CC BY
18
Г. В. Маркелов (С.-Петербург)
Из переписки коллег-медиевистов: письма В. И. Малышева к А. Н. Робинсону1
1945 год. Окончилась Великая Отечественная война, и с полей сражений начали возвращаться фронтовики. Домой в Москву вернулся пехотный старший лейтенант, бравший Кенигсберг, выпускник 1942 г. филологического факультета Московского университета Андрей Николаевич Робинсон. Он восстановился в аспирантуре у Николая Каллини-ковича Гудзия. Основным предметом научных изысканий Андрея Николаевича на всю жизнь стала древнерусская литература.
Примерно в то же время в Ленинград вернулся пехотный капитан Владимир Иванович Малышев, участник многих сражений, в том числе битвы на Невском пятачке. В отличие от Андрея Николаевича Владимир Иванович был уже хорошо известен в научных кругах, имел репутацию неутомимого археографа. Когда Малышева принимали на работу в Пушкинский Дом, академик А. С. Орлов, основатель и руководитель Сектора древнерусской литературы, собственноручно начертал на заявлении бывшего офицера: «Принять на работу как незаменимого сотрудника».
Владимир Иванович Малышев (1911-1976) — ученый-археограф, доктор филологических наук, заслуженный деятель науки СССР, положил начало собранию древних рукописей в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) Академии наук. Основанное им Древлехранилище по праву носит теперь его имя. В 1949 г. В. И. Малышев привез в Институт первые несколько десятков рукописных книг, которые отыскал в староверческих деревнях на Печоре. На эту далекую северную реку Малышев начал ездить еде в 1930-х гг., будучи студентом филфака Ленинградского университета, учеником академика-медиевиста А. С. Орлова. Одна пламенная страсть руководила тогда юношей из провинциального города Наровчата, выпускником рабфака, поступившим в вуз, — отыскать на Севере подлинные рукописи «огнепального» протопопа Аввакума, узника Пустозерска, сожженного на печорском берегу в 1682 г. И спустя годы В. И. Малышев нашел-таки списки его многочисленных произведений, письма, челобитные и знаменитое Житие в автографе.
О том, как познакомились Малышев и Робинсон, неизвестно. Замечу лишь, что оба ученых — бывшие фронтовики, и найти общий язык им не составило труда. Тем более что Владимир Иванович был знаком с Николаем Каллиниковичем Гудзием. Думаю, Гудзий и познакомил Малышева и Робинсона, и Малышев стал помогать московскому коллеге в об-
следовании ленинградских архивохранилищ на предмет обнаружения там новых списков «Повести об азовском осадном сидении донских казаков», тексты которой стали предметом кандидатской диссертации Робинсона. Напомню, что в 1947 г. Малышеву было 36 лет, а Робинсону — 30.
В фонде В. И. Малышева в Рукописном отделе Пушкинского Дома хранятся тысячи писем, присланных ученому на протяжении всех лет его работы в Пушкинском Доме. Среди них хранятся и письма Андрея Николаевича Робинсона за период с апреля 1947 г. по январь 1972 г. Совсем недавно сын А. Н. доктор исторических наук Михаил Андреевич Робинсон передал мне копии более 90 писем самого Малышева, написанных А. Н. Робинсону 2. Их обширная переписка вобрала в себя не только яркие меты биографий обоих ученых, но"й социальные отметины на протяжении более 30 лет, пережитые Малышевым и Робинсоном в послевоенные и более поздние годы. В настоящем сообщении я позволю себе остановиться всего лишь на нескольких эпизодах этой эпистолярной версии упомянутой эпохи.
В первое время (с 1947 по 1949 г.) переписка заполнена одной важной темой, связанной с надеждами Андрея Николаевича получить место в Секторе древнерусской литературы Пушкинского Дома. Надежды эти были вызваны одним прискорбным обстоятельством, а именно тем, что в Москве, в отличие от Ленинграда с его Пушкинским Домом, решительно нигде не было научного подразделения, которое занималось бы изучением литературы Древней Руси. Молодому кандидату наук Андрею Робинсону, только что защитившемуся по источникам XVII в., было просто негде работать по специальности!
По переписке видно, какое живейшее участие принял в судьбе своего московского единомышленника Владимир Иванович. На протяжении более двух лет он хлопочет за А. Н. Робинсона, и дело вот-вот уже налаживается, и есть согласие дирекции ИРЛИ, и Малышев уже подыскал для коллеги комнату на съем неподалеку от Пушкинского Дома, и, наконец, освободилась вакансия в Секторе. И вот тут разыгрывается драматическая история с неким Лапицким. Истории этой в письмах уделено немало места."Малышев пишет Робинсону 22 апреля 1948 г.: «На это место уже пытался соваться Лапицкий, тот слащавый молодой человек, что разговаривал с Вами в день Вашего отъезда, но Варвара Павловна Адрианова-Перетц, Дмитрий Сергеевич Лихачев и я сделали, кажется, все возможное против его устройства в Сектор». Здесь я сделаю маленькое отступление.
В «Воспоминаниях» Д. С. Лихачева есть глава под названием «Про- . работки» 3. В ней говорится о публичных проработках советского времени. Это были моральные истязания, которыми коммунистические партийные начальники на общих собраниях подвергали ученых, писате-
лей, людей искусства. Цель таких акций состояла в прилюдном унижении известных в стране людей, в стравливании их между собой, в воспитании целых поколений абсолютно бессовестных молодых «прора-ботчиков», готовых на любую мерзость. Обвинения могли быть самые фантастические, главным образом идеологического свойства. И самым страшным было то, что после таких сборищ жертвы теряли работу (в лучшем случае!), а в худшем — их ждал арест, высылка, лагерь с лесоповалом, а то и расстрел как врагов народа! (Я пишу об этом потому, что многие современные молодые люди не ведают, по счастью, о таких «прелестях» советского образа жизни. А знать об этом следует и помнить накрепко!) Так вот, по воспоминаниям Дмитрия Сергеевича Лихачева, едва ли не самым омерзительным проработчиком тех лет был Лапицкий, преподававший тогда на филфаке Ленинградского университета и стремившийся во что бы то ни стало устроиться на работу в Пушкинский Дом. Конечно, терпеть его в древнерусском Секторе было абсолютно невозможно. Надо ли говорить о том, что люди, пытавшиеся дать отпор клеветникам и защищать своих товарищей, сами безумно рисковали и карьерой, и головой! В. И. Малышев, Д. С. Лихачев, В. П. Адрианова-Перетц отчаянно рисковали, защищая Сектор от прямых атак и тайных доносов Лапицкого.
Спустя два года Малышев снова писал Робинсону 10 ноября 1951 г.: «Завтра в три часа В[арвара] Щавловна], Д[митрий] Сергеевич], Григорян 4 и я идем в партбюро ЛГУ (Университета) по делу Петровича (Лапицкого. — Г. М). Этот сукин сын все еще продолжает лить клевету и всякую грязь на Сеетор, но скоро, мне кажется, он будет приведен к порядку. В партбюро идем сами, чтобы просить на него управы. Григорян идет как представитель от нашего партбюро по указанию Дирекции и секретаря». Впрочем, в письме через 10 дней (от 21 ноября) Малышев снова возвращается к этой же теме. «Поход в ЛГУ пока еще не дал результатов, но дело завертелось, и,я думаю, что Петровича остановят. <.. .> В[арвара] Щавловна] говорит, что если не уймут его, то она уйдет на пенсию. Лихачев обещает перейти в Институт истории. Сектор будет развален». Еще через несколько месяцев, 26 февраля 1952 г., Малышев пишет Робинсону о том же скандале с Лапицким. Но теперь он уже просит Робинсона посодействовать в ускорении разбора и решения по делу Лапицкого на высшем академическом уровне: «Ускорение нужно потому, что Лапицкий не унимается и перенес свою деятельность на исторический факультет ЛГУ (ходить в ИРЛИ ему запретил Горком). Вчера в Институт приходили из партбюро истфака и передавали следующие слова Лапицкого, адресованные к одному из членов партбюро: „Лихачев сам антипатриот и весь сектор сделал антипатриотами". Такое утверждение Лапицкого, очевидно, вызвано тем, что И. П. Еремин 5 публично (на заседании
Сектора) отрекся от него и все обвинения по адресу В[арвары] П[авлов-ны] и Д[митрия] Сергеевича] признал неправильным. В Институте острят, что если Институт признает Лапицкого кляузником и лгуном, то он весь Институт объявит антипатриотическим. Но шутки шутками, остроты остротами, а он все распускает свои зловония». А Н. Ф. Бельчиков 6 «даже испугался, когда В[арвара] Щавловна] сказала ему, что „ведь и Вам попадет за то, что Вы терпите в стенах Института так долго антипатриотов из Сектора древнерусской литературы, что-де, Лапицкий скоро и всю дирекцию объявит антипатриотической". Но я думаю, что без толчка из Москвы этот вопрос не продвинется». И далее: «Д. С. Лихачев лежит больной: головные спазмы и желудок. Его очень расстраивают выходки Лапицкого на истфаке. Этот мерзавец ходит!-на истфак каждый день и обрабатывает преподавателей, сбил себе там компанию из таких же типов». Этот же эпизод с истфаком есть и в воспоминаниях Д. С. Лихачева. Он пишет о том, что ему пришлось покинуть преподавание на факультете именно из-за доносов, клеветы на него и унижений. Имя Лапицкого еще не раз встречается в письмах Малышева в связи с его пасквилями и «гадкими», как называет их Владимир Иванович, статьями. Не хотелось бы уделять этому субъекту столько внимания, но письма Владимира Ивановича дают понять, в какой тягостной атмосфере приходилось работать ученым Института, сколько времени и душевных сил приходилось тратить, чтобы противостоять клеветникам и доносчикам, и какую роль Малышев играл в борьбе за Сектор. В конце концов Лапицкий стал пациентом психиатрической больницы. Автор этих строк вспоминает, как уже в 1970-е гг. в периоды просветления Лапицкий ходил кругами вокруг Пушкинского Дома и при появлении кого-нибудь из древников на улице начинал истово кланяться и креститься. Были ли эти позы знаками покаяния или кривляния — Бог ведает!
Между тем в письмах Малышева отражены и другие особенности академического быта тех лет. В 1956 г. Д. С. Лихачеву в очередной раз академическое начальство не разрешило выехать за границу в Болгарию (!). Владимир Иванович с возмущением пишет 5 января 1956 г. Робинсону: «Что же это за свинство? Ведь это подрыв авторитета ученого. Кто все это делает? <...> Как грустно, что какие-то типы в Президиуме распоряжаются судьбой ученых». Подобные сетования на несправедливость начальства по отношению к Лихачеву разбросаны в письмах Владимира Ивановича, хотя лично между ними иногда случались и периоды трудных взаимоотношений. Так, дважды в конце 1954 г. Малышев обращался к Робинсону, 10 декабря: «Очень и очень прошу Вас не говорить никому о наших „разногласиях" с Д[митрием] Сергеевичем]. Очень прошу», и 14 декабря: «...не говорите о наших трениях с Д. С. Лихачевым, они быстро пройдут, а молва страшная вещь».
Позднее, в ноябре 1956 г., Владимир Иванович пишет Робинсону о прошедшем юбилее Лихачева, который получил 250 телеграмм со всех концов страны и из заграницы. «Он пристает теперь ко мне, что я это все организовал, а я сваливаю на Руфину Петровну 7», — ворчит в одном из писем благодушный Малышев, который на самом деле был превосходным организатором того, что мы сейчас назвали бы «пиаром».
Некоторые письма Владимир Иванович посылал А. Н. Робинсону из экспедиций. Вот отрывок из письма от 12 июня 1954 г.: «Дорогой Андрей Николаевич! Четвертый день брожу по Усть-Цильме в поисках рукописей. Нашел около 30 рукописных книг ХУ1-ХУ1Пвв., но особенно йнтересных пока еще не встречал. Усть-Цильма на редкость консервативное село. Здесь большинство женщин (местных) ходят в старинного покроя сарафанах и головных повязках. Завтра (день Троицы) будет хоровод (или по местному,.Горка"), на котором можно встретить головные уборы, сарафаны, душегрейки, восходящие чуть ли не к XVII в. По улицам поют старинные песни и на старинный лад. Сейчас в Усть-Цильме стоит жаркая погода, ночи настолько светлые, что не успеешь оглянуться, как солнце опять на небе. Наши ленинградские белые ночи по сравнению с этими пустяки. Сейчас час ночи, а на улице совершенно светло, можно читать и писать совершенно свободно. По сравнению с 1949 г. жизнь здесь значительно улучшилась. Продукты есть все (масло, сахар, консервы, рыба, мясо), промтоваров тоже стало больше».
В 1955 г. В. И. Малышев вновь на Печоре вместе с известным знатоком старины Ф. А. Каликиным. Они собираются отправиться из Усть-Цильмы на Пижму. Малышев пишет Робинсону 6 июня: «На Пижме я не был, а потому одолевает некоторый трепет: а достанем ли там рукописей? По моем)' чутью они там должны быть, но оправдается ли чутье». Позднее, 6 июля 1955 г., из той же экспедиции он пишет: «Возвращаюсь из путешествия по Печоре. Ровно месяц колесил по печорским водным и сухим путям. Очень устал от местного бездорожья, безлюдья и от холодной и дожд ливой погоды. <...> Наша поездка сначала была очень удачной. В пижемском районе мы достали 70 рукоп[исёй] ХУ-ХУШ вв. Поиски же в низовье Печоры ничего не дали, кроме усталости от бесцельного шатания по глухим печорским деревням. Но теперь уже ясно, что на Печору больше ездить не надо. Среди собранных рукописей есть очень интересные по содержанию. По приезде буду составлять описание их». Некоторый пессимизм Владимира Ивановича, к счастью, не оправдался. Всего с берегов открытой Малышевым книгописной Печоры было привезено свыше одной тысячи рукописей!
В 1958 г. Малышев принимал активнейшее участие в организации съезда славистов в Москве. После съезда, 19 ноября, он пишет А. Н. Робинсону: «Очень обижен на Комитет славистов П. Н. Берков 8, почему ему не объявили благодарность? Он так много работал. Я вот не сержусь за то, что мне не объявили благодарность потому, что знаю свою
вину: братался с Р. О. Якобсоном, подвыпил на вечере. А ведь за Берко-вым этого не замечалось. Кто составлял эти списки? Страшная несправедливость в отношении П. Н. Беркова. Прочел два доклада, написал три ответа, руководил группой на съезде. Разве это можно сравнить с выступлением Б. И. Дубенцова 9, который постоял на трибуне 10 минут», — пишет с иронией Владимир Иванович.
Письма Малышева, как правило, очень невелики по объему, часто это всего лишь одна сторона почтовой открытки или четвертушка писчего листа. Такие размеры очень понятны, ведь Малышеву приходилось каждый день писать не один десяток писем самым разным людям по самым разным темам. Но, конечно, тема Аввакума преобладала в его переписке с А. Н. Робинсоном, который сам был аввакумоведом и соратником Малышева уже с конца 40-х гг. В 1954 г. А. Н. Робинсон начал подготовку издания сочинений протопопа. В письмах Владимира Ивановича содержатся советы и пожелания по поводу публикации текстов Аввакума. Он прочит успех изданию. А в письме от 31 марта Малышев прямо обращается к Робинсону: «Издавайте! Благословляю Вас на сей подвиг двухперстным аввакумовским крестом, как старообрядец я имею законное право благословить Вас своим двуперстием». Должен сказать, что в процитированном письме содержится единственное признание Малышева в его принадлежности к старообрядчеству. Нигде в других письмах и архивных документах не встречаются такие слова. Для биографов Малышева это признание особенно ценно тем, что проливает свет и на его в высшей степени приязненные отношения со старообрядцами, и на его необыкновенные успехи в собирании старообрядческих рукописей, и на его любовь к протопопу Аввакуму! Это признание — ярчайшее свидетельство особо доверительных отношений В. И. Малышева с А. Н. Робинсоном. В письмах к нему проясняются и многие другие подробности из чрезвычайно яркой и насыщенной жизни Владимира Ивановича. Вот несколько примеров.
Оказывается, в 1955 г. Малышев был одним из инициаторов создания группы по изучению древнерусской литературы в Москве. В столице, как уже отмечалось выше, не было такого научного центра. Правда, за эту инициативу кое-кто упрекал Малышева в попытках развалить и даже ликвидировать Сектор древнерусской литературы в Пушкинском Доме. Но Владимира Ивановича поддержали тогда и Д. С. Лихачев, и В. П. Адрианова-Пе-ретц. Поддержали как люди, понимающие важность здорового соперничества в науке. И мы знаем, что уже давно в московском Институте мировой литературы РАН работает древнерусский сектор, которым, кстати говоря, с 1968 по 1988 г. руководил Андрей Николаевич Робинсон.
Далее. В те же 1950-е гг. Малышев был одним из инициаторов археографических поездок сотрудников Государственной библиотеки им. Лени-
на за рукописями. Он не опасался конкурировать с московскими коллегами и выезжал в Москву для того, чтобы инструктировать их в практике полевой археографии. Всем памятны успешные экспедиции коллег из ГБЛ, правда, их начинания не менее успешно были перехвачены археографами из МГУ.
Аввакумиана Малышева дополняется известием, что именно он стал инициатором (в 1956 г.) перевода Жития Аввакума на польский язык. А сколько других переводов на европейские языки сделаны по его инициативе?
По инициативе Владимира Ивановича была спасена чудом сохранившаяся башня Братского острога, в которой сидел в ссылке протопоп Аввакум и которую Малышев предложил перевезти и заново установить под Москвой. Аналогичные примеры из частной переписки ученых можно и дальше множить.
Дружеско-доверительные отношения двух ученых видны на таком примере из письма В. И. Малышева от 28 декабря 1961 г.: «Относительно Москвы я на распутье. С одной стороны, хочется, есть дела, с другой стороны, пугают друзья с их пьянкой. После долго, долго не войдешь в нормальную колею. Врачи меня предупредили. <...> А воли у меня нет. Да и возраст уже говорит, что пора быть взрослым, а не ребенком — старик уже. Вот все это предстало сегодня передо мной, когда я читал телеграмму — вызов. По слабости характера отложил решение до завтра. Очень боюсь поездки. Дома как-то я все более и более становлюсь тверже со своими товарищами. Некоторые уже отстали от меня, а я только радуюсь этому. А вот в Москве труднее».
В письмах Владимира Ивановича порой звучат и трагические ноты. Он был закоренелым холостяком, но его семейные чувства были глубоки по отношению к родной сестре. Весной 1960 г. она скончалась. «До сих пор еще не могу помириться со случившимся. Очень я любил мою бедную сеструшку», — с тоской пишет он А. Н. Робинсону. И позднее, 1 июля 1960 г.: «Я работаю мало, плохо, так как очень устал. Тоскую по сестре. Очень я ее любил, большой грех на моей душе, что я не усмотрел вовремя ее болезнь».
Вот слова из другого письма от 12 июня 1960 г.: «Не ругайте меня, не считайте обманщиком. Неожиданно меня вызвали в ЖАКТ для сдачи комнаты сестры. Как скоро теперь это делается. Весь день я запаковывал и складывал ее вещи. Освободился только к пяти часам, освободив навсегда комнату, в которую ходил в течение тридцати двух лет. Страшно и грустно было закрывать дверь в последний раз и передавать ключи. <.. .> С горя брожу теперь по району, с которым столько было связано у меня и хорошего и плохого».
И еще признательные слова осенью того же года в письме от 2 октября 1960 г.: «Жилищные дела мои на месте. Все мне очень надоело, но
надо ждать. Терпение уже начинает сдавать, но что же делать, такова уже, наверное, моя несчастливая доля. Вообще я думаю, что ходить мне по земле остается не так уже много, а потому я спешно сейчас и ночами привожу в порядок свои некоторые работы: не хочу собранные материалы оставлять в таком виде. Сегодня был на кладбище, и так мне хотелось лечь рядом с сестрой и остаться тут навсегда, все так надоело, хорошего для себя впереди не вижу, одна суета сует, так зачем растягивать это. Не сердитесь на меня за мрачные мысли, я, действительно, нахожусь в каком-то непонятном для себя состоянии».
9 апреля 1968 г. В. И. Малышев сообщает о подарке Пушкинскому Дому автографа Аввакума — Пустозерского сборника, сделанном известным рижским коллекционером И. Н. Заволоко: «Когда"в" мае будете в Ленинграде, я покажу Вам этот сборник. Теперь и у нас есть автограф Аввакума. <...> А я жду ухода на пенсию — осталось 2 года и 4 м[еся]ца. Думаю, что уйду даже раньше с работы, если будет возможность. Приглядываю сейчас маленькие города в средней полосе Руси. Очень я устал от жизни, от государственной службы — работаю на ней с 14 лет».
Наконец, в последнем письме В. И. Малышева А. Н. Робинсону от 14 января 1972 г. речь идет о новом приобретении Древлехранилища Пушкинского Дома — автографе Жития Епифания, духовного отца и соратника Аввакума.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В основе данной публикации лежит доклад, прочитанный автором на «Ма-лышевских чтениях» в Пушкинском Доме в мае 2007 г.
2 Письма находятся в личном архиве В. А. Плотниковой-Робинсон.
3 Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб., 1995. С. 358-370. Выдержки из писем Д. С. Лихачева А. Н. Робинсону, посвященные проработочным заседаниям, см.: Робинсон М. А., Сазонова Л. И. Дмитрий Сергеевич Лихачев: жизненный путь и научная судьба. К 100-летию со дня рождения// Славянский альманах 2006. М„ 2007. С. 411-414.
4 Григорян Камсар Берсесович — сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР, 1934-1942,1946-1991.
5 Еремин Игорь Петрович — профессор ЛГУ и сотрудник Сектора древнерусской литературы ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР, 1934-1941,1945-1960.
6 Бельчиков Николай Федорович — директор ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР, 1949-1955.
7 Дмитриева Руфина Петровна — сотрудница Сектора древнерусской литературы ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР, 1954-1989.
8 Берков Павел Наумович — профессор ЛГУ и сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР, 1936-1939, 1944-1969.
9 Дубенцов Б. И. — учился в аспирантуре (?) ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР в 1950-е гг.
