CC BY
72Изображения тела и порнография репрезентации
Рози Брлйдотти
Утрехтский университет Утрехт, Нидерланды,
gw.braidottiass@uu.nl.
Ключевые слова: медикализация женского тела; изображение; порнография; феминизм; теории субъективности.
В статье рассмотрены некоторые проблемы медикализации женского тела, помещенные в поле современных феминистских теорий субъективности. Биологические науки обеспечивают видимость и понятность телесно воплощенного (embodied) субъекта в соответствии с принципами научной репрезентации. Однако мир биотехнологий лишь кристаллизует и выявляет тенденции, возникшие с момента возникновения науки и техники Нового времени. Наука эпохи модерна — это торжество скопического влечения (scopic drive) как жеста эпистемологического господства и контроля: сделать невидимое видимым, визуализировать тайны природы. Карусель частей тела, клеток, тканей, которые ничему не принадлежат, порождает фантазию о том, что человек на самом деле не исходит из какого-то конкретного места, из какой-либо одной точки тела. Визуализация производит медицинскую порнографию — систему репрезентации, которая усиливает
коммерческую логику рыночной экономики. Все тело становится визуальной поверхностью заменяемых элементов. Эта новая медицинская порнография, покоящаяся на отделении плода от организма матери, на расчленении телесной целостности и обмене его частей, влечет за собой колоссальные социальные и политические последствия.
Предприняв обзор женских и феминистских исследований — Донны Харауэй, Люс Иригарей, Эвелин Фокс Келлер и др., — авторка статьи отмечает, что феминистская критика своевременно и успешно расправилась с перверсивными эффектами новых технологий. Она подчеркивает, что продуктивные феминистские интервенции в поле биомедицинской власти потребуют пристального внимания к политикам визуальной культуры и к вездесущей порнографии как доминирующей структуры репрезентации в науке и массовой культуре.
Образ — это остановка, которую сознание делает между неопределенностями.
Джуна Барнс
Введение
В ЭТОЙ статье мне бы хотелось (попытаться) рассмотреть некоторые проблемы, связанные с медикализацией способного к репродукции женского тела, и поместить их в поле современных феминистских теорий субъективности. Это проблемное поле относится к проекту актуализации и теоретизации альтернативной женской субъективности и поиска адекватных форм ее репрезентации.
Чтобы поместить этот вопрос в рамки дискуссии о структурах современного философского «субъекта», я буду использовать идею воплощенности (embodiment), или телесной материальности Мишеля Фуко — материализм плоти. Это понятие определяет воплощенного (embodied) субъекта как материальное, конкретное осуществление, то есть одно из условий процесса, главные полюса которого — знание и власть. Идею неизменной, непрерывной и всепроникающей нормативности он иначе определил как микрофизику власти, биовласть или технику себя.
В попытке оценить положение тела в этой рамке Фуко различает две линии дискурса: одна—анатомо-метафизическая (объяснительная), а другая — технополитическая, связанная с контролем и манипулированием1. Эти две линии дискурса пересекаются, но Фуко утверждает, что в разные времена преобладает то одна, то другая.
В первом томе «Истории сексуальности»2 Фуко анализирует конструирование сексуальности в нашем постметафизическом
Перевод с английского Дарьи Юрийчук по изданию: © Braidotti R. Body — Images and the Pornography of Representation // Journal of Gender Studies. Vol. 1. № 2. P. 137-151. Публикуется с любезного разрешения авторки.
1. См.: Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998; Он же. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1977.
2. См.: Он же. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Раб. разн. лет. М.: Касталь, 1996.
104 Логос • Том 32 • #1 • 2022
или постмодернистском мире по этим двум осям. Можно выделить категории, относящиеся, с одной стороны, к техникам ме-дикализации репродуктивного тела (scientia sexualis), а с другой — к искусству жизни или практикам себя (ars erotica). Новое время в целом, утверждает Фуко, знаменует триумф процесса медикализации, или даже одновременно сексуализации и меди-кализации тела, в новой конфигурации власти, которую он описывает как «биовласть» — власть нормативности над живыми организмами.
Конечно, можно утверждать, что управление живой материей всегда было приоритетом нашей культуры. Что действительно ново — так это степень господства, которую биотехнология приобрела над жизнью. Фуко подчеркивает, что Просвещение поместило воплощенного субъекта в центр техник рационального контроля и воспроизводства господства, которые маркируют порядок дискурса модерна. Однако вследствие кризиса метафизики и связанного с ним упадка Просвещения, понятого как то, что вера в разум является двигателем исторического прогресса, про-блематизация воплощенности субъекта стала не только возможной, но и необходимой. Тело как признак воплощенной природы субъекта становится, таким образом, территорией, на которую распространяются дискурсы, формы знания и нормативности: экономика, биология, демография, социология семьи, психоанализ, антропология и т. д. — все они могут быть рассмотрены как дискурсы о теле.
После Фуко в науках о жизни — биодискурсах — и гуманитарных или социальных науках, похоже, возникло новое разделение труда. Одни сосредоточены на анатомо-метафизическом анализе того, как функционирует воплощенный субъект; их цель — объяснить и проанализировать. Другим свойственно внимание к технико-политическому, в рамках которого они развивают дискурс о свойствах человеческого. Иными словами, гуманитарные науки неразрывно связаны с нормативностью и контролем, поскольку они по определению принимают во внимание вопрос о структуре субъекта. В этом отношении они неизбежно связаны с проблемами этики или политики, которые редко становятся делом точных или биомедицинских наук.
Подобное распределение обязанностей соответствует расщеплению телесного единства на двусложную схему, которую предлагает Фуко. С одной стороны, тело — еще один объект познания, эмпирический объект среди множества других: орган-изм, сумма органических частей, совокупность отдельных органов. Это тело,
которое изучается, измеряется и описывается клинической анатомией. С другой стороны, никакое тело нельзя свести к сумме органических компонентов: тело остается сферой трансценден-тальности субъекта и само по себе делает возможным всякое познание. Фуко заключает, что тело — это эмпирико-трансценден-тальная двойственность3.
Психоаналитический дискурс сыграл одну из основных ролей в ретеоретизации тела. Будучи далеко не только терапией, психоанализ превратился в философию желания и теорию тела как либидинальной поверхности, участка многократного кодирования, записи — живого текста. Хотя теоретические взаимоотношения Фуко с психоанализом и особенно с Лаканом проблематичны, нельзя отрицать тот факт, что эпистемология Фуко признает телесные корни субъективности.
В воплощенном характере нововременного субъекта есть, однако, один парадокс, который имеет большое значение для феминисток. Тело появляется в центре теоретических и политических дискуссий именно в тот момент истории, когда исчезает разделяемая всеми уверенность или неоспоримый консенсус относительно того, чем оно, собственно, является. Утрата доверия к картезианской дихотомии разума и тела не позволяет больше принимать как должное то, что считается телом. Отсутствие определенности порождает множество разных дискурсов о теле. Таким образом, модерн — это эпоха чрезмерного внимания к воплощенной, материальной природе субъекта и одновременно отсутствия консенсуса относительно нее. Тело превратилось во многие, множественные тела.
В условиях одновременного сверхэкспонирования и исчезновения тела репродуктивные технологии оказываются особенно важны для высвечивания и обострения парадоксов модерна. Репродуктивные технологии институциализируют и активизируют разрыв между репродукцией (scientia sexualis) и сексуальностью (ars erotica).
Очевидно, нынешняя ситуация не возникает на ровном месте: разрыв между сексуальностью и репродукцией существует столько же, сколько и женщины. Я хочу подытожить, заметив, что с помощью химических методов контрацепции (таблеток) возможна сексуальность без размножения — секс без детей. Новейшие репродуктивные методы, особенно экстракорпоральное оплодотво-
3. Он же. Слова и вещи. С. 339. С той разницей, что Фуко называет таковой не тело, а человека. — Прим. ред.
рение, позволяют размножаться без сексуальности — иметь детей без секса. Этот парадокс скрывает под собой, на мой взгляд, множество теоретических и политических проблем.
Биовласть и женщины
Органы без тел
С точки зрения феминизма очень важно то, как именно новые репродуктивные технологии превращают тело в мозаику из отдельных кусочков, нормализуя разделение его на части. Феномен «органов без тел», конечно, довольно старый: в XVIII веке изменение статуса воплощенного субъекта, который я кратко описала выше, сопровождалось изучением тела с помощью анатомических практик. Это биотехнологическое новшество было настолько важным, что потребовало учреждения специальных институций, посвященных этой задаче. Клиника и госпиталь — новые монументы нового научного духа—превратили тело в орган-изм, или множество отдельных частей. Подобным образом они трансформировали отношения между врачом и пациентами в зеркальные, как это превосходно описывает Фуко в финале «Истории безумия в классическую эпоху», а также в «Рождении клиники». Однако Фуко, как обычно, уделяет мало или совсем не уделяет внимания женским телам. То, что изучаемое, постигаемое и интеллектуально овладеваемое тело — это женское тело, и в частности — материнское, кажется, ускользает от внимания Фуко.
Тем не менее суть остается прежней: рождение клиники генеалогически связано с медицинской практикой анатомии. Эта практика дает медицинским наукам право заглянуть внутрь человеческого организма и рассмотреть, что там происходит. Развитие дискурса клинической анатомии действительно может считаться научно весьма прогрессивным, если сравнивать с многовековыми табу, которые препятствовали доступу к тайнам организма. Мы должны помнить, что наша культура традиционно испытывала священный ужас перед телом и строго регулировала знания о нем. Не только запрещалось проникать внутрь тела, чтобы раскрыть его механизмы, но и считалось кощунственным использовать его части для научного исследования. Вскрытие трупов было запрещено до XV века, а после подлежало строжайшему регулированию. Даже сейчас сфера трансплантации органов регулируется множеством законов и установлений, которые ограничивают передачу органов в дар и их использование в научных целях.
Достаточно очевидно, что клиническая анатомия — это техника смерти, которая имеет дело с трупами и свежевырезанными органами. Как таковая она маркирует эпистемологический сдвиг в статусе тела; в клинико-анатомических процедурах живое тело становится живым текстом, то есть материалом, который должен быть прочитан и интерпретирован медицинским взглядом, способным дешифровать болезни и функции тела. Результатом анатомии является репрезентация тела как ясного и отчетливого — видимого и, следовательно, понятного.
Как утверждал французский психоаналитик Пьер Федида, вскрытие трупов в анатомической практике знаменует собой эпистемологический разрыв в сравнении с научными предписаниями предыдущих веков4. Рациональный, представленный взгляду организм науки Нового времени маркирует конец фантастических, воображаемых представлений алхимиков и лишает тело непрозрачности и тайны. Парадоксально, что этот новый процесс декодирования и классификации функций тела, который обнаруживает новые, неизведанные возможности для процедуры медицинского взгляда, одновременно заточает тело внутри новой концепции, диктующей строго определенные форму, облик и функции органов. Другими словами, различные органы теперь наделяются смыслом и могут быть декодированы, прочитаны и проанализированы постольку, поскольку принадлежат единой целостности, одному и тому же организму, подобно буквам телесного алфавита.
Устроенное таким образом знание об организме, получаемое биомедицинскими науками, как выразился Фуко, «эпистемологи-чески связано со смертью», поскольку только мертвое тело может раскрыть все тайны жизни. В свою очередь, это меняет и позицию врача: если в донаучный период идея болезни была связана с метафизикой зла, в которой видимый орган сообщал о болезни или дисфункции, то в эпоху модерна она понимается герменевтически — орган производит симптом. Люди могут заболеть именно потому, что смертны: понятие смерти становится горизонтом, которому присуща идея болезни. Видимость и понятность живого организма очень тесно связаны с представлением о смерти. «От вскрытых трупов Биша до фрейдовского человека упрямая связь со смертью предписывает универсуму свой особенный об-
4. Fedida P. L'Anatomie dans la Psychoanalyse // Nouvelle Revue de Psychoanalyse. 1971. Vol. 3. P. 109-126.
лик и предуготовляет речи каждого возможность быть бесконечно услышанной»5.
Поразительно в дискурсе и практике клинической анатомии, учитывая ее связь со смертью, то, что она знаменует собой опыт утраты иллюзий. На смену фантастическому, воображаемому измерению, столь мощному в алхимическом дискурсе, с его искренним любопытством ко всей сложности живого организма, приходит клиническая позиция, характеризующаяся отстраненной властью наблюдения. Телом, подготовленным для наблюдения и обследования биомедицинским взглядом, можно манипулировать; это полезное, инструментализированное тело, которое производит определенное знание и тем самым легитимирует власть биомедицины.
Мир биотехнологии лишь кристаллизует и заставляет проявиться тенденции, возникшие с самого начала того, что подразумевается под наукой и техникой Нового времени. Наука эпохи модерна—это торжество скопического влечения (scopic drive) как жеста эпистемологического господства и контроля: сделать невидимое видимым, визуализировать тайны природы. Биологические науки достигают своих целей, делая воплощенного субъекта видимым и понятным в соответствии с принципами научной репрезентации. В свою очередь, это означает, что телесное единство может быть поделено на множество органов, каждый из которых, следовательно, можно проанализировать и представить.
Современная биохимия благодаря открытиям молекулярной биологии вышла далеко за рамки изучения органов, редуцировав область исследований до тканей, клеток и микроорганизмов. Явление, которое я назвала «органами без тел», относилось ко все более и более малым объектам. Изменение размера — также свидетельство изменения масштаба обменов. Коммерциализация живой материи значительно расширилась и стала более эффективной, чем когда-либо. Торговля органами, а также тканями и клетками, то есть коммерциализация живого материала для медицинских исследований или лечения, — это глобальное явление. Причем страны третьего мира поставляют большее число «запасных деталей»: эмбрионы из Кореи, почки из Бразилии, глазные яблоки из Колумбии.
Существование торговли органами или участие биоматериала в экономическом обмене основывается на ряде теоретических допущений, которые я считаю сомнительными: они путают части
5. Фуко М. Рождение клиники. С. 294.
с целым и поощряют то, что я считаю извращенным представлением о взаимозаменяемости органов. То есть то, что все органы или живой материал одинаковы, и поэтому одна почка так же хороша, как и любая другая, одна матка будет работать так же хорошо, как и любая другая. Яичник есть яичник. Все органы равны, но некоторые более равны, чем другие; следовательно, все органы в равной степени подлежат обмену, а законы, с помощью которых пытаются регулировать этот рынок, как известно, неэффективны.
Что беспокоит меня в теоретических основаниях этой практики — так это ложно обнадеживающее представление о тождестве телесного материала. С моей точки зрения, оно утаивает важность различий в определении того, что я бы назвала сингулярностью субъекта.
Убивая время
Позвольте мне рассмотреть эту проблему с другой стороны, непосредственно связанной с новыми репродуктивными технологиями: на кону во всей этой расчлененке и свободном обращении органов или живых клеток — распад времени или темпорально-сти. Ранее я уже сказала, что наблюдение клинической анатомии нуждается в трупе, мертвой материи, в качестве основного материала или текста для расшифровки. Так что она имеет прямое отношение к смерти. Феномен «похищения трупов» в XIX веке создал благодатную почву не только для макабрической торговли, но и для народного воображения, сотворившего ужасающие образы современной науки.
Современные биотехнологии приостанавливают время гораздо более изощренным способом; только подумайте о том, как работает репродукция в случае искусственного оплодотворения: заморозка спермы, яйцеклетки или зародыша приостанавливает репродуктивный процесс на неопределенный срок (можно оплодотворить яйцеклетку сейчас и довести процесс до завершения через 20 лет).
Экстракорпоральное оплодотворение предполагает другой вид прерывистости в репродуктивном процессе: предварительная гормональная подготовка пациента, затем выращивание зрелых клеток, само искусственное оплодотворение, деление клеток в пробирке, перенос эмбриона в матку. Кроме того, новые социальные формы деторождения, такие как суррогатное материнство, делят репродуктивный континуум на разные уровни материнства, соответствующие разным моментам во временной последо-
вательности: теперь есть овулярная мать, маточная мать, социальная мать.
Это нарушение темпоральности проложило дорогу другому явлению, которое я бы назвала перверсивным: лучше всего его иллюстрирует радикальный пример межпоколенческого деторождения с помощью трансплантации. Речь не только о романах Фэй Уэлдон (например, «Клонирование Джоан Мэй»), в которых уже описан случай того, как мать выносила детей своей дочери. Подобное привлекает внимание различных комитетов по биоэтике, разрабатывающих законодательство по этому вопросу.
Мне кажется, что межпоколенческое деторождение выкристаллизовывает опасную идею тождественности: если все матки равны и взаимозаменяемы, то все женщины одинаково могут выполнять функцию вынашивания ребенка. Эта якобы тождественность, которая должна устранить все другие оси различий, будь то раса или возраст, вызывает серьезное беспокойство. Фактически она означает иллюзию одинаковости среди женщин, которая скрывает самые пагубные формы социального контроля и, следовательно, иерархических сил, которые создаются в области воспроизводства. Постулируемое «равенство» всех женских тел приводит к более глубоким и более прибыльным формам эксплуатации.
Кроме того, феномен органов без тел, который институциали-зирует расчлененное состояние под предлогом одной из самых старых или даже архаичных фантазий — полностью контролировать собственное происхождение, — означает быть родителем самому себе. Я думаю, современная культура очарована мифом о партеногенезе. Он подразумевает отрицание или размывание темпоральной логики поколений, то есть определенное положение во времени по отношению к другим. Это также способ избежать или действовать в обход признания собственного происхождения в теле женщины. Карусель частей тела, клеток, тканей, которые ничему не принадлежат, закладывает предпосылки фантазии о том, что человек на самом деле не исходит из какого-то конкретного места, из какой-либо одной точки тела. Когда родительское тело вынесено за скобки, мать больше не является источником жизни. Таким образом, материнское становится абстрактным, а само понятие происхождения оказывается подвешенным. Это кажется мне одним из побочных эффектов взаимозаменяемости органов, которые я называю «органами без тел». Фактор времени больше не позволяет означивать фундаментальные различия, как если бы мы жили в вечном настоящем.
Социальные и культурные последствия этого бионаучного воображения кажутся мне такими же извращенными: фантазия о том, чтобы стать первопричиной для самого себя, то есть не признавать свое начало в других — своих родителях, очень сильна в массовой культуре, особенно в кино. В последнее время на кинорынке успешно продаются фантазии о самопорождении. Некогда невротическое отрицание времени и пространства между поколениями сегодня стало модным. Наиболее репрезентативен случай Стивена Спилберга, герои фильмов которого сосредоточивают в себе все основные черты современной научной культуры: у одного из них, Индианы Джонса, нет матери, только отец, — как и он, одержимый тайнами археолог. Почти в каждом фильме об Индиане Джонсе есть встреча с Богом-Отцом. Такие фильмы Спилберга, как «Инопланетянин» и «Гремлины», заигрывают с инфантильной фантазией о произведении потомства; эти фильмы предлагают множество фантастических ответов на вопрос «Откуда берутся дети?»: в «Гремлинах» прямо говорится о партеногенезе, в других фильмах на него лишь намекают. Очень показателен в этом отношении «Назад в будущее» — франшиза о молодом парне, который отправляется в путешествие во времени и убеждается, что его родители действительно встретились, влюбились и зачали его.
Другой яркий пример той же тенденции — «Терминатор» Джеймса Кэмерона, очень жестокий сюжет которого демонстрирует, как функционирует одна из техник ретроспективной контрацепции, в которой киборг-убийца (Шварценеггер!) должен уничтожить мать своего будущего врага, тем самым предотвращая его зачатие. Для настоящего не осталось времени, жизнь проживается как смертоносная петля флэшбэка.
От видимого к визуальному
Я упоминаю кино и массовую культуру еще и потому, что больше всего на свете расчленение тела и зависание временной структуры связаны с идеей видимости, зрением и, следовательно, со взглядом. Ранее мы видели, как Фуко анализирует значение видимости в качестве ведущего принципа научной репрезентации человеческого тела.
Согласно психоаналитической интерпретации, скопическое влечение связано как со знанием, так и с властью или господством. Другими словами, практика раскрытия чего-либо с целью увидеть, как оно работает; желание пойти и посмотреть, «загля-
нуть» — это самая фундаментальная и одновременно инфантильная форма власти над чужим телом. В этом смысле любопытство, которое толкает ребенка сломать свою игрушку, чтобы увидеть, как она сделана изнутри, можно рассматривать в качестве самой примитивной формы садизма. Этот тип анализа довольно разрушителен, будучи примененным в научной практике: он превращает клиническую анатомию во взрослую версию детского садизма. Это выражение любопытства, связанного с самыми архаичными садистскими желаниями. Можно утверждать, что тело матери является предпочтительной мишенью для подобного насилия, поскольку в нем укоренено происхождение жизни и собственное происхождение субъекта. Эвелин Фокс Келлер подчеркивает насильственные и садистские импликации того, что мы могли бы назвать современной биомедицинской перверсией6.
Как ни парадоксально, клиническая анатомия с ее садистским подтекстом является упражнением в мастерстве отрицания смерти. В попытке свести тело к организму, сумме отдельных частей, мы подразумеваем не что иное, как: тело — это то, что видимо. Видимое неизбежно сползает до миража абсолютной прозрачности, как если бы свет разума мог проникнуть в самые мрачные глубины человеческого организма или истина заключалась бы в том, чтобы просто сделать что-то видимым.
Современные техники визуального воспроизводства, особенно эхограммы и эхография, — свидетельство интенсификации этой тенденции. Ранее я утверждала, что по сравнению с традиционной клинической анатомией современные биологические науки получили средства для вмешательства в саму структуру живого организма, прямо в генетическую программу, изменяя структуру тела изнутри. Технологический фронт молекулярной биологии нарастил беспрецедентные мощности биомедицинского взгляда до бесконечных показателей, что позволило исследовать самые интимные и бесконечно малые слои природы. Так, целостность организма оказалась расщепленной до все меньших и меньших частей живого, а зрение обрело власть, гораздо более значительную, чем ранее.
Мы движемся за пределы понятия видимого в сторону новой культуры визуализации; благодаря ультразвуковым технологиям сегодня можно визуализировать невидимое; то, что невооруженный глаз совершенно не способен ухватить, становится объектом
6. Fox Keller E. Van de Geheimen van het feven tot de beheimen van de Dood // Ti-jdschrift voor Vrowenstudies. 1989. Vol. 38. P. 253-270.
визуальной репрезентации. Биолог в буквальном смысле — великий зритель жизни; наконец-то он может представить непредставимое: не только дно океана, открытый космос, но и чрево, глубины матки — великую тайну, которая всегда держала человечество в состоянии неопределенности.
Фиксация в изображениях — это пространственно-временная система, связанная с остановкой или зависанием времени. Книга Ролана Барта о фотографии7 — не первый и не последний пример анализа, связывающего изображения со смертью и неподвижностью. В этом смысле новые методы визуализации делают садистский импульс биомедицинского взгляда еще более смертоносным.
Выставлять все напоказ, представлять непредставимое (например, происхождение жизни) означает создавать изображения, которые смещают границы пространства (внутри/вне тела матери) и времени (до/после рождения). Это равносильно приостановке времени в иллюзии тотального наблюдения, абсолютной прозрачности живой материи.
Кроме того, техники визуализации допускают большую автономию или независимость изображения от объекта, который они представляют. Изображение получает собственную жизнь, отделенную от всего остального. Вполне очевидно, что эхограм-мы плода присваивают ему определенную идентичность, визуальную форму, видимое и понятное существование, которого плод раньше не имел. Акт визуализации освобождает объект, который он представляет, превращает его в предмет потребления, позволяет ему циркулировать, отрывает его от тела матери, где он расположен.
Помимо фантазии об абсолютном господстве, хочу также подчеркнуть, что визуализация производит подход, который я бы описала как медицинскую порнографию. Я использую термин «порнография» в том же смысле, в котором его предложила Сюзанн Каппелер8, — как систему репрезентации, которая усиливает коммерческую логику рыночной экономики. Все тело становится визуальной поверхностью заменяемых элементов, которые предлагаются в качестве объектов обмена.
В порнографии секс представлен как зрелище пенетрирую-щих друг друга органов, что оказывается весьма неудовлетворительным изображением полового акта. В опыте всегда есть нечто
7. Барт Р. Camera Lucida. Комментарий к фотографии. М.: Ad Marginem, 1997.
8. Kappeler S. The Pornography of Representation. Cambridge: Polity Press, 1986.
большее, чем может показать изображение. И все же именно торжество образа определяет научную культуру. Как и порнографическая культура, так же визуальная по природе, она жульничает — показывает нам кровавое месиво красной плоти и говорит: это источник жизни. Порнография показывает органы, которые входят и выходят в/из друг друга, и говорит: это сексуальное удовольствие. Обе покоятся на фантазии, что зримое и истина суть взаимозаменяемые понятия. Я же уверена, что это не так: всегда есть нечто большее, чем открывается взгляду. Адекватного симу-лякра не существует: ни одно изображение не может быть репрезентацией истины.
Эта новая медицинская порнография, основания которой покоятся на отделении плода от организма матери, на расчленении телесной целостности и обмене его частей, влечет за собой колоссальные последствия социального и политического характера. Фильм «Безмолвный крик», снятый антиабортным лобби, подтверждает это. Фильм, показывающий с помощью ультразвука якобы аборт, снабжен мощной реакционной звуковой дорожкой, которая приписывает плоду «переживания» по поводу того, что его «убили». Все это перемежается с кадрами из концлагерей. Невозможно переоценить влияние этой правой пропаганды на американскую аудиторию и роль, которую она сыграла для отмены законодательства об абортах во многих штатах. Как отмечает Ро-залинд Печески9, с теоретической точки зрения плод, отделенный от тела матери, получает свою собственную идентичность, но одновременно сводится к отдельному органу, не связанному с местом его развития, и становится развоплощенным.
Выводы для феминизма
Пессимистическая сторона моей позиции заключается в том, что биомедицинская технология, которая манипулирует женщинами, обещая им ребенка любой ценой, встраивается в логику системы, где сексуальность — это власть. В этом нет ничего удивительного. Биомедицинские технологии призваны поддерживать маскулинную фантазию о самопорождении, переворачивая эдипальные отношения, чтобы подпитывать фантазии о всемогуществе, достигаемом благодаря самовоспроизводству; во времена, когда родительские роли механизируются, это вызывает особое беспокой-
9. Petchesky R. P. Fetal Images: The Power of Visual Culture in the Politics of Reproduction // Feminist Studies. 1987. Vol. 13. № 2. P. 263-292.
Рози БРАйДОТТИ
115
ство. То, что эмансипация плода в нашей столь патриархальной культуре должна происходить за счет матери, ужасно, но не удивительно. И хотя я не предлагаю точку зрения тотального отрицания науки и техники, но хочу предостеречь против некоторых порочных последствий, исходящих от них.
Однако в моем заключении есть и оптимистическая сторона: феминистская критика своевременно и эффективно расправилась с перверсивными эффектами новых технологий. Так, за последние десять лет многие женские и феминистские теоретики проделали большую работу по вопросам видимого и визуального. Их анализ сегодня применяется к проблеме репродуктивных технологий в попытках разработать эффективную политику. Отправной точкой служит признание, что визуальная метафора — константа в западной культуре. Со времен Платона зрение или взгляд воспринимаются как синонимы представления и понимания. Идея как двойник реальной вещи, ментальный образ, так или иначе пронизывает весь дискурс о знании в нашей культуре. Понятие Декарта о «ясных и отчетливых идеях» — это лишь нововременное толкование древней привычки, которую Гаятри Спивак описывает как «фетишизм ясности»10.
Психоаналитическая теория, которая во многом критикует классические теории репрезентации, подкрепляет приоритет взгляда для легитимации знания: стадия зеркала Лакана увековечивает тиранию логоцентричного взгляда.
Это именно то, что пыталась доказать феминистская критика, например Люс Иригарей, уделяющая особое внимание проблеме идентификации и указывающая на исключительно важное значение, которое придается взгляду". Во многих отношениях проект Иригарей можно рассматривать как попытку заменить визуальное на тактильное, зрение на прикосновение. Маргарет Уитфорд, анализируя идеи Иригарей!2, обращает наше внимание на значение понятия воображаемого в ее работе. Она направляет воображаемое Иригарей против зеркала Лакана и прочитывает его как критику презумпции взгляда в качестве господствующей модели репрезентации в нашей культуре. Иригарей не только критикует плоскую поверхность зеркала Лакана как редукционистскую мо-
10. Замечание Спивак было сделано на конгрессе Double Trouble в Утрехтском университете в мае 1990 года.
11. См.: Irigaray L. Speculum. P.: Minnet, 1974.
12. Whitford M. Luce Irigaray and the Female Imaginary // Radical Philosophy. 1986. Vol. 43. P. 3-8.
116 Логос • Том 32 • #1 • 2022
дель человеческой психики, которой она противопоставляет зеркало с выпуклой поверхностью, спекулум, но также замечает, что зеркальная функция — это особая роль, которая отводится женщине. Женщина — это плоская поверхность, которая должна отражать мужской субъект; поверхность ее тела, лишенная каких-либо органов, сама остается прозрачной и невидимой. Позвольте мне напомнить вам эссе Фрейда о голове Медузы как выражении ужаса перед женским. Плоская поверхность ее тела указывает на отсутствие фаллоса как признака желания и одновременно на его значимость.
Эвелин Фокс Келлер13 занимает критическую позицию по отношению к французской критике визуальной метафоры. Она уделяет самое пристальное внимание значению зрения — самого благородного из чувств — как определяющего для западного знания, подчеркивая те способы, которыми оно позволяет отделять субъекта от объекта. Келлер акцентирует то, каким именно образом научная позиция стала одним из способов наблюдения с дистанции, идентификации объектов познания на расстоянии. Такое позиционирование создает идею нейтральности и объективности в том смысле, что не допускает никаких подробностей относительно места, с которого наблюдают.
Келлер показывает, что эта нейтральная и объективная позиция доступна, однако, только тем, кто социально и культурно сконструирован как нормальный, в смысле соответствия стандартам нормальности, связанным с маскулинностью. Как следствие, женщины лишены возможности достичь такой нейтральности и поэтому не обладают местом/взглядом субъекта.
Келлер вместе с Дженни Ллойд и Сьюзан Бордо" разрабатывает аргумент о маскулинизации и рациональности; они подчеркивают, что противопоставление познающего и познаваемого, субъекта и объекта является тем же качественным различием, что и разум и тело, res extensa и res cognitans. Маскулинная составляющая заключается именно в дистанции, в ясном и четком определении границ между собой и миром. Разделение и автономия действительно являются центральными чертами мужской точки зрения.
13. См. в: Fox Keller E., Grontowski R. The Mind's Eye // Discovering Reality / S. Harding, M. B. Hintikka (eds). Reidel: Dordrecht, 1983; Fox Keller E. A Feeling for the Organism. N.Y.: Freeman, 1985.
14. Bordo S. The Cartesian Masculinization of Thought // Signs. 1986. Vol. 11. № 3. P. 439-456; Lloyd J. The Man of Reason. L.: Methuen, 1986.
Феминистский анализ связывает эту дистанцию и объективность с фантазией о самопорождении, о том, чтобы быть отцом/ матерью самого себя, тем самым отрицая, что обязан своим рождением матери. Адриенна Рич и Люс Иригарей также связывают понятие научной позиции и объективности с неготовностью признать или прямым отрицанием того факта, что человека рождает женщина. Это форма бегства от женского.
Другая школа мысли развивает подход Иригарей, подчеркивающий значение тактильности или прикосновения как альтернативной модели производства знания. Джессика Бенджамин15 обращается к теории объектных отношений Дональда Винникотта как к модели, которая позволяет утверждать, что «я» и «другие» неразрывно связаны. Она доказывает, что идеи восприимчивости и взаимности позволяют появиться субъективному пространству, и развивает теорию переходного пространства как связующего, интерфейса, который допускает контакт, а не только разделение.
Согласно Терезе де Лауретис, феминистские теории субъективности сегодня движутся в направлении концепции субъекта как процесса установления взаимосвязей. В центре этого проекта для де Лауретис — необходимость отделить женского феминистского субъекта, то есть реальных женщин в качестве агентов и эмпирических субъектов, от репрезентации Женщины как фантазии, порожденной мужским воображением. Таким образом, борьба ведется за изображение и именование: речь идет о том, чьи репрезентации будут преобладать.
Аналогичным образом постмодернистский феминистский философ Донна Харауэй исходит из признания структурно необходимой связи зрения и разума, которая приводит ее к идее развопло-щения. Так, например, Декарт видит только ясные и четкие идеи, именно потому, что у него нет тела: он отрицает свою воплощенную природу. По той же причине андроиды, киборги, сканеры, спутники, электронные микроскопы и телескопы видят отчетливей всех.
Харауэй пытается спасти взгляд и способность видеть, пересмотреть их значение для феминистской теории, переопределяя в процессе этого объективность. Она называет этот новый эпистемологический проект «ситуативными знаниями»!6, в противо-
15. Benjamin J. A Desire of One's Own // Feminist Studies/Critical Studies / T. De Lauretis (ed.). Bloomington: Indiana University Press, 1986.
16. См. перевод статьи Донны Харауэй «Ситуативные знания: вопрос о науке в феминизме и преимущество частичной перспективы» в настоящем номере «Логоса».
положность «каннибальскому глазу» — безграничному бестелесному взгляду. Объективность, по ее словам, заключается не в преодолении границ, а, скорее, в частичных перспективах, которые заставляют нас нести ответственность за то, как мы выучились видеть. Утверждая, что современные методы визуализации разрушают саму идею одномерного видения или пассивной функции отражения, Харауэй предлагает нам научиться видеть сложными, множественными способами, в «частичной перспективе», которую она называет «страстной отстраненностью», как у путешествующего по миру объектива.
Зрение требует политики позиционирования, а позиционирование подразумевает ответственность. Зрение — это власть видеть, поэтому «борьба за то, что будет считаться рациональными объяснениями мира, — это борьба за то, как видеть»17.
Феминистское понятие телесного воплощения подразумевает «важный протез»!®, относящийся к миру как к материально-семиотическому полю действующих сил. Мир — не просто пассивная материя, ожидающая интерпретации или расшифровки сканирующим глазом. Это не просто экран или поверхность, а актор и агент, требующий взаимодействия.
Харауэй приходит к выводу, что феминизм предполагает «критическое видение, следующее из критического позиционирования в неоднородном гендерно структурированном социальном пространстве»!9. По словам Харауэй, в текущей борьбе за визуальную политику и именование новых биотехнологических реальностей феминистки должны отвергать знания, которые управляются фаллологоцентрическими предпосылками и бестелесным взглядом, ради связей, которые делают возможным ситуативное знание.
Обозрев богатство феминистского анализа власти взгляда, зрения и визуального, я предпочитаю завершить свой текст на довольно оптимистичной ноте. Мне кажется, что эффективные феминистские интервенции в поле биомедицинской власти потребуют пристального внимания к политикам визуальной культуры и к вездесущей порнографии как доминирующей структуре репрезентации в науке и поп-культуре. Невооруженный глаз, возможно, и был заменен электронным объективом, но объективация и коммерциализация того, что он способен узреть, возросли
17. Там же. С. 258.
18. Там же. С. 260.
19. Там же. С. 260-261.
как никогда. Именно эти факторы установили порнографический режим как форму дискурсивного и материального господства. Поэтому было бы очень жаль, если феминистским дискуссиям о репродуктивных технологиях не удастся заручиться инструментами и знаниями тех дисциплин, которые выходят за пределы социальных наук.
Библиография
Барт Р. Camera Lucida. Комментарий к фотографии. М.: Ad Marginem, 1997. Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Ка-сталь, 1996.
Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998.
Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1977. Benjamin J. A Desire of One's Own // Feminist Studies/Critical Studies / T. De Laure-
tis (ed.). Bloomington: Indiana University Press, 1986. P. 78-101. Bordo S. The Cartesian Masculinization of Thought // Signs. 1986. Vol. 11. № 3. P. 439-456.
Braidotti R. Body — Images and the Pornography of Representation // Journal of
Gender Studies. Vol. 1. № 2. P. 137-151. Fedida P. L'Anatomie dans la Psychoanalyse // Nouvelle Revue de Psychoanalyse. 1971. Vol. 3. P. 109-126.
Fox Keller E. Van de Geheimen van het feven tot de beheimen van de Dood // Tijd-
schrift voor Vrowenstudies. 1989. Vol. 38. P. 253-270. Fox Keller E., Grontowski R. A Feeling for the Organism. N.Y.: Freeman, 1985. Fox Keller E., Grontowski R. The Mind's Eye // Discovering Reality / S. Harding,
M. B. Hintikka (eds). Reidel: Dordrecht, 1983. P. 107-124. Haraway D. Simians, Cyborgs and Women. L.: Free Association Books, 1990. Haraway D. Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspective // Feminist Studies. 1988. Vol. 14. № 3. P. 575-599. Irigaray L. Speculum. P.: Minnet, 1974.
Kappeler S. The Pornography of Representation. Cambridge: Polity Press, 1986. Lloyd J. The Man of Reason. L.: Methuen, 1986.
Petchesky R. P. Fetal Images: The Power of Visual Culture in the Politics of Reproduction // Feminist Studies. 1987. Vol. 13. № 2. P. 263-292. Whitford M. Luce Irigaray and the Female Imaginary // Radical Philosophy. 1986. Vol. 43. P. 3-8.
120 Логос • Том 32 • #1 • 2022
BODY-IMAGES AND THE PORNOGRAPHY OF REPRESENTATION
Rosi Braidotti. Utrecht University (UU), Utrecht, Netherlands, gw.braidottiass@ uu.nl.
Keywords: medicalization of the female body; vision; pornography; feminism; theories of subjectivity.
The paper examines some issues in the medicalization of the female body as they impinge upon contemporary feminist theories of subjectivity. The biological sciences operate by making the embodied subject visible and intelligible according to the principles of scientific representation. However, the bio-technological universe merely manifests and intensifies the tendencies that had been evident since the beginning of modern technology and science. Science in the modern world is an exultation of the scopic drive as a gesture of epistemological domination and control by rendering the invisible visible and visualizing the secrets of nature. The merry-go-round of bodily parts, or cells, or tissues that do not belong anywhere encourages the fantasy that one does not really come from anywhere specific, from any one bodily point. This visualization ends in medical pornography, a system of representation that reinforces the commercial logic of a market economy. The whole body turns into a visual surface of interchangeable parts. This new medical pornography, which is ultimately grounded in detachment of the fetus from the mother's body, dismemberment of bodily unity, and swapping its parts, has enormous social and political consequences.
The article reviews the thinking of contemporary women and feminist scholars — Donna Haraway, Luce Irigaray, Evelyn Fox Keller and others — and argues that feminist critiques have quick and successful in counteracting the perverse effects of new technologies. The author stresses that productive feminist interventions in biomedical power structures will require paying close attention to the politics of visual culture and the pervasiveness of pornography as the dominant structure of representation in both scientific and popular discourse.
DOI: 10.22394/0869-5377-2022-1-103-120
References
Barthes R. Camera Lucida. Kommentarii k fotografii [La chambre claire: Note sur la
photographie], Moscow, Ad Marginem, 1997. Benjamin J. A Desire of One's Own. Feminist Studies/Critical Studies (ed. T. De Lau-
retis), Bloomington, Indiana University Press, 1986, pp. 78-101. Bordo S. The Cartesian Masculinization of Thought. Signs, 1986, vol. 11, no. 3,
pp. 439-456.
Braidotti R. Body — Images and the Pornography of Representation. Journal of Gender Studies, vol. 1, no. 2, pp. 137-151. Fedida P. L'Anatomie dans la Psychoanalyse. Nouvelle Revue de Psychoanalyse, 1971, vol. 3, pp. 109-126.
Foucault M. Rozhdenie kliniki [Naissance de la clinique], Moscow, Smysl, 1998. Foucault M. Slova i veshchi. Arkheologiia gumanitarnykh nauk [Les Mots et les
Choses. Une archéologie des sciences humaines], Moscow, Progress, 1977. Foucault M. Volia k istine: Po tu storonu znaniia, vlasti i seksual'nosti. Rab. razn. let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal', 1996.
PG3B BFAHflOTTH
12 1
Fox Keller E. Van de Geheimen van het feven tot de beheimen van de Dood. Tijd-schrift voor Vrowenstudies, 1989, vol. 38, pp. 253-270.
Fox Keller E., Grontowski R. A Feeling for the Organism, New York, Freeman, 1985.
Fox Keller E., Grontowski R. The Mind's Eye. Discovering Reality (eds S. Harding, M. B. Hintikka), Reidel, Dordrecht, 1983, pp. 107-124.
Haraway D. Simians, Cyborgs and Women, London, Free Association Books, 1990.
Haraway D. Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspective. Feminist Studies, 1988, vol. 14, no. 3, pp. 575-599.
Irigaray L. Speculum, Paris, Minnet, 1974.
Kappeler S. The Pornography of Representation, Cambridge, Polity Press, 1986.
Lloyd J. The Man of Reason, London, Methuen, 1986.
Petchesky R. P. Fetal Images: The Power of Visual Culture in the Politics of Reproduction. Feminist Studies, 1987, vol. 13, no. 2, pp. 263-292.
Whitford M. Luce Irigaray and the Female Imaginary. Radical Philosophy, 1986, vol. 43, pp. 3-8.
