CC BY
61
«универсальная ценность» в эпоху камня. Наилучшей формой хранения, транспортировки и обмена сырья являлся пренуклеус. Пренуклеусы стандартных качественных и объемных характеристик вполне могли быть и «абсолютной ценностью», и ее символом, т.е. выполнять функцию денег при товарообмене в период нового каменного века.
В целом предполагается, что появление денег в товарообороте населения стимулировало не только производство предметов потребления и повышение «качества жизни», но и активизировало освоение людьми новых, ранее не обитаемых земель, привело к заселению человеком практически всей территории нашей планеты.
Библиографический список
Волков П.В. «Системные» и «бессистемные» нуклеусы палеолита (терминология исследований генезиса пластинчатого расщепления) // Проблемы археологии, этнографии и антропологии Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2002. T. VIII. С. 44-47.
Воронов Ю.П. Страницы истории денег. Новосибирск: Наука, 1986.
Гиря Е.Ю., Леон Ана Ресино. С.А. Семенов, Костенки, палеолитоведение // Археологические вести. 2002. №9. С. 173-190.
Деньги // Энц. словарь / Изд-во Брокгауз и Ефрон. СПб.: Типо-литография И.А. Ефрона, 1893. Т. 10. С. 404-412.
Деревянко А.П. Новопетровская культура Среднего Амура. Новосибирск: Наука, 1970.
Деревянко А.П., Волков П.В., Петрин В.Т. Зарождение микропластинчатой техники расщепления камня (опыт экспериментальных исследований и технологического анализа материалов памятника Кара-Бом). Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2002.
Древние погребения могильника Улярба на Байкале (неолит-палеометалл) / О.И. Горюнова, А.Г. Новиков, Л.П. Зяблин, В.И. Смоторов. Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН. 2004.
Зварич В.В. Нумизматический словарь. Львов: Вища шк., 1980.
И.В. Ковтун
Институт экологии человека, Кемерово
ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫЕ КОМПОЗИЦИИ СЕЙМИНСКО-ТУРБИНСКИХ КИНЖАЛОВ
Помимо сходства клинков, сейминский, галичский и пермский кинжалы (табл. 1.-1; 3.-1; 4.-1; фото 4 на вклейке) объединяет бинарный принцип построения их скульптурно-изобразительных композиций. Навершием рукояти является голова (или головы) одного персонажа, а собственно рукоять украшена изображением (или изображениями) другого. При этом ключевое смысловое значение данных композиций обусловлено сочетанием всех трех сейминско-турбинских кинжалов со змеиными изображениями. На сейминско-турбинских ножах подобных образов нет. Поэтому смысловое наполнение змеиной символики олицетворяет функциональные и, вероятно, церемониальные отличия сейминско-турбинских кинжалов от сейминско-турбинских ножей.
Содержание идеи, переданной изображениями на рукояти сейминского кинжала, связано с композиционным сочетанием образов змеи и лося. Если не считать фигурки тигра или горного барса (?) на втулке наконечника омского копья (Черных Е.Н., Кузьминых С.В., 1989, с. 67), змея остается единственным хищником сейминско-турбинского бестиария. Схематичные рисунки трех змей присутствуют на литейной форме кельта
Таблица 1. Композиция сейминского кинжала и ее изобразительные параллели:
1 - Сейма; 2 - Цагаан Салаа-1У; 3 - Сулекская писаница; 4 - Саймалы-Таш;
5 - Черновая-Х1; 6 - Устьбюрьский чаатас; 7 - Мохово-6; 8 - Ербинское,
Усть-Абаканский р-н, РХ (по: Бадеру, Капелько, Киргинекову, Кубареву, Кузьминых, Леонтьеву, Ранову, Самашеву, Ташбаевой, Хужаназарову, Цээвэндоржу, Черных, Якобсон)
из Сопки-П, но в сочетании с иным зооморфным образом. На сейминско-турбинских изделиях змеи фигурируют только дважды: на кинжалах из Сеймы и, вероятно, на изделии из-под Перми (табл. 1.-1; 4.-1; фото 4.-2 на вклейке). Неразделимость этой иконографической связки составляет основу интерпретации сюжета, одновременно являясь и критерием отбора адекватных параллелей.
Иная серия «параллелей» сейминско-турбинским бронзам охватывает изобразительные материалы с территории Прибайкалья и Приангарья. Начало подобных сопос-
тавлений положил А.П. Окладников, констатировавший сходство петроглифов Большой Кады, Саган-Забы и бухты Ая с самусьскпмп рисунками и отметивший сочетание байкальских антропоморфов с изображениями змеи (Саган-Заба, Ая). По мнению исследователя, это «...напоминает об изображении змеи на одном из сейминских кинжалов» (Окладников А.П., 1973, с. 23). Непонятно, почему сочетание антропоморфов с изображениями змеи, а не змеи с образом лося, как на кинжале из Сеймы, вызвало у А.П. Окладникова ассоциацию с последним изделием? Но для подтверждения своей идеи автор использует фактор среды обитания, одновременно предполагая близость сейминских материалов и скульптурных (вероятно, антропоморфных) изображений галичского комплекса: «Существенно и то, что змея выступает в сейминских бронзах вместе с образом лося, характерным для сибирской тайги. От сейминских бронз пролегает дорога и к скульптурам галичского клада» (Окладников А.П., 1973, с. 23). Этот довод также весьма уязвим, так как устойчивый ареал обитания лося охватывает не только территорию «сибирской тайги», но и лесную зону Восточной Европы. Неправомерно и обращение к галичским материалам. Высказанное позднее предположение о соответствии галичских идолов серии антропоморфных петроглифов Прибайкалья и Приангарья (Стуцзицкая С.В., Кузьминых С.В., 2001, с. 148) гипотетично и, следовательно, не может служить аргументом (petitio principii), связующим Галич и Сейму как сопоставимые результаты влияния общего «байкальского иконографического комплекса». Для галичских антропоморфов известны альтернативные серии менее удаленных и более похожих изобразительных параллелей. Прямое же сходство галичских и сейминских бронз ограничивается типологическим тождеством двух пластинчатых кинжалов с различными навершиями. Этого не достаточно для обоснования прибайкальских истоков приема сочетания изображений змеи и лося на сейминском и «удвоенного» образа змеи на галичском изделиях.
Тезисы А.П. Окладникова получили развитие в работах С.В. Студзицкой, С.В. Кузьминых (2001, с. 141-145, 146, 148, 157) и Ю.И. Михайлова (2001, с. 11-12). Параллели, проводимые С.В. Студзицкой и С.В. Кузьминых (2001, с. 141), главным образом касаются вышеупомянутого галичского кинжала, который «...несет в себе многократно усиленный образ змеи». Поэтому, применительно к сейминскому изделию, можно оценивать только приводимую авторами ситуацию в прибайкальском могильнике Шумилиха, где «было обнаружено костяное изображение змеи, которое, очевидно, находилось в семантической связи с женской фигуркой, с одной стороны, и с фигуркой лося - с другой» (Студзицкая С.В., Кузьминых С.В., 2001, с. 142). К сожалению, предполагаемая контекстуально-смысловая связка двух схематичных скульп-турок змеи и лося (Студзицкая С.В., 2002, с. 144) хронологически несопоставима ни с сейминским, ни с галичским кинжалами. Комплекс захоронений шумилихинской группы могильника Шумилиха, к которым относятся упомянутые изображения, датируется IX-VIII вв. до н.э. (Горюнова О.П., 2002, с. 8, 10, 54, рис. 3.-27). Комментируя находки из этого погребения, С.В. Студзицкая (2002, с. 144) отмечает: «Взаимосвязь образов лося и змеи четко прослеживается в археологическом материале. Устойчивое их сочетание встречается как в пластике, так и в наскальных рисунках лесной полосы Евразии, относящихся к эпохе бронзы». В другой работе автор конкретизирует этот весьма дискуссионный тезис: «Совмещение изображений лося и змеи широко представлено в наскальных рисунках бронзового века Восточной Сибири и Верхнего Приамурья» (Студзицкая С.В., 2001, с. 185). В ангарских местонахождениях имеются несколько
сюжетов такого рода. Они зафиксированы в петроглифах Второго Каменного острова, и в одном (сомнительном) случае в Большой Каде, где змея фигурирует в композиционной связке с лосем, а лось со змеей (табл. 2) (см.: Окладников А.П., 1966, с. 44, 54, 94, 185, 201, 209, 225, 299, табл. 41.-1, 3; 57.-1; 65.-1; 81; 156.-2). Итого, имеется не более четырех-пяти случаев, не считая еще трех весьма схематичных и трудноопределимых изображений с р. Басынай и р. Арби, упоминающихся со ссылкой на А.П. Окладникова и А.И. Мазина (Студзицкая С.В., 2001, с. 185-186, рис. 4,-1-2). Количественное соотношение данной серии с общей численностью восточносибирских наскальных изображений лося заставляет усомниться в том, что композиционные сочетания змеи и лося «...широко представлены в наскальных рисунках бронзового века Восточной Сибири и Верхнего Приамурья» (Студзицкая С.В., 2001, с. 185). Маловероятна и связь подобных петроглифических композиций (?) с персонажами, запечатленными «на двулезвийных пластинчатых кинжалах» (Студзицкая С.В., Кузьминых С.В., 2001, с. 140).
Сочетания изображений серпентоморфного хищника и растительноядного представителя подотряда жвачных парнокопытных встречаются на среднеенисейских менгирах. Серпентоморфный персонаж присутствует на изваянии Устьбюрьского чаа-таса, увенчанном скульптурным изображением головы барана, а на Ербинском менгире змеевидный рисунок выполнен «под мордой» зооморфного образа, в котором JI.P. Кыз-ласов (1986, с. 102) усматривал голову лося (табл. 1.-6, 8). В обоих случаях проекция композиции на статуарных сооружениях адекватна компоновке изображений на рукояти и навершии сейминского кинжала. Серпентоморфный персонаж сориентирован по вертикальной оси в направлении венчающей скульптурно-изобразительную композицию головы или морды барана или лося (табл. 1.-6, 8). Возможно, содержательно близкая сцена запечатлена и на Сулекской писанице, где змееподобная рука «фантастического хищника» протянута в направлении передних ног изображенной выше фигуры бегущего лося (табл. 1.-3). Кроме того, на двух стыкующихся стенках каменного ящика из окуневского кургана Мохово-6 зафиксирована бинарная композиция, включающая изображения массивного быка и серпентоморфного существа - «змея» (табл. 1.-7). Плита «... с рисунком быка была обращена к торцевой, юго-западной стенке могильной ямы и установлена так, что изображение оказалось перевернутым головою вниз» (Киргинеков Э.Н., 1997, с. 130). Это позволило Э.Н. Киргинекову (1997, с. 133) увидеть в изображении быка «образ жертвенного животного», противопоставление которого фантастическому змею «усиливается «неправильным» размещением плиты с быком и «правильным» - плиты со змеем». Зооморфные изображения, «перевернутые» головою вниз, составляют навершие другого «княжеского» кинжала, найденного под Пермью (табл. 4.-1; фото 4.-2 на вклейке). Но в целом бинарная композиция моховско-го «диптиха» соответствует идее сочетания - противопоставления серпентоморфного образа представителю подотряда жвачных парнокопытных, запечатленных на вышеупомянутых среднеенисейских менгирах, в сцене с Сулекской писаницы и на рукояти сейминского изделия. Причем плита с изображенным быком, установленная лицевой стороной к стенке могильной ямы, напоминает о рукояти сейминского кинжала, где змея передана ползущей именно по «спине» лося (табл. 1.-1, 7). Графическая реконструкция диорамы моховской мизансцены обнаруживает еще одно композиционное совпадение. Подобно сейминской, устьбюрьской и сулекской змеям, на моховской плите серпентоморфный хищник также передан нападающим (?) сзади (табл. 1.-7).
Таблица 2. Композиционные сочетания образов змеи и лося в петроглифах Ангары:
1-4 - Второй Каменный остров; 5 - Большая Када (по: Окладникову)
Содержательно близкие изобразительные сюжеты известны в петроглифических комплексах Монгольского Алтая и в среднеазиатских памятниках наскального искусства (табл. 1.-2, 4). По мнению В.И. Сарианиди (1986, с. 41), «...наиболее популярная, если не сказать генеральная, тема бактрийско-маргианской глиптики - это композиции, на которых рептилии (преимущественно змеи) тянутся к задним ногам животных». С этим солидарна Е.В. Антонова (2001, с. 81), уточняющая вероятные истоки самого мотива: «Змея - один из самых часто встречающихся представителей животного мира на печатях БМАК. Они изображаются отдельно и в различных сочетаниях, в частности, под животами животных в области гениталий. Этот мотив не нов и для южных районов Центральной Азии и областей к западу от них. На сосудах из энеолитических поселений Ирана известны изображения козлоподобных и, возможно, хищных животных с более или менее жизнеподобно переданными змеями под их животами». Все это свидетельства эпохальной актуальности изображаемой сцены, один из персонажей которой видоизменялся в зависимости от места и (или) времени действия. Однако во всех рассмотренных случаях фабула сюжета и образ серпентоморфного хищника оставались неизменными. В этом смысле бинарная композиция сейминского кинжала тяготеет к перечисленным среднеенисейским параллелям. Природа сопряженности указанных изобразительных материалов остается неясной. Но об этой же связи свидетельствуют находки специфических форм сейминско-турбинского инвентаря в окуневских или близких им комплексах.
Фактор восточносибирских влияний на сейминско-турбинскую иконографию представляется достоянием историографии. В обосновании западных связей «таежных племен Восточной Сибири» А.П. Окладников (1974, с. 75) опирался на «...изображения человечков, аналогичные обнаруженным в низовьях р. Томи во 2-й половине
11 тыс. до н.э., в сейминско-турбинское время», находки «...в Восточной Сибири бронзовых вещей, сходных с сейминско-турбинской бронзой», а также на факты нахождения «...на Урале и в Поволжье белонефритовых колец глазковского (или ттти-верского) типа». Сейчас из трех перечисленных аргументов к числу обоснованных можно отнести лишь последний, хотя сторонники доминирующей версии прибайкальского происхождения сейминско-турбинского нефрита (В.А. Городцов, С.В. Киселев, А.П. Окладников, М.Ф. Косарев, Е.Н. Черных, С.В. Кузьминых, С.В. Студзицкая и др.) так и не смогли безоговорочно опровергнуть серию альтернативных предположений (О.Н. Бадер, H.JI. Членова, Д.Ф. Винник, Е.Е. Кузьмина и др.). Кроме того, между опубликованными А.П. Окладниковым (1974, табл. 1-41 и др.) байкальскими петроглифами (Саган-Заба, бухта Ая, Сахюртэ, Орсо, Елгазур) и сейминско-турбинской металлопластикой нет никаких изобразительных, стилистических или композиционных соответствий. Так, в петроглифах Саган-Забы и бухты Ая, отнесенных к «протосейминско-турбинским» материалам «байкальского иконографического комплекса» (Студзицкая С.В., Кузьминых С.В., 2001, с. 141-142), зафиксировано всего одно (!) стилизованное изображение лося (см.: Окладников А.П., 1974, с. 22-31, 35-39, табл. 1-26). Среди байкальских петроглифов встречаются композиции, объединяющие антропоморфных и серпентоморфных персонажей (Окладников А.П., 1974, с. 73, табл. 4.-2; 26а), но неизвестны изобразительные сочетания змеи и лося, подобные сей-минскому. Скорее всего, «сейминско-турбинские» черты, усматриваемые исследователями в «байкальском иконографическом комплексе» (Е.Н. Черных, С.В. Кузьминых, С.В. Студзицкая), отражают влияние изобразительных традиций верхне- и среднеенисейских культур. Не исключено и опосредованное участие в этом воздействии иконографических дериватов посткаракольского и самусьского комплексов. Соответственно, распространение изобразительных стереотипов происходило не только с востока на запад, но и в диаметрально противоположном направлении. Но в обоих случаях «культуртрегерским» центром указанного процесса оставались районы местонахождения статуарных и наскальных изображений, относимых к конгломерату «окуневских» древностей, и территории, охваченные петроглифами ранних этапов «ангарской» традиции. В хронологически поздних вариациях этого стиля выполнены упоминавшиеся выше ангарские композиции, сочетающие образы змеи и лося (табл. 2.-1, 3, 5). Это указывает на их «постсейминско-турбинский» возраст и исключает какое-либо отношение к формированию сейминско-турбинского иконографического комплекса.
Реминисценции «окуневской» изобразительной традиции усматриваются в изобразительном оформлении не только сейминского, но также галичского (табл. 3.-1; фото 4.-1 на вклейке), и пермского кинжалов (табл. 4.-1; фото 4.-2 на вклейке). Симптоматична «производность» сейминской змеи от аналогичного персонажа, скульп-турка которого украшает прорезь рукояти галичского изделия (табл. 3.-1, 2; фото 4.-1 на вклейке). Перемычки, призванные поддерживать отлитую в бронзе фигурку змеи, имитированы на сейминском рисунке двойными поперечными линиями, отходящими от изображения извивающейся рептилии к обеим граням рукояти (табл. 1.-1; 3.-2). Это
соответствие дает повод для сравнения с проявлениями «окуневской» изобразительной традиции не только сейминского, но и галичского навершия. Речь идет о сопоставлении навершия и рукояти галичского кинжала (табл. 3.-1; фото 4.-1 на вклейке) с «жезлом» из могилы-21 кургана №8 Черновой-УІІІ (Вадецкая Э.Б., Леонтьев Н.В., Максименков Г.А., 1980, с. 114, табл. XXIII.-1) (табл. 3.-3). В обоих случаях наблюдается принципиальное единство сюжета и образов: одна змея поглощает (или изрыгает?) другую. Возможно, сочетанием изображений навершия и рукояти галичского кинжала передано то, что только домысливается в сюжете черновского «жезла», или наоборот (Ковтун И.В., 2001, с. 114-115). Но если здесь, как считал Г.А. Максименков, запечатлены серпентоморфный персонаж и его жертва (баран) (Вадецкая Э.Б., Леонтьев Н.В., Максименков Г.А., 1980, с. 24), то черновский «жезл» содержательно ближе композиции сейминского (?), а не галичского кинжала.
Таблица 3. Композиция галичского кинжала и ее предметные и изобразительные параллели: 1 - Галичский клад; 2 - Сейма;
3 - Черновая-УШ; 4 - Сулекская писаница; 5 - Тас-Хазаа (по: Бадеру, Вадецкой, Капелько, Ковтуну, Кузьминых, Леонтьеву, Липскому, Максименкову, Черных)
На мой взгляд, более очевидные серпентоморфные признаки обоих черновских персонажей позволяют сравнивать их с изображениями не сейминского, а галичского кинжала. Рисунок на рукояти и навершие последнего образуют композицию, лейтмотивом которой является изобразительная аллитерация образа змеи. Иносказательно, но предельно точно сущность подобного приема передана определением «двойная
хищность», предложенном для «фантастического хищника» с Сулекской писаницы (Студзицкая С.В., 1997, с. 254) (табл. 3.-4). Помимо композиции галичского кинжала и сулекского хищника, формулировка С.В. Студзицкой применима и к другим изображениям, олицетворяющим аналогичную идею. Например, к изображению «фантастического существа» с «кистью» в форме «клешни-клюва» из могильника Тас-Хазаа (табл. 3.-5). Причем симптоматичной оказывается сопоставимость морды подобного персонажа с окончанием его руки, повторяющей специфические детали «головной хищности» в миниатюре. Например, у сулекского изображения морда и окончание руки имеют серпентоморфные признаки, а у персонажа из могильника Тас-Хазаа, кисть руки и голова демонстрируют «удвоение» орнитоморфных черт (табл. 3.-4—5). Идея подобного «сдвоенного» сочетания содержательно схожих образов сближает галичскую композицию с рассмотренными примерами. Но по характеру имеющегося соответствия сулекская и тас-хазинская аналогии отличаются от параллели между галичским кинжалом и вышеупомянутым черновским «жезлом». В первом случае «двуглавость» является атрибутом только одного «фантастического существа», а во втором очевидно присутствие уже двух композиционно связанных, но самостоятельных персонажей.
В конечности сулекского хищника Ю.И. Михайлов (2001, с. 11) усматривает метафорическое обыгрывание способности «реальных змей заглатывать добычу», в результате чего «хватающая конечность превратилась в изображение змеи». Оформление «жезла» из Черновой-VIII и появление образа змеи на рукоятях пластинчатых кинжалов (Сейма, Галич, Пермь) автор связывает с влиянием метонимии - ассоциации по смежности. Соединяя оба предположения в единый ассоциативно-семантический ряд, исследователь заключает: «С учетом реконструированной метафоры рука-змея можно предполагать, что на рукоятях сейминско-турбинских кинжалов образ змеи мог появиться под влиянием ассоциации по смежности» (Михайлов Ю.И., 2001, с. 12). Не всегда понятно: «смежность» каких объектов сравнения, и какой из двух упомянутых тропов в данный момент имеется в виду? (см.: Михайлов Ю.Н., 1997, с. 227; 2001, с. 11-12). Удерживаемый в руке кинжал с изображением змеи функционально призван «колоть», «резать», «поражать» или, в конечном итоге, «умерщвлять». Следовательно, к этому перечню возможных значений изображений сейминского, галичского и пермского кинжалов «способность змеи заглатывать добычу и способность руки брать, хватать предметы» (Михайлов Ю.И., 1997, с. 227) никакого отношения не имеет. Тем более, что на двух из трех перечисленных изделий изображены и другие персонажи. Для «разящей» символики кинжала гораздо убедительнее выглядит ассоциация с «поражающей» способностью змеи. Правда, в этом сравнении нет места изобразительной формуле «рука-змея», и проявляется значимость иных смысловых связок: «кинжал-змея», «змея-кинжал-жертва» и т.п. Изображения змей на всех трех сейминско-турбинских кинжалах и их отсутствие на сейминско-турбинских ножах подтверждают наличие ассоциативной связи между серпентоморфным образом и определенным типом колюще-режущего орудия. При этом сходстве наблюдается и заметная разница в составе персонажей данных композиций и, следовательно, в системе символизируемых ими значений. Смысловое наполнение скульптурной группы галичского кинжала отображает изобразительную аллегорию «кинжал-змея». Здесь присутствуют только две рептилии, олицетворяющие идею «двойной хищности» и, следовательно, метафорически усиливающие поражающую способность кинжала, как символической алло-
формы змеи (табл. 3.-1; фото 4.-1 на вклейке). Мизансцена, запечатленная на рукояти сейминского кинжала, скорее всего, иллюстрирует нападение змеи, обладающей убийственной силой кинжала, на лося. Поэтому содержание данного сюжета сводится к метафорической связке: «змея-кинжал-жертва» (табл. 3.-1). Для фигуративно-знаковой композиции пермского кинжала возможны оба приведенных истолкования. Здесь изображены либо змеи, «впивающиеся» в морды лосей, либо лосеподобные персонажи, из пасти которых в направлении клинка «вырываются» змеевидные «жалящие языки», поражающие жертву (табл. 4.-1; фото 4.-2 на вклейке).
Таблица 4. Билатеральное навершие пермского кинжала и его изобразительные параллели: 1 - Пермь; 2 - Галичский клад; 3 - Самуеь-1У; 4 - Узунгур; 5 - Бага Ойгур-1;
6 - Калбак-Таш; 7 - «Ирский жезл»; 8 - Первое изваяние Кызылкульского чаатаса;
9 - Лебяжье-1; 10 - Изваяние «Хые тас» с р. Есь; 11 - Черновая-УШ (по: Бадеру, Вадецкой, Есину, Капелько, Ковтуну, Кубареву, Кузьминых, Леонтьеву, Максименкову, Цээвэндоржу, Ченченковой, Черемисину, Черных, Якобсон)
На пермском кинжале запечатлены образы, аналогичные персонажам сеймин-ского изделия, но переданные с использованием приема их «удвоения», характерном для га-личского экземпляра и его изобразительных параллелей. Оформившаяся билатеральная
композиция включает изображения двух змеек (?) на рукояти клинка и прилитую к ней симметричную пару лосиных голов (табл. 4.-1; фото 4.-2 на вклейке). Это напоминает об общем принципе «янусовидных» изображений, отображенном в «Иреком жезле» (табл. 4.-7), и в ряде статуарных памятников и предметов «окуневского» (?) искусства (табл. 4.-8, 10, 11). Антропоморф с раздвоенным посохом в руке зафиксирован в позднебронзовом комплексе петроглифов Калбак-Таша (табл. 4.-6) (ЧенченковаО.П., 1996, с. 173, рис. 8.-а; Кубарев В.Д., 1987, с. 153, рис. 3), а «оплодотворяемая» змеевидным персонажем или рожающая его (?) женщина с аналогичным калбак-ташскому раздвоенным посохом в руке запечатлена на плите из окуневского могильника Лебяжье-I (Леонтьев Н.В., Ка-пелько В.Ф., Есин Ю.Н., 2006, с. 94, 174, рис. 186.-1) (табл. 4.-9). По-видимому, пермский кинжал также являлся ритуальной принадлежностью, сопоставимой с культовым жезлом или посохом. Следовательно, статус «княжеского» оружия, включенного в ритуальный контекст, адекватен сакральному назначению указанных «янусовидных» атрибутов.
У билатерального навершия пермского кинжала имеется еще одна необычная черта. Головы лосей соединены перемычкой и прилиты к рукояти не основанием шеи, а окончанием морды обоих персонажей. В качестве параллелей внимание привлекают рисунки на самусьской керамике и узунгурские петроглифы (табл. 4.-3, 5). Как и на кинжале, самусьские изображения парциальны, т.е. запечатлены только головы животных (табл. 4.-3; фото 4.-2 на вклейке). Самой симптоматичной особенностью навершия пермского кинжала является ориентация его персонажей. Морды лосей обращены к двум резным извилистым линиям, каждая из которых может имитировать змею. Подобная компоновка отличается и от сейминской, и от галичской иконографической схемы, где оба персонажа обращены в сторону, противоположную клинку (табл. 1.-1; 3.-1; фото 4.-1 на вклейке). Возможно, «перевернутостью» зооморфной пары пермского кинжала подчеркивался жертвенный характер изображенных животных. Но имеется и принципиально иное «прочтение» рассматриваемой мизансцены. Зооморфные персонажи пермского навершия достаточно стилизованы. Возможно, это лоси, а может быть, ирреальные существа, наделенные внешними признаками сохатого? Поэтому не исключено, что в навершии пермского изделия изображены головы существ, подобных персонажам с подвески Галичского клада (табл. 4.-2). Данная подвеска «в виде парных голов рептилий или птиц» (Студзиц-кая С.В., Кузьминых С.В., 2001, с. 128) также демонстрирует прием «удвоения» морфологически сложного образа (табл. 4.-2). Но в отличие от «автономных»изображений галичского кинжала на этом украшении (?), как и на пермском кинжале, «удвоение» персонажей выполнено в билатеральной проекции. Головы зооморфных существ идентичны и симметричны друг другу. Это свидетельствует о передаче не двух самостоятельных, а одного, двуединого образа, что подчеркнуто билатеральностью исполнения пермских скульп-турок. Изображения двух змеек на рукояти пермского кинжала выглядят продолжением («язык», «жало») пары ирреальных существ (?), составивших навершие данного изделия. Следовательно, сюжетная перспектива скульптурно-изобразительной композиции разворачивается от навершия рукояти по направлению к клинку. Это созвучно фигуральному уподоблению «разящей» функции клинка кинжала, «поражающей» способности змеи, извергающейся из пасти зооморфного (?) персонажа (табл. 4.-1; фото 4.-1 на вклейке). Билатеральность изображений змеи и «лося» символизирует «удвоение», т.е. усиление указанного качества, аллегорически отождествляемого с прямым назначением пермского образца «княжеского» оружия.
Схожий иконографический прием использовался при передаче некоторых «фантастических хищников», связываемых с «окуневской» изобразительной традицией. Общей чертой подобных персонажей является билатеральность и «удвоение» запечатленного образа. Такие изображения представлены на стеле из Разлива-Х и на миниатюрном яйцевидном изваянии из с. Аскиз (табл. 5.-9, 10). Стилизованная, но содержательно
Таблица 5. Объемно-плоскостные трансформации и стилизация одного из образов «фантастического хищника»: 1 - ст. Шира; 2 - Уйбатская степь; 3 - Усть-Бюрьский чаатас; 4 - оз. Белё; 5 - с. Троицкое, р. Тесь; б - Ташебинский чаатас; 7 - р. Бюрь;
8 - чаатас у д. Новая Черная; 9 - Разлив-Х; 10 - с. Аскиз; 11 - устье ручья Тибик;
12 - с. Николопетровка; 13 - п. Аххол; 14- улус Тазмин; 15 - Верхний Аскиз-1, курган №2; 16, 17 - Лебяжье-1, курган № 1; 18 - Есинский совхоз; 19 - Черновая-УШ, курган №3; 20 - Черновая-1Х; 21 - Абаканский чаатас; 22 - улус Чарков; 23 - р. Карыш;
24 - Лебяжье-1, курган №2 (по: Капелько, Леонтьеву)
аналогичная композиция запечатлена на стеле с устья ручья Тибик (табл. 5.-11). Сюжет изображений идентичен: из нижней части личины «исходит» билатерально «удвоенная» голова «фантастического хищника» с таким же раздвоенным «языком-жалом» (табл. 5.-9-11). Как и на пермском кинжале, здесь изображен двуединый персонаж, обращенный мордой книзу, с вырывающимся из пасти «языком-жалом». Истоки подобных «окуневских» образов восходят к более ранним изображениям на среднеенисейских менгирах (табл. 5.-5-7). Характеризуя некоторые из них, Е.Г. Фурсикова (2002, с. 249) отмечает, что хищник «.. .представлен как бы заглатывающим каменный ствол». Поэтому их билатеральность (двусторонность или двубокость) становится очевидной только при буквально всестороннем восприятии объекта (табл. 5.-II). Это очередной пример объемно-плоскостных трансформаций, присущих эволюции «окуневского» искусства (табл. 5). Вероятно, «кусающим столб» персонажам (табл. 5.-II) предшествовали схожие, но более «естественные» барельефные образы (табл. 5.-1). На этих двух первых этапах трансформации еще не утрачена трехмерность изображения, и потому отсутствуют признаки удвоения «фантастического хищника» (табл. 5.-1, II). С переносом фантастического персонажа с разинутой пастью на плоскость образ билатерально «удваивался», моделируя иллюзорный «объем» (табл. 5.-9, 11). При этом «двуглавость» хищника, как имитация глубины композиции, обрела самостоятельный статус, воплощаясь не только на плоскости, но и в объемных формах (табл. 5.-10). В дальнейшем развертка «удвоенной» головы и морды «фантастического хищника» предельно стилизовалась. От абриса головы сохранились только части внешних контуров с глазами и «ушами» или «рогами». «Язык-жало» приобрел конфигурацию обращенной вершинами книзу трехглавой «короны» (табл. 5.-У, VII). Вероятно, параллельно похожим образом шел процесс стилизации данного образа на менгирах (табл. 5.-IV, VI).
Библиографический список
Антонова Е.В. «Цивилизация Окса»: признаки преемственности развития и чужеземных влияний // МИФ 7. София: СД Симолини, 2001. С. 78-86.
Вадецкая Э.Б., Леонтьев И.В., Максименков Г.А. Памятники окуневской культуры. Л.: Наука, 1980. 148 с.
Горюнова О.И. Древние могильники Прибайкалья (неолит - бронзовый век). Иркутск: Изд-во Иркут, ун-та, 2002. 84 с.
Киргинеков Э.Н. Окуневский курган около у. Мохов // Окуневский сборник: Культура. Искусство. Антропология. СПб.: Петро-РИФ, 1997. С. 128-133.
Ковтун И.В. Изобразительные традиции эпохи бронзы Центральной и Северо-Западной Азии. Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2001. 184 с.
Кубарев В.Д. Антропоморфные хвостатые существа Алтайских гор // Антропоморфные изображения: Первобытное искусство. Новосибирск: Наука, 1987. С. 150-169.
Кызласов Л.Р. Древнейшая Хакасия. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1986. 295 с.
Леонтьев И.В., Капелько В.Ф., Есин Ю.Н. Изваяния и стелы окуневской культуры. Абакан: Хакас, кн. изд-во, 2006. 236 с.
Михайлов Ю.И. Особенности семантики образа змеи в культурных традициях древнего населения Западной Сибири // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 1997. Т. III. С. 226-229.
Михайлов Ю.И. Мировоззрение древних обществ юга Западной Сибири (эпоха бронзы). Кемерово: Кузбассвузиздат, 2001. 363 с.
Окладников А.П. Петроглифы Ангары. М.; JL: Наука, 1966. 322 с.
Окладников А.П. Проблема связи между племенами Западной Сибири и Прибайкалья (на материалах петроглифов) в раннем бронзовом веке (тезисы) // Из истории Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1973. Вып. 7. С. 20-25.
Окладников А.П. Петроглифы Байкала - памятники древней культуры народов Сибири. Новосибирск: Наука, 1974. 124 с., 41 табл.
Сарианиди В.И Месопотамия и Бактрия во II тыс. до н.э. // СА. 1986. №2. С. 34^46.
Студзицкая С.В. Тема космической охоты и образ фантастического зверя в изобразительных памятниках окуневской культуры // Окуневский сборник: Культура. Искусство. Антропология. СПб.: Петро-РИФ, 1997. С. 251-262.
Студзицкая С.В. Некоторые мотивы древнего искусства лесной Евразии (семантический аспект) // МИФ 7. София: СД Симолини, 2001. С. 172-190.
Студзицкая С.В. Семантика культовых предметов из погребения шамана в могильнике Шумилиха // Первобытная археология: Человек и искусство. Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2002. С. 141-146.
Студзицкая С.В., Кузьминых С.В. Галичский «клад»: К проблеме становления шаманизма в бронзовом веке Северной Евразии // Мировоззрение древнего населения Евразии. М.: НА РАН, 2001. С. 123-165.
Фурсикова Е.Г. О стилистических параллелях в окуневском и скифо-сибирском искусстве // Степи Евразии в древности и средневековье. СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2002. Кн. I. С. 247-250.
Ченченкова О.П. О стилистическом единстве древней каменной скульптуры Западно-Сибирской лесостепи и сопредельных территорий // Археология Сибири: историография и источники. Омск: ОмГУ, 1996. С. 150-180.
Черных Е.Н., Кузьминых С.В. Древняя металлургия Северной Евразии (сеймин-ско-турбинский феномен). М.: Наука, 1989. 320 с.
С.В. Сотникова
Тобольский государственный педагогический институт, Тобольск
ОБРАЗ КОЛЕСА В ОБРЯДЕ И ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ СИНТАШТИНСКОГО НАСЕЛЕНИЯ
В эпоху бронзы в среде синташтинского и петровского населения получают распространение погребальные комплексы, содержащие остатки колес со спицами в сочетании с парой взнузданных лошадей (или комплексов из их голов и костей ног), что свидетельствует не только о существовании конной боевой колесницы, но и является достаточно убедительным подтверждением индоиранской принадлежности носителей этих культур (Кузьмина Е.Е., 1981, с. 114-117; Грантовский Э.А., 1998, с. 64-65).
Колесницы играли значительную роль не только в быту, но и в ритуалах и представлениях индоиранского населения. Т.Я. Елизаренкова и В.Н. Топоров (1999, с. 490, прим. 7) отмечают, что в «Ригведе» повозка или колесница - это не столько реалии ведийского быта, сколько сакрализованный и мифологизированный предмет. Находки
