CC BY
37
♦
♦
акционистские практики молодежь старается проводить совместно с другими организациями либо заручившись поддержкой соответствующих органов власти (например, министерства природных ресурсов и экологии Саратовской области): «...Сколько раз проводили мероприятия против предприятий, загрязняющих природу, так столько раз и ругались... чуть не до драки с их охранниками... они даже собак на нас спускали» (девушка, 24 года, г. Энгельс, студентка вуза).
Самая высокая степень конфликтности отмечается у молодежных акционистских практик противодействия беспределу на автодорогах (по типу «Стоп-Хам» -http://stop-ham.com). Данные практики рассматриваются информантами как наиболее травмоопасные, но интересные. Интерес объясняется быстрым чередованием событий (кейсов), возможностью тренинга в отстаивании гражданских прав, потенциально быстрым достижением результата, приписыванием высокой социальной значимости своим действиям, восстановлением социальной справедливости, несмотря на «звания, блатные номера, угрозы», выступлением своеобразным авангардом правоохранительных органов, прежде всего ГИБДД: «..Мы кого хочешь можем заставить нас слушаться... нас много., если что у нас и боксеры есть... и инспектора с нами заодно» (юноша, 21 год, г. Балаково, студент вуза); «...Стоп-Хам - это суперакция... молодец, кто ее придумал. А то водители считают, что город для них... но ребята все делают по закону» (девушка, 27 лет, г. Саратов, частный психолог).
При этом динамичные и остросоциальные акции привлекают молодежь больше, нежели поисковые практики или военно-историческая реконструкция. Последние отличаются конструктивно-аналитической сложностью, пролонгированностью.
Помимо молодежных объединений, акционистские практики которых рассмотрены выше, в Саратовской области существуют такие, как: «Молодежь+», «Трезвый Саратов», «Поколение АйПи», «Молодая гвардия», региональное отделение Российского союза молодежи, Немецкое молодежное объединение, клубы Военно-исторической реконструкции, молодежные союзы городов и районов области, молодежные парламенты, поисковые отряды и многие другие. Информация о них представлена на различных интернет-ресурсах, в том числе на информационном портале некоммерческих молодежных объединений Саратов-
ской области (http://nmo-saratov.ru/youth-organizations). Данные объединения менее резонансные, но позволяют молодежи проявить гражданскую инициативу, самостоятельность, реализовать свои личностные амбиции, объединить свои усилия для изменения жизни общества к лучшему.
Таким образом, молодежный активизм является важной стороной жизни определенной части юношей и девушек, которая в высокой степени ротируема. Молодежный активизм гражданской направленности содействует оптимальной реализации мероприятий социальной политики. Социально активные представители молодежи в ряде случаев являются участниками нескольких объединений. Причем в одних они могут быть «спокойными» активистами, а в других -«агрессивными», преступающими закон. Обычно де-линквентный активизм становится реакцией на криминальные действия разных членов общества на фоне бездействия или неэффективности правоохранительной системы. Существующий заявительный порядок ее функционирования значительно снижает действенность профилактики правонарушений. Развитие молодежного активизма в идеале должно происходить в контексте межведомственного взаимодействия и межведомственной поддержки. Без содействия со стороны власти многие активистские практики окажутся нереализуемыми и генерирующими социальные конфликты.
1. Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории струк-турации. М.: Академ. проект, 2003.
2. Здравомыслова Е.А. Парадигмы западной социологии общественных движений. СПб.: Наука, 1993.
3. Иваненков С.П., Кострикин А.В. Проблемы исследования социальной активности молодежи // Credo new. 2009. № 3(59). C. 82-100.
4. КозерЛ. Функции социального конфликта // Американская социологическая мысль. М., 1996. С. 542-556.
5. Трофимова И.Н. Гражданский активизм в современном российском обществе: особенности локализации // Социологические исследования. 2015. № 4. С. 72-77.
6. Фаворский Н. Охота на эколога // Аргументы недели. 2016. 11 фев. № 5 (496).
7. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб.: Наука, 2001.
8. Мег1оп R.K. Social Theory and Social Structure. Glencoe, 1957 / пер. Ю. Асеева. Первое опубликование: Структурно-функциональный анализ в современной социологии. М., 1968. С. 82-179.
^ Evs5@list.ru Евгения Павловна Спиридонова,
кандидат философских наук, доцент кафедры истории, философии, политологии, Саратовский социально-экономический институт (филиал) УДК 316.74:001 РЭУ им. Г. В. Плеханова
ИЗМЕНЕНИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ УСТАНОВОК ГУМАНИТАРНЫХ НАУК И ИХ ВЛИЯНИЕ НА ФОРМИРОВАНИЕ КОМПЛЕКСА ВЛАСТИ-ЗНАНИЯ
В статье анализируются процессы изменений методологических установок в гуманитарных науках. Показано, что смена исследовательских приоритетов приводит не только к изменению предметности гуманитарного
знания, но и оказывает влияние на формирование новых гуманитарных практик. Автор рассматривает трансформацию представлений о власти как социально-политическом явлении, анализирует новые механизмы властного влияния. Ключевой тенденцией становится перемещение власти из сферы традиционных политических структур в сферу латентного влияния власти знания. Констатируется, что изменение методологических установок внутри корпуса современного гуманитарного знания позволяет вывести гносеологическую проблематику на уровень политического анализа.
Ключевые слова: гуманитарные науки, неклассическая методология, знание, власть, политика, идеология.
Ye.P. Spiridonova
CHANGES IN THE METHODOLOGICAL APPROACHES OF HUMANITARIAN STUDIES AND THEIR IMPACT ON THE ATTITUDFE TO POWER OF KNOWLEDGE
The paper analyzes the processes of methodological changes in the humanitarian disciplines. It is shown that the change in research priorities not only leads to a change in the object of humanitarian studies but also has an impact on the development of new humanitarian practices. The author examines the transformation of the concepts of power as a social and political phenomenon and explores new mechanisms of political influence. According to the author, a key trend now is the shift of power from the scope of traditional political structures to the sphere of latent influence of the power of knowledge. It is stated that the change in methodological approach within modern humanitarian studies elevates epistemological perspective to the level of political analysis.
Keywords: humanities, non-classical methodology, knowledge, power, politics, ideology.
Развитие гуманитаристики в ХХ в. отчасти повторило судьбу естествознания на рубеже Х1Х-ХХ вв. Открытие новой предметности, ограниченность классических теорий, смена масштаба исследовательской «оптики» и, как результат, изменение отношения к роли исследователя - вот общий алгоритм научных революций XX в., алгоритм, вполне применимый к описанию трансформаций, произошедших в гуманитарных науках. Вектор изменений эпистемических установок пунктиром проходит через структурализм - постструктурализм - постмодернизм и, как возвратное движение маятника, через французскую школу «Анналов». Влияние этих интеллектуальных сообществ на гуманитарную культуру современности трудно переоценить. Существуют серьезные исследования, вскрывающие причины и суть этих «тектонических сдвигов» методологий [6]. Наша задача - рассмотреть основные результаты парадигмальных изменений, оказавших влияние на трансформацию гуманитарной сферы. Актуальность такого подхода - в попытке увидеть, как инновационные интеллектуальные практики, нередко воспринимаемые в качестве абстрактных и утонченных «игр разума», порождают феномены, изменяющие повседневную жизнь.
Исходной точкой стратегических изменений эпистемологии стала мысль о «непрозрачности» социальной реальности и необходимости ее преодоления. Методологические новации выразились в поиске универсальных структур, позже - в их деконструкции, в отказе от телеологичности, ее замене логикой проекта, в варьировании масштаба анализа. Вызванное усложнением социальных взаимодействий утверждение сетевого принципа их организации («ризомы») привело к выработке установки на легитимацию различия, неоднородности, к равноправию нетождественного. В рамках постструктуралистских теорий «различие» становится концептом, реабилитирующим
недогматические, неклассические эпистемологические приемы и практики, но вместе с тем порождает новые предметные поля: реабилитацию получило незначительное, второстепенное, даже фальсифицированное. Так сформировалось понимание, что неподлинные документы могут быть более «говорящими», чем настоящие: сам факт фальсификации проблематизиру-ет исторический контекст, вскрывая всю культурную и гуманитарную неоднозначность ситуации. Наряду с описанием логики симулякров, организующей гиперреальность современной культуры, гуманитарные науки формируют своеобразный методологический ответ на «вызовы» постмодернизма. Тропологические стратегии Х. Уайта [12] и Ф. Анкерсмита [1] утверждают конструирование реальности через воссоздание индивидуальных смыслов, субъективного опыта, исследования маргинального в рамках применения различных форм нарративного анализа, биографического метода, мемуаристики.
В качестве ключевых изменений, ставших следствием развития новых исследовательских парадигм, можно констатировать формирование нового взгляда на принципы социального структурирования, феномены социального взаимодействия (труд, досуг, тендерные практики, оперирование информацией) и в особенности на практики реализации власти [11]. На наш взгляд, именно изменение формата реализации власти можно считать основой принципиальных инноваций всей гуманитарной сферы.
Несмотря на возможности традиционной концептуальной интерпретации власти через параметры силы, богатства, духовного лидерства, традиций или игровых техник, ни один из указанных подходов не отрицает, что реализация власти предполагает формирование определенной области знания. В классической парадигме тенденция, прочно связывающая отношения власти с обладанием знанием, появляется
уже у Платона: мы находим утверждения, что лучшим господином станет обладатель той души, у которой более развита разумная часть. Разделение властителей и подвластных у Платона не связывается ни с формой правления, ни с политическим режимом, а определяется возможностями каждого из них либо использовать знания и принадлежать к тем, кто «знает и не делает», либо заниматься сугубо физическим трудом и быть тем, кто «делает и не знает, что делает». Аристотель, несмотря на наличие идейных разногласий со своим учителем, демонстрирует свое единство с ним в этом вопросе: диалектика раба и господина в его воззрениях имеет своим основанием «причастность к рассудку». Отождествление «знания» с господством, а «действия» с повиновением именно в античности прочно вошло в социальную теорию.
Новое время укрепило постулаты рационализма, однозначно утвердив единство знания и силы, о чем во всеуслышание заявил ученый и политический интриган Ф. Бэкон. Новоевропейский рационализм расширил сферу применения интеллектуальных знаний, сделав политику не только искусством, но и теорией: именно в этот период формируются и применяются концепции общественного устройства, в основе которых осмысленное и добровольное делегирование прав управления, аналитическое разделение полномочий власти. Именно на базе этих идей были развиты классические теории политики, государства, гражданского общества. «Рациональная гражданственность» стала основой для выхода из «естественного состояния войны против всех», сформировав возможности ин-ституциализации общественной жизни, политических дискуссий и общественных договоров.
Знание о том, как осуществить господство, породило широкую сферу институционального моделирования власти и в действительности отвлекло внимание от ее феноменальной сути. Наряду с умозрительной линией социальной теории, апофеозом которой стала философия Г.Ф. Гегеля, поставившего знак равенства между « разумным» и «действительным» и сформировавшего крайне абстрактную теорию государства и права, социально-политическая парадигма Модерна в целом характеризовалась высокой степенью прагматизма, сумев связать в единый комплекс информацию и технологию, закрепив связь социального порядка с возможностями разума.
Однако кризис рационалистической философии в середине XIX в. обнаружил, что технологии власти не выстраиваются на сугубо рациональных основаниях, а в значительной степени фундированы сферой невыразимого. Мыслителем, утвердившим иррациональный характер власти, интерпретировавшим власть через концепт «воли» и указавшим на неразрывное единство господства и ценностно ориентированного сознания, стал Ф. Ницше. Его исходной мыслью стало представление о реальности как о вечном и абсолютном становлении, в котором нет ни конечной цели, ни логики, ни порядка. Взгляд Ницше чрезвычайно современен: перед нами разворачивается последовательность сложных комбинаций, формирующих стохастическое видение реальности, подобное тому, какое предлагает современная синергетика. Становление лишено всякого смысла, оно безразлично и аморально, и
Ницше восхваляет его «невинность». Мысль человека не может охватить и зафиксировать становление, именно поэтому человечество вынужденно измышлять «мир пребывающих сущностей», моральных интерпретаций, идеологий. Но когда « реальность становления признается единственной реальностью и окольные пути к скрытым мирам и ложным божествам» [10, с. 40] оказываются под запретом, становится понятно, что реальность реальности - это результат состязания между соперничающими волями, непрестанно борющимися за превосходство.
Если говорить коротко, то суть предложенного Ницше модуса расширения (укрепления) власти заключается в расширении поля ее воздействия посредством усиления (навязывания) ценностей сильных. Ницше рисует нам картину социального мира, в котором «ценность вещей именно в том, что этим ценностям не соответствует и не соответствовало никакой реальности, но что они представляют лишь симптом силы на стороне устанавливающих ценности» [10, с. 41]. Поиск того, кто в действительности «устанавливает ценности», привел Ницше к разработке концепции рессентимента в надежде на будущее идейное преображение власти.
Анализ современного состояния этой проблемы укрепил понимание того, что «настоящее господство может осуществлять только безликая и анонимная, но беспредельно могущественная власть, приобретшая некие черты трансцендентности и располагающаяся где-то за пределами земного и человеческого бытия» [7, с. 51]. Фундаментальным вкладом в формирование и исследование этой проблематики стало творчество М. Фуко, усилившего и развившего интуиции Ницше. Основной своей задачей Фуко видел вычленение специфических комплексов власти-знания, на основе которых строятся дискурсивные практики и стратегии власти. Согласно Фуко, власть формирует нормы, воплощающие принцип принуждения. Эти типы соотношений власти-знания исторически различны, а ее конкретные диспозиции порождают специфическую реальность, объекты и ритуалы. В дисциплинарном пространстве человек находится под постоянным социальным контролем. Техника контроля за поведением подвластных предполагает определенные стратегии управления, надзора, их изоляции, наказания или терапии социальных недугов. Институционально квинтэссенцией этих процедур выступает тюрьма, но и в казарме, на заводе, в кабинете врача, в школе и в семье процедуры надзора и наказания обнаруживают себя, демонстрируя существование комплекса знания, выступающего действительным основанием власти.
Глубокий анализ новоевропейских структур и практик господства привели Фуко к мысли о нивелировании значения субъекта как в общесоциальном плане, так и на уровне его участия во власти. Этот ракурс проблемы делает очевидным, что традиционные схемы и подходы к пониманию современной сущности власти оказываются неадекватными. Диспозиции «насилие -идеология», метафоры собственности, модели договора или завоевания власти, а также поиск «заинтересованных» и «незаинтересованных» сторон не проливают свет на понимание действительных механизмов осуществления власти, ибо традиционный
субъект власти уже сошел со сцены, уступив место безличным, но тотальным технологиям. Инновацией Фуко стала мысль о том, что ни познающий субъект, ни познаваемые объекты, ни модальности познания не могут стать фундаментом для дефиниций власти. Фуко указывает на существование обратной связи, доказывая, что власть производит знание: «Власть и знание непосредственно предполагают друг друга; нет ни отношения власти без соответствующего образования области знания, ни знания, которое не предполагает и вместе с тем не образует отношений власти» [13, с. 73]. Эта мысль позволила Фуко вывести гносеологическую проблематику на уровень политического анализа, сделав возможным исследование современных конфигураций власти.
Мы выделим и рассмотрим лишь несколько аспектов, демонстрирующих работу комплекса власти-знания в современных условиях. В частности, показательным является замещение дисциплинарных матриц Модерна латентным давлением арт-сообществ и экспертного знания. Экспертиза как сфера профессиональной, научной оценки достоверности информации институализируется еще в период Нового времени. Но в современной ситуации, когда информация становится определяющим культурным фактором, стратифицирующим параметром и одновременно приобретает статус главного товара, значение экспертной оценки чрезвычайно возрастает: экспертиза становится индустрией, обслуживающей символический обмен. В структурировании экспертных сообществ весьма активно используются принципы сетевой организации, так как они позволяют создавать более обширную клиентскую базу, с одной стороны, и упрочить статус независимых экспертов - с другой. Казалось бы, смысл экспертной оценки заключается в получении достоверной информации об интересующем объекте, однако большинство экспертных сетей занимается производством информации как таковой, ориентируясь при анализе объекта на выявлении «многого иного», т.е. тех параметров, на которые еще не было указано конкурирующими экспертными группами.
Экспертные сети значительно облегчают «смыкание» сферы символического обмена и политической власти посредством внедрения необходимых идеологий товаропотребления и продвижения нужных лиц политического бомонда. Согласимся с авторами, указывающими, что «теперь, когда экспертные практики обрели свои организационные основания и сконцентрировали вокруг себя значительное количество ресурсов, можно говорить об образовании нового социального слоя - людей, профессионально занимающихся производством знания и все более влияющих на процесс принятия решений субъектами, обладающими властными полномочиями, а также замещающими их» [2, с. 37]. Особо ярко эта тенденция прослеживается в сфере политического проектирования, становящегося мейнстримом и теоретических разработок, и процессов реал-политики. При всей неопределенности дефиниции этой сферы ее влияние на политическую жизнь все более возрастает. В качестве характерной методологической особенности проективной деятельности Т.Н. Митрохина отмечает «вероятностный характер результата в силу того, что и проект, и
проектировщики находятся под влиянием разнообразных и постоянно меняющихся обстоятельств» [9, с. 121]. При этом широкий диапазон латентных целей, предполагаемых политическим проектом, приводит к формированию тенденции на замещение четких, понятных программных положений неясной, расплывчатой риторикой, что очень удачно фиксируется метафорой уподобления сферы политики не шахматной игре, а игре в карты [3, с. 3].
Актуальную версию реализации этой тенденции мы можем наблюдать на примере феномена «мягкой силы». Этот концепт был введен американцем Дж. Наем и означал совокупность приемов и методов информационного воздействия, создающих позитивный образ страны, государства. Как известно, образ - это идеальная форма, знаковая модель, опосредующая представления о том или ином явлении. Выстраивание позитивного образа страны может основываться на весьма широком спектре знаково-символических коннотаций - от национальных стереотипов, моделей поведения, известных культурных артефактов и ценностей до политических лидеров, институтов и социальных программ. Очевидно, что формирование позитивного внешнего образа во многом зависит от положительного восприятия страны ее гражданами. Так, для большинства советских детей образ Родины складывался из «картинки в букваре», «березы в поле», «хороших и верных товарищей из соседнего двора», «песни матери» и с учетом существующей в то время «детской» политики государства в целом был позитивен. Для людей, чьи родители, родственники, близкие стали жертвами советской репрессивной машины, образ страны ассоциировался с тоталитаризмом, ссылкой в лагеря, преследованиями, лишениями, социальной изоляцией. Неудивительно, что многие из них стали апологетами антикоммунизма, диссидентами, политическими эмигрантами, способствующими формированию представлений о Советском Союзе как об «империи зла». Однако такое, во многом спонтанное, естественно-коммуникативное возникновение образа страны осталось в прошлом. Мейнстримом современного идеологического производства стало целенаправленное конструирование необходимых представлений, ориентированных на «импорт». Безусловным лидером в индустрии символического доминирования выступают США, использующие все многообразие каналов воздействия: продукты массовой поп- и рок- культуры, голливудские фильмы, компьютерные игры, технологические гаджеты, культура питания, досуга, уход за собой, внешний вид, корпоративная или семейная этика, товары массового потребления - список обновляется и множится. К сожалению, Россия не только не выдерживает конкурентной борьбы в идеологической гонке, но и утрачивает позиции, завоеванные в эпоху холодной войны, когда идеологической работе уделялось гораздо больше внимания и средств. Трудно не согласиться с авторами [8], констатирующими отсутствие государственной имиджевой стратегии России.
Смыкание информации и современных технологий образует мощную силу идеологического влияния. Легитимация такого союза, инициируемая политической и бизнес-элитой, приводит к формированию новых
♦-
установок социального управления и контроля, во все большей степени переводя их в сферу символического обмена, квинтэссенцией которой в сфере политического становится идеология. Действие и действенность современного идеологического влияния в целом укладывается в логику постсовременных конструктивистских установок: идеология уже не воспринимается исключительно как «ложное сознание», а все больше становится инструментом «символического насилия» или «мягкой силой». Такая концептуализация основывается на давно известной специфике идеологий, а именно на том факте, что идеологии фундированы в сферу обыденного, стереотипического знания, нарративны по своей сути и обеспечивают архетипическую потребность в представлениях о «своих» и «чужих». Создавая образ «своего» мира, идеологические концепции формируют нормативную групповую идентичность, но при этом возникают и «линии разлома», могущие быть как внешними, так и внутренними. Речь идет либо о консолидации общества перед лицом общего (внешнего) врага, либо о традиционном «внутреннем» разделении на элиты и массы, первые из которых становятся носителями идеологий, последние - их объектом. Ценностно-стратификационное несоответствие способствует возникновению идеологических версий «для внутреннего» и «внешнего» использования. В этой связи сам феномен идеологии получает новое концептуальное содержание. В русле современных методологических установок можно констатировать отказ от «номиналистского» видения идеологии как сферы идеального, конституирующей реальные общественные процессы, а рассматривать ее в проективном ключе как совокупность « невидимых» технологий, легитимирующих структуры и процессы, претендующие на господство.
Обратим внимание, что целенаправленное формирование нужного образа политика, конструирование тех или иных значений, объясняющих событийную ленту политических процессов, зачастую основывается на приемах, описанных методологами современной гуманитаристики. Так, прием выстраивания имиджевой стратегии или линии компромата на «случайно всплывшем» и возможно неподлинном документе был использован в недавно разразившемся «Панамгейте», повлекшим за собой не только имиджевые проблемы для ряда политических лидеров, но и реальные политические отставки. В целом ситуации, в которых технологические возможности информационного общества облегчают доступ массовых групп к информации, создавая иллюзии «включенности», реального влияния на политические процессы не оказывают и при этом усложняют социальную реальность, сужают «возможности рядовых граждан понимать существо происходящих процессов» [4, с. 69], становятся почвой для актуализации различного рода манипулятивных технологий. Очевидно, что действие и действенность этих технологий напрямую зависит от способности
-♦
воспринимающего субъекта отделить реальное от мнимого.
В этой связи ключевое значение приобретает состояние системы образования и науки, назначение которых - формировать рациональное видение мира, критические подходы к осмыслению происходящего. Поэтому выявление социальной ангажированности научных и образовательных практик обладает непреходящей актуальностью: «Необходимо искать эти механизмы принуждения в, казалось бы, сугубо научной сфере: внутри научных дефиниций, классификаций, таксономий, внутри регулятивов, касающихся публикаций и цитирования, или, более явно, в лоббировании определенных институций в сфере образования и определенных позиций в области научных исследований» [5, с. 45]. Вместе с тем все более очевидной становятся как редукция аналитических установок в содержании образовательных процессов, так и закрепление фрагментарно-накопительной модели в процессе реструктуризации системы образования. Очевидно, что сохранение и развитие этих тенденций легитимирует применение новейших технологий власти и формирует социальный фундамент для нового структурирования общества: разделение на тех, кто «знает и не делает», и тех, кто «делает и не знает, что делает». В этом случае в новом обществе «незнания» власть оказывается «молчаливой игрой умников» и «расширяется благодаря положению тех, над кем господствуют» [13, с. 77].
1. Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003.
2. Афанасьев И., Пугачев В. Власть и экспертиза в сетевом обществе: проблемы и перспективы // Власть. 2005. № 11.
3. Ачлей А. Битва глобальных проектов: в 3 ч. М.: Волант, 2010. Ч. 1.
4. Гаман-Голутвина О.В. Процессы современного элито-генеза: мировой и отечественный опыт // Полис. 2008. № 6.
5. Гусева И.И. П. Бурдье: от генеалогии социального к социальной эпистемологии // Наука и общество. Серия «Общественные науки». 2015. № 1 (20).
6. Гусева И.И. Стратегии социально-гуманитарного знания в философской рефлексии и научной практике. Саратов, 2007.
7. Исаев И.А. Господство: очерки политической философии. М., 2008.
8. Казанцев А.А., Меркушев В.Н. Россия и постсоветское пространство: перспективы использования «мягкой силы» // Полис. 2008. № 2.
9. Митрохина Т.Н. Политический проект как категория политической науки // Вестник Саратовского государственного социально-экономического университета. 2015. № 2 (56).
10. Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. М., 1994.
11. Спиридонова Е.П. Технологии «включения» / «исключения» как основание социального контроля // Традиции и инновации времени: актуальные проблемы современного общества: межвуз. науч. сб. Саратов: СГСЭУ, 2013.
12. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX в. Екатеринбург, 2002.
13. Фуко М. Надзирать и наказывать. М.,1999.
