CC BY
61ВОСПОМИНАНИЯ
А. Х. Горфункель
(Бостон, США)
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ «МОЯ ШКОЛА, МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ... Часть вторая» Матвей Александрович Гуковский
В 1956 г., после защиты кандидатской диссертации, я вернулся к итальянским занятиям; это решение созрело еще в Петрозаводске. Но на этот раз меня заинтересовала не социальноэкономическая история эпохи Возрождения, а итальянская философия, от поздней схоластики и гуманизма до Джордано Бруно и Томмазо Кампанеллы.
Несомненно, сказалось и возвращение из лагеря моего университетского научного руководителя Матвея Александровича Гуковского. Свою прерванную в 1949 г. связь с зарубежными коллегами и сотрудничество с ними он возобновил сразу же, он переписывался со всеми сколько-нибудь заметными специалистами по культуре Итальянского Возрождения, на многих языках, включая латинский (с коллегой венгром это оказалось всего удобнее для обоих).
Появились возможности для личных встреч. Мне запомнился разговор с одним моим старшим коллегой, аспирантом. Зашла речь
о М. А. Гуковском. Не помню в связи с чем, я сказал: «Зато он живет, как хочет». Тот рассмеялся: «Ничего себе, живет как хочет: видел я твоего Гуковского, он встречал на Московском вокзале какого-то иностранца, а сам был в старом поношенном плаще».
С женой Матвея Александровича, Асей Соломоновной Кантор-Гуковской, я был к этому времени знаком, она прежде нас училась на кафедре Истории Средних веков.
Не знаю, каким образом, но большая библиотека Матвея Александровича сохранилась, хотя и не без потерь (много лет
спустя я получил по межбиблиотечному абонементу из Библиотеки Иностранной литературы «Диалоги о любви» Льва Еврея -Иегуды Абарбанеля - с автографом М. А. Гуковского - это было уже после смерти М. А.; я точно знал, что он не продавал книги из своей библиотеки). Он немедленно стал пополнять ее, и вскоре я смог пользоваться его книгами, отсутствовавшими в ленинградских и московских библиотеках, а также ценнейшим для италья-нистов журналом Rinashimento, издаваемым во Флоренции Институтом Возрождения под редакцией Эудженио Г арена.
Широта профессиональных интересов Матвея Александровича была удивительной: она простиралась от исследования народных движений до изучения генеалогии княжеских родов, от описания автографов великих итальянцев до рассмотрения особенностей рыцарских турниров, от стремления проникнуть в сложности экономической жизни и быта Х1У-ХУ1 вв. до вопросов истории техники и строительства. Все это нашло отражение в его капитальном, но к сожалению незавершенном труде «Итальянское Возрождение» - сразу же после возвращения из лагеря он начал готовить второй том, появившийся в печати в 1961 г. (оба тома были переизданы стараниями А. Н. Немилова в 1990 г.). Необходимо отметить глубокий интерес исследователя к истории искусства ренессансной Италии.
После возвращения в Ленинград М. А. Гуковский стал заведовать Эрмитажной библиотекой. Он получил крохотную квартиру в первом этаже эрмитажного дома, во дворе, за театром. Она состояла из прихожей (она же и кухня), потом выламывалась коленом (там помещался небольшой круглый стол, на четырех человек, через который было уже не пройти), а дальше, тоже коленом шла маленькая длинная комната, служившая одновременно спальней, библиотекой и кабинетом. Я запомнил ее, так как побывал там, когда меня пригласили на встречу с приехавшим из Москвы профессором В. П. Зубовым. Главным предметом беседы оказался Джордано Бруно, и Василий Павлович заинтересовался некоторыми моими материалами, которые вскоре опубликовал в журнале «Вестник истории мировой культуры».
С 1956 г. завязалась моя долгая и сердечная дружба с Матвеем Александровичем. Я часто бывал у него дома. Это была уже другая квартира в том же примыкавшем к Эрмитажному театру
доме, но на пятом этаже (куда вела крутая лестница, лифта не было). Она была чуть больше и состояла, кроме обсуживающих помещений, из двух комнат, чрезвычайно высоких (что было кстати для размещения большой библиотеки, но требовало прибегать к помощи стремянки); говорили, что в прошлом она была уборной для балерин дворцового театра.
Мы обсуждали с ним мои научные дела, я получал от него в подарок все его новые книги и оттиски статей. Часто я добирался по стремянке до укромных разделов библиотеки и находил там нужные мне для работы старые книги, но особенный интерес представляли новые издания итальянской научной литературы. Часто они выходили за пределы моей «прямой» специальности, но были необходимы для понимания культуры Итальянского Возрождения, его живописи, архитектуры и поэзии. Кроме того, в его собрание поступали и великолепные альбомы современного искусства, особенно поразили меня издания рисунков Пабло Пикассо.
Был у нас с Матвеем Александровичем еще один общий интерес: мы читали новую иностранную художественную литературу, он ее брал из библиотеки Дома Ученых, я - из библиотеки Пушкинского Дома. Так мы познакомились с Сартром, Кафкой, Камю, Малапарте, многие книги нам привозили или присылали наши друзья - сочинения Кальвино, Павезе, Сольдати. Мы часто встречались на концертах (помню, как М. А. Гуковский пригласил меня на виолончельный концерт Д. Д. Шостаковича в Консерватории, играл М. Л. Ростропович). Порой он приглашал меня в Эрмитаж, куда водил иностранных гостей.
Во время одной из таких экскурсий я познакомился с художником абстракционистом Энрико Карми, дизайнером в крупной итальянской фирме, мы с ним переписывались, он присылал мне репродукции своих работ и каталог. Во время разговора речь зашла об интересующих меня в ту пору книгах Джорджо Басса-ни, Карми сразу же переадресовал меня к своему спутнику: «Об этом поговорите с Эммануэле Луццати». Тот был живописцем, графиком и театральным художником в знаменитом Teatro Piccolo di Milano, мы многие годы переписывались, он присылал на Рождество бумажные скульптуры, литографированные и раскрашенные от руки, с веселыми стихами. В журнале «Детская литература» одна из его корреспонденток напечатала о них инте-
ресную статью. Когда в Москву и Ленинград приезжал на гастроли его театр с великолепным «Слугой двух господ» Гольдони, я сумел дважды побывать на спектаклях и повидаться с ним. Только недавно, в 2007 г., я узнал о его кончине.
Некоторые из наших встреч в доме Матвея Александровича особо запомнились мне. Там я познакомился со Львом Николаевичем Гумилевым (это был день его пятидесятилетия 1 октября
1962 года). Я решился спросить его о бытовавшем на Историческом факультете рассказе, как он сдавал государственный экзамен по истории партии в тут же импровизированных стихах; он сразу прочитал несколько строк из своего ответа, что-то в духе революционных поэм Маяковского. Зашел разговор об одном нашем общем знакомом (Елиазаре Смирнове, он учился со мной на первом курсе, потом ушел из университета и стал работать переплетчиком), я похвалил его, но Лев Николаевич сурово ответил: «Все это так, но он не принял обряда святого крещения». Тогда же я впервые услышал от него стихи Осипа Мандельштама «Квартира тиха, как бумага», - до этого я многое знал из его неопубликованных стихотворений, но это узнал впервые и запомнил с голоса. Наше (правда, далеко не близкое) знакомство продолжалось еще многие годы; впрочем, единственная подаренная мне книга «Чтобы свеча не погасла» - диалог Л. Н. Гумилева с
А. М. Панченко - была надписана им в 1991 г. - очевидно, по просьбе соавтора. Когда Л. Н. Гумилев защищал диссертацию, он встретил дружное сопротивление востоковедов. М. И. Артамонов и М. А. Гуковский резко выступили против них, что, как кажется, и решило в конце концов исход голосования на Ученом Совете. В дальнейшем его знакомство с Матвеем Александровичем расстроилось, он перестал бывать в их доме и появился только на праздновании 70-летнего юбилея М. А. Гуковского в мае 1968 г., когда тот уже был тяжко болен.
Со своими лагерными друзьями М. А. Гуковский поддерживал постоянную связь, принимал их у себя, помогал, как мог (благодаря его содействию Юрий Симонович Динабург был принят в аспирантуру философского факультета).
Из других запомнившихся мне посещений дома М. А. Гуковского был приезд к нему Витторе Бранка, исследователя творчества Дж. Боккаччо. Он пришел вместе с женой, синьорой Ольгой, в
сопровождении приставленного к нему от Союза Писателей переводчика (мы вроде бы в нем не нуждались, но таков был предписанный свыше порядок). После ученой беседы был прекрасно сервированный стол с непременной водкой. Возникло настроение общей веселости, раскованности. Мы стали петь - из любимого нами Глеба Горбовского - «Фонарики» и про папу Римского («Папа Римский отужинал с водочкой / И глядит в заоконную даль», -кончалась она словами: «Не нужны им мои индульгенции, / И просвирки мои не нужны. / Всех греховнее интеллигенция, / И тем паче - Советской страны!»). Г. Брейтбурд старательно переводил. Примерно четверть века спустя, в 1991 г., когда я был в Бостоне в гостях у нашей дочери и внуков, я попал на заседание гарвардских итальянистов; с докладом выступал приехавший из Италии Витторе Бранка. Когда я подошел, он мгновенно узнал меня, представил коллегам и рассказал о моих занятиях; он прекрасно запомнил наш вечер в доме профессора Гуковского.
В водке мой учитель разбирался хорошо; он даже научил меня отличать хорошие сорта от «табуретовки»: оказалось, что дело совсем не в наклейке: этикету могли присобачить любую. Нужно было смотреть на оборотную сторону этой наклейки, там указывался номер выпуска, и покупать следовало только те бутылки, где в начале значился № 1. Помню, как между ним и Александром Николаевичем Немиловым разгорелся спор - кто что пил в своей жизни. В результате лагерный опыт спасовал перед военным: А. Н. Немилов назвал такой напиток, которого в лагерях не водилось, что-то вроде тормозной жидкости. Мне приходилось принимать участие во многих застольях с Матвеем Александровичем; пил он легко и много, но никогда не пьянел. Был случай, когда мне пришлось заночевать в их столовой. Засиделись мы далеко за полночь, меня не отпустили добираться домой в слишком поздний час. Когда я проснулся в 7 часов утра, я увидел, что Матвей Александрович сидел за столом на своем готическом стуле и работал.
Да и как бы он смог сделать все, что успел - четыре книги (одна из них вышла вторым дополненным изданием), множество статей в русских и иностранных журналах - при нагрузке на Кафедре Истории Средних веков ЛГУ и в библиотеке Эрмитажа и других немаловажных обязанностях и при участии в культурной
жизни Ленинграда - за те 15 лет (три из них заняла тяжелая болезнь), какие отпустила ему после лагеря Советская власть.
Ему приходилось лежать в ленинградских больницах; об одной из них, привилегированной, «обкомовской», с палатами на двоих, о которой в народе сложилось присловье: «Полы паркетные, врачи анкетные» (для серьезных случаев туда приглашали специалистов, не взирая на «компромат») он рассказывал, что если бы при пациенте этой больницы произносилось имя Пушкина, то собеседник спросил бы: «А он из какого райкома?» - не потому, что он не знал имени поэта, а просто - кто же еще мог быть предметом обсуждения?
Участие М. А. Гуковского в работе Ученого Совета Института театра, музыки и кинематографии, Дома кино, Дома ученых не было, как тогда говорили, «общественной нагрузкой» - это было занятие не менее важное, чем преподавание в университете и руководство библиотекой Эрмитажа. Когда я узнал, что Матвей Александрович будет выступать оппонентом в Институте физкультуры, я подумал, что профессора привлекли престижа ради, а он не сумел отказаться. Но оказалось, что его согласие было совершенно сознательным: в диссертации речь шла о начале русского спортивного движения, которое проходило у него на глазах и при его участии. Но ведь также точно дело обстояло и с кинематографом, от первых дискуссий вокруг ФЭКСов и до баталий на Худсовете Ленфильма. Об одном из таких обсуждении весной
1963 г. он мне рассказывал: «По всему городу расклеены афиши “Знакомьтесь, Балуев”, а почему-то никто не спешит с ним познакомиться». Выступая на Художественном Совете «Ленфильма», он заметил, что картина снята в агиографическом роде. Присутствовавший на обсуждении автор повести В. М. Кожевников (Герой Социалистического труда и лауреат Государственной премии) недоумевал: а причем здесь география? Но когда ему сказали, что выступал профессор, он утихомирился: это звание еще вызывало уважение, до того, как, по выражению В. В. Мавродина, «наступил год великого перелома и середняк пошел в доктора».
Недавно мой друг киновед Яков Леонидович Бутовский обнаружил в архиве Ленинградского Дома кино стенограмму выступления М. А. Гуковского на встрече с художником Н. Г. Суворовым. Ссылаясь на выступление оператора В. В. Гарданова,
который представил ранние эскизы художника и заявил, что после этого он «перешел к реализму», Матвей Александрович решительно выступил против такой оценки: «Я не уверен, что эволюция, легко заметная без гардановских эскизов, это переход от не реализма к реализму. Я склонен думать обратное».
И привел пример другого обсуждения - театральной постановки балета «Легенда о любви». Матвей Александрович был серьезным знатоком балета; я помню печатавшиеся в ленинградских газетах его рецензии на балетные премьеры. Сразу же после освобождения, прямо с вокзала, в ватнике, он отправился в Мариинский театр; кассирша узнала его и он был восторженно встречен за кулисами.
Рассказывая об обсуждении нового балета, М. А. Гуковский отметил, что «один из выступавших, к сожалению, председательствовавший на этом заседании, высказал такую точку зрения: так как это декорация, и в этом спектакле нет настоящих деревьев, а там, где изображен шахский дворец, нет настоящих ковров и золотых украшений, то условность здесь - прямая дорога к импрессионизму, от импрессионизма прямая дорога к абстракционизму, а абстракционизм это уже чуть ли не контрреволюция!» Это выступление состоялось примерно за полгода до скандала, устроенного Н. С. Хрущевым в Манеже.
Далее М. А. Гуковский объяснил, что «обобщенный подход к изображению действительности более реалистичен, чем большое количество мелких частных деталей». Последняя работа художника в фильме режиссера А. Г. Иванова «Солдаты» (по мотивам романа В. П. Некрасова «Сталинград», который потом был начальством переименован и назывался «В окопах Сталинграда» -откуда и пошло уничижительное выражение «окопная правда») вызывала в нем «чувство известного протеста»: «обилие деталей и многословие ведет в тупик, вместо того, чтобы создать обобщенное и усиленное выражение». Поэтому, заключал он, «я с гораздо большим удовольствием смотрел на те эскизы, которые показывал В. В. Гарданов, чем на эскизы к “Ломоносову”, которые выставлены в фойе, где так много деталей, что глаз на них теряется».
Характерно завершение этой речи: М. А. Гуковский попросил прощения «за то, что <...> несколько испортил юбилейный, торжественный и очень искренний тон, который здесь царит, - но
это моя профессия!» (выделено мною. - А. Г.). Такое понимание «своей профессии» как откровенного и прямого изложения своих эстетических и гражданских предпочтений и пристрастий было характерно для многих публичных выступлений Матвея Александровича. Я прекрасно помню, как он, выступая на защите кандидатской диссертации Леонида Тарасюка, отметил, что автор провел три года жизни в обстоятельствах, о «которых в порядочном обществе и упоминать не принято»: речь шла не о жертве «сталинских репрессий», а о недавнем заключенном концлагеря. М. А. Гуковский не был диссидентом, он просто на дух не переносил идеологическое лизоблюдство.
Когда нас с женой пригласили в дом М. А. Гуковского на празднование Нового года, там были знаменитая ленинградская балерина Ольга Генриховна Иордан с мужем, вдова директора Эрмитажа Иосифа Абгаровича Орбели Антонина Николаевна Изергина, режиссер Г. М. Козинцев с женой, только что вернувшийся из Англии после триумфального показа его «Гамлета»; были там супруги Инна Сергеевна и А. Н. Немиловы и хранитель эрмитажного Арсенала Леонид Тарасюк. В разгар веселья муж О. Иордан запел; мне даже показалось, что их квартира предназначалась не для балерин, а для певцов, такая была акустика. В подпитии я чуть было не похвалил прекрасный голос, но что-то меня остановило. Это был известный солист Мариинской оперы Иван Алексеевич Нечаев (я много раз видел его на сцене, но по близорукости не запомнил его лица).
Матвей Александрович был на моем новоселье, когда мы (на 36-м году жизни) приобрели кооперативную квартиру. Я, по предварительной договоренности, приводил к нему в дом своих знакомых, в том числе изучавшую русский язык стажерку из Сорбонны Эдит Шеррер, урожденную Ривьер. Портрет ее предка был написан Энгром. Ривьер был депутатом Конвента и голосовал за казнь Людовика XVI, правда, с осторожной оговоркой avec sursis (с отсрочкой). Швейцарский издатель Skira, у которого служил ее брат, готовил альбом, посвященный живописи этого времени и решил поместить на суперобложке портрет предка своего сотрудника. В тот день в гостях у Матвея Александровича, был его сосед по лестничной площадке профессор-биолог Н. А. Карпов, он пел старые русские песни («Брось ты, Ванька,
водку пить, / Не водись с ворами, / В Сибирь, в каторгу пойдешь, / Гремя кандалами»). Жена профессора Карпова вспоминала ленинградскую блокаду. Много лет спустя в Париже (в 1979 г.) Эдит, к тому времени известный переводчик Тургенева и Булгакова, с благодарностью вспоминала эту встречу.
Аспирантка из США (на историческом факультете ЛГУ у
В. В. Мавродина), Джоан Афферика, когда мы были с ней у Матвея Александровича, рассказывала занятную историю: она преподавала английский язык в азиатской стране (в Таиланде или в Бирме, не помню) и предложила ученикам выбрать исторического персонажа. Один из них предпочел Адольфа Гитлера, и объяснил, почему: Гитлер уничтожал евреев, а нам тоже надо уничтожить китайцев в нашей стране. Вечером мы пошли проводить ее от Дворцовой набережной; она показала мне своего «ворона» - следившего за ней «сотрудника», проведшего долгие зимние часы в подворотнях домов между Эрмитажем и Европейской гостиницей.
Не совсем обычны были и юбилейные торжества М. А. Гуковского. В 1958 г. в Эрмитажном театре была устроена научная конференция в честь юбиляра; не помню всех докладов, но Л. И. Тарасюк рассказал о найденной им в коллекции пушке XV в., принадлежавшей герцогам Гонзага; в конце доклада он произвел холостой выстрел в честь юбиляра, и в Зимнем Дворце запахло порохом, кажется, впервые с 1917 года. В концерте выступали солисты балета Мариинского театра, ученики балетного училища, актеры. На юбилее 1968 г., в Актовом зале университета, помимо обычных поздравлений и телеграмм, были и шутейные. Я преподнес юбиляру адрес из его любимого XV в., на латинском языке, якобы найденный мною на куске пергамена. Это поздравление потом мне аукнулось: когда мои друзья рекомендовали меня на место заведующего Эрмитажной библиотекой, директор Эрмитажа, Б. Б. Пиотровский, сидевший на сцене рядом с юбиляром, отказался: «А, это тот развязный молодой человек в красной рубашке?». К тому времени мне было 40 лет, и, признаюсь, что к числу моих несомненных недостатков я никак не относил бросающейся в глаза развязности; скорее всего его раздражило веселое поздравление; а что касается «красной рубашки», то я надел бордовый свитер - самую приличную одежду, оказавшуюся в моем не слишком богатом гардеробе. На юбилее читали
телеграмму от Д. Д. Шостаковича, кажется, и от Г. М. Козинцева. О. Г. Иордан прислала большое письмо из Белграда, где она в тот момент преподавала в балетном училище, о том, как солисты балета заглядывали сквозь занавес: пришел ли Матвей Александрович, их главный судья и ценитель. Был, разумеется, и концерт Ленинградского балета.
М. А. Гуковский постоянно интересовался жизнью Италии. Он был там до Первой мировой войны, но после возвращения из лагеря его так и не пустили в страну, с которой были связаны его научные интересы. Несмотря на настойчивые приглашения на международную научную конференцию и на множество обещаний из министерства (он говорил мне, что потратил уйму денег на переговоры с Москвой), заслон из «спецслужб» оказался сильнее, чем его авторитет за границей.
Он читал итальянские газеты, заинтересованно следил за культурной жизнью Италии, отлично знал итальянское кино (которое показывали в разных Домах творчества, а при его содействии и в Эрмитаже), общался с деятелями итальянской культуры. Два итальянских писателя оставили интересный литературный портрет М. А. Гуковского на страницах своих книг. Это М. Сольдати в книге «За границей» и П. А. Кварантотти Гамбини («Под небом России»). Там речь идет не более как о впечатлениях. Но можно только подивиться тому, как сумели они увидеть и оценить существенно важное в результате кратковременного знакомства. Для тех, кто близко знал Матвея Александровича, за каждой фразой виден целый ряд событий в его жизни и в культуре его времени. Понятна фраза о том, что он в Эрмитаже - «у себя дома». Но «у себя дома» он был и на киностудии, и в Мариинском театре, и в Филармонии, и на спектаклях иностранных гастролеров. «У себя дома» он был во всей русской и европейской культуре. В нем не было и тени провинциализма. Жизнь его проходила на «открытых всем ветрам плоскогорьях культуры», о которых писал итальянский литературный критик Джакомо Дебенедетти1.
1 Горфункелъ А. Х. «Старый петербуржец» глазами итальянцев: итальянские писатели о встречах с профессором М. А. Гуковским // Санкт-Петербургский Университет. № 6-7 (3773-3774). 5 мая 2008 г. СПб., 2008. С. 44-48.
Я пишу о своем (и других учеников) отношении к Матвею Александровичу. Это не значило, что мы полностью разделяли взгляды нашего учителя; так оно и не бывает. У каждого из нас был свой круг интересов, свое отношение к предмету исследований, свой путь в науке. Мы брали от него все то, что было в наших возможностях и силах. Мы вовсе не походили на М. А. Гуковского, у нас были свои пристрастия и свой характер работы.
Я знаю, что далеко не все наши коллеги разделяли наше восхищение учителем. Я помню, как однажды, на заседании Ученого Совета факультета, мне пришлось сидеть неподалеку от А. Д. Люблинской. Она держала в руках новую книгу М. А. Гуковского о Леонардо да Винчи и показывала ее В. В. Штокмар: «Смотрите, как легко писать историю!», - иронически цитируя абзац из работы, только что подаренной ей автором.
Московский искусствовед В. Н. Лазарев, написал рецензию на книгу М. А. Гуковского «Коломбина», где тот доказывал, что приписывавшаяся прежде Франческо Мельци картина на самом деле принадлежала кисти Леонардо да Винчи и изображала подлинную «Мону Лизу» («необоснованная атрибуция»). С ним соглашались и эрмитажные историки итальянского искусства; правда, они не могли не знать, что М. А. Гуковский следовал за итальянским историком Карло Педретти, который показал, что на всемирно известном портрете был изображен совсем другой персонаж.
Да и мы сами далеко не всегда совпадали во взглядах с учителем. Я помню, что дважды приглашал на заседания моего семинара М. А. Гуковского; речь шла о работе Л. М. Баткина о Данте и о его новых статьях о культуре Возрождения (там «он ломится в открытую дверь»), и о знаменитой книге М. М. Бахтина о Рабле и смеховой культуре Средневековья. Матвей Александрович «разнес» новые работы, считая их далекими от подлинной науки и не считавшимися с новейшими исследованиями. Появившиеся в те годы первые книги А. Ф. Лосева об античной эстетике прошли мимо его внимания. Правда, до выхода книги об эстетике Возрождения он не дожил нескольких лет, полагаю, что тут мы бы с ним сошлись в оценке. Никак не разделял он нашего восторга от романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» или от фильма П. П. Пазолини «Евангелие от Матфея».
Когда М. А. Гуковский должен был оставить кафедру из-за болезни, он заявил приехавшим к нему для переговоров декану и секретарю партбюро, что согласен при условии, что я займу его место. Это был чисто демонстративный жест по многим причинам (я тогда еще только работал над докторской диссертацией), показавший, однако, отношение ко мне моего учителя.
Последний раз я видел его 20 января 1971 г., мы говорили о моей почти написанной докторской диссертации и о Филиппо Буонаккорси (Каллимахе), он подарил мне свою статью о нем с надписью «Дорогому Саше устарелый opus» (я ее знал по публикации «Ежегодника» Музея истории религии и атеизма в 1959 г.). 6 февраля 1971 г. Матвей Александрович скончался. Он умер в коридоре Военно-морской больницы, так и не дождавшись места в палате. Его вдова, Ася Соломоновна, горевала: лучше бы он оставался дома, среди своих книг...
Прощание состоялось в одном из подъездов Эрмитажа. Хоронили его на Смоленском кладбище. Мы с другими его учениками устроили в моем доме поминки. После этого каждый год, вот уже более 35 лет, А. Н. Немилов и я, устраивали научные чтения памяти М. А. Гуковского - сперва на кафедре истории средних веков в университете, потом, после явно выраженного недовольства заведующего кафедрой, пользуясь поддержкой В. И. Ру-тенбурга, в Ленинградском Отделении Института Истории; теперь их проводит И. Х. Черняк на философском факультете университета. После этих научных заседаний Ася Соломоновна и ее сестра Серафима Осиповна приглашали их участников, коллег, друзей и учеников к себе домой - обычно это происходило в день рождения Матвея Александровича.
