CC BY
14
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2019. №2(56)
УДК 82-32
«ИЗНАЧАЛЬНАЯ ПРИРОДА РАНО ИЛИ ПОЗДНО...» РАСА И ЦИВИЛИЗАЦИЯ В ГОТИЧЕСКИХ НОВЕЛЛАХ ДЖ. БАКАНА
© Анастасия Липинская
"THE ABORIGINAL SAP WOULD SOME DAY STIR." RACE AND CIVILIZATION IN J. BUCHAN'S GHOST STORIES
Anastasia Lipinskaya
The article deals with the problems of race and civilization in J. Buchan's ghost stories. They are a notable example of the so-called Imperial Gothic, in which the other is represented by people belonging to other races and more primitive cultures. The idea of the past invading the present is typical of the genre, and in Buchan's stories characters meet ancient Semitic (The Grove of Ashtaroth), African (The Green Wildebeest) and British Roman (The Wind in the Portico) gods the border of whose sacred territories they trespass. The ethnicity of those characters is also important: traces of non-European blood (African or Semitic) make them more vulnerable and inclined to awaken ancient roots, associated with a whole complex of negative traits: barbarity, femininity, bad health and unclear reason. Such motifs appear as a reflection upon the issues important for the era and widely discussed in scientific and scholarly treatises (Frazer's and Tylor's theory of ritual, Nordau's degeneration, Lombroso's physiognomics). Buchan's approach is measured, with no strict binary oppositions and a visible elegiac note. Horror stories grow into multi-layered texts expressing the author's philosophy of history.
Keywords: ghost story, Imperial Gothic, race, the other, degeneration, J. Buchan.
Статья посвящена проблематике расы и цивилизации в готических новеллах Дж. Бакана. Это примечательный поздний пример т. н. имперской готики, в которой фигуру «другого» воплощает представитель иной расы и более архаичной культуры. Для данного жанра типична ситуация, в которой прошлое вторгается в настоящее - и герои Бакана сталкиваются с древними семитскими («Дубрава Астарты»), африканскими («Зеленая антилопа») и римско-британскими («Ветер в портике») божествами, границу чьих владений переходят. Большую роль играет происхождение самих персонажей: присутствие чужой, неевропейской крови (кафрской или семитской) повышает их уязвимость и делает возможным пробуждение архаических корней, ассоциирующихся с рядом негативных признаков: варварство, женственность, болезненность, утрата ясности сознания. Эти темы отчасти являются откликом на проблемы, волновавшие общество того времени и поднимавшиеся в научной литературе (ритуал по Фрэзеру и Тэйлору, дегенерация по Нордау, физиономические теории Ломброзо). Подход Бакана отличается взвешенностью - жесткость бинарных оппозиций в известной мере смягчена, уходящие в прошлое культуры и божества вызывают у персонажей не только опасения, но и интерес и своеобразную ностальгию. «Литература ужасов» перерастает в своеобразный многоплановый текст, воплощающий авторскую философию истории.
Ключевые слова: готическая новелла, имперская готика, раса, «другой», дегенерация, Дж. Бакан.
Британская готическая новелла (ghost story) -жанр, на первый взгляд, чисто развлекательный, но она была достаточно плотно вписана в интеллектуальный и проблемный контекст эпохи. В частности, отражение находили представления о «дикости» и цивилизации, очевидно порожденные закатом Британской империи. Ученые-антропологи и фольклористы собрали богатейший материал о жизни и представлениях архаичных народностей, населяющих периферию империи, в то время как писатели увидели в «дика-
рях» один из вариантов страшного «другого» (базовая категория литературы ужасов). Уже в наши дни П. Брэнтлингер подробно описал это явление и сформулировал понятие «имперская готика» [BrantПnger, а 243].
Для викторианской эпохи и последующих десятилетий в основе представлений о расе лежала прогрессистская картина мира, в которой одни культуры и народности считались более развитыми, другие - более отсталыми, причем вершиной, абсолютным мерилом виделась анг-
лосаксонская цивилизация [Killeen, c. 92]. По результатам исследований антропологов, этнографов и фольклористов, проводилась явная аналогия между европейским (в том числе британским) крестьянином, африканским «дикарем» и первобытным человеком [Tylor, c. 7], то есть «иной», низший мыслился и в географическом, и в хронологическом, и в социальном ключе, что добавляло общей картине сложности.
Тревогу вызывала близость иного, потенциальная возможность возврата в более архаичное состояние - в науке широко употреблялся популяризованный М. Нордау термин «вырождение» (или дегенерация) [Nordau], а в литературе весьма часто встречались сюжеты, в том числе готические, связанные с описанием этого процесса и вообще любых форм слияния с архаическим или вторжения оного в жизнь современных цивилизованных людей [Victorian Gothic, c. 204].
Характерным и в то же время достаточно оригинальным примером вышеописанных тенденций является творчество Дж. Бакана (18751940), писателя и политического деятеля, знавшего о жизни в колониях не понаслышке.
Такова «Дубрава Астарты» («The Grove of Ashtaroth», 1912) [Buchan, 1912, c. 141-171], в которой отразился личный опыт автора и идеи, изложенные им в книге «Африканская колония» («The African Colony», 1903). Рассказчик - вероятный alter ego автора (ровесник и коллега) - излагает историю двух своих встреч с молодым миллионером Лоусоном. Этот персонаж, воплощенное физическое и умственное совершенство, покупает в Африке землю, на которой хочет создать образцовое поместье и привезти туда произведения искусства разных стран и эпох (полотна Тициана, китайские вазы и пр.), то есть фактически освоить, «цивилизовать» колонизированную территорию исходя из европейских представлений.
По национальности Лоусон шотландец (или, как минимум, считает себя таковым), но рассказчик усматривает в нем наследие «древней расы» [Там же, c. 143] - еврейские корни. По законам жанра, связь с прошлым актуализируется в особой зоне: на землях поместья находится храм финикийской богини Астарты, которая и вовлекает героя в свой культ. Описание этого культа [Frazer, c. 279, 287] и сама идея о том, что финикийцы могли добраться до столь дальних рубежей [Buchan, 1903, c. 8], заимствованы Баканом у современных ему авторов: для поздней готики характерно обилие достоверных подробностей и цитирование научной литературы.
Пробуждение архаических корней буквально преображает Лоусона: образец суровой мужест-
венности европейского типа становится одутловатым и болезненным, а голос его - слабым и высоким, то есть проявляются элементы жено-подобия, согласно стереотипным представлениям, свойственные семитам (и, вероятно, отсылающие к самокастрации жрецов Астарты, о которой автор мог прочесть не только в «Золотой ветви» Фрэзера, но и у Катулла в поэме «Ат-тис»).
Рассказчик выручает друга, уничтожая храм - и Лоусон обретает свою изначальную идентичность: европеец, колонизатор, цивилизованный человек, мужчина. Интересно другое: повествователь оценивает произошедшее не вполне однозначно, он жалеет, что погибла красивая роща, в которой пели голуби. Тем самым стирается однозначность характерной для имперской готики оппозиции своего и чужого, должного и недолжного - и подобная позиция остается характерной для позднейшего творчества Бакана.
Сборник новелл «Клуб отступников» («The Runagates Club», 1928) можно считать итоговым произведением писателя, это едва ли не последний его художественный текст, новеллы с обрамлением, рассказчики которых - персонажи более ранних его произведений. С другой стороны, он в известной мере подытоживает развитие готической новеллы как жанра - не только хронологически (хотя модификации этого жанра существуют до сих пор, а отдельные мотивы используются достаточно широко), но и концептуально:
1. Сборник демонстрирует характерную для «историй с привидениями» нарративную структуру и в известной мере усложняет ее, что характерно именно для поздних образцов жанров. Здесь и разнообразные рассказчики, чья повествовательная манера и взгляды определяют читательское восприятие удивительных историй, и проблематизация достоверности происходящего, в том числе и за счет все тех же рассказчиков, создающих дистанцию между читателем и собственно описываемыми происшествиями.
2. В изобилии присутствует околонаучная проблематика: в данном случае сюжеты некоторых рассказов связаны с археологической и этнографической тематикой, причем автор ссылается на конкретные источники, знание которых, вероятно, предполагает и у читателя.
И, конечно, в «Клубе отступников» широко обсуждается проблематика расы и цивилизации. Естественно, к этому моменту геополитическая ситуация в мире заметно изменилась по сравнению с началом столетия, но в литературе некоторые темы оставляют долгий след, и к тому же в сборник попали тексты, написанные несколько
ранее, а некоторые рассказчики - это персонажи других произведений писателя. Тот факт, что они собрались вместе, очевидно подчеркивает итоговое значение цикла.
Еще одно замечание. Повествование ведется на фоне войны, которая сама по себе становится точкой бифуркации, стирающей расовые и социальные границы, на что Бакан намекает в предисловии:
The War had flattened out grooves and set every man adventuring. So the lawyer and the financier were also soldiers; the Greek scholar had captained a Bedawin tribe; the traveller had dabbled in secret service <...> [Buchan, 1928, c. 8].
Таким образом, проблематика заявлена более чем открыто, а структура и тематика цикла мотивированы ситуацией, которая одновременно актуализирует всевозможные противоречия, важные для автора и для жанра (чужой, другой, возможность регресса) и предполагает возможность изменений, природа которых пока еще не вполне понятна. Перед читателем оказывается не просто собрание занимательных историй с обрамлением, но и своего рода авторская философия истории.
Тексты достаточно разнородны и далеко не все могут быть названы готическими (в некоторых полностью отсутствует сверхъестественный элемент), и собственно темы расы и цивилизации наиболее ярко раскрыты в двух: «Зеленая антилопа» («The Green Wildebeest») [Там же, c. 1344] и «Ветер в портике» («The Wind in the Portico») [Там же, с. 113-148]. Опять-таки их важность для авторского замысла становится очевидной, и уже во вступлении герои рассуждают о важных для них моментах:
<...> you might bury a strain for generations under fresh graftings but the aboriginal sap would some day stir <...>
"I don't believe you're ever quite safe," said Sandy Arbuthnot.
"You mean that an eminent banker may get up one morning with a strong wish to cut himself shaving in honour of Baal?" <.>
I believe we're all stuffed full of atavistic fears, and you can't tell how or when a man will crack till you know his breeding [Там же, c. 15].
Речь идет о том, что в глубине человеческой природы сохраняются всевозможные страхи, атавизмы, склонности, и это небезопасно, потому что может в любой момент вернуться, вырваться наружу, причем совершенно непредсказуемо. Характерно упоминание нанесения себе порезов во имя Ваала - это, вероятно, не только очеред-
ная отсылка к Фрэзеру, но и автоцитата из «Дубравы Астарты».
Строго говоря, отношение к этому дремлющему наследию могло быть очень разным. Элджернон Блэквуд, например, развивал тему в оккультном ключе (история о нашедших друг друга сквозь века возлюбленных, возродившихся в новых телах, и пр.) [Blackwood]. Бакан интересен тем, что, представляя другую ветвь готической традиции, собственно «колониальную», избегает прямолинейности, у него амбивалентность древнего наследия становится чрезвычайно важной -вместо страха перед атавизмами или лирического сюжета о любви сквозь века появляется многоплановое исследование темы.
Рассказчик «Зеленой антилопы» - сэр Ричард Ханней. В молодости он, как и сам Бакан, служил в Трансваале, и однажды его напарником по экспедиции стал некто Эндрю Дю Приз, молодой человек с ярко выраженной гибридной идентичностью. У него английское имя при голландской фамилии, в честь известного в тех краях религиозного деятеля Эндрю Мюррея. Вот как рассказчик описывает своего напарника:
Andrew was a hard young sceptic, in whom the family piety produced acute exasperation <...>. He was a good-looking boy, always rather smartly dressed, and at first sight you would have taken him for a young American, because of his heavy hairless chin, his dull complexion, and the way he peppered his ordinary speech with technical and business phrases. There was a touch of the Mongol in his face, which was broad, with high cheek bones, eyes slightly slanted, short thick nose and rather full lips. I remembered that I had seen the same thing before in young Boers, and I thought I knew the reason. The Du Preez family had lived for generations close up to the Kaffir borders, and somewhere had got a dash of the tarbrush [Buchan, 1928, c. 17].
То есть имеет место смешение кровей, неявное, видимо, давнее, и о нем, скорее всего, не любят вспоминать в почтенной благочестивой семье - и благочестие это вызывает у юноши отвращение. Обращает на себя внимание детальнейшая физиономическая характеристика, которой не стоит удивляться в век, когда еще хорошо помнили теории Ломброзо - и часто задействовали в готических новеллах, когда нужно было дать понять, что персонаж обладает дурными, преступными наклонностями или просто является нечистокровным европеоидом. Очень характерна лексика - особенно образ кисти, обмакнутой в смолу, то есть толики негритянской крови, причем упомянутой отнюдь не в нейтральном тоне. Видимо, это лишь отголосок принятой в то время фразеологии: в целом нарратора отличает
уважительное и доброжелательное отношение к местным жителям и традициям. Некоторые же детали красноречивы, но не могут быть истолкованы однозначно - например, монголоидные черты в сочетании с негроидными: это может быть понято и как просто намек на смешанное происхождение, и как набор черт, устойчиво ассоциирующийся в научной литературе XIX - начала XX века с дегенерацией [Ellis, c. 84], учитывая отмечаемую исследователями умеренную позицию Бакана и тягу его героев к научному подходу [Panesar, c. 154].
История начинается с того, что в одном племени водой заведует некий старик, и Эндрю хочет провести с ним переговоры, считая, что это, по сути, торговец водой, но рассказчик просит его быть осторожным, поскольку сам видит в загадочном кафре жреца. Эндрю - закоренелый скептик и, видимо, поэтому пытается все рассматривать в сугубо рациональном ключе - совершенно напрасно. Перед нами очень частый в литературной готике ход: скепсис персонажа предваряет странные и жуткие происшествия, которые ломают всю привычную ему картину мира.
Эндрю начинает переговоры, по всей видимости, мирно, но затем срывается и начинает угрожать жрецу, а в лагерь возвращается совершенно подавленный и рассказывает что-то бессвязное о зеленой антилопе гну, так что его товарищу остается заподозрить местную магию и самому договариваться со жрецом: герои находятся на чужой территории, и если они рассорятся с местными жителями, то потеряют доступ к воде.
Эти переговоры проходят уже достаточно спокойно, и сэр Ричард даже получает доступ в некое таинственное место, сакральное пространство, но одновременно ему сообщается, что юноше прощения не будет. Видимо, тот вошел в запретную зону, чего по собственной инициативе делать никак нельзя (классический ход страшных историй, как фольклорных, так и литературных).
А сам Эндрю тяжело болен. Вот что сообщает рассказчик:
I considered that Andrew, with a Kaffir strain somewhere in his ancestry, was probably susceptible to something which left me cold. I had knocked too much about Africa to be a dogmatic sceptic about the mysteries of the heathen [Buchan, 1928, c. 33].
То есть кровь предков означает повышенную восприимчивость к магии, возможность возврата в реальность, где духи и божества соседствуют с людьми (ср. пробуждение семитской крови в Ло-усоне). Сам рассказчик допускает подобные ве-
щи с самого начала, но объясняет это просто большим опытом пребывания в Африке.
И вот от Эндрю приходит письмо.
It was like a voice speaking to me out of the grave, but it was not the voice I knew. Gone was the enlightened commercially-minded young man, who had shed all superstition, and had a dapper explanation for everything in heaven and earth. It was a crude boy who had written those pages, a boy in whose soul old Calvinistic terrors had been awakened, and terrors older still out of primordial African shadows [Там же, с. 39].
Здесь очень характерно взаимодействуют кальвинистский фанатизм и суеверия африканских предков, одно становится как бы предварением другого, и голос звучит как из мира мертвых - не только потому, что молодой человек обречен, но и потому, что речь идет о словно похороненном прошлом, которое воскресло и затянуло героя. Эндрю пребывает в лиминальной зоне - между живыми и мертвыми, между европейцами и туземцами. С сугубо же рациональной точки зрения он сходит с ума.
Необходимо отметить, что позиция сэра Ричарда по поводу магии и мистики так и не проясняется, он по-прежнему уважительно общается с местными, понимая их инакость, и жалеет, что такое красивое место пострадало от оползня (ср. соответствующий мотив в «Дубраве Астарты»). Готические новеллы, в принципе, и должны оставлять ощущение двойственности, но здесь очевидно, что акцент не на проблематичности существования загадочного животного, а на трактовке Южной Африки как зоны встречи культур и множественных возможностей, не всегда приятных, но неизменно притягательных. Молодой человек пал жертвой навязанного родней фанатизма, породившего столь же яростный скепсис, а рассказчик получил лишнее доказательство того, что определенные зоны таят в себе нераскрытые и труднопостижимые возможности - ни жреца, ни его деревни на момент рассказа уже нет, то есть каноническим для жанра образом уничтожены вещественные доказательства, но природа произошедшего так и не определена.
Во второй новелле, «Ветер в портике», речь идет о римской Британии, причем наследие рассматривается не в расовом, биологическом ключе, а в аспекте типологии и культурной памяти. Рассказчик, специалист по классической филологии, приезжает за ценной рукописью к чудаковатому ученому-любителю, который не преуспел в теории (в отличие, кстати, от Бакана, прекрасно знавшего классическую культуру и читавшего труды по археологии), зато привез к себе в поместье древний алтарь и построил над ним портик.
Памятуя о типичной для таких историй схеме, предугадать общий смысл нетрудно - божество завладевает своим «домовладельцем».
Незадачливый любитель древностей не привязан к римско-кельтскому наследию генетически - по крайней мере, об этом нигде не говорится ни явно, ни скрыто, и фамилия у героя французская - Дюбелле, однако же его физический облик явно трансформирован присутствием загадочного Ваунуса - придуманного Баканом кель-то-римского бога: это нервный, задерганный, потрепанного вида мужчина. Физическая деградация в любой форме (ожирение, болезненный вид, утрата красоты, хроническое нервное напряжение) в мире бакановских новелл свидетельствует о деградации ментальной - от человека цивилизованного в сторону языческих предков, архаического человека, жившего в мире мифов и ритуалов.
Новелла интересна своей насыщенностью реальными археологическими подробностями, придающими убедительность повествованию -вплоть до имен специалистов по римской археологии (герои обсуждают труды Хаверфилда) и реальных произведений искусства, точнее их описаний, достаточно однозначных, чтобы можно было уверенно идентифицировать источник (такова голова бородатой Горгоны, хранящаяся в Британском музее: ее фотография украшает фронтиспис одной из книг все того же Хавер-филда [Haverfield]). Но суть не в обилии деталей, а в самом присутствии научного дискурса, что предполагает и определенный гносеологический конфликт - современная наука и иные формы познания, за которыми стоит совершенно другая реальность.
Еще один момент, принципиально важный для замысла новеллы - параллель между Римской и Британской империями: они как бы накладываются друг на друга, на землях одной империи просыпается память о другой - на что в тексте неоднократно намекается. Вот как об этом говорит один из слушающих историю персонажей:
Peckwether, the historian, demurred, and had a good deal to say about how much the Roman tradition was woven into the Saxon culture. "Rome only sleeps," he said; "she never dies" [Buchan, 1928, c. 116].
Но умирает сам Дюбелле: он понимает, что затеял нечто весьма рискованное, и пытается провести ритуал перепосвящения алтаря, но происходит пожар, в результате которого он сгорает, а сам храм приходит в такое состояние, что музеи не принимают мраморную скульптуру. Пожар можно трактовать двояко - и как несчастный
случай (в храме воссоздан гипокауст - некое подобие теплого пола, применявшееся в римских термах, и, конечно, была котельная), и как гнев оскорбленного божества. Отказ музейщиков от интересного артефакта также симптоматичен: прошлое на самом деле живо, оно никуда не девается, но музеефикации не поддается, ибо тогда оно перестало бы быть живым и оказалось бы навсегда отнесено к сфере минувшего.
Нетрудно заметить, что в обеих новеллах из сборника речь идет приблизительно об одном и том же, пусть и в разных ракурсах. Это тема прошлого, которое теоретически может вернуться, тема, ключевая для всего жанра готической новеллы, да и для литературной готики в целом [Transnational Gothic, c. 148]. Бакан раскрыл ее в свете идей колонизации, империи, столкновения архаики и цивилизации в пространстве и во времени, фактически подводя итоги - и, надо полагать, поэтому его повествования лишены прямолинейности не только в плане объяснения загадочных событий, но и в оценке происходящего и окрашены в элегические тона. Бакан не эксплуатирует страх своих соотечественников перед возвращением варварства, но исследует архаические корни цивилизации и их неоднозначный потенциал. Ситуация войны, в которой оказались его герои, рассказывающие истории, проводит еще одну, новую черту и с новой остротой ставит вопрос об инакости и идентичности, что также объясняет специфику раскрытия темы.
Список литературы
Blackwood A. The Wave. An Egyptian Aftermath. N.Y.: E. P. Dutton & Company, 1916. 380 p.
Brantlinger P. Imperial Gothic: Atavism and the Occult in the British Adventure Novel, 1880-1914 // English Literature in Transition, 1880-1920, Volume 28, Number 3, 1985. P. 243-252.
Buchan J. The Runagates Club. Lnd.: Hodder and Stoughton Limited, 1928. 331 p.
Buchan J. The African Colony. Studies in the Reconstruction. Edinburgh & Lnd.: William Blackwood and Sons, 1903. 404 p.
Buchan J. The Moon Endureth. Tales and Fancies. Lnd.: Hodder and Stoughton, 1912. XII, 269 p.
Ellis H. The Criminal. Lnd.: Walter Scott, 24. Warwick Lane, Paternoster Row, 1891. 337 p.
Frazer J. G. The Golden Bough. A Study in Comparative Religion. In Two Volumes. Vol. 1. New York and London, 1894. 409 p.
Haverfield R. The Romanization of Roman Britain. Westport, Connecticut: Greenwood Press, 1906. 91 p.
Killeen J. History of the Gothic: Gothic Literature 1825-1914. Cardiff: University of Wales Press, 2009. X, 248 p.
Nordau M. Degeneration. N. Y.: D. Appleton and Company, 1895. 566 p.
Panesar G. K. Worlds Elsewhere: Studies in Some Late Nineteenth-Century and Early Twentieth-Century Romance. Ph. D. thesis submitted to the Department of English Literature, University of Glasgow, 2003. 285 p.
The Victorian Gothic. An Edinburgh Companion. Ed. by A. Smith and W. Hughes. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. VIII, 258 p.
Transnational Gothic. Literary and Social Exchanges in the Long Nineteenth Century. Ed. by M. Elbert and B. M. Marshall. Lnd. & N. Y.: Routledge, 2016. XI, 268 p.
Tylor E. B. Primitive Culture: Researches into the Development of Mythology, Philosophy, Religion, Language, Art, and Custom. In two Volumes. Vol. 1. Lnd: John Murray, Albemarle Street, 1891. 502 p.
References
Blackwood, A. (1916). The Wave. An Egyptian Aftermath. 380 p. N.Y., E. P. Dutton & Company. (In English)
Brantlinger, P. (1985). Imperial Gothic: Atavism and the Occult in the British Adventure Novel, 1880 - 1914. English Literature in Transition, 1880-1920, Volume 28, Number 3, pp. 243-252. (In English)
Buchan J. (1928). The Runagates Club. 331 p. Lnd. Hodder and Stoughton Limited. (In English)
Buchan, J. (1903). The African Colony. Studies in the Reconstruction. 404 p. Edinburgh & Lnd. William Blackwood and Sons. (In English)
Липинская Анастасия Андреевна,
кандидат филологических наук, доцент,
Санкт-Петербургский государственный университет,
199034, Россия, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9. nastya.lipinska@gmail.com
Buchan, J. (1912). The Moon Endureth. Tales and Fancies. XII, 269 p. Lnd. Hodder and Stoughton. (In English)
Ellis, H. (1891). The Criminal. 337 p. Lnd.: Walter Scott, 24. Warwick Lane, Paternoster Row. (In English)
Frazer, J. G. (1894). The Golden Bough. A Study in Comparative Religion. In Two Volumes. Vol. 1. 409 p. New York and London. (In English)
Haverfield, R. (1906). The Romanization of Roman Britain. 91 p. Westport, Connecticut, Greenwood Press. (In English)
Killeen, J. (2009). History of the Gothic: Gothic Literature 1825-1914. X, 248 p. Cardiff, University of Wales Press. (In English)
Nordau, M. (1895). Degeneration. 566 p. N. Y., D. Appleton and Company. (In English)
Panesar, G. K. (2003). Worlds Elsewhere: Studies in Some Late Nineteenth-Century and Early Twentieth-Century Romance. Ph. D. thesis submitted to the Department of English Literature, University of Glasgow, 285 p. (In English)
The Victorian Gothic. An Edinburgh Companion (2014). Ed. by A. Smith and W. Hughes. VIII, 258 p. Edinburgh, Edinburgh University Press. (In English)
Transnational Gothic. Literary and Social Exchanges in the Long Nineteenth Century (2016). Ed. by M. Elbert and B. M. Marshall. XI, 268 p. Lnd. & N. Y., Routledge. (In English)
Tylor, E. B. (1891). Primitive Culture: Researches into the Development of Mythology, Philosophy, Religion, Language, Art, and Custom. In Two Volumes. Vol. 1. 502 p. Lnd, John Murray, Albemarle Street. (In English)
The article was submitted on 03.05.2019 Поступила в редакцию 03.05.2019
Lipinskaya Anastasia Andreevna,
Ph.D. in Philology, Associate Professor, Saint-Petersburg State University,
7/9 Universitetskaya Emb., St.Petersburg, 199034, Russian Federation. nastya.lipinska@gmail.com
