CC BY
14
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2010. № 2
ИСТОРИЯ ПЕРЕВОДА
Владимир Самуилович Галл,
в годы войны старший инструктор политотдела армии по политической
работе среди войск и населения противника, ныне пенсионер
ИЗ ЗАПИСОК ПАРЛАМЕНТЕРА
Эта статья содержит воспоминания парламентёра об интересном эпизоде, произошедшем вскоре после победы в Великой Отечественной войне. В нём говорится об освобождении Шпандау — крепости в пригороде Берлина. Советские войска приложили все усилия для предотвращения штурма цитадели, который бы повлёк за собой кровопролитие. В крепости находились мирные жители: старики, дети и женщины. Таким образом их жизнь зависела от парламентёров, проявивших истинную отвагу и спасших многие жизни.
Ключевые слова: парламентёр, цитадель Шпандау, эсэсовский гарнизон, лобовая атака, гражданские лица, бессмысленное кровопролитие, капитуляция.
Vladimir S. Gall,
Senior political training officer for hostile forces and population of the Soviet Army political department at the times of World War II, now retired
From the Memoirs of a Truce Envoy
The article is dedicated to an envoy's recollection of an interesting episode, which took place shortly before the victory in the Great Patriotic War. This event describes the liberation of Spandau — a fortress in the suburbs of Berlin. The Soviet troops made every effort to prevent the storm of the fortress, which would have resulted in bloodshed. There were peaceful inhabitants there: the elderly, women and children. So, their destiny depended on the bearers of the flag of truce, who showed outstanding courage and saved many innocent lives.
Key words: truce envoy, fortress of Spandau, SS garrison, frontal attack, civilians, insensate bloodshed, capitulation.
30 апреля 1945 г. сержанты из 3-й ударной армии Егоров и Кан-тария водрузили на купол рейхстага Красное знамя. Оно стало светлым символом нашей Победы. (Между прочим, Мелитон Кан-тария в мае 1975 г. был одним из почётных гостей 3 фестиваля дружбы молодежи СССР и ГДР в Галле.)
Войска нашей 47 армии освободили Шпандау и продвигались дальше на Запад в направлении Бранденбурга. У нас в тылу осталась цитадель Шпандау. Её не удалось взять с ходу, в лоб. Наши войска обошли её. Конечно, цитадель не могла серьезно угрожать нашему продвижению вперед. Но всё же она была нам как бельмо на глазу. Её можно было бы держать в осаде до капитуляции, но ждать было нельзя по двум причинам. С военной точки зрения: цитадель господствовала над Шпандаусским мостом, по которому
шли наши подкрепления, и её орудия могли причинить им вред; и с моральной точки зрения: гарнизон цитадели мог морально поддержать окружённых фашистов в Берлине... Лобовая атака цитадели стоила бы нам больших потерь. Кроме того, мы узнали, что в крепости находятся не только немецкие солдаты, но и сотни гражданских лиц, главным образом стариков, женщин и детей. Штурм означал бы для них верную смерть. Поэтому Советское командование решило предпринять всё, чтобы избежать бессмысленного кровопролития и склонить гарнизон цитадели к капитуляции. Было ясно, что это задание должно было выполнить наше 7 отделение. Это ведь была наша задача, наша обязанность!
В крытом кузове нашей МГУ (мощная громкоговорящая установка. — В.Г.) мы через западные районы Берлина едем в Шпан-дау. Начинается хмурый и холодный день. Через окно видны руины Шарлоттенбурга, заводские здания Сименсштадта. Жилые кварталы разрушены англо-американской авиацией, а заводы остались почти все целыми (тогда мы думали, что это слепой случай). Каждый занят своими мыслями. Я вспоминаю, что ещё в Москве, в институте слышал о цитадели Шпандау. Из лекции по истории Средневековья мы, студенты, узнали от профессора Не-усыхина, что эту крепость заложил герцог Альбрехт. Во главе своих полчищ он совершал кровавые набеги на славянские племена и основал на завоёванных землях маркграфство Бранденбург. За свой «кроткий» нрав он получил прозвище «Медведь». Восемь веков стояла основанная им цитадель на берегах Шпрее как мрачный символ агрессии против славян. Много лет она была резиденцией первых курфюрстов династии Гегенцоллернов. А теперь мы должны были убедить её последних обитателей сдаться без боя.
Наша установка МГУ приехала в Шпандау. Он почти не отличается от других пригородов Берлина: низкие дома, узкие, спускающиеся к реке переулки, над входом в пивную висит покосившаяся вывеска «У цитадели». Сама крепость находится за леском. Мы немедленно приступаем к работе. На удобном месте устанавливаем МГУ репродукторами в направлении цитадели и начинаем передачу: «Солдаты и офицеры! Цитадель окружена со всех сторон. Вам неоткуда ждать помощи. Дальнейшее сопротивление бессмысленно. Крепостные стены не спасут вас от верной гибели. Ваше единственное спасение — капитуляция! Чтобы избежать кровопролития, Советское командование предлагает вам капитулировать. Высылайте парламентёров!»
Это воззвание нашего командования мы передаём — с небольшими паузами — в течение нескольких часов. Во время каждой паузы мы надеемся, что сейчас появятся немецкие парламентёры. Но они не появляются. Становится ясно, что таким образом мы ничего не добьёмся. И листовки, которые мы сбросили над кре-
постью, не принесли нам успеха. Несколько жителей Шпандау, в том числе женщины, тоже обратились через микрофон к гарнизону цитадели. Когда и их призыв остался безуспешным, они с разрешения нашего начальника майора Гришина отправляются к крепости, чтобы лично поговорить с комендантом и офицерами цитадели и убедить их капитулировать. Гришин разрешает, хотя и не надеется на успех. Но нужно испытать все средства! Жители отправляются с белым флагом. Они берут с собой письма от других граждан Шпандау, в том числе от бургомистра, с просьбой о капитуляции. Вместе с этой делегацией идёт армейский уполномоченный НК СГ Ульман. Он должен помочь началу переговоров о капитуляции. К сожалению, наши мрачные прогнозы оправдались: через два часа делегация возвращается ни с чем. Целый час она разговаривала через амбразуры с офицерами цитадели, передала им письма, но не добилась успеха.
Прошёл целый день, а мы не смогли выполнить задание командования. Наступает 1 мая. Невольно я вспоминаю, как я проводил эти дни в довоенные годы в Москве. Это был один из наших самых прекрасных светлых праздников. Весело и радостно мы шли в колоннах демонстрантов на Красную площадь...
Ранним утром нас собрал майор Гришин. Его лицо серьёзно, и голос звучит сурово, когда он начинает: «Товарищи офицеры! Мы вчера сделали всё, что могли, и всё же ничего не добились. Но мы должны выполнить гуманное задание и предотвратить кровопролитие. Для этого нам остаётся последнее, крайнее средство — послать в цитадель двух парламентёров. Я пойду сам, и мне нужен еще второй парламентёр. Я не хочу скрывать от вас, что это очень опасно. Нам всем известно, что фашисты нарушают международные правила и конвенции, стреляют даже в парламентёров». (В этот момент я вспоминаю своего друга Колю Дятленко и его группу парламентёров.) Гришин продолжает: «Так было недавно в Будапеште. Наши парламентёры погибли там как герои. В крепости Шпандау окопалось много эсэсовцев-фанатиков. На их совести так много убийств, что им ничего не стоит «ликвидировать» ещё пару советских людей. Итак, я не могу гарантировать ни себе, ни моему спутнику благополучного возвращения, но именно поэтому я не хочу никому приказывать идти со мной. Я спрашиваю вас: кто из вас пойдет со мной добровольно вторым парламентёром?»
Мы все вызываемся добровольцами. Майор выбирает меня, так как я лучше других владею немецким языком, если не считать Коли. Конечно, и он хочет идти, но об этом не может быть и речи. Эсэсовцы по его произношению узнали бы в нем немца, и тогда оба парламентёра погибли бы наверняка. Но и без Коли это будет отнюдь не воскресная увеселительная прогулка. 44
Мы отдаём остающимся товарищам партбилеты и оружие, майор Гришин даёт последние указания. Можно идти, но тут возникает трудность — не с белым флагом, как у Коли Дятленко в Сталинграде. Нет, тут всё в порядке: я привязываю кусок белой материи к палке. Трудность в другом: моя шинель выглядит, мягко говоря, не очень представительно. Это естественно: она «прошла» два года войны. Дятленко рассказывал мне, что их тогда одели в новенькие шинели. Здесь это невозможно. Что же делать? Мне на помощь приходит наш старший инструктор Виктор Пискановский. Он протягивает мне свою шинель и шутит: «Получай по ленд-лизу!» Шинель совсем новая, сшита из хорошего английского сукна. Мы шутливо называем её «черчиллевка». К счастью, мы с Виктором одного роста, и к тому же оба капитаны. Так что не нужно даже менять погоны.
Наконец майор Гришин и я можем отправляться в путь. Часть пути нас провожают товарищи... Вдвоём мы выходим на открытую поляну. Я взволнован, механически машу белым флагом и сообщаю Гришину «исторические сведения» о цитадели. Собственно, я говорю только для того, чтобы успокоиться, и даже не знаю, слушает ли он меня. Он только время от времени говорит: «Интересно, очень интересно...» Он тоже взволнован. Мы договариваемся, что «языковую часть» переговоров я возьму на себя, так как лучше, чем Гришин, говорю по-немецки... Перед нами возвышается как мрачная глыба крепость. Чем больше мы приближаемся к ней, тем больше деталей видим. Потемневшие от возраста стены, башня, амбразуры, ниши — все это напоминает роман «Айвенго» Вальтера Скотта. Всё выглядит так, как «положено» для средневековых рыцарских замков, есть даже ров (правда, без воды), через который перекинут мостик, хотя и не подъёмный. По этому мостику мы подходим к огромным крепостным воротам. Они забаррикадированы, и перед ними стоит танк «Тигр». Правда, ствол его орудия разворочен, но направлен в сторону леса, как будто он ещё может кому-то угрожать. Гусеницы разбиты, броня изъедена ржавчиной и изрыта вмятинами.
Это выглядит символично: старый, беззубый тигр все же пытается защитить любимое детище Медведя — цитадель.
Над воротами висит фонарь, тоже огромных размеров, а еще выше виден сравнительно маленький балкон.
Никто нас не окликает. Только стволы автоматов смотрят на нас из бойниц своими тёмными зрачками. Мы не видим никого, но чувствуем, что сотни пар глаз внимательно следят за каждым нашим движением. Собственно, я должен был бы сейчас, — как мы договорились, — начать переговоры. Но как это сделать, если перед нами только огромные ворота. Чтобы как-то выйти из поло-
жения, я неожиданно для самого себя кричу простое и обыденное «Алло!» И сразу откуда-то сверху неожиданно раздается: «Что вам угодно?»
— Мы советские парламентёры и хотим говорить с комендантом!
— Хорошо, — отвечает тот же голос.
Вскоре на балконе появляются два офицера. Один из них говорит:
— Я комендант цитадели. Что вы желаете?
Балкон расположен высоко. Для разговора с комендантом пришлось бы запрокинуть головы и напрячь голоса. Это было бы и неудобно, и унизительно.
— Советские офицеры не привыкли вести переговоры в неравных условиях. Если хотите нас выслушать, спускайтесь вниз.
— Хорошо.
Комендант делает знак рукой. На балкон выходят два солдата и укрепляют что-то на перилах. К своему удивлению, мы видим, как на землю летит верёвочная лестница. По ней спускаются комендант и второй офицер. Они представляются: «Комендант цитадели профессор полковник Юнг! Заместитель коменданта подполковник Кох!»
Оба вскидывают руку в фашистском приветствии. (Нам известно, что после покушения на Гитлера оно было введено и в вермахте «в знак верности фюреру».) Мы прикладываем руку к козырьку и тоже представляемся.
Переговоры длятся недолго. Мы рассказываем им о положении на фронте (советские войска уже под Бранденбургом) и разъясняем бессмысленность дальнейшего сопротивления, затем излагаем условия капитуляции (сохранение жизни, медицинская помощь больным и раненым, достаточное питание). Комендант и его заместитель отходят в сторону и тихо совещаются. Мы можем теперь детальнее рассмотреть их. Полковник — пожилой, почти старик. Морщинистое лицо. Из-под фуражки с высокой тульей видны коротко остриженные седые волосы. За стеклами очков в железной оправе — тусклые, серые глаза. Узкие плечи устало опущены. Вокруг тонкой шеи — излишне просторный ворот шинели. Всё это плохо гармонирует с серебристыми «кренделями» его полковничьих погон. Очевидно, он не кадровый военный.
Подполковник Кох несколько моложе. Шинель сидит как влитая на его коренастой фигуре. На полных, глянцевитых щеках играет румянец. Он выглядит самоуверенно. Живые тёмно-карие глаза как бы ощупывают всё, что попадает в их поле зрения... Оба офицера подходят к нам. Полковник хмурится.
— Я согласился бы капитулировать на условиях, предложенных вашим командованием. Но есть приказ фюрера: если комендант осаждённой крепости или командир окружённого соединения ка-
питулирует, то любой подчинённый ему офицер может и должен его расстрелять и возглавить оборону. Поэтому моё единоличное решение капитулировать не принесло бы пользы, — он горько усмехается, — ни вам, ни мне. Предлагаю, чтобы мой заместитель поднялся наверх, сообщил всем офицерам цитадели ваши условия и возвратился с их решением.
Мы знали из передач немецкого радио об этом чудовищном приказе Гитлера. Бесноватый «фюрер» издал его после капитуляции крепости Кёнигсберг в тщетной надежде связать своих военачальников круговой порукой страха... Очевидно, полковник не хитрит. Мы соглашаемся с его предложением. Подполковник карабкается по лестнице на балкон. Мы остаемся втроём. Говорить не о чем. Все, что можно и нужно было сказать, уже сказано. Полковник нарушает тягостное молчание разговором о погоде и природе.
— Скоро станет тепло, всё вокруг зазеленеет и расцветёт, все оживёт...
Мы вежливо соглашаемся, но про себя я думаю: да, все расцветёт и оживёт, но кто знает, доживём ли мы и он до этого...
Я смотрю на крепость и вдруг вспоминаю, что этот мрачный колосс — современник нашей солнечной Москвы. Полковник, ложно истолковав мой взгляд, с гордостью сообщает мне, что цитадель была построена в раннем Средневековье. В этот момент он напоминает постаревшего гида или — скорее — старого учителя, который просвещает своих невежественных и нерадивых учеников. Неожиданно для самого себя я прерываю полковника на полуслове:
— Да, мы знаем, что эту крепость заложил в XII веке Альбрехт Медведь, маркграф Бранденбурга.
Зачем я невежливо прервал его, что побудило меня к этому? Конечно же, не тщеславное желание похвастать своими знаниями. Что мне до этого старого немецкого полковника? Нет, дело не в нём лично. Я хотел просто показать этому немцу, что советские люди, о которых многие его соотечественники презрительно говорят как о «русских варварах», знают не только немецкий язык, но и немецкую историю. Его удивлённый взгляд показал мне, что я достиг своей цели.
Подполковник возвращается и что-то шёпотом докладывает своему шефу. Тот обращается к нам: «Как я и предполагал, офицеры отказываются капитулировать. Они хотят выполнить свой долг...»
Неужели это конец переговоров и все наши старания были напрасны? И вот тут происходит самое необычное в этой необычной истории: желание не допустить страшного и бессмысленного кровопролития настолько сильно в нас, что мы неожиданно решаем сделать то, что не было и не могло быть запланировано заранее.
— Господин полковник! Мы хотим сами подняться в крепость и поговорить с вашими офицерами.
Полковник ошеломлён и растерян. Он думает, что ослышался.
— Повторите, пожалуйста!
Мы повторяем наше решение. Юнг обменивается со своим заместителем многозначительным взглядом, нерешительно пожимает плечами и указывает рукой на лестницу: «Ну что ж, пожалуйста!» Как изменились лица обоих немцев между этими двумя «пожалуйста!»
В фильме «Мне было 19» комендант говорит парламентёрам: «В крепости находятся эсэсовцы... Я не могу гарантировать вам безопасность...» В действительности он этого не сказал, но недвусмысленно дал понять: «Если вы такие безумцы, то дело ваше...» Мы все подходим к верёвочной лестнице и начинаем «подъём». Первым, так сказать, как хозяин дома поднимается полковник, за ним — Гришин, третьим я. «Группу альпинистов» замыкает подполковник Кох. Я вижу над собой начищенные до блеска сапоги Гришина. (Он всегда следит за своей внешностью, а сегодня, конечно, особенно.) Еще выше я вижу краги полковника. Слышу, как подо мной тяжело сопит подполковник: это ведь у него уже второй подъём за один час.
Ни Гришину, ни мне не приходилось до этого взбираться по верёвочным лестницам. С непривычки мы оба лезем, конечно, не так умело и элегантно как цирковые акробаты или матросы парусного флота. Но нас это не волнует. Мы добираемся до балкона. Один за другим перелезаем через перила. С балкона попадаем в узкую длинную комнату. Солнечный свет проникает только через балконную дверь. Когда наши глаза привыкли к полутьме, мы различаем группу немецких офицеров, выстроившихся подковой. Гришин и я инстинктивно занимаем наиболее удобную для обороны позицию у самой стены, плечом к плечу. Конечно, это наивная предосторожность: если бы немцы захотели что-нибудь сделать с нами, не помогла бы никакая, даже самая удобная позиция.
Мы стоим лицом к лицу перед офицерами и обращаемся к ним — на этот раз не через МГУ и не через их начальников, а непосредственно. Мы говорим, что сопротивление бессмысленно, война всё равно скоро кончится. От имени Советского командования мы предлагаем им капитулировать. Они слушают нас молча и внимательно.
Как только мы кончаем, «подкова» ломается на маленькие группки. Офицеры начинают оживлённо дискутировать. Только Кох не участвует в спорах. Всё время он стоит молча возле нас. Мы не можем понять, что говорят офицеры, но по выражению их лиц понятно: одни, во главе с полковником, за капитуляцию, другие же, в большинстве молодые, — против. Кто возьмёт верх? Кажется,
дискуссия закончилась. Опять выстраивается «подкова», точно на том же месте, где и прежде. Полковник обращается к нам:
— Господа русские офицеры! Мы, немецкие солдаты, умеем ценить истинное мужество, даже если его проявляет враг, и восхищаемся вашим благородным поступком: вы не побоялись подняться в цитадель, чтобы предотвратить кровопролитие.
При этих словах он патетически и немного театрально склоняет голову и на минуту умолкает.
Как мы должны ответить на этот реверанс? Может быть, вежливо сказать: «О, пожалуйста!» Нет, эта вежливость была бы здесь и сейчас неуместна. Или вообще не реагировать, как будто ничего не было сказано. Нет, и это было бы, наверное, неумно. Мне кажется, мы сразу нашли единственно правильный ответ: мы молча кивнули, как бы говоря: хорошо, принимаем это к сведению, а что же дальше?
А дальше полковник сказал следующее: «Но мы не можем сейчас капитулировать. Мы солдаты и должны выполнить свой долг перед фюрером и родиной до конца. Однако у нас есть контрпредложение. Вы только что так убедительно доказали нам (лёгкая усмешка трогает его бледные губы), что война скоро кончится. Я даю вам слово чести немецкого офицера, что в эти немногие дни, оставшиеся до конца войны, цитадель не произведёт ни одного выстрела по мосту и не причинит русской армии никакого вреда. Но и ваши солдаты пусть ничего не предпринимают против нас. А когда наше верховное командование вермахта издаст приказ об общей капитуляции, мы тоже капитулируем согласно этому приказу. Таким образом, мы выполним свой долг, и вы добьётесь своей цели — обезвредить цитадель до конца войны, она не причинит вам никакого вреда. И можно будет избежать кровопролития».
Это предложение кажется на первый взгляд разумным. Но только на первый взгляд! А в действительности всё обстоит иначе. Мы понимаем, что полковник, хотя он искренно хочет этого, не в состоянии сдержать своё слово. Он не смог бы помешать эсэсовцам открыть огонь по мосту. Значит, если мы сейчас пойдём на этот компромисс, то не обеспечим безопасность наших войск. Как дамоклов меч будет висеть над нами опасность артобстрела со стороны цитадели. И мы были бы вынуждены взять цитадель штурмом.
Наступает наш черёд ответить. Это не пустой разговор. Это тоже бой. Он бескровен, но от его исхода зависит, прольётся ли кровь. Мы коротко совещаемся, и я должен произнести наше последнее слово и к тому же на хотя и знакомом, но не родном языке.
«Господа офицеры! Только что ваш комендант внёс компромиссное предложение. Оно выглядит разумным, но Советское командование не может его принять. Война есть война, а не детская
4 ВМУ, теория перевода, № 2 49
игра, где можно не только дать честное слово, но и сдержать его. Ничьё честное слово не является гарантией от обстрела моста вашей артиллерией. Значит, ваше компромиссное предложение означает в конечном итоге отказ капитулировать. Поэтому наши войска будут вынуждены брать цитадель штурмом. И мы возьмём её, можете не сомневаться. Советская Армия брала крепости и посильнее. Это вам хорошо известно. Но, конечно, при штурме прольётся и кровь наших солдат. В этом случае Советское командование не обещает вам того, что гарантировали бы условия капитуляции — ни сохранения жизни, ни медицинской помощи, ни питания. И тогда пеняйте на себя! Но наше Командование гуманно и хочет всё же избежать кровопролития. Поэтому мы даём вам последний шанс спасти ваших солдат, гражданских лиц и себя на разумных и почётных условиях. Сейчас поддень. Мы даем вам три часа на обдумывание. Но это уже самый последний срок. Если ваши парламентёры не придут к нашему переднему окопу с сообщением о капитуляции к 15:00, то мы начнём штурм! Мы хотим дать вам в заключении добрый совет. Только что ваш комендант говорил о долге перед родиной (он говорил и о «долге перед фюрером», но я намеренно вынес это за скобки). Советуем вам за эти три часа тщательно подумать, в чём состоит ваш истинный долг перед родиной: в том, чтобы в самом конце уже проигранной войны обречь на гибель себя, своих солдат и стариков, женщин, детей, или в том, чтобы, сознавая свою ответственность, разумно и почётно капитулировать и тем самым спасти свои и их жизни для новой, лучшей Германии? Если вы всё-таки не внемлете голосу разума и не капитулируете, то вся ответственность за страшное кровопролитие, за гибель сотен людей падёт на ваши головы!»
Это предостережение прозвучало как открытая угроза. Уже в начале переговоров атмосфера была напряженной. Теперь напряжение еще больше возросло и достигло апогея. В комнате воцаряется гробовая тишина. Достаточно было бы одного истерического выкрика: «А, эти русские свиньи нам ещё угрожают!», чтобы вызвать взрыв. Нас разорвали бы на части, и никто — даже полковник — не мог бы нас спасти. Но, к счастью, выкрик не раздался, никто не тронулся с места. Майор Гришин и я поворачиваемся и идём к балкону, чувствуя на себе полные ненависти взгляды молодых офицеров. Полковник и его заместитель следуют за нами. По той же лестнице мы спускаемся вниз. Я думал, что спуск будет легче, чем подъем. Но, напротив, верёвочная лестница качается теперь сильнее, очевидно, потому что нас теперь не четверо, а только двое. Порыв ветра бросает меня на закопчённый фонарь. Это не больно, но я боюсь, что может испачкаться одолженная шинель, и это было бы мне неприятно. И другие мысли бродят у меня в голове:
пока фашисты вели с нами переговоры и надеялись на компромисс, они не тронули нас. Но теперь, когда эта надежда не сбылась, они могут нас убить. Для этого им не нужно даже нас пристрелить. Достаточно отвязать верёвочную лестницу, и мы упадём на землю. Потом фашисты могли бы оправдаться, что это был несчастный случай.
Спустившись на землю, мы видим, что комендант и его заместитель всё ещё стоят на балконе. Мы идем мимо подбитого «тигра» через мостик к леску, за которым находятся наши первые окопы. До сих пор мы смотрели опасности в лицо. Но теперь она подстерегает нас сзади. Мы готовы к тому, что в любой момент озверевшие эсэсовцы могут скосить нас автоматной очередью из бойницы. Честно говоря, велико искушение ускорить шаги, даже побежать. Однако мы сдерживаем себя и идём неторопливо. Но каким же долгим кажется нам этот путь!
На опушке леса попадаем в объятия друзей. Радостно возбужденные, перебивая друг друга, они рассказывают нам, как волновались, когда через бинокль увидели, что мы поднялись «прямо к черту в зубы». И теперь не обходится без шутки. Кто-то из ребят с серьезным видом утверждает, что Виктор волновался вдвойне: и за нас, и за свою шинель... Гришин и я смотрим на цитадель, и запоздало удивляемся: как это мы смогли сделать такое? Если бы кто-нибудь мне предсказал, что я пойду парламентёром, то я бы ответил: «Это было бы прекрасно, но я, к сожалению, не смогу это сделать». И это не кокетство. Еще ребёнком я был не драчуном и забиякой, а тихим и даже боязливым мальчиком, я тайно страдал от этого и завидовал храбрости своих сверстников. Да, нужно еще раз повторить: «Солдатами не рождаются... »
Мы возвращаемся в Шпандау. Нас волнует одна мысль: капитулируют немцы или нет? Придут их парламентёры или не придут?
Честно говоря, у нас мало надежды. Об этом мы докладываем командующему армией. Но на всякий случай он посылает меня в 14:00 к переднему окопу. Солдаты встречают меня с смешанным чувством восхищения и недоверия. По «солдатскому телеграфу» они уже узнали обо всём, что произошло. Но они сомневаются. Наконец, любопытство побеждает субординацию и один из них спрашивает меня: «Товарищ капитан, это правда, что вы и майор поднялись по верёвочной лестнице в крепость к фрицам?»
Я вкратце рассказываю им и предупреждаю: если появятся парламентёры, всем оставаться в окопе!.. Кажется, что стрелки часов не двигаются. Наконец они приближаются к цифре 15:00. Напряжение и ожидание становятся невыносимыми. В этот момент я слышу взволнованный возглас: «Товарищ капитан, идут, идут!»
Я бросаю взгляд на часы — 14:59. Приказываю солдатам оставаться на месте и вылезаю из окопа. Ко мне приближаются две фигуры с белым флагом. Ровно в 15:00 с немецкой точностью передо мной стоят полковник Юнг и его заместитель. Полковник говорит хриплым от волнения голосом:
— Господин капитан! Мы пришли сообщить Вам наше решение...
— Слушаю вас, господа офицеры!..
— Цитадель... — Голос полковника дрогнул, он на мгновение запнулся. Это мгновение кажется мне вечностью. Но полковник поборол волнение и заканчивает начатую фразу: ... капитулирует!
Бурная радость охватывает меня. Мы победили! Но я не подаю виду и говорю невозмутимо, как будто выслушивать сообщения о капитуляции для меня самое обыденное дело: «Поговорим о деталях сдачи».
Через несколько часов майор Гришин и я входим в цитадель, но уже не через балкон, а через разбаррикадированные ворота. В огромном дворе выстроились немецкие солдаты и офицеры. Наши автоматчики уводят их из крепости к сборным пунктам военнопленных. В проходящих мимо нас колоннах видим знакомые злые лица молодых эсэсовцев. К нам подходят полковник и подполковник. Последний обращается к нам на чистом русском языке: «Мы хотели бы попрощаться с вами, господа офицеры... » Он видит наше удивление и отвечает на наш немой вопрос: «Я жил много лет в Санкт-Петербурге и говорю немного по-русски».
Теперь мне понятно, почему он всё время находился возле нас в течение всех переговоров. Хорошо, что мы не обронили ни одного неосторожного слова!
Во дворе много женщин с детьми, стариков. Это родные офицеров и солдат цитадели, а также жители Шпандау. Запуганные фашистской пропагандой, они надеялись в стенах цитадели укрыться от «нашествия русских варваров». Теперь на их лицах страх и смятение. Что их ждет? Смерть? Сибирь?
Через рупор отдаем приказ: «Гражданское население может покинуть крепость и отправиться по домам!»
Шумный и пёстрый поток устремляется к воротам. К нам подходит молодая женщина с ребёнком на руках. Её глаза полны слез, голос дрожит: «Я знаю, что вы не побоялись подняться наверх и уговорили наших офицеров сдаться. Вы спасли жизнь и им, и нам, и нашим детям. Спасибо вам!» Много лет спустя я опять услышал слова благодарности. Это произошло летом 1967 г. Я был как раз в Берлине по приглашению Конрада Вольфа, чтобы присутствовать на съёмках фильма «Мне было 19». Об этом как-то узнали работники телевидения, и их редактор Гюнтер Энгман взял у меня интервью. Мы сидели в летнем кафе «Унтер ден Линден», и я подробно рассказывал перед телекамерой о цитадели Шпандау. Конечно,
любопытные прохожие обступили наш столик. Я заметил, что пожилой мужчина, сидевший за соседним столиком, прислушивался особенно внимательно. Когда интервью было закончено и телеоператоры сложили свою аппаратуру, этот мужчина вскочил со стула, бросился мне на шею, стал бурно обнимать меня, крича: «Спасибо! Спасибо!» Я удивился и оторопел. Но потом выяснилось следующее: он был одним из сотен солдат, которые 1 мая 1945 г. находились в крепости Шпандау. Самое удивительное, что он живёт не в Берлине, а в Дрездене. Но именно в этот день он был проездом в Берлине и именно в этот час зашёл именно в это кафе. Телевизионщики, видевшие эту сцену, рвали на себе волосы, что они уже сложили аппаратуру. От волнения они даже забыли записать фамилию незнакомца. Они объяснили мне, что такой телесюжет произвёл бы фурор. Единственно, что утешило Гюнтера Энгмана и его коллег, это трезвое рассуждение, что им всё равно никто не поверил бы, что всё это не подстроено (как пресловутый «рояль в кустах»).
Вечером 1 мая 1945 г. по шоссе Берлин—Бранденбург мчится маленький «Опель». В нём два офицера — майор Гришин и я. Хотя уже опустились сумерки, мы не включаем фары, ибо еще идёт война. Мы возвращаемся «домой», в Политотдел 47 армии.
Глагол «возвращаемся» не совсем точен: когда начиналась операция «цитадель Шпандау», Политотдел был еще в Фалькензее, а теперь он находится между Науеном и Бранденбургом. Уже через час мы добираемся до нужной деревни. Прежде всего идём к полковнику Калашнику и докладываем ему об успешном выполнении задания. Он встаёт из-за стола. Его обычно строгое лицо светлеет. Он крепко, по-отечески обнимает нас. Это неожиданно для нас. Мы не ожидали от нашего шефа такого проявления нежности. Затем мы направляемся в соседнюю избу, где все празднуют. Поводов больше, чем достаточно: соединение с американскими войсками, и радостная встреча (многие офицеры политотдела армии встречаются впервые после начала Берлинской операции), и 1 Мая. Нас встречают радостными возгласами, произносят тост за бескровную победу в Шпандау и за нас. Конечно, мы с Гришиным должны выпить до дна. Праздник в полном разгаре, когда выбегает Кони из закутка, где он слушает сводки немецкого командования и Би-би-си. Дрожащим от радости голосом он старается перекричать праздничный шум:
«Ребята, Гитлер капут!»
Бурный взрыв смеха раздаётся в ответ на эти слова. Они всем нам хорошо знакомы как пароль для перебежчиков на всех листовках. Кроме того, мы как раз сейчас пьём какую-то дьявольскую смесь, которую Саша Цыганков изобрёл и назвал «Гитлер капут».
Литература: личный архив автора.
