» (Неприкосновенный запас. 2002. № 5. С. 45-50). Гудков особенно интересуется параллелями между Россией и Германией (см. в особенности статью «"Тоталитаризм" как теоретическая рамка: попытки ревизии спорного понятия» // Гудков Л. Негативная идентичность... С. 362-446). Однако эти попытки сравнения остаются изолированными или фрагментарными и отступают на задний план, по сравнению с подчеркиванием особого статуса России. Мне неизвестны какие-либо исследования Левада-Центра, посвященные изучению хотя бы других постсоветских стран со степенью детализации, сравнимой с текстами о России, или хотя бы ссылки на подобные исследования других авторов
Левада пишет: «Конечно, процессы модерни-зационного типа, особенно в условиях поздней модернизации, нигде не свободны от осложнений и трансформаций (недавние примеры — мусульманские общества Ближнего и Среднего Востока)». Однако, продолжает он, «на этом фоне Россия отличается масштабами инертной массы и многообразием конструкций парадигмы противостояния»23. Трудно поверить, что это утверждение основано на подробном изучении хотя бы тех же мусульманских обществ, парадигмы антизападничества в которых при пристальном взгляде обнаруживают удивительное богатство.
Потому вряд ли стоит удивляться тому, что Дубин и Гудков в своих текстах о России прибегают к шпенглеровскому понятию «псевдо-морфоза»24, постулирующему абсолютную взаимную непроницаемость цивилизаций25. Вполне закономерно и то, что все вышеперечисленные авторы говорят о «западном обществе» в единственном числе, противопоставляя его России. Последняя же не ставится в один ряд с другими незападными обществами, или, по крайней мере, делается это далеко не последовательно. Лев Гудков даже возводит это традиционное противопоставление в ранг методологического принципа, объявляя — правда, с серьезными оговорками — подходы западных социальных наук неприменимыми к России26.
в любых других «незападных» странах. Известным исключением можно считать статьи Бориса Дубина о восточноевропейском идентитарном дискурсе, которые, однако, относятся скорее к области истории литературы (см., например: Дубин Б. Европа - «виртуальная» и «другая». Глобальное и локальное в самоидентификации восточноевропейских интеллектуалов после Второй мировой войны // Он же. Интеллектуальные группы и символические формы. М.: Новое издательство, 2004).
23 Левада Ю. Советский человек и западное общество... С. 181.
24 Например: Гудков Л., Дубин Б. Своеобразие русского национализма. Почему в нем отсутствует мобилизующее, модернизационное начало // Pro et contra. 2005. № 2. C. 11; Дубин Б. Война, власть, новые распорядители // Интеллектуальные группы...
25 Шпенглер заимствовал это понятие из минералогии, где оно применяется к горным породам, приобретающим облик другой породы, не меняя при этом своей внутренней структуры. В «Закате Европы» он назвал Россию главным примером цивилизации, перенявшей западные формы лишь внешне: возможность изменения внутренней «цивилизационной» сути для него была заведомо исключена. Интересно, что мода на национал-консерватора Шпенглера, характерная для России начала 1990-х и во многом сформировавшая впоследствии «культурологию», не прошла и мимо авторов, противоположных ему как по идеологии, так и по исследовательской перспективе.
26 См.: Гудков Л. Предисловие автора // Он же. Негативная иден-
тичность. С. 5-6. Автор здесь проводит различие между понятиями,
имеющими «фантомный и идеологический характер» (к котором он относит, например, «стратификацию» и «средний класс») и «более
эффективными» понятиями (такими, как аномия и монополия на наси-
При последовательном применении такого принципа российская самобытность становится едва поддающимся фальсификации символом веры. И действительно, почти каждое указание на сопоставимость России с другими странами по тем или иным конкретным параметрам отметается со ссылкой на несущественность такого сравнения для целого. Такая позиция неизбежно сопряжена с идеализацией «Запада» как царства «нормы», выступающего эталоном для России27. Интересно, что наиболее проницательную критику подобного подхода можно найти у самих обсуждаемых авторов. Так, Левада пишет: «...Мифологема противостояния "Запада" и России по определению претендует на то, чтобы быть абсолютной, универсальной, неизменной. Как и любая иная мифологема, она не исходит из эмпирического материала, но накладывается на него и тем формирует культурный код восприятия реальности»28. Как подчеркивает Левада, это относится и к тем, кто отказывается воспринимать отношения с Западом как конфронтационные: «Либеральные и прочие модернизаторские течения, вплоть до новейших, отстаивая идею разнообразия исторического развития, прогресса, общечеловеческих ценностей и т.д., тем не менее, оказывается в зависимости от того же культурного кода, воспроизводя в своих концепциях схемы противостояния в трансформированном и "разбавленном" благими намерениями виде»29.
Гудков с откровенностью, заслуживающей самого высокого уважения, пишет об интеллектуальной атмосфере 1970-х и 80-х гг., в которой (и в противовес которой) возникла его наиболее сложная теоретическая работа:
лие). Тем не менее главным аргументом против применения отвергаемых понятий остается их западное происхождение. При этом утверждение автора о том, что «западные» понятия возникли в «нормальных обществах» Запада, вряд ли является оправданным: достаточно указать на центральное для возникновения «западных» понятий значение этнографических, культурно-антропологических и исторических работ Бенедикта Андерсена, Пьера Бурдье, Клиффорда Гирца или Эрнеста Гелнера, посвященных Северной Африке или Юго-Восточной Азии. Вряд ли «инакость» этих регионов так уж сильно уступает российской. Да и такие понятия, как «средний класс», в некоторых случаях оказались вполне продуктивными для описания процессов деколонизации или революций в «незападных» странах.
27 Обоснованию различия между Россией и «нормальными» странами служит и теория Бориса Дубина о перманентном чрезвычайном положении, о «чрезвычайном» как «привычном». См.: Дубин Б. О привычном и чрезвычайном // Интеллектуальные группы...; Он же. Война, власть...
28 Левада Ю. Человек советский... С. 180.
29 Там же. С. 181.
«Вся умственная работа в интеллигентских кругах укладывалась в рамки невротического сравнения своей реальной жизни и смутно представляемой, но казавшейся разумной и упорядоченной жизни "там", в "нормальном обществе". При этом одной отказывалось в осмысленности и полноте (это была отложенная жизнь, пребывание вне событий), другая, напротив, обретала признаки идеальности, плодотворности, рафинированности переживаний и мыслей»30.
Эта идеализация, как мне кажется, так и осталась непреодоленной в социологии Левады и его сотрудников, в том числе и потому, что «Запад» как идеал-типическая конструкция остается главным ориентиром их аналитической работы и продолжает восприниматься как «нормальное общество», т.е. как абсолютная норма31. Задачей социологического анализа в таком случае становится доказательство недо-модернизации России, давая ей разглядеть саму себя в зеркале «homo sovieticus».
Одним из проблематичных последствий данной позиции становится осложнение международной научной коммуникации. По только что описанной логике социальные исследования в России проводятся не с целью проверить понятия универсальных социальных наук на прочность, совершенствовать их, опираясь на полученные эмпирическим путем результаты и впоследствии возвращать в оборот теоретической дискуссии. Напротив, речь идет о науке о России и для России, адресатом которой является не международное социологическое сообщество (естественно, существующее в значительной мере как идеал), а российское общество. Такому представлению в точности соответствует постулат Бориса Дубина о том, что «любой серьезный социологический проект, включая концептуальные разработки самого высокого уровня абстракции, всегда обращен к окружающему социолога обществу и к его настоятельным сегодняшним проблемам»32.
Подобное же представление побуждает Алексея Левинсона назвать Леваду «совестью нации»33; оно же обусловливает раздражение Гудкова и Дубина «интеллектуальным сообществом», неспособным адекватно воспринять их дискурс34. Иными словами, пусть не научное,
30 Гудков Л. Метафора и рациональность. М., 1994. С. 6.
31 Об этом же пишет Соня Марголина в статье из цикла текстов о Леваде в журнале «Osteuropa». См.: Margolina S. Dialogstörung als Norm. Levada & Co. als einsame Rufer in der Wüste // Osteuropa. 2008. № 1. Р. 9.
32 Дубин Б. От традиции... С. 238.
33 См.: Левинсон А. Держатель нормы...
34 Например, см.: Гудков Л. Социология Юрия Левады...
а более широкое (т.е. не профессионально социологическое) «интеллектуальное» сообщество внутри страны является более значимым адресатом, чем сообщество коллег-профессионалов, но транснациональное.
Конечно же, в подобном восприятии социальных наук как средства критики своего общества нет ничего специфически российского — в той или иной степени оно распространено во всем мире. Однако оно ставит под вопрос статус «homo sovieticus» как «антропологического типа», имеющего универсальное теоретическое значение. К тому же такая социология, которая обращается в первую очередь к собственной стране, закономерно вызывает ограниченный интерес у иностранных коллег. Этим, похоже, обусловлен тот факт, что теоретические тексты Левады, Дубина и Гудкова за пределами России востребованы прежде всего в контексте стремления объяснить загадочную «особость» России, но не в более отвлеченной социологической дискуссии.
Функционализм и западные образцы. Насколько удается судить по основным теоретическим текстам, «левадовский» подход основными своими чертами обязан структурному функционализму, укорененному в американской теории модернизации 1950-х гг.35 Леваде интересен макроуровень, общество в целом, а компонентами последнего являются социальные группы (такие, как элиты, интеллигенция) или подсистемы. Эти группы исследуются на предмет того, разрабатывают ли они «ценности» и «ориентиры», становящиеся образцами для других групп. Признаком развитого или «модернизированного» общества являются, с одной стороны, высокий уровень функциональной дифференциации между разными группами и, с другой стороны, преобладание ценностей, считающихся «современными» и «продвинутыми»: в самом широком смысле это универсализм, ориентация на успех и специализация.
Толкотт Парсонс, воспринимаемый и выступающий к тому времени как классик функционализма, активно обсуждался в советской
35 Именно так еще в советское время Леваду воспринимали американские социологи. К примеру, Х. Кент Гейгер в своей рецензии на сборник работ советских социологов писал: «В теоретической части американских читателей впечатлит (или озаботит - у кого какие пристрастия) концептуальная виртуозность, продемонстрированная Юрием Левадой в статье о "социальной структуре", предлагающей функционалистское описание на уровне обобщения, сопоставимом с Парсонсом или Эй-зенштадтом». GeigerH.K. Рецензия на кн.: Murray Yanowitch, Wesley A. Fisher (eds.): Social Stratification and Mobility in the USSR. White Plains/ N.Y., 1973 // Contemporary Sociology. 1975. № 2. P. 163.
социологии 1960-х гг., в чем, очевидно, не последнюю роль сыграл Юрий Левада. Сам Парсонс был весьма заинтересован в контактах с Советским Союзом, поскольку считал его «модернизацию» (главным образом посредством бюрократизации и индустриализации) признаком конвергенции с Соединенными Шта-тами36. В 1964 и 1967 он посетил СССР и выступал на семинаре Левады.
Повторяю, что я не специалист по истории советской идеологии, но счел нужным указать на роль Парсонса и других теоретиков модернизации, поверивших в сближение СССР и США, поскольку они позволяют вписать метод Левады в международный и советский контекст. Проект изучения «человека советского» в какой-то степени был советским кейс-стади, продолжающим «модернизационные» проекты вроде «Становления современного человека» Алекса Инкельса и вместе с тем не представлял собой радикального разрыва с советскими общественными науками. Последние еще с 1960-х гг. пытались при помощи количественных исследований изучать формирование (городской) советской идентичности и, соответственно, растворение старых — этнических и социальных — форм самоидентификации. Иными словами, обществоведы пытались эмпирическим путем проверить на соответствие реальности официальные идеологические дек-ларации37. Интеллектуальному оплодотво-
рению американской социологией 50-х и 60-х функционализм левадовского типа обязан как минимум двумя характерными чертами: отсутствием систематического интереса к специфике микроуровня общества и продолжающейся идеализацией Запада.
Американская социология, по крайней мере, с начала 1960-х гг. пыталась высвободиться из смирительной рубашки «системы Парсонса», рассматривающей индивидов прежде всего как более или менее успешных носителей нормативно определяемой роли. Разнообразие и
36 Об этих контактах см.: Engerman D.C. To Moscow and Back. American Social Scientists and the Concept of Convergence // Nelson Lichtenstein (ed.): American Capitalism: Social Thought and Political Economy in the Twentieth Century. Philadelphia 2006. P. 47-68. - С российской точки зрения (очевидно, с неточностями): С. Белановский [интервью]: «Юрий Левада прожил долгую и богатую событиями жизнь. Он был одним из первых социологов советского поколения и прославил себя в области социологической теории» // Русский журнал. 17.11.2006. www.viperson. ru/wind.php?ID=397403&soch=1.
37 Среди прочих здесь можно назвать и некоторые работы НИИ Культуры при Министерстве культуры РСФСР, и зарождавшуюся с начала 1970-х гг. в Институте этнографии «этносоциологию».
неопределенность человеческого действия подчеркивали, в первую очередь, исследования Эрвина Гофмана по социальному взаимодействию в повседневных ситуациях, не порывая при этом полностью с верой Парсонса в заданные обществом роли38. Похожие соображения, пусть во фрагментарной форме, изложены в статье Левады «Игровые структуры в системах социального действия»39, которую сам он объявил своим главной теоретическим текстом. Кратко говоря, Левада писал о том, что действия, имеющие «игровую» структуру, создают своего рода пространство свободы, внутри которого общесоциальные нормы могут по-разному сопрягаться с прагматическими мотивами, предоставляя, таким образом, выбор между разными путями смыслообразования и различными возможностями действия, каждая из которых может быть воспринята как рациональная.
Однако подобное уточнение функционализма остается заявкой, поскольку не сопряжено с эмпирическим изучением реальных микросоциологических ситуаций, а просто постулирует наличие определенных игровых структур в советском обществе, точнее, выводит их из собственного опыта или же из результатов опросов общественного мнения. О сложности человеческого действия, не поддающейся статистическому подсчету, этот метод не способен сказать ничего особо «научного»: ведь действия людей определяются множеством факторов, помимо звучащих в специфической ситуации опроса высказываний о собственных мотивациях и ценностях. Но эти факторы остаются в «мертвом углу» социологического зеркала, отображающего лишь макросоциальные трансформационные процессы40. Таким образом, метод, которому авторы ставят в заслугу «твердую» эмпирическую базу, оказывается именно как метод достаточно бедным, поскольку питается только из источника опросов общественного мнения, скудность которого компенсируется (внушительным, но не производным от используемого метода) богатством воображения и жизненного опыта толкователей. Собственный жизненный опыт становится источником
38 Goffmann E. Interaction Ritual. Essays in Face to Face Behaviour. Chicago, 1967.
39 Левада Ю. Статьи по социологии. М., 1993. С. 99-119.
40 Так, для объяснения соответствия опросных данных официальным
результатам думских выборов в таких регионах, как Ингушетия, где вы-
боры, очевидно, не были честными, Борис Дубин вынужден прибегнуть к весьма огрубленному понятию «приспособление». См.: Babich D.
Suspiciously Accurate // Russia Profile, 21.2.2008, www.russiaprofile.org/ page.php?pageid=Politics&articleid=a1203604061.
«типичных» примеров, иллюстрацией и подтверждением которого воспринимаются количественные данные41. Именно поэтому авторы «школы Левады» постоянно прибегают к «репрезентативным» случаям, цитатам и персонажам, именно этим обусловлены бесконечные перечисления с «и т.д., и т.п.», особенно в текстах Льва Гудкова и Бориса Дубина.
По той же причине поколенческий фактор в восприятии «левадовских» работ играет гораздо большую роль, чем следовало бы ожидать, исходя из заявки на «количественную» объективность. Ведь еще одной особенностью является уже упомянутый взгляд на «Запад» как постоянный ориентир и точку сравнения. Эта установка, конечно же, вырастает из опыта поколений, социализированных в советское время. Теоретическое же обоснование он получает опять же через американскую теорию модернизации, определившую якобы торжествующую во всем мире «современность» через идеализированное описание общества Соединенных Штатов 1950-х гг.42. И действительно, США, особенно непосредственно послевоенных десятилетий, в текстах Левады и его сотрудников регулярно выступают своего рода нормативной планкой для оценки России: так, например, Левада для классификации стратификационных процессов обращается к классическому исследованию супругами Линд «анонимного» американского города «Миддлтаун», опубликованного в 1929 г. (!).
Дубин противопоставляет скудость, по его мнению, литературных и интеллектуальных журналов в постсоветской России с их разнообразием в США 1960-х гг. При этом он умалчивает о том, что кризис данной формы периодического издания сегодня в Германии или Соединенных Штатах отмечается отнюдь не реже, чем в России, и не обсуждает различия между, с одной стороны, географически централизованными издательскими ландшафтами таких стран, как Франция или Россия, и, с другой, децентрализованными пространствами США или Германии43. Гудкову, в свою очередь,
41 Это всегда происходит при интерпретации статистического материала и, в частности, при первичной классификации «сырых» опросных данных, как экспериментальным путем доказали Люк Болтански и Лоран Тевено, см.: Boltanski L., Thevenot L. Finding One’s Way in Social Space: a Study Based on Games // Social Science Information. 1983. № 4-5. P. 631-680.
42 См.: Gilman N. Mandarins of the Future. Modernization Theory in Cold War America. Baltimore, 2004; Behrmann G.C. Globale Modernisierung -Ein American Dream? // Welttrends. 2004. № 44. S. 86-99.
43 См.: Дубин Б. Интеллектуальные группы...
США служат нормативной планкой для критического анализа российского высшего образо-
вания44.
Роль, аналогичную статусу США как воплощению современного общества, в области этики и в особенности преодоления тоталитаризма играет (Западная) Германия45. Однако и в том, и в другом случае речь идет не просто о сравнении России с какой-то одной другой страной: поскольку Левада и его сотрудники исходят из существования единого западного общества, любая позитивная черта, наличествующая где-нибудь на Западе, записывается на счет всего западного общества. К примеру, участие Хосе Ортега-и-Гассета в западноевропейской дискуссии об этическом значении Второй мировой войны позволяет Гудкову и Дубину рассматривать его наряду с Теодором Адорно, Карлом Ясперсом и Жан-Полем Сартром как доказательство большей этической зрелости послевоенного «Запада», по сравнению с постсоветской Россией, хотя испанское общество тех лет вряд ли представляет собой образец стремительного осмысления и преодоления авторитарного про-шлого46.
Таким образом, России приходится состязаться не с одним «конкурентом», а со всеми сразу, а такой вызов любой отдельно взятой стране заведомо не по плечу. Такая перспектива заставляет игнорировать позитивные изменения в отдельно взятых областях, поскольку от них целое не приближается к идеалу. В результате развитие общества рассматривается не как набор пересекающихся сфер и уровней действия, а (метафорически и антропоморфно) как выбор определенного «пути». В таком случае, естественно, помимо якобы единого «западного» пути, остается только (очевидно тупиковый) «собственный» путь. Подобная перспектива также осложняет восприятие работ Левада-Центра международным социологическим сообществом, которое, хоть и интересуется наследием советских образцов поведения, все меньше изучает общественные системы отдельно взятых государств и «пути развития» и все больше — глобализацию и транснационализацию.
44 См.: Гудков Л. Кризис высшего образования в России: конец советской модели // Он же. Негативная идентичность... С. 687-736.
45 См.: Гудков Л. Тоталитаризм...
46 Здесь я ссылаюсь на совместное выступление Льва Гудкова, Бориса Дубина и Алексея Левинсона на московских Банных чтениях 2 апреля 2005 г., озаглавленное «Молитва перед зеркалом: к структуре и функциям российского интеллектуального канона».
Заключение. В заключение хотелось бы подчеркнуть, что в настоящей статье я рассмотрел только некоторые из (ключевых, как мне кажется) аспектов «макротеоретического» обоснования работ «школы Левады». Мои замечания вовсе не отменяют исключительной ценности того огромного множества конкретных исследований, проведенных «под шапкой» проекта «Человек советский» или смежных проектов, таких, как недавнее исследование российских политических элит. Они также не имеют ничего общего со звучащими иногда со стороны «качественников» призывами объявить всю количественную социологию (или конкретно
опросы общественного мнения) «вне закона». Однако мне представляется полезным задаться вопросом, насколько для обоснования ценности этих результатов необходима та теория, которую можно получить путем «систематизации» наследия Левады. Вполне возможно, что ключом к наиболее плодотворному развитию этого наследия может стать именно отказ от теоретических схем наиболее высокого уровня обобщения. В любом случае мне кажется, что после появления множества некрологов и мемуарных текстов уже пора перейти к содержательной дискуссии. Юрий Левада это заслужил.
ЕСЛИ ГОВОРИТЬ О ЖИЗНИ ПРОСТЫХ ЛЮДЕЙ, ГДЕ В 70-е-80-е ГОДЫ ОНА БЫЛА ЛУЧШЕ... (в % к числу опрошенных)
В СССР На Западе На одном уровне Затруднились ответить
2000 2008 2000 2008 2000 2008 2 О О О 2 о о со
Система образования 70 66 14 11 4 8 12 16
Система здравоохранения 56 52 28 23 3 8 13 17
Система трудоустройства 78 61 11 14 3 8 9 17
Социальное обеспечение 51 44 29 28 3 8 17 20
Положение в области науки 64 55 16 14 6 14 14 18
Положение в области культуры и искусства 61 54 16 14 6 13 15 19
Положение в области соблюдения гражданских прав 35 29 41 37 4 10 20 24
Жизнь простых людей в целом 49 38 29 30 6 10 16 23
N=1600
