Из ненаписанного… (Встреча с А. Ф. Керенским, Стэнфорд, Калифорния, США, 1966-й год.) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Из ненаписанного...

(Встреча с А. Ф. Керенским, Стэнфорд, Калифорния, США, 1966-й год.)

Карлов Н. В. Московский Физико-технический Институт

Тело заплывчиво, а дело забывчиво.

Максим Горький

Предисловие

Этот текст являет собой часть записи потока воспоминаний уже весьма пожилого человека. Практически всё то, о чем речь пойдет далее, рассказывалось автором своим друзьям, из которых многие, увы, уже покинули сей мир. Те же из них, кто, как и автор, хотя и с трудом, но продолжает мужественно жить в этом бешено меняющемся мире, настоятельно просят, пока не поздно, перенести соответствующий материал из памяти автора в память его компьютера. Попав во второй раз за последние два года в кардиологическое отделение Центральной клинической больницы Российской Академии Наук, автор согласился...

Итак, с Богом...

Пролог. ЦК КПСС

Партия-то у нас одна, да подъездов несколько...

Из анекдота эпохи застоя

В июле 1967-го, как впрочем, в июле и любого иного года главный корпус Фиановского комплекса на Ленинском Проспекте был практически пуст. К середине лета «вставали на профилактику» производства жидкого гелия и даже азота, соответствующие поставки прекращались, на июль-август жизнь в экспериментальных лабораториях замирала. За ними весь ФИАН впадал в летнюю спячку.

В Лаборатории Колебаний не было принято уходить в отпуск раньше 12-го июля. Дело в том, что на 11-е июля приходится день рождения Александра Михайловича Прохорова. К его пятидесятилетию как-то сам собою установился обычай всем вместе скромно отмечать этот день праздничным чаепитием в его кабинете. Подведя итоги прошедшему рабочему году, сказав приличествующие случаю более или менее остроумные тосты, народ разбегался до сентября. Всякая иная схема осуществления конституционного права на отдых для научных сотрудников шефа, например, по причинам семейного плана, хотя и была возможна, но нежелательна. Такая практика была удобна, устраивая на самом деле всех, и в

Лаборатории, и в Институте, и в Академии Наук.

Однако наука, люди науки и ее организационные структуры нашу жизнь во всей ее полноте и сложности не охватывали и потому часто оказывались в затруднительном положении. Как правило, неприятный осадок оставляло взаимодействие с руководящими органами КПСС. Кроме всего прочего, эта «руководящая и направляющая сила советского общества» любила действовать в режиме чрезвычайного положения. То или иное требование приходило всегда неожиданно, как снегопад в Москве или зима в России. Делалось так либо для того, чтобы проверить мобилизационную готовность коммунистов-руководителей, а заодно и всех остальных, либо в память о революции, гражданской войне и антисоветских мятежах, а то и просто потому, что иначе они работать не умели. Не важно, была ли это разнарядка выслать столько-то человек на разгрузку вагонов с картошкой или на встречу с очередным «товарищем Асадом», было ли это что-либо иное, более интеллигентное, исполнить порученное надо было немедленно. В лучшем случае на всё про всё давался столь короткий срок, что выполнение требуемого, (а не выполнить нельзя!) для парткома Института чисто технически представляло невероятные трудности.

Так и на этот раз. Казалось бы, всем и вся было доподлинно известно, что 1967-год --- это год пятидесятилетия Великого Октября. Было очевидно, что ЦК КПСС готовит план масштабных мероприятий по достойной встрече славной годовщины и идеологически выверенному их проведению. Следовало ожидать, что соответствующие позиции этого плана будут заблаговременно известны исполнителям, и что уж тут-то неожиданностей быть не должно.

Здесь необходимо отступление. Автор этого текста отдает себе отчет в том, что в дальнейшем изложении, переходя на рассказ от первого лица и, тем самым, как бы выпячивая свою роль в истории, он (автор) демонстрирует присущую ему нескромность, предается самолюбованию и вообще ... Короче, достоин всяческого осуждения и даже осмеяния. Но история, которую автор собирается рассказать, представляется ему настолько занятной, что, право слово, очень хочется её изложить, наконец, письменно. И там будь, что будет. А что до формы изложения, то иначе писать автор просто не умеет.

Итак, июль 1967-го. В лаборатории раздается телефонный звонок. Звонит Женя Кудрявцев, на время летних отпусков исполнявший в тот год обязанности секретаря парткома ФИАН.

-- «Коля?»

-- «Я».

-- «Слава Богу, одного все же отловил, ты - 37-й в фиановском алфавитном списке докторов наук-членов партии, и первый оказавшийся на месте в середине рабочего дня.»

-- «Дак ведь отпуска...».

-- «Я-то понимаю, что отпуска, да они не понимают. Райком требует, чтобы мы сегодня же, к 16-00, командировали коммуниста - доктора наук в ЦК на совещание к т. Такому-то. Это идеологический отдел. Исполнение доложить и установочные данные на командируемого сообщить немедленно. Все. Так что придется тебе, Колюня, ехать на Старую Площадь. Партбилет с собой? Вопросы есть?»

-- «Партбилет с собой. Вопросы есть. Что стряслось?»

-- «А кто их знает. Поезжай, вернешься, расскажешь.».

-- «Не завидую я тебе, Женька, собачья у тебя на это лето должность. Вернусь живым, расскажу. Привет».

Приехал. Довольно большой зал. Множество народа, в целом, весьма интеллигентного вида. Суть того, о чем пространно и витиевато говорил заведующий Отделом идеологии, была проста. В преддверии великой годовщины ЦК формирует лекционные группы из докторов наук-членов КПСС. Эти ученые в течение недели одновременно во всех регионах нашей необъятной Родины будут рассказывать о достижениях науки, полученных в СССР под руководством КПСС за время Советской власти. Предполагается, что каждый будет рассказывать о том, в чем он профессионально компетентен, и каждому для начала предлагается свободный выбор региона. Отлегло и, судя по реакции аудитории, не у меня одного.

Я немедленно записался на Чукотку и Камчатку. Ведь было бы неплохо на вершине лета, комфортно, с командировкой ЦК КПСС, слетать во столь отдаленные и интересные места с рассказом о мазерах и лазерах как о главном достижении (Ленинская и Нобелевская премии по физике) Лаборатории Колебаний ФИАН. Но не тут-то было. Член партии предполагает, а ЦК - располагает.

Явившись утром следующего дня на Старую Площадь, я был немедленно препровожден в комнату № такой-то к т. Оникову Л. А. Я не знаю точно, какое место принадлежало Л.А. в иерархии ответственных сотрудников аппарата ЦК КПСС. Знаю лишь, что он один занимал целую комнату, что свидетельствовало о довольно высоком его положении. В то время, да и позднее, об уровне позиции ответственных работников в аппарате ЦК можно было довольно точно судить по тому, как они были размещены. Простая схема, находятся ли три человека в одной комнате или их двое, один ли человек занимает одну комнату или на одного работника приходятся две (кабинет, приемная), а то и три комнаты (кабинет, приёмная, комната отдыха), давала о том ясное представление.

Левон Аршакович Оников прошёл войну, окончил исторический факультет МГУ, защитил соответствующую диссертацию и всю жизнь проработал в идеологическом отделе ЦК. Статный, красивый, обаятельный мужчина, он был прекрасно гуманитарно образован и являл собой образец традиционного московского интеллигента кавказского (армянского) происхождения. В первую же минуту знакомства с ним естественная скованность, вызванная разницей в возрасте, жизненном опыте и общественном положении, исчезла. Он быстро и толково объяснил мне, что на Чукотке за счет партии мне делать нечего, а вот Армения с ее наукой вообще, физикой и радиофизикой в частности, ждёт не дождётся моего рассказа о квантовой электронике. Армению я знал и любил, мой друг и сотоварищ по аспирантуре ФИАН Эмиль Гайкович Мирзабекян был основателем и директором Института Радиофизики и Электроники Академии Наук Армении, а я сам, будучи еще студентом ФТФ МГУ, помогал строить первый радиотелескоп в знаменитой Бюроканской обсерватории. (Это отдельная песня, того же композитора, но слова другие.).

Короче говоря, поразившись глубиной проработки вопроса (или редкой удаче при случайной выборке, что маловероятно), я согласился, особенно когда узнал,

что группу в Армении будет возглавлять Л. А. Оников. Согласился, и о том не пожалел, как это будет видно из дальнейшего рассказа.

Дело в том, что Л. А. оказался очень интересным и, вместе с тем, обязательным человеком, человеком высокого интеллекта и человеком чести. Собственно, именно это обещала первая встреча с ним. Но масштаб личности и глубина переживаемой им трагедии в значительной мере открылись в поездке, в полевых, так сказать, условиях.

Сколько я могу судить, по возрасту, происхождению, возможно, по семейным традициям и воспитанию он принадлежал к той славной когорте прямых и светлых мальчиков, которые вступили в Великую войну в расцвете юности. Почти все они погибли. Те, кто остался жив, возмужали, повзрослев в ходе войны, т.е. самым неестественным образом. Но некоторые из них, весьма немногие, возмужав, так и не стали взрослыми. Выйдя из войны, они сохранили в себе чистоту помыслов, веру в идеалы социализма вообще и в принципиальную справедливость советской его модели. Они не хотели, они не могли уйти в инженерную или естественно-научную деятельность. Получив высшее гуманитарное образование, как правило -превосходное, с чистым сердцем и открытой душой они посвятили себя идеологическому обслуживанию режима. Их место службы могло быть любым, суть дела была одна. И притом - всюду: в редакции Большой Советской Энциклопедии» и в детском журнале «Веселые картинки», в Институте государства и права АН СССР и в трудовой колонии для малолетних правонарушителей, в Институте истории СССР АН СССР и в музее истории Вологодского Кремля. Примеры можно множить и множить, да нужды нет.

Единая суть сводилась к тому, чтобы, несмотря ни на что, во всём и всегда способствовать идеологическому обоснованию того режима управления страной, который был установлен ЦК КПСС. Я уж не говорю о таких влиятельных организмах как журналы «Коммунист» и «Партийная жизнь» или контролирующий всю духовную жизнь страны Отдел Идеологии ЦК КПСС.

Диалектика проблемы состоит в том, что идеологическое обеспечение большого и трудного дела может успешно осуществляться только при условии, что этим заняты большие люди. Люди талантливые, прекрасно образованные, интеллектуально бесстрашные и одаренные способностью делать верные выводы, высоконравственные, думающие. Другими словами, для настоящего дела нужны по-настоящему хорошие люди. Но хорошие люди не могут долго делать плохое дело. Ведь думающие и т.д. люди быстро понимают пагубность последствий реализации, пусть красивой, но ложной гипер-идеи, лежащей в основе дела, которому они служат, порочность методов этой реализации, никчемность и пустоту её лидеров, их жестокое лицемерие, их суесловие и преступное самолюбование. Тогда «происходит самая страшная из амортизаций - амортизация сердца и души». (Маяковский, уж он-то знал предмет, о котором так писал). Трагично. Но трагедия краха идеалов в большинстве случаев с малыми вариациями сюжетно сводится к «Обыкновенной истории» А. И. Гончарова. В большинстве случаев, но не во всех.

После мощного обеда-ужина, которым встретили нас гостеприимные хозяева, мы остались с Л. А. вдвоем. Он продолжал пить. Я был молод, здоров и с хорошей закуской мог выпить, не пьянея, довольно много. Когда я решил, что с меня,

пожалуй, на сегодня хватит, Л. А. уже не обращал внимания на то, пью я вместе с ним или «халтурю». Он пил много и говорил много, говорил ярко, красочно, интересно, постепенно становясь всё более и более трагично откровенным. К полуночи (мы начали часов в 6 вечера) его речь, оставаясь по смыслу содержательной и интересной, а по форме безупречной, артикуляционно стала затрудненной. Вот тут-то он и заговорил о «Великом инквизиторе». Конечно, предварительно, по ходу этой же «вводно-ознакомительной» беседы, Л. А. деликатно допросил меня, выяснил мое, так сказать, «кредо».

Я был понят им правильно. Когда-то давно, в году 46-м - 47-м, мой классный руководитель, учитель истории Александр Акимович сказал моей матери (это был выпускной, 10-й класс): «Мария Петровна! Вашего сына ждет карьера научного работника в гуманитарной или естественно-научной сфере -- все равно.». Мать по секрету перерассказала всё это отцу, я подслушал, запомнил эти слова в силу их для того времени необычности, даже какой-то крамольности, и поступил на Физтех.

Потом, после окончания университета и аспирантуры пришло понимание того, что иначе и быть не могло. Тысячи молодых людей, входящих ежегодно в жизнь, видели перед собой систему, на масштабах их жизненного опыта мощную и стабильную. В этой ситуации они сознательно или (большей частью) бессознательно выбирали для себя естественно-научную или инженерную карьеру, вливались в ряды технократов. В сущности, эти молодые люди стремились к тому виду творческой деятельности, результаты которой оцениваются объективными критериями, максимально свободными от идеологии. Пожалуй, можно сказать, что это было в какой-то мере внутренней эмиграцией, но такая эмиграция поощрялась обществом и его руководителями. Ведь система была жизненно заинтересована в развитии фундаментальной науки как основы новой и, прежде всего, военной техники. Всё это, ничтоже сумняшеся, я и высказал Л. А., каковой меня, судя по всему, правильно понял.

Легенда о Великом инквизиторе или, как ее называет Иван Карамазов, поэма «Великий инквизитор», являет собой в изложении Достоевского самую сильную, самую страшную вещь во всей высокой мировой литературе. Её пророческая, провиденциальная, как бы сказали мы сейчас -- её предикторская, мощь потрясает.

Меня же потрясло то, что ответственный работник центрального аппарата правящей «партии нового типа», другими словами, один из приближенных послушников верховного капитула «Ордена меченосцев» прибегает к Достоевскому и его образу Великого инквизитора для объяснения-оправдания генезиса деяний вождей партии и своей службы ей. (Как известно, столь удачно назвал эту самую партию один из её вождей)

Видать, на самом деле не только сон разума, но и бодрствующий, чрезмерно экзальтированный разум интеллектуально одаренного, совестливого человека порождает чудовищ.

Напомню, что было то летом 1967-го года. И я решился. Решился рассказать то, о чем речь пойдет далее. Но сначала немного «предыстории».

Часть первая, вводная. США, Прохоров, Таунс, мистер Форси.

Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора.

Ф.И.Тютчев

Нобелевская премия по физике 1964-го года была присуждена Чарльзу Таунсу (США), а также А. М. Прохорову и Н. Г. Басову (СССР). Одним из следствий этого, прямо скажем, эпохального для советской науки события было то, что сотрудники Лаборатории Колебаний ФИАН стали желанными гостями во всех, разумеется, не секретных лазерных лабораториях мира. Иностранный Отдел АН СССР не преминул воспользоваться этим обстоятельством и попросил А. М. выделить сотрудника не из самых слабых для длительной командировки в США.

У меня к тому времени была практически полностью завершена докторская диссертация по квантовым усилителям СВЧ, очевидным образом предстоял переход в оптический диапазон, я (спасибо родному Физтеху) владел английским языком и был вполне «выездным». И вот, по совокупности обстоятельств, далеко не все из которых известны мне даже сегодня, Александр Михайлович решил «отдать на заклание» именно меня.

«Я, -- как по другому поводу пел Вертинский, -- был против.». Защита докторской диссертации казалась мне тогда, да и теперь кажется, делом более важным. Это была бы четвертая по порядку защита докторской работы в новейшей истории Лаборатории Колебаний. Первой была диссертация самого А. М. , второй -диссертация Н. Г. Басова, третью защитил мой друг и соавтор Ф. В. Бункин.

Шеф меня переубедил, клятвенно пообещав лично проследить за тем, чтобы никто не покусился даже на часть моих результатов. Такая опасность существует, вообще говоря, всегда; тогда мне казалось, впрочем, без каких-либо к тому оснований, что в моем случае она очень конкретно персонифицируется.

Я согласился. И благодарен Александру Михайловичу в том числе и за то, что осенью 1965-го года, когда его имя было у всех на слуху и яркая звезда его мировой славы пламенела всё ярче и ярче, он делегировал меня от своего имени, главным образом, и от имени АН СССР в мир университетов США. Как говаривали устами своих героев наши классики, то ли Максим Горький, то ли М. А. Шолохов, иную свинью и к корыту с отрубями силком приходится тащить.

Иностранный отдел АН и выездной отдел ЦК согласились с рекомендацией А. М. Прохорова, и 15-го октября 1965-го года я предстал пред светлые очи мистера Форси в славном городе Вашингтоне. Упомянутый мистер - человек среднего роста и более чем среднего возраста, обладал обходительными манерами, говорил кратко, четко и ясно, при обсуждениях планов пребывания советского специалиста в США умело создавал впечатление благожелательной уступчивости и выдавал за компромисс достижение заранее твердо избранной им позиции. Отставной дипломат не слишком высокого ранга и профессиональный разведчик, он обладал неоценимым достоинством, очень важным для советского стажера тех лет - он внятно говорил по-английски. Имея многолетний опыт общения с людьми, для которых английский был языком неродным, Форси выработал удобную им манеру произношения, вследствие чего был легко понимаем. Его американский английский отнюдь не был Британским Королевским Оксфордского разлива и чистой воды.

Уроженец Калифорнии, он говорил по-английски так, как говорят высокообразованные жители этого штата, только еще лучше.

Искусно использовав тогда мне еще не известный классический прием всех спецслужб всего мира, он тепло поздравил меня с днем рождения (именно в тот день мне стукнуло 36). После чего он предложил подождать в Вашингтоне недельку, от силы - дней десять, пока он не подберет для меня на необъятных просторах американской науки удобное для прохождения стажировки место. Мое скромное желание работать в какой-либо лазерной лаборатории было в мягкой форме, но твердо отклонено. Видите ли, его коллеги из иностранного отдела АН СССР просили направить к. ф.-м. н. Карлова Н. В. в любую из известных полупроводниковых лабораторий. Я в физике полупроводников никогда не работал, не очень-то её знал и очень не любил. Эти аргументы сделали позицию мистера Форси только более твердой. В нашем посольстве, где я обязан был отметиться, мне настоятельно рекомендовали «не возникать», а ехать, куда посылают. «Против лома нет приема», поэтому на другой день я зашел к Форси, сердечно его поблагодарил за заботу и рассказал советскую байку на тему «Мы дадим вам не то, что вы просите, а то, что вам нужно». В награду получил оплаченные билеты на пароходную экскурсию по Потомаку в родовое имение Джорджа Вашингтона «Маунт Вернон» и на автобусную экскурсию по городу Вашингтону -национальной столице. Расстались друзьями.

Неделя в Вашингтоне была чудесной. Середина октября в этих широтах в Америке - вершина бабьего (индейского) лета. Буйство красок неописуемо. Вот уж воистину «в багрец и золото одетые леса». По интенсивности и разнообразию оттенков золотого, пурпурного, пронзительно желтого и благородно коричневого это было сопоставимо только с осенним окрасом северного склона Ай Петри в Крыму. Воздух был теплым и свежим одновременно. Дышалось легко. Этим осень в Вашингтоне резко отличается от весны и лета, когда вязко влажная жара делает белого человека привязанным к кондиционеру. А тогда, золотой осенью 1965-го года, я много ходил пешком. Ходил по всем радиусам и изучил град сей от Белого Дома и «до самых до окраин». Подобно Санкт-Петербургу, Вашингтон в своей исторической части прекрасен как всякий город, созданный внезапно, практически сразу, но по плану выдающихся архитекторов западноевропейской градостроительной культуры и по идее гениального политического деятеля, имя которого город носит.

Никогда не забуду маленькую баптистскую молельню, расположенную в глубоко негритянской части города на расстоянии в час - полтора быстрой ходьбы от Белого Дома. У входа стоял высокий седовласый негр в черном смокинге с белой хризантемой в нагрудном кармашке. Поздоровавшись, я спросил его, можно ли мне войти, чтобы осмотреть этот дом молитвы изнутри. Его благожелательный и полный достоинства ответ гласил: -- «Сэр, Вы приветствуетесь войти внутрь и посмотреть вокруг!». (Sir, you are welcome to come in and to look around!). Я вошел. Храм был практически пуст. У амвона стоял хор, семь - девять негритянок, и регент. Начиналась спевка. Боже милостивый, как они пели! Крайней слева стояла негритянка на исходе цветущей молодости, небольшого роста, неладно скроенная, но крепко сшитая. Диапазон её голоса простирался от глубокого контральто до

меццо-сопрано, а сила голоса, его объем потрясали. У неё был широкий рот несколько лягушечьей формы. На высокой интенсивности она назад запрокидывала голову, закрывала в экстазе глаза и широко открывала свой треугольный рот. Такое впечатление, что при этом был виден весь её голосовой аппарат. Ансамбль в целом был адекватен этой своей несомненной приме. При этом они прекрасно артикулировали. Я разобрал что-то вроде: -- «Когда святые в рай пойдут рядами в небесах, о, Боже, как бы я хотел быть в их числе, быть в их числе!». ( When the Saints will go marching in Heavens into the Paradise, oh Lord, how much I would like to be in that Number, that Number!). Потрясенный и страстной силой их веры, и мощной красотой их пения, я просидел там, доколе позволяли приличия.

Заканчивая Вашингтонскую страницу этой повести, не могу не вспомнить, что местные газеты, даже общенационального уровня, в это время года регулярно оповещали своих читателей о том, как с севера на юг по штатам Новой Англии перемещается волна покраснения листьев и когда точно её пик пройдет через ту или иную местность. Национальная гордость и патриотизм воспитываются в том числе и такими средствами.

Всему на свете есть конец, и уже через неделю я был гостем лаборатории профессора Фэна в университете с названием «Пердю», что для русского уха, согласитесь, звучит несколько диковато. Университет принадлежит к группе так называемых «университетов на дарованных землях». Он был учреждён на основании внесенного ещё Президентом Линкольном акта Конгресса США, разрешающего Штатам и Территориям бесплатно, безданно и беспошлинно выделять большие участки земли для создания школ высшего образования по агрономии, лесному делу, медицине и ветеринарии, а также по инженерному делу.

Университет к началу XX века стал известен как школа подготовки железнодорожных инженеров. В силу этого уже более века символом ему служит изображение черно-оранжевого, пузатенького и очень смешного паровозика. В начале 30-х годов XX века университет принял большую группу уже состоявшихся ученых - беженцев из Германии, известных специалистов по физике полупроводников того времени. Это объясняет как расцвет под сенью паровоза фундаментальной физики полупроводников, так и то, что они, эти европейски образованные классики полупроводниковой науки, проглядели случайно сделанное их молодым сотрудником открытие транзисторного эффекта. Они точно знали, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Но это так, горестное замечание типа «кстати говоря».

Профессор Фэн на самом деле оказался очень милым и очень пожилым китайцем по имени Фань. Где-то в начале 20-х годов многострадального XX века он учился в Харбине в том довольно серьезном филиале Петроградского политехнического института, высокий уровень преподавания в котором обеспечивали наши эмигранты, в недавнем прошлом - профессора Санкт-Петербургского Политеха. В результате Фань довольно сносно говорил по-русски, любил Россию, главным образом, в её фольклорно-лапотном обличии и восторженно млел, слушая записи русских народных песен в исполнении Руслановой и Зыкиной. При этом он никак не мог понять, что такое «полюшко-поле», говоря: «Поле я понимаю, это field. А что такое полюшко?». Он никак не мог

осознать наличия в русском языке ласкательных и уменьшительных суффиксов и возможность их комбинирования в одном слове. Ссылка на немецкую пару feld -feldchen помогала слабо. В таких творческих дискуссиях шло время, и уже через две недели я заскучал. И тут меня осенило: я написал пространное письмо Чарльзу Таунсу.

Напомнив о давнем знакомстве (конференция по квантовой электронике, Беркли, Калифорния, 1961) и сославшись на совет его Нобелевского сотоварища А. М. Прохорова в случае серьезных проблем обращаться к нему, Таунсу, за помощью и поддержкой, я именно это и запросил. Я рассказал ему о полном завершении мазерного периода в лаборатории Прохорова и моем желании, в соответствии с этим, поработать в хорошей лазерной лаборатории, а также описал историю моего появления в Америке и все бюрократические препятствия к осуществлению этого желания. Я попросил Таунса использовать его несомненное влияние в Вашингтоне (он незадолго до этого занимал должность советника Президента США по науке) и огромный авторитет в лазерных лабораториях американских университетов для того, чтобы найти место в одной из них для меня.

Как же удивились сотрудники Фаня, да и он сам, когда через три недели позвонил м-р Форси и кислым тоном сообщил, что для меня найдено место в Стэнфордском университете, Пало Альто, Калифорния и что скоро я получу соответствующие авиабилеты. Вновь А. М. Прохоров помог мне, на этот раз -заочно, да и Ч. Таунс оказался молодцом. Лет через тридцать мне представилась счастливая возможность публично и лично поблагодарить профессора Таунса в форме тоста в его честь на званом обеде в Калифорнийском (Беркли) университете. Ему это было настолько приятно, что он даже притворился, что помнит этот эпизод.

Покинув Пердю без сожаления, я все же был благодарен судьбе и м-ру Форси за то, что был на пять недель законопачен в этот уголок Среднего Запада США. Университет расположен в городе Восточный Лафайет (Индиана) и отделен рекой Вобаш от Лафайета Западного. Река эта, впадающая далее в Огайо -- приток Миссисипи, и о которой ни я , ни кто-либо из моих московских друзей слыхом не слыхивал, несет в себе воды больше, чем Волга у Твери. Не знаю почему, но это обстоятельство поразило меня куда как сильнее, чем все небоскрёбы Манхеттена.

Этот городок срединной Америки сильно удален от её Атлантического и Тихоокеанского берегов, от Канадской и Мексиканской границ. В нем шла подлинная жизнь того социального явления, которое Ильф и Петров так удачно назвали одноэтажной Америкой. Это стоило увидеть, в эту жизнь стоило ненадолго окунуться. Там царила унылая скука. Люди, выписывающие «Нью Йорк Таймс», считались коммунистами и врагами нации.

Всё же университет, обладавший прекрасной библиотекой и несомненно квалифицированными кадрами во всех областях человеческого знания, пытался организовать хоть сколько-нибудь интересную социальную жизнь. В университетском клубе существовал общеобразовательный лекторий, занятия в котором регулярно проводились по субботам и воскресеньям. Но принимали участие в этих клубных занятиях в основном весьма пожилые дамы типа отставных школьных учительниц, которые приходили со своим рукоделием и во время лекции или дискуссии непрерывно вязали что-то бесконечно длинное.

Тематика была соответствующей.

Самой интересной обещала быть дискуссия по теме «Иудео-христианский взгляд на секс и любовь». И что же? Первым слово предоставили раввину, каковой сообщил собравшимся, что и любовь, и секс служат лишь инструментами реализации заповеди Господней: «Плодитесь и размножайтесь». За ним выступил католический патер, озадачивший слушающих его смелым утверждением, что секс как таковой не существуют, что это всего лишь псевдоним любви. А любовь законна только в форме любви к Богу, ибо Бог есть Любовь. Заключил дискуссию лютеранский пастор, доложивший аудитории, что нет настоящего секса вне настоящей любви, каковой любовью Всемогущий Господь награждает трудящихся во имя Его. Аминь.

А я подумал, какое счастье, что в Лафайете мала православная диаспора, и в этом городке нет православного храма.

Особенно тяжело было по субботам и воскресеньям, когда исключалось какое-либо общение с «сослуживцами» и оставалась одна лишь возможность - посещать отнюдь непохожие на баптистские молельни негритянского Юга унылые храмы не нашего Бога, что я и делал, частью с тоски, частью из любопытства. Кроме того, я помнил совет, который И. В. Сталин дал в свое время А. А. Громыко посещать в Америке церкви, «ибо только у церковных проповедников можно научиться правильно и доходчиво говорить на местном языке». Нельзя не добавить, что в наше время эту «культуртрегерскую» роль с успехом играют актеры телевизионных рекламных роликов.

Было бы несправедливым не упомянуть две «Пердюшные» встречи. Первая тривиальна. Израильский стажер, кандидат педагогических наук из Владимира, солдат Великой Отечественной войны, польский еврей из Львова по имени Менахем клял на чем свет стоит коммунистов и Советскую власть. Это было не интересно, это мы все и сами умели. Интересно было другое, интересными были его и его жены тоска по русскому языку и по русской советской культуре (журнал «Новый Мир», театр «Современник», московская консерватория) и то совершенно случайное обстоятельство, что он был школьным учителем А. Н. Ораевского, выпускника Физтеха, крупного физика-теоретка и коллеги.

Второй контакт был значительно более интересным. Итальянский стажер Апариси состоял в двоюродном родстве с такими известными людьми как близкий к компартии Италии писатель Карло Леви («Христос остановился в Эболи») и своеобразно знаменитый академик Бруно Понтекорво. Более отдаленным, троюродным было его родство с действительно знаменитым итальянским художником Ренато Гуттузо, персональная вставка работ которого незадолго до того с успехом прошла в Москве. Тоска по общению с людьми, пусть номинально, но европейской культуры, была у Апариси столь велика, что он пригласил меня в свой дом к концу первой недели нашего знакомства. Ничего этого не зная, я вошел вслед за хозяином в его квартиру и . остолбенел. На видном месте висел прекрасно выполненный в характерной манере Гуттузо портрет подростка, при ближайшем рассмотрении не оставлявшего сомнений в своем сходстве с хозяином. Восторженно воскликнув: -- «Это же Гуттузо!» -- я польстил хозяину и, тем самым, простимулировал его признание в наличии столь знаменитой родни. Когда речь

зашла о Карло Леви, я сказал, что его антифашистский роман «Христос остановился в Эболи» был пару лет назад издан в Москве на русском языке, и что меня поразила пикантная сцена коллективной дефекации состоятельных итальянских эмигрантов в лесу под Нью Йорком, заканчивающаяся возгласом «Виват Италия». Хозяин утверждал, что сцены этой в романе нет, я, настаивая на своем, потребовал предъявить текст романа, что и было сделано, правда, в издании на итальянском языке.

Делать нечего. Проклиная про себя эту самую «дольче лингву итальяну» и свою собственную «лингву лонгу», я напряженно листал роман и минут через десять судорожного поиска торжественно продемонстрировал искомое место. Восторг неописуемый и всеобщий. Всё, понято и принято. С этой минуты я нахожусь в США под защитой итальянской мафии. (Выразительного термина «крыша» тогда еще не существовало в нашем лексиконе).

Интересное продолжение имела информация о Бруно Максимовиче Понтекорво. Я не был с ним знаком, но в начале лета 1966-го года на торжественном банкете в ресторане гостиницы «Москва» по поводу избрания большой группы физиков действительными членами АН СССР рискнул всё же к нему подойти. Назвавшись, я передал ему привет от его кузена Апариси и намеревался рассказать подробности о жизни и работе сего синьора. Он же, нивесть чего испугавшись, заметно изменился в лице, пробурчал что-то невнятное, и, видимо, приняв меня за провокатора, облил холодом академического презрения.

Лет двадцать спустя я стал ректором МФТИ. Академик Понтекорво позвонил из Дубны члену-корреспонденту АН СССР Карлову в Долгопрудный с просьбой принять на Физтех какого-то его протеже, плохо сдавшего вступительные экзамены. Он получил краткий и решительный отказ с простой формулировкой: на Физтехе это не принято, что, скажу в свое оправдание, полностью отвечало действительности.

Но, -- хватит о грустном.

Часть вторая, подготовительная. Калифорния, Сан-Франциско, Стэнфорд.

В притонах Сан-Франциско лиловый негр...

А. А. Вертинский

Моя задача - рассказать о встрече в Стэнфорде с А. Ф. Керенским и о разговоре с ним на кухне его стэнфордской квартиры. Этот разговор, эта встреча происходили во вполне определенном социальном, политическом, идейном и т.д. контексте, на вполне определенном поле господствующих нравов, короче говоря, во вполне определенном культурологическом контексте. Поэтому дальнейшее изложение не будет без нужды касаться вопросов содержания науки и высшего образования в Стэнфорде, в Калифорнии, в США, далее везде. Оно будет посвящено, в меру авторского разумения, описанию того культурологического фона, который автор увидел, смог понять и прочувствовать зимой 1965-го и зимой-весной 1966-го года в Калифорнии, США.

Калифорнийская жизнь тогда резко отличалась от жизни срединной Америки. По прилете на ночевку меня поместили в комнате ночного помощника в одном из женских общежитий университета. Именно это (night assistant) гласила в прямом прочтении стеклянная табличка на двери комнаты. Такое на Среднем Западе было совершенно немыслимо. Мужчинам там строго возбранялось входить в коридор женской половины огромного корпуса студенческого, оно же аспирантское, общежития (No gentlemen beyond this point!) даже с невинной целью идти под крышей во избежание дождя при переходе из лаборатории в библиотеку. Будучи поражен этой шокирующей калифорнийской либеральностью, я даже удержался от напрашивающейся пошловатой шутки в адрес ночного помощника девичьего общежития и его многотрудных обязанностей, каковую шутку немедленно бы обнародовал в чопорной Индиане. Прежде чем двинуться дальше, не могу, однако, не сказать, что аспиранты профессора Ричарда (Дика) Пантела, к группе которого я был прикомандирован, довольно долго, недели две, беззлобно подшучивали надо мной именно в этом самом смысле.

Эти аспиранты Бёрни, Джо и Дик были очень простыми, очень американскими парнями, плохо образованными, но смышлеными. В физическом эксперименте они были безруки, но хорошо знали возможности американского приборостроения и умели эти возможности использовать. От наших аспирантов-экспериментаторов их отличало прекрасное знание теории вопроса. Ждать от них каких-либо свежих решений и новых идей не приходилось. Джо и Дик находились в начале своего аспирантского пути и довольно целенаправленно учились тому, чему их не научили в средней и высшей школе. Бёрни был близок к окончанию своего аспирантского послушания, все (довольно многочисленные) экзамены были сданы, пара статей (теоретических) была опубликована, экспериментальный результат уже просматривался... И большую часть времени он проводил, решая проблему будущего трудоустройства. Это было очень интересно. Мы все вместе обсуждали эту проблему, мучили его советами и помогали ему заполнять многочисленные и довольно однообразные «личные листки по учёту кадров». Я стал своим в этой группе американских мальчишек, которые были лет на 10-15 моложе меня.

Когда профессор Пантел заключил договор о консультировании какой-то фирмы в Сан-Диего, выполнявшей заказы Пентагона, и благородно включил в контракт всех своих аспирантов (это была форма дополнительного приработка «по совместительству»), этим ребятам потребовалось пройти оформление на право допуска к секретным работам. Вот тут-то они и встали в тупик. Таких подробных, таких громадных, таких строгих анкет они отродясь не видывали и о наличии таковых в «самой свободной стране мира» и не слыхивали. Меня же этим, по известным причинам, не удивишь. По дружбе я помог этим несмышлёнышам исполнить требуемое, благо анкета была калькой с таковой же нашей образца 1947-го года. На трудный вопрос о знакомстве с иностранцами и/или с коммунистами (я отнюдь не скрывал свою принадлежность к КПСС) мы ответили так: «По служебной необходимости». Все сошло прекрасно, анкеты приняли и ребят оформили. Нетрудно себе представить, как веселился я, грешный, заполняя эти американские анкеты для американских спецслужб, проверяющих лояльность американских граждан.

Если же говорить серьезно, то обращал на себя внимание объёмистый, страниц под сто формата А4, список подрывных организаций, дать клятву в непринадлежности которым было необходимо. Неприятно поразило наличие в списке, кроме вполне ожидаемых компартий разного толка, Ку-клукс-клана и Рыцарей Белой Камелии, также и Союза бывших бойцов Интернациональной бригады-ветеранов гражданской войны в Испании. Увлекательным чтением был этот список!

Хорошие они были ребята. Увидев у меня в руках какую-либо книгу из «художественных», обычно - психологический детектив, Бёрни, как правило, говорил: -- «О, знаю. Я книгу не читал, я видел кино». Но «Доктора Живаго» прочли они все и с энтузиазмом приняли мое предложение пойти всем вместе посмотреть только что вышедший фильм с Омаром Шарифом и потом обсудить детали, правдоподобность которых их интересовала, пожалуй, сильнее, чем общая трагическая идея фильма и ее сценическая реализация.

Старше всех аспирантов Ричарда Пантела был неупомянутый выше Гарольд (Хол) Путхоф. Он единственный из этих аспирантов имел задатки научного работника, стремился проникнуть в суть изучаемого явления, а не только провести предписанные ему шефом измерения. Читал он не только литературу по специальности, но и такие книги как «История первой мировой воины» или исследование по истории викингов «Норвежец». Естественно, что после защиты диссертации именно он был приглашен в постоянный штат лаборатории.

Путхоф был женат, отслужил «срочную» в морской пехоте США, как ветеран пользовался значительными льготами, из которых наиболее серьёзной была небольшая двухкомнатная квартирка в кирпичном одноэтажном здании барачного типа. Совокупность таких зданий, специально построенных в годы второй мировой войны как военный госпиталь для Тихоокеанского театра военных действий, после победы над Японией была передана Стэнфордскому университету на предмет поселения в них студентов и аспирантов из числа семейных ветеранов.

Жена Хола работала секретарем директора Стэнфордского Линейного Ускорителя (SLAc), лихо водила маленький Фольксваген типа «жук» и любила повторять: --«Мы - бедные студенты и не можем себе позволить.».

На мой вкус, она прекрасно одевалась при действительно скромных средствах. Потом миссис Путхоф ( я забыл ее первое имя, что-то вроде Джейн) раскрыла мне свой маленький женский секрет. Она много времени проводила в богатых и дорогих магазинах известных фирм, впитывала их атмосферу, проникалась идеологией острой моды, затем переходила в более простецкие места, где всегда находила нечто подобное бесподобным образцам дорогих салонов. «Мужики - говорила она -разницы не увидят, бабы многие тоже, а ежели некоторые леди и почуют что-то неладное, то на то они и леди, чтобы промолчать».

Всё в Калифорнии цвело и благоухало, но как-то по-благородному, сочетая в себе богатую пышность Кавказского побережья Черного моря и тонкую, изысканную сухость Южного Берега Крыма. На этом природном фоне студенческая, вообще, около университетская жизнь била ключом, и не только по голове. Возникало и нарастало движение «хиппи», разного рода пацифисты бурно объединялись с апологетами свободной любви и сторонниками легализации

абортов. К чести моих непосредственных коллег, да и всего большого коллектива лаборатории микроволновой физики, в которую входила исследовательская группа профессора Пантела, следует сказать, что их-то вся эта яркая пена никак не волновала. Мне же было интересно на это посмотреть.

Люди, существенно более взрослые, «профессиональные люди» (professional people - по расхожему американскому штампу) круга Дика Пантела, не обращали внимания, по крайней мере, в то время никакого внимания на нарастающее буйство молодых и сытых бездельников. Собственно, революция хиппи и китайская «культурная» революция различаются только уровнем сытости активистов этих позорных «молодёжных» движений.

Люди возраста и положения Пантела вне лабораторий и аудиторий в полном соответствии с тематикой еще ненаписанного романа Джона Апдайка «Пары» (The Couples) жили неким сообществом супружеских пар. Подобно облачку мошкары, вечером теплого летнего дня летящего, несмотря на внутренние движения, как нечто целое над головой прогуливающегося где-то в Подмосковье дачника, они из недели в неделю по пятницам и субботам перелетали из дома в дом. Немножко выпивали, немножко закусывали, танцевали, флиртовали. Много говорили, говорили о Кейнсе и фон Хайеке, о «Великом обществе», об истории Калифорнии, о европейской культуре вина и об американском бескультурье, о том, кто куда съездил на «саббатикал» и как следует проводить это время, расспрашивали меня об организации науки и высшей школы в СССР. При мне никогда не говорили об отсутствующих общих знакомых и не обсуждали «начальство». Разбредаясь под утро в субботу, договаривались, у кого в доме будет иметь место следующий «субботник».

На территории университета еще со времен его основоположника губернатора Стэнфорда был запрещен алкоголь в любых видах и в любых концентрациях. В результате кампус университета был окружен множеством пивных, довольно успешно утешавших алчущих и жаждущих.

Однажды в одной из таких пивных Дик Пантел познакомил меня со своим старым другом и соавтором работ по излучательной неустойчивости последовательности почти релятивистских электронных сгустков Хорхе Фонтана. Хорхе работал и жил в Сан Диего, где занимался чем-то ужасно секретным, и приехал в Пало Альто по делам развода с женой. Он был великолепно пьян, с ходу стал выяснять у меня, каков род в русском языке у слов, обозначающих Солнце и Луну. Он был потрясен моим признанием в том, что Солнце, хотя и именуется в народной поэзии частенько «батюшкой», остается существительным среднего рода. Добила его правдивая информация о том, что зрелая Луна - явление женского рода, а молодая ( Месяц, Полумесяц) - мужского. Дело в том, что так окрашенная космогония была для него фактором, формирующим национальный характер. В последующем мы неоднократно встречались, всякий раз он был, что называется «под шефе», всякий раз говорил, что очень хочет встретиться со мной на трезвую голову, чтобы подробно обсудить эту животрепещущую, важную для него тему. Но чему не суждено быть, то и не свершается. Так до сих пор я и не знаю, как гендерные особенности терминологии в славянской космологии повлияли на судьбы русского народа.

Как же счастлив был этот добрый католик из Каталонии, уже давно живущий в Калифорнии, когда я пригласил его на православную масленицу в русский ресторанчик в Сан-Франциско на предмет поедания блинов -- символа Солнца, под водочку и с красной икрой. Воистину чудаки украшают мир, даже если они обладают ученой степенью доктора философии по электрической инженерии (Ph D, Electrical Engineering).

Эта история не заслуживала бы столь подробного рассказа (мало ли безобидных чудаков бродит по свету), если бы она не имела важнейших для дальнейшего рассказа последствий. Воодушевленный только что полученными сведениям по части Солнца и Луны, Хорхе сказал, что имеет приятеля, специалиста по теории антенн, русского родом, по фамилии то ли Ковальский, то ли Ковалевский, замечательного человека из старой русской эмиграции. Вскользь я заметил, что если его друг родом из Варшавы, то он - Ковальский, если же - из Киева, то -Ковалевский. Это простейшее, по сути своей тривиальное, замечание вызвало восторг и изумление и Хорхе Фонтаны, и Дика Пантела, который знал этого человека и помнил, что того зовут Ковалевским и что родом он из Киева. Хорхе решил, что он должен нас познакомить. Так я вошел, причем с наивысшими рекомендациями, в круг интеллигентной русской эмиграции первой волны.

Николай Николаевич Ковалевский родился в году 1908-м или 1909-м в Киеве, в части города, называемой Липки, что свидетельствует о высоком уровне благосостояния его родителей. Одиннадцатилетним мальчиком он был в составе Новороссийского кадетского корпуса вывезен из России в Югославию, где, как известно, дислоцировалась после поражения в Крыму Белая армия барона Врангеля. По окончании корпуса служил в королевской армии Югославии, в 1941-м году в звании майора этой армии был взят в плен немцами, отпущен ими на волю и поступил завершать образование в Мюнхенский университет, который он и закончил в 1944-м году с дипломом инженера-электрика. После окончания войны Н. Н. попал в категорию так называемых «перемещенных лиц». Режим, очевидным образом устанавливающийся в странах восточной Европы, его решительно не устраивал, поэтому он стал целенаправленно дрейфовать на запад, пока не добрался до Калифорнии, где и осел. В результате бракоразводного процесса он потерял все свое, судя по всему, не очень малое состояние. Жил Н. Н. в небольшом собственном домике в маленьком городке Менло Парк невдалеке от Пало Альто с русской женщиной по имени Наташа, брак с которой по каким-то причинам юридического и имущественного свойства он смог оформить только лет через десять после описываемых событий.

Наташа по материнской линии была прямым потомком Алексея Петровича Ермолова, чем чрезвычайно гордилась. Знаменитое Лермонтовское: -- «Их ведет, грозя очами, генерал седой» -- вспоминалось часто, к месту и ... не к месту. Забавно было слушать ее любовно повторяемый рассказ о том, что говорил ее внучатый племянник, сын капитана ВВС США, глядя на репродукцию известного портрета А. П. Ермолова работы Дж. Доу для «Галереи героев Отечественной войны 1812 г.» в Эрмитаже («У русского царя в чертогах есть палата», А. С. Пушкин.). Невинное американо-русское дитя удивлялось, почему ему говорят, что генерал с едой, ведь на картине никакой еды нет.

Мужа своего Наташа называла Ник, ко мне обращалась как к Коле. Распотешила она однажды меня вопросом: -- «Скажите, Коля, почему Ваш русский язык так хорош и правилен, в то время как русские второй эмиграции говорят по-русски так безобразно?». Пришлось ей сказать, что с немцами ушли отнюдь не лучшие представители русского народа вообще и русской интеллигенции в частности.

Здесь я отчетливо вступил на зыбкую почву самовосхваления и поэтому снова ощущаю потребность в самооправдании. Сейчас апрель 2003-его года, мне идет 74-й год, 19 лет назад я был избран членом-корреспондентом АН СССР в состав Отделения Общей Физики и Астрономии по специальности «радиофизика». Все мои амбиции, если они у меня и остались, лежат именно в этой области. И здесь я никогда не позволю себе хвалить самого себя, даже путем «объективного» рассказа о своих научно-технических, я бы хотел сказать, физико-технических достижениях. То, что я сейчас пишу, есть рассказ человека, не своею волею попавшего в интересные обстоятельства и этими обстоятельствами удачно воспользовавшегося. Писать обо всём этом отстраненно и не субъективно очень трудно. Да и роль личного «Я» во всей полноте этого короткого слова несомненно значительна, так что насильственная объективизация текста просто вредна.

Возвращаясь к русскому языку, не могу не воспроизвести обращенные ко мне слова Дика Пантела: -- «Судя по твоему английскому, Ник, русский - очень богатый и выразительный язык». (Judging by your English, Nick, I consider Russian to bee a very rich and eloquent language). Я ему в ответ -- цитату из Ломоносова насчет «великолепия Гишпанского, сладостности Итальянского, живости Французского и крепости Немецкого», не без ехидства присовокупив, что английского в этом перечне нет, вероятно, по незнанию или по малой значимости этого языка в то время, что, впрочем, эквивалентно. Шутки шутками, но я был страшно горд этим комплиментом, до сих пор одним из лучших из числа полученных за всю мою многострадальную жизнь.

Николай Николаевич (у меня язык не поворачивался называть его «Ник») был сентиментален, любил советские добрые кинофильмы типа «Сережи» по Вере Пановой и наши мультфильмы. Свою ностальгию он заглушал деятельным участием в общественной жизни русской православной общины Сан Франциско при полном неприятии им эмигрантов второй волны из числа пособников немецких оккупантов, сбежавших из России в 1943-1944 г.г. и попавших в Америку после 1945-го года. Как инженер-электрик по диплому и радиоинженер по опыту работы, он, как бы мы сказали, на общественных началах осуществил и электрификацию, и радиофикацию православного кафедрального собора на Гейри стрит в Сан-Франциско, за что получил благодарственную грамоту от преосвященного Иоанна Сан-Францискского (кн. Шаховского). Грешен, но мне показалась нелепо смешной надпись на этой грамоте: «Дано в Богоспасаемом граде Нью-Йорке».

На жизнь Н. Н. зарабатывал следующим нехитрым способом: Некий, по его словам, достаточно ловкий левантинец, то ли грек, то ли еврей, то ли армянин, то ли араб-маронит, из юго-восточного Средиземноморья, брал в Пентагоне подряд на проектирование или концептуальный расчет схемы внутренней радиосвязи для какого-нибудь конкретного самолета, танка или боевой машины пехоты. Содержать на сей предмет специальный исследовательский институт, как это бы сделали у нас,

американцы считали экономически неоправданным. Вместо этого они предпочитали иметь дело с упомянутым левантинцем. Сей последний имел небольшую группу (человек 5 - 8) корреспондентов, которым он профессионально и по-человечески доверял и которым он по очереди и в соответствии с узкой специализацией каждого высылал полученные заказы. Такая же схема организации труда описана в известном романе Генриха Бёля « Бильярд в половине одиннадцатого» применительно к Западной Германии того же примерно времени и является, по-видимому, удобной формой кооперации труда интеллектуальных «кустарей-одиночек без мотора».

Н. Н. говорил мне, что работа эта для него легка в силу добротности полученного им в Германии образования и хорошего знания русского языка и русской научной литературы. Не было случаев, чтобы он не находил поставленную перед ним задачу уже решённой и опубликованной в «Известиях ВУЗ*ов» Горьковской, Саратовской или Томской серий. «Вы ужасно трепливы, - говорил он - я перевожу текст на английский, а в формулах даже не меняю обозначений. Этот метод срабатывает без осечки». Как действуют его неизвестные ему коллеги, он не знает. Способ оплаты интеллектуального труда при такой форме его организации позволяет, уплачивая все налоги, не платить алименты бывшей жене. Для Н. Н. это было важно, и не только из финансовых соображений.

Однажды вся эта компания семейных пар решила провести некий пятничный вечер в одном из «притонов Сан-Франциско» модного в те годы типа «topless», где женский обслуживающий персонал работал, будучи полностью обнаженным сверху до пояса. Предложили мне присоединиться к честн ой компании. Я согласился. Довольно большой зал, хорошее освещение. Столики в середине зала. Во все четыре стены этого помещения на высоте человеческого роста консольно вделаны несколько небольших площадок. На таких площадках в старые времена устанавливались баллистические гальванометры. Но вместо гальванометров на этих площадках стояли, ритмично извиваясь под негромкую и неназойливую музыку, молодые и, вообще говоря, довольно красивые женщины. Они обладали хорошо развитым бюстом, по нашей мерке не ниже третьего или четвертого размеров, и не имели на себе ничего, кроме весьма небольших трусиков.

Зал был почти полон. Посетители, люди, в основном, среднего возраста, пили, главным образом, пиво и с наслаждением, именно с наслаждением, а не с вожделением, смотрели на извивающиеся молочные железы этих женщин. Было видно, что их железы никогда не использовались по прямому назначению и не будут использованы впредь. Подошла официантка, обнаженная сверху, снизу одетая в некое подобие колготок, сшитых из крупноячеистой рыболовецкой сети. Однако, по мере приближения к той области, где принято носить трусики, ячейки этой сети сильно уменьшались в размерах. Заказав после небольшой дискуссии каждому по пиву, народ откинулся на спинки своих кресел и стал с интересом смотреть вокруг.

И тут настал мой звездный час. Одна из дам нашей компании обратилась ко мне: -- «Что Вы обо всём этом скажете, доктор Карлов, как Вам всё это нравится?». Ответ не заставил себя ждать: «У этой, этой и этой - грудь натуральная, у той, той и той - с парафином». Дамы пригляделись и сказали: -- «Да, это так». «О !» -- сказали мужчины и потребовали объяснений. Это были физики, поэтому я им и сказал, что

достаточно долго занимался теорией колебаний и умею отличать колебания в системе с распределенными параметрами от таковых же в системе с параметрами сосредоточенными. Дамы не успокоились и потребовали, чтобы я им сказал по-человечески, нравится мне всё это или нет.

И они получили: -- «У вас в Америке популярен отчет доктора Кинси о сексуальном поведении американских мужчин. Кинси утверждает, что американского мужчину приводит в экстаз созерцание обнаженной женской груди или прикосновение к ней в отличие от европейского мужчины, у которого такой же эффект вызывает женская попа. Имейте в виду, я - европеец».

Эффект оглушительный. Эхо прокатилось по всему Стэнфорду, в чем я вскоре убедился самым неожиданным образом.

Часть третья, основная. А. Ф. Керенский

Пришит к истории, пронумерован и скреплен ...

В. В. Маяковский

О том, что на историческом факультете Стэнфорда профессорствует А. Ф. Керенский, я знал давно. Из расписания явствовало, что раз в неделю он читает, говоря по-нашему, спецкурс по истории русской революции. Известно было и то, что он работает в Гуверовском институте «Войны, Революции и Мира» Стэнфордского университета, где осуществляет научное руководство исследованиями по истории русской революции.

Как раз весной этого года вышел из печати роскошно изданный, объёмистый, листов в 50, том его воспоминаний. Купить эту книгу я не мог по двум причинам. Первая - нельзя было и подумать о возможности ввезти ее в СССР. Вторая - стоила она абсолютно неподъемных в то время для меня денег - долларов восемьдесят. Так что я ограничился тем, что довольно внимательно просмотрел ее, стоя у книжного прилавка.

Тему Керенского в разговоре со мной подняли аспиранты Пантела. Они слегка провоцировали меня, эти чертенята. Надо сказать, правда, что это было несложно. Недели через две после того, как я угнездился в лаборатории, Бёрни спросил меня, знаю ли я, что в университете преподает бывший премьер-министр России Керенский. Ответ, хотя я и напрягся, был прост:

-- «Знаю. Да, кстати, книга его воспоминаний только что появилась здесь у вас на прилавках».

Бёрни этого не знал и умолк. В бой вступил Хол:

-- «Не так давно у нас был с коротким визитом некий профессор из СССР. Мы «ланчили» его в профессорской столовке на кампусе. (Прошу прощения, это я пытаюсь сленгом сленг передать). В ответ на слова Дика, что вот, де мол, через два столика от нас сидит профессор Керенский, и не хочет ли гость с ним познакомиться, мы услышали резкое «Нет!» с пояснением, что Керенский его не интересует».

Моя реакция была мгновенной:

-- «Врал. Ведь это все равно, что вам бы предложили поговорить с.». -Тут вмешался Бёрни и, того не желая, подал мяч мне на правую ногу, сказав:

-- «С Джорджем Вашингтоном».

Я ударил резко и точно:

-- « Нет, не с Вашингтоном, а с Бенедиктом Арнольдом или с Джеферсоном Дэвисом».

Судя по их реакции, попал. Дело в том, что имена эти хорошо известны каждому американскому школьнику. Генерал Арнольд во время американской революции перекинулся на сторону англичан, а Джеферсон Дэвис был президентом Конфедерации южных штатов, провозгласивших свою независимость во время Гражданской войны в США. (В моё время всё это «проходилось» в 9-м классе советской 10-тилетней средней школы). Сравнивать А. Ф. Керенского с этими персонажами было, конечно, некорректно, но я не удержался от соблазна: неточность сравнения с лихвой искупалась быстротой реакции и демонстрацией знания интимных подробностей недлинной истории США.

В силу всего вышеизложенного очевидно, что я, не потеряв лица, не мог не посетить довольно важное мероприятие, через пару месяцев имевшее быть на кампусе университета.

Дело в том, что в Стэнфорде существовал прекрасный обычай, который, на самом деле, не худо бы перенять нашим вузам из числа «передовых и ведущих». Студенческий союз, имевший базу в прекрасном клубном здании в самом центре кампуса университета, регулярно проводил публичные лекции Стэнфордских авторов. Каждый член профессорско-преподавательского состава, выпустивший какую-либо книгу, приглашался прочесть популярную лекцию по мотивам этой своей недавно опубликованной книги. Аудитория - в основном студенты, впрочем, вход свободный. Оповещение населения студгородка, СМИ, все организационные заботы брал на себя студенческий союз. Эта схема прекрасно работала вне зависимости от того, являлся ли автор специалистом по термодинамике черных дыр или «экстерминации термитов». Менялась только аудитория.

Книга Керенского сделала свое дело. Вскоре «студсовет» объявил о лекции очередного «Стэндфордского автора - профессора Керенского -- бывшего премьер-министра России (1917 г.)».

Я пришел туда минут за 10-15 до начала и по давней привычке выбрал себе место, хотя и сбоку, но в первом ряду, с тем, чтобы не только слышать оратора и видеть его, но и лучше ощущать его как некую цельность. Довольно большой, но плоский, в смысле -- не имевший амфитеатра, зал мог бы вместить человек 500-600, но слушателей собралось не более трех сотен. Потрясала глубина предвидения организаторов. Число заранее приготовленных стульев лишь слегка превышало, но все же превышало, число слушателей. Благодаря этому (полупустой зал, почти 100%-ое заполнение «посадочных» мест) создавалось настроение некоей праздничности, лёгкой торжественности и свободы.

Открыла вечер Президент Студенческого союза, крупная и c детских лет хорошо навитаминизированная, спокойная и рассудительная девушка лет 20-ти, типичная Мери-Анн из раннего Марк Твена. Она напомнила собравшимся о доброй традиции Союза приглашать Стэнфордских авторов с выступлениями на любую, но понятную

тему. - «Так вот, - сказала она, - профессор нашего университета Алекзандер Ф. Керренски издал свою очень интересную биографию». Показав издалека народу экземпляр книги, она без долгих слов, но в соответствии с англо-саксонскими понятиями о приличии, предоставила слово некоему профессору Шварцу, которому выпала честь представить Александра Федоровича аудитории.

Это было совсем нелишне. Аудитория, состоявшая в основном из молодых американцев студенческого возраста, в массе своей с трудом отличала Ленинград от Москвы. Информация о том, что революция, победившая в России, началась в Петрограде (бывшем Санкт-Петербурге, а тогда Ленинграде), была для них «откровением в грозе и буре».

Упомянутый Шварц достаточно конспективно, но довольно толково изложил основные моменты «трудовой биографии» героя, после чего начал несколько неудачно философствовать на тему «История и место А. Ф. Керенского в ней». Основной тезис его философии сводился к следующему утверждению:

--«Не правы древние авторы, говорившие, что историю пишут победители. Нет, историю пишут выжившие. А профессор Керенский - один из немногих выживших, чем и интересен». Всё, точка. Вот тут-то и началось...

Александру Федоровичу шел 85-й год. Надо было видеть, с какой резвостью он вскочил, как только Шварц отошел от микрофона. Надо было слышать, с какой страстью и силой он начал говорить. Брезгливым движением он отодвинул от себя микрофон, и его ясный и звонкий баритон без труда наполнил зал. Он, несомненно, был оратором от Бога. Даже на чужом языке его речь легко овладевала вниманием аудитории. Невольно вспоминались расхожие штампы советской историографии о «главноуговаривающем бонапартике». Тем более, что он в значительной мере сохранил свой внешний вид, хорошо знакомый людям моего поколения по советским политическим карикатурам 30-х годов. Та же короткая стрижка «бобриком», тот же массивный нос, та же сухощаво стройная фигура. Но как далеки внушенные нам представления от того, что на самом деле происходило на многочисленных митингах бурного лета 1917-го года! Сразу же, после нескольких первых фраз, стало понятно, почему не только восторженные курсистки, но и умудренные жизненным опытом политики типа посла Французской республики в России Мориса Палеолога воспринимали А. Ф. Керенского вполне серьезно и до февраля, и, особенно, после февраля 17-го года.

Английский язык А. Ф. был довольно странен. Я знавал трех замечательных русских людей, которым пришлось овладеть английским каждому в свое время и в своих обстоятельствах, но будучи уже личностями, достаточно взрослыми и вполне сложившимися. Это -- А. Ф. Керенский, П. Л. Капица и А. М. Прохоров. Они перечислены здесь в порядке, так сказать хронологическом, строго обратном степени близости и длительности знакомства. Прекрасно понимая английскую речь, активно владея ее словарным запасом и даже идиоматическими оборотами, они произносили то, что хотели сказать как-то очень по-своему, но очень похоже друг на друга. Однако, как сказала одна очень вежливая дама, их было «very easy to comprehend» -- очень легко понимать, а это, по-моему, самое главное.

А. Ф. начал очень страстно.

--«Этот Шварц, этот Шульц назвал меня выжившим. Да кто он такой, этот

Шульц, этот Шмидт, этот Шварц или как его там, чтобы так говорить обо мне, премьер-министре Великой России! Этот Шварц, этот трижды изменник, бывший бундовец, бывший коммунист, бывший поляк, этот Калифорнийский троцкист, еще и смеет употреблять слово «выживший» по отношению ко мне! Да знает ли он, что моя Россия, Великая Россия спасла мир от коричневой чумы нацизма, спасла всех вас, сидящих в этом зале, от самого ужасного рабства, спасла жизнь ему и сотням тысяч его соплеменников...».

Уничтожив таким образом к вящему восторгу аудитории профессора Шварца, А. Ф. начал плавненько излагать свою биографию, перемежая рассказ историософическими отступлениями. Повествуя о своем счастливом Симбирском детстве, он сообщил аудитории, что его отец, директор Симбирской гимназии, был дружен с Его Превосходительством, Инспектором народных училищ этой губернии И. Н. Ульяновым - отцом В. И. Ленина. (Легкое оживление в зале, народ явственно навострил уши). И надо же, на этом самом месте он запнулся.

Растолковывая аудитории значение этого случайного обстоятельства, он начал говорить, что историю не надо читать как партитуру современной сложной симфонии. История - это ., надо уметь выделять в ней . А что именно надо уметь видеть в истории, он забыл. Видимо, вечно живое имя Ленина, ему особенно дорогое, в совокупности со свеженьким скандальчиком со Шварцем слегка вывело его из равновесия, из его отличной боевой формы. Он как-то беспомощно оглядел зал и спросил по-русски: -- «Как по-английски фуга? Я хочу сказать, что история -это фуга». Я тут же, как выскочка-отличник с первой парты и любимчик училки, громким голосом подсказал: -- «фьюдж», благо это было очень просто. Он благодарно кивнул в мою сторону и продолжал по-английски.

Затем он перешел к Ташкентскому периоду своей жизни. Дело в том, что Министерство народного просвещения царской России не могло оставить совершенно без внимания следующий очевидный факт. Директор гимназии Керенский с золотой медалью выпустил из вверенного ему государственного образовательного учреждения Владимира Ульянова - брата казненного государственного преступника Александра Ульянова, окончившего ту же гимназию и тоже с золотой медалью. Директор Керенский, отличный профессионал и человек несомненно порядочный, был удостоен в табеле о рангах следующего классного чина и получил серьезное служебное повышение. Он был назначен Попечителем Учебного Округа, но не своего, а Туркестанского, с центром в Ташкенте.

Такое мудрое административное решение одним ударом достигало нескольких целей. Во-первых, ничем не запятнанное, но сомнительное в своей лояльности режиму лицо выводилось из пределов центральной России, во-вторых, в азиатском городе, в иной языковой и культурной среде облегчалась слежка за интеллигентным «белым» человеком, в-третьих, колонизационная, культуртрегерская миссия России на Востоке получала серьезное подкрепление. Замечу кстати, что эта административная мудрость была один к одному воспринята впоследствии советской властью.

Из литературных примеров можно вспомнить судьбу Е. Дмитриевой, поэтессы серебряного века, известной как Черубина де Габриак, в зрелом возрасте увлекшейся теософией и за то в конце 20-х годов высланной в Ташкент. Это

интересно, но мне гораздо ближе пример А. М. Прохорова, академика, лауреата Нобелевской, Ленинской и Государственных премий по физике. Он родился в 1916-м году в Австралии, куда его отец бежал из Сибирской царской ссылки. В 1922-м году Прохоровы вернулись в Россию и были на восемь лет помещены в Ташкент, видимо, для социальной адаптации к условиям жизни в стране побеждающего социализма. А. М. рассказывал мне, что после того, как они поселились в Ленинграде, отцу несколько раз предлагалось войти в разного рода бюро и редколлегии Общества Политкаторжан. Он всякий раз вежливо, но твердо отказывался. Результат - семья без потерь прошла годы Большого Террора. Ташкентский урок пошел впрок.

Вернемся к Керенскому. А. Ф. рассказывает, как в ташкентском доме его отца собиралась фрондирующая местная полуссыльная интеллигенция. Сходясь вместе, на людях, они были в словах более радикальны, чем в мыслях. Керенский тогда этого не понимал и жадно внимал всем этим разговорам, специально для того забираясь под большой стол в гостиной. Тяжелые складки огромной скатерти полностью скрывали его. Он впитывал крамольные идеи и, по его словам, воспитывался революционером. Американская публика внимала всему этому благоговейно, с каким-то истовым вниманием. А. Ф. тонко чувствовал аудиторию.

Переходя к более зрелым своим годам, к возрасту, кода его личность и его деятельность начали приобретать «всемирно-историческое» значение, он счел необходимым напомнить собравшимся одно из основных положений экзистенциализма в формулировке Жана Поля Сартра: -- «Не факты важны, важна их интерпретация». Для иллюстрации этой мудрой мысли Керенский стал вспоминать историю Великой Французской революции и ее прямо противоположные отображения в трудах таких историков как Тьер и . . И тут снова заело. Смотрит беспомощно в зал и не может двинуться дальше, повторяя как испорченный патефон: -- «Тьер и., Тьер и ...». «Мишле!» -- громко выкрикнул я, вновь очень кстати вспомнив свои школьные годы.

--«Тьер и Мишле»-- , благодарно кивнув в мою сторону, повторил А. Ф. и продолжил свою лекцию, но уже без прежнего огонька. Однако минут через пять он вновь обрел исходную форму и вскоре закончил свое выступление страстной здравицей в честь России.

Ему вежливо похлопали, и, не сказав ни единого слова, не задав ни одного вопроса, народ стал быстренько расходиться. Ко мне подлетел какой-то мелкотравчатый шпынь в большом, не по росту и не по фигуре, пиджаке и начал спрашивать меня, не из Сан-Францискской ли русской газеты я. Получив в ответ, что я - советский стажер из Москвы, этот тип растворился в воздухе. И вовремя.

Упомянутая выше «Мери Анн» подошла ко мне и, используя самые вежливые обороты, как то и подобает хорошей девочке из хорошей семьи, спросила меня о моем имени и о занимаемой в университете позиции. К этому она и присовокупила, что профессор Керенский просил её представить меня ему, а она, видите ли, иначе не умеет. Ответив ей, я быстрым шагом подошёл к Керенскому и назвался:

-- «Александр Федорович, моя фамилия Карлов, я здесь.».

-- «Знаю, знаю. Очень много о вас слышал. Так это Вы -- тот Карлов, который так ловко указал им всем их место в топлес-баре».

Потупив скромно очи, я чистосердечно признал сей возмутительный факт действительно имевшим место. Пока мы обменивались любезностями, зал полностью опустел. Даже его освещение было кем-то заботливо переведено в дежурный режим двух-трех маломощных лампочек. Исчезла и «Мери Анн», и ее помощники, живенько убравшие микрофон и все прочие технические прибамбасы. Я в прямую убедился в справедливости тезиса о безжалостности американского общества и бездушности его цивилизации. Они совершенно спокойно, на автомате, оставили одного, ну ладно -- приглашенного ими лектора, ну ладно - бывшего премьер-министра России. Они без какой-либо физической поддержки оставили в зале одинокого, очень старого, 85-тилетнего, достаточно беспомощного человека. Горестно оглядевшись вокруг, он вдруг сказал:

-- «Вы не могли бы проводить меня до дому? Я практически слеп и почти ничего не вижу, особенно в сумерки . Тут недалеко».

Ответ был предсказуем: --«Сочту за честь и т.п.». Пошли. Выйдя на крыльцо здания Студенческого Союза, А. Ф. крепко оперся на мою руку и привычно свернул куда-то вбок, мне показалось, что он идет прямиком в дикие заросли каких-то тропических кустов. Однако там оказалась довольно комфортабельная, хотя и узкая, уложенная каменными плитами, извилистая тропинка. Тропинка эта вела вниз, в небольшую укромную долину, в сущности, лощину между пологими склонами невысоких холмов. Там под сенью мамонтовых деревьев стояли два-три (точно не помню) двух-трехэтажных дома. Эти дома имели весьма незамысловатую архитектуру. Они сильно напоминали те рубленные деревянные дома на несколько квартир, которые были поставлены в Москве в начале века и которые ещё совсем недавно можно было видеть в нашей столице в Грохольском переулке, в Шайкином тупике или на Квесисских улицах. Калифорнийские дома, в отличие от Московских, были сложены не из сосновых или еловых бревен, а из красной древесины секвойи. Это дорого, но секвойя не горит и её не грызут термиты. На бараки эти дома были похожи только внешне. Для них были характерны удобная внутренняя планировка и прекрасная сантехника.

Губернатор Стэнфорд, создавший университет, мудро предвидел возможность появления в будущем одиноких, очень пожилых и не очень состоятельных профессоров. В качестве социальной гарантии для таких отставных профессоров он выделил в центре кампуса небольшой участок благословенной Калифорнийской земли, построил там дома и соответствующим правовым актом навечно закрепил именно это использование выделенной земли. Было это лет сто назад и свято соблюдается до сих пор.

В сумерках Калифорнийского весеннего вечера, чинно беседуя о прекрасном контрасте, который создают растущие рядом эвкалипты и секвойи, мы подошли к крыльцу дома. Я стал прощаться, благодаря А. Ф., как это повсюду принято, за приятный во всех отношениях вечер и за ту честь, которую он мне оказал. Неожиданно и очень просто А. Ф. сказал:

-- «Может, зайдете ко мне. Мне хочется с Вами поговорить». Скажу честно, я не стал ломаться. По скрипучей, но широкой и пологой, удобной лестнице мы поднялись на второй этаж и вошли в квартиру. Она была небольшой, эта квартирка - две комнатки, кухонька, душевая, санузел. В ином, не очень

шикарном класса три звезды, отеле номер люкс занимает большее пространство. Мы угнездились на кухне. А. Ф. извинился, сказал, что в доме ничего нет, так как живет он один и пользуется ресторанчиком Студенческого Союза, однако достал из совершенно пустого холодильника початый штоф апельсиновой водки и из шкафчика - пачку крекеров. Скажу сразу, чтобы потом не отвлекаться на пустяки, что просидели мы с ним глубоко за полночь и что за это время абсолютно на равных усидели и эту водку, и эти крекеры.

С начала разговора А. Ф. расспросил меня обо мне. Особенно его интересовала линия -- мой дед, мой отец и я, истоки и способы получения образования. Услышав историю о том, как мой дед -- вологодский мужик в июле 1941-го года читал Карамзина с целью понять, как Россия до такого позора дошла - немцы Смоленск взяли, он пришел в неописуемый восторг. Его сильно интересовало, как крестьянский сын -- мой отец стал авиационным инженером. Он совершенно серьезно похвалил советскую систему высшего технического образования, особенно на рубеже 20-х и 30-х годов, особо отметив практику целевого обучения студентов - выдвиженцев из числа парттысячников. О московском Физтехе, где имел счастье учиться автор этих строк, он и не слыхивал. Выслушав коротенький рассказ об этом уникальном высшем учебном заведении, он огорошил меня заявлением, что его уважение к И. В. Сталину, его восхищение этой фигурой ещё усилилось. Эти слова позволили мне переключить течение разговора на обсуждение проблем более общих.

Признаюсь, я слегка спровоцировал его, перефразировав известные слова Пушкина, сказанные в адрес Александра I: -- «Он взял Париж, он основал Лицей», в достаточно лестную формулировку: -- «Он взял Берлин, он основал Физтех».

«Вот именно, - тут же вскипел А. Ф. - взял Берлин!». И стал говорить о том, что «Сталин был человеком государственной идеи, что он правильно понимал величие России и что он всегда думал именно так. Так, весной 17-го года, до приезда Ленина в Петроград, Сталин, руководивший Питерскими большевиками и газетой «Правда», занимал совершенно правильную позицию. Сначала победа над немцами, потом разберемся с властью. Но тут приехал Ленин и всё сломал. Ленин - это злой гений русской революции. Как всякий узколобый фанатик маниакального типа, он обладал, в рамках принятой им безумной идеи, несокрушимой логикой и потому великой силой убеждения. Он не был платным агентом Германского Генштаба в обывательском, дешёвом смысле этих слов. Но немцы были счастливы его приездом в Петроград. Они, несомненно, поддерживали его фракцию деньгами.».

А. Ф. долго и страстно ругал Ленина и хвалил Сталина. Сегодня, грешным делом, мне это напоминает семейную ситуацию одного из моих друзей, женатого третьим браком. Первая и третья жены относятся друг к другу с пониманием и уважением, обе сильно не любят вторую жену, которая их обеих люто ненавидит. Но это замечание, просто так, кстати говоря, чтобы снизить ненароком наметившийся пафос изложения.

В ответ на моё робкое мычание о Сталинском терроре Керенский взволнованно стал говорить, что родоначальником террора в России был именно Ленин. Взятие и расстрел заложников ввёл именно он. Уничтожал людей не по причине их действительной или мнимой вины перед новой властью, а по признаку их

социального происхождения, именно Ленин.

Напомню, шел 1966-й год, в СССР партийная пропаганда талантливо и умело относила всем очевидные грехи советской модели социализма на счет так называемого «культа личности Сталина», создавая при этом миф о Ленине как о бесконечно добром и столь же бесконечно мудром радетеле за всенародное счастье. Я, несомненно, был под воздействием этого мифа, хотя и далеко не полностью. Я был хорошим студентом и, в свое время, прочел всю рекомендованную на занятиях по марксизму литературу, а прочитанное запомнил. Но, конечно, слова Керенского, а он выражений не выбирал, ум распаляли и в памяти откладывались прочно.

По поводу сталинского террора А.Ф. просто сказал, что это была форма борьбы за власть, и что в этой борьбе Сталин был прав, поскольку доказал свою гениальность как строителя Российской государственности, разрушенной Лениным.

«Вот Вы говорите: Александр I. Смотрите, как он ловко повторил гениальный трюк этого «византийца». Сначала с благословения проклинаемого всеми «корсиканского чудовища» Буонапарте наш царь прихватил Молдавию и Финляндию, а после разгрома Наполеона западные державы единодушно признали всё это вполне законным приобретением России. Не такова ли по сути история присоединения к СССР прибалтийских республик, Молдавии и западных областей Украины и Белоруссии!» -- с искренним восхищением произнес А. Ф.

В связи с Прибалтикой Керенский заговорил об историческом эгоизме и историческом беспамятстве народов этих стран. -«Где мазуры, где кошубы, где пруссы и поморяне?» -- вопрошал он риторически, прекрасно зная ответ : -- «Эти балтские и балто-славянские племена исчезли с лица Земли, поскольку были полностью германизированы. Та же участь грозила и ливам, латам и эстам, их национальную идентичность спасла и выпестовала Россия. А они. Ну, да Бог с ними.». Он имел в виду антирусскую активность крикливо агрессивных латышских и эстонских эмигрантских организаций, которых было хоть пруд пруди в Калифорнии. (Не могу, хотя бы в скобках, не отметить предикторскую силу его риторики).

Возвращаясь к теме диктатуры, тоталитарного режима и репрессий, а эта тема всё ещё была для него очевидно жгучей, Керенский горько посетовал на то, что он сам летом 17-го излишне полагался на демократические, цивилизованные, парламентские методы политической борьбы. Он явно недооценивал коварство большевиков и уж никак не мог себе представить, сказал он, забегая вперед, что люди, называющие себя социал-демократами, способны силой разогнать Учредительное Собрание.

Но главной своей ошибкой, ошибкой, имевшей фатальные последствия, А. Ф. считает, и тут с ним трудно не согласиться, подавление Корниловского выступления в союзе с большевиками и с их помощью.

-- «Надо было возглавить это движение, а не бороться с ним, как со злостным мятежом. Да что теперь-то рассуждать...» -- махнул он рукой.

Тут я осмелел и спросил его о том, что давно уже жгло мне гортань. Я попросил его прокомментировать знаменитый эпизод его бегства в женском платье в ночь Октябрьского переворота из Зимнего. Мой Бог! Это надо было видеть. Его сразу стало больше. Казалось, мгновенно вскипевший гнев разорвет его. Но гнев его был

направлен не на меня. Меня ему стало жалко как жертву многолетнего злостного обмана.

-- «Это все Троцкий придумал. Я уехал из Зимнего совершенно открыто, -выкрикнул он, -- на правительственном моторе, с флагом Российской республики на капоте!».—Затем уже спокойнее: -- « Я ехал в Царское за воинской поддержкой, но было уже поздно. Потом я отрастил роскошную черную бороду, изменил прическу и в течение двух месяцев пытался, находясь в Петрограде подпольно, организовать контрпереворот. Ищейки Дзержинского старались меня поймать, но впустую. Только убедившись в тщетности этих моих попыток, я через Финляндию покинул и Питер, и Россию.» --

-- «Кстати о Троцком, - сказал я, - не могли ли бы Вы, Александр Федорович, объяснить мне, глупому, что имеют в виду местные борзописцы, когда пишут о том расцвете демократии, которым наслаждалась бы Россия, буде у власти стоял не Сталин, а Троцкий. Ведь Троцкий - диктатор, пожалуй, покруче, да и левацкие замашки его пострашнее. А тут во всех газетных киосках, на полках всех книжных магазинов.» -- Ответ был не на вопрос, но очень интересен:

-- «Если бы вопрос об отношению к Троцкому был единственным, по которому мне надо было бы найти общее мнение с русскими коммунистами, я бы давно вступил в ряды КПСС. Если же говорить серьезно, то Троцкий - злой гений, нанесший идее мирового социализма тяжелейший удар. Его деятельность в России была не столь вредоносна, как Ленина, и только потому, что он занимал второе место в иерархии коммунистов. Одна из величайших заслуг Сталина - изгнание Троцкого из России и организация его последующего устранения». - «То есть - убийства». -«Да, организация убийства». - Это было единственное проявление, пусть словесной, но кровожадности А. Ф. Керенского в течение всего этого длительного ночного разговора. Было отчетливо видно, что и светлый образ Владимира Ильича, и зловещий облик Иудушки Троцкого, слившись в нечто единое, воспринимаются им весьма болезненно.

Видя его явно выражаемую ностальгию, я задал ему очередной наивно-глупый вопрос: -- «А почему бы Вам, Александр Федорович, не съездить с коротким визитом в Советскую Россию? Сейчас это возможно и стоит относительно недорого. Вы бы многое увидели сами и о многом стали бы судить по-другому». -- В ответ А. Ф. спокойно разъяснил мне, что он объявлен в СССР вне закона и что первый же встреченный им пограничник обязан, как минимум, надеть на него наручники. Я стал возражать, говоря, что, конечно, фамилия Керенский одиозна в России, но что мешает ему приехать под псевдонимом, скажем, Александер Ф. Федоров? Его реакция снова меня удивила:

-- «Именно об этом мне рассказывал Борис Кириллович,» -- «Великий князь?» -«Да, Романов, который совсем недавно ездил в СССР как Борис Кириллов, но это не подлежит огласке». - «Ну, вот видите!» -- «Да, да». и перешел на другую тему.

На мой взгляд, этот момент весьма важен. В свои первые эмигрантские годы А. Ф. - «двух станов не борец» -- не воспринимался серьезно влиятельными эмигрантскими кругами ни правого, ни левого флангов, ни центром. Это же относилось и к «беспартийной» эмигрантской массе. Но так было до войны и в Европе. В Калифорнии, через 20 лет после войны, практически через 50 лет после

революции, ситуация изменилась. Во всех слоях послереволюционной русской эмиграции первой волны, по крайней мере, в Америке к Керенскому относились с уважением и даже обсуждали с ним достаточно деликатные вопросы. Объяснить это можно чувством Российского патриотизма, сильно выросшим после победы над немцами и космического полета Юрия Гагарина у русских людей первой волны эмиграции и их непосредственных потомков. Косвенно это подтверждается полным отсутствием во время нашего многочасового ночного разговора каких-либо упоминаний о ком-либо из людей второй эмиграции, хотя было таковых в Стэнфорде и вокруг немало.

Несмотря на всё, только что сказанное, был А. Ф. Керенский человеком одиноким и несчастным, прежде всего, потому что он, оставаясь умом и сердцем в давно прошедшем времени, полностью выпадал из современности. О его наивной старомодности свидетельствует следующий мелкий, но на мой взгляд, показательный, хотя и смешной, сюжет из нашего разговора.

Первое время после снятия Н. С. Хрущева со всех руководящих постов в партии и государстве новый премьер-министр А. Н. Косыгин пытался провести в СССР некую более или менее либеральную экономическую реформу. Мне трудно судить о существе предложений. Как обычно, оно на уровне средств массовой информации тонуло в море бессодержательной демагогии. Знаю только, что идеологами реформы являлись два профессора-экономиста Либерман и Терещенко. На этом основании мудрый наш народ - языкотворец назвал сию попытку либерализации советской экономики её «либерманизацией». Забегая вперед, для полноты картины скажу, что ничего из этой затеи не вышло. А. Н. Косыгин незадолго до своей смерти со знанием дела горестно заметил: -- «Наш великолепный аппарат блестяще провалил реформу». Но в 1964 - 1965 годах реформа как бы шла, у всех на устах было имя профессора Терещенко, который выступал по телевидению, публиковался в газетах и толстых журналах, был, как говорится, на виду. Либерман, по известным причинам, старался не высовываться.

Так вот, ходили упорные слухи, что профессор Терещенко - реэмигрант и сын известного миллионера, сахарозаводчика и министра экономики в правительстве А. Ф. Керенского. Столь долгое разъяснение понадобилось мне для того, чтобы рассказать о реакции А. Ф. на мой простой вопрос, действительно ли этот сейчас потому-то и потому-то знаменитый профессор - сын его министра? Ответ был изумителен по простоте и красоте: -- «Нет, Терещенко не был женат, и у него не могло быть сына».

Таковы, пожалуй, суть все те конкретные сюжеты разговора, имевшего место в начале марта 1966-го года между профессором истории Стэнфордского университета

A. Ф. Керенским и советским стажером кандидатом физико-математических наук Н.

B. Карловым, которые сей последний запомнил весьма прочно.

Роскошной Калифорнийской ночью я шел в свою гостиницу. Идти было около часу быстрой ходьбы. Голова пылала. Как ни странно, но этот пошлый штамп адекватно описывает мое состояние той ночью. Взывали к пониманию жалость к одинокому и никому не нужному старику, удивление тому, что он так и не осознал, что же произошло с ним и с его отечеством в 1917-ом году, восхищение его темпераментом, уважение его любви к России и ненависти к её врагам. Надо сказать, что постепенно

эти горячие, с пылу, с жару ощущения взяли верх над мифами и стереотипами. К утру наступающего дня сложилась цельная картина

Если же говорить хладнокровно, то все вышеизложенное отнюдь не претендует на создание сколько-нибудь полного, обобщенного и цельного образа А. Ф. Керенского ни, упаси Боже, на анализ его места в истории. Это - всего лишь штрихи к портрету человека, имя которого известно всем нам, и ошибки которого на столетие вперед определили нашу жизнь. Этим он и интересен.

Часть четвертая, отходная. Нью-Йорк, Париж, Москва, Ереван.

И дым Отечества нам сладок.

А. С. Грибоедов

Приближалась середина марта, а с ней и конец срока моего пребывания в США. Собственно говоря, командировка была на полгода, но один месяц мне удалось заблаговременно замотать. Очень домой хотелось. Я позвонил мистеру Форси в Вашингтон и сообщил ему, что работа сделана, статья написана и послана в печать, спасибо большое.

-- «У меня есть большая просьба.»

Он насторожился. .

-- «Большая просьба, я хотел бы...»

Он поторопился:

-- «На оформление визитов в другие лаборатории нет времени.».

- «Да не нужны мне ваши лаборатории.»

-- Вздох облегчения.

- «Дайте мне возможность пожить недельку в Нью-Йорке, зарезервировав и

оплатив отель не из самых плохих».

- «Доктор Карлов, через день самолетные билеты и резервация будут у Вас на руках».

- «Спасибо» и т. д., и т. п.

Расстались на несколько лет, опять-таки друзьями, но это уже другая история,

связанная с другой поездкой и с другими людьми.

Распрощавшись с Калифорнийскими друзьями, я где-то в районе 10-го марта благополучно прибыл в «Богоспасаемый град Нью-Йорк», где и провел прекрасно неделю, благо, погода была хороша. На пятый день неожиданно встречаю на Бродвее двух мужиков из Института Кристаллографии АН СССР. Это были Хачик Багдасаров и Саша Чернов. (Сейчас сии джентльмены суть члены-корреспонденты РАН). Радость неописуемая, восклицания, междометия, выяснение того, где кто был и долго ли. По ходу обмена бессвязными мнениями выяснилось, что виза у нас троих кончается во вторник, что вылетаем мы все вместе из Нью-Йорка в понедельник рейсом бельгийской компании «Сабена» в Брюссель, где нас ждет пересадка на самолет «Аэрофлота». Поясняю, так как это важно для дальнейшего, что в то время прямого авиационного сообщения между СССР и США не было. Вместе с тем, всем советским гражданам было строго-настрого рекомендовано прилетать на Родину (и вылетать тоже) только советскими самолетами.

Хорошенько изучив расписание авиационных сообщений по линиям Нью-Йорк -

европейские столицы, зная, как на бытовом уровне работает американский капитализм, будучи воодушевлен Калифорнийским своим опытом, я предложил авантюру, полным успехом которой горжусь и по сей день.

--«Ребята, вам нужна эта Сабена и брюссельский аэропорт на пару часов? Нет. Я так и думал. Хотите в Париж на пару дней за счет «Эр Франс»?. Ах, я с ума сошел! Ну, пошли за мной». -На 5-й Авеню находился офис «Эр Франс». Приближался конец рабочего дня. Была пятница. Я, твердо зная, что перевоз одного пассажира через Атлантический океан приносит компании 100 долларов чистой прибыли, сообщил девушке-клерку чистую правду. Что виза у нас кончается во вторник, что мы хотим в Париж и что у неё есть рейс именно во вторник. Так как тогда в Америке развязывалась очередная антифранцузская истерия с призывами не летать французскими самолетами, не покупать французские сыры и вина и т. п. , то девушка проявила энтузиазм и немедленно сделала условную резервацию. Ей лишь было нужно получить официальное согласие Сабены. Я попросил её не покидать офис, пока я не сбегаю к Сабене, контора которой была тоже на 5-й Авеню и в том же блоке. Там пришлось взять грех на душу и сознательно солгать в том смысле, наши переговоры с фирмой «Ю. Си.» завершились вполне успешно. Однако, подписание контракта состоится в понедельник, всё законно, т. к. виза кончается во вторник, но вашего самолета уже не будет, а есть рейс Эр Франс, так не будет ли она (девушка из Сабены) столь любезна и т. д. Бизнес свят, и мы получили требуемое разрешение в адрес Эр Франс.

Я много летал потом, в том числе, и первым классом. Но никогда я так не наслаждался утонченным авиационным сервисом, как при этом ночном полёте над океаном в экономическом классе Эр Франс весной 1966-го года. Самолёт отнюдь не был переполнен, а французская кухня, французские сыры и вина после полугода американской еды приводили в состояние восторга почти религиозного. До сих пор помню утку по-руански и полбутылки Шардонне к ней.

Никаких документов на право побывать в г. Париже у нас не было. Но я знал о существовании понятия «полицейская виза». Эту визу за шесть франков выдавали всем тем, кого Эр Франс привез в Париж, как в пункт промежуточной посадки и чей пересадочный самолёт вылетал из Парижа не ранее, чем через какое-то определенное время. (Не помню, через какое именно: то ли через сутки, то ли через 12 часов). И как я огорчился, узнав у соответствующего клерка Эр Франс, что советский самолет, на котором только мы и могли лететь, уходит из Парижа через два дня на третий. Мы немедленно сделали резервацию на этот рейс, скорбя сердцем, заплатили по одному доллару и, торжествуя в душе, вышли на волю. Но это еще не всё. По существовавшим тогда международным правилам в случае краткосрочного прерывания полёта не по вине пассажира предыдущий перевозчик обязан взять его, пассажира, на полное свое обеспечение. И нас отвезли в роскошный отель на авеню Клебер, накормили, заботливо попросили не опоздать к обеду и оставили одних.

Праздник продолжается. Два дня и три ночи в Париже. Прав Хемингуэй, Париж -это «праздник, который всегда с тобой» ("a movable feast"), но только для тех, кто в нем бывал, бывал в этом лучшем из всех городов мира. Последнее утверждение верно только с точностью до поправки, сделанной великим поэтом, т. е. «если б не было такой земли - Москва». (В. В. Маяковский).

За несколько лет до описываемых событий я проработал несколько месяцев в Париже, знал этот город хорошо и любил его. Возможность показать любимый город симпатичным людям остро усиливала получаемое от него наслаждение.

Сама по себе вся эта гасконада и не заслуживала бы такого подробного о ней рассказа, если бы не характеризовала состояние моего духа после завершения гораздо более опасной авантюры с Керенским. Это было типичное гусарство партизана, который только-только что в глубоком тылу противника на свой риск и страх провел опасную, но сомнительную операцию, а при выходе к «своим» прихватил у противника две бочки спирта и демонстративно напоил всех и вся окрест себя.

Отчитываясь по прибытии в Москву в Международном отделе АН СССР, я честно рассказал об этой французской эскападе. При рассказе деликатно подчеркнул, что всё это не стоило Академии ни сантима и что решение директивных органов о сроке возвращения командируемого на Родину не было нарушено. В результате я был понят и снисходительно прощен. О главном же прегрешении я на всякий случай промолчал и, как вскорости выяснилось, правильно сделал.

Единственным человеком, которому я рассказал всё, подробно и сразу же, была моя жена, которая пришла от того в восторг и ужас одновременно. Но агентов советской разведки в агентстве американской контрразведки не оказалось, а если таковые и были, то они оказались достаточно умны и профессиональны, чтобы не возникать по пустякам.

Меня же охватили другие проблемы. А. М. Прохоров сдержал свое слово - защита моей докторской диссертации была организационно и политически подготовлена. Оставалось только разослать авторефераты да распечатать текст диссертации, рукопись которой была тщательно подготовлена во время Стэнфордского «сидения», благо отвлекающих моментов типа общественной работы, тягот семейной жизни и необходимости руководить коллективом не было. Защита состоялась в мае 1966-ого и прошла более чем успешно. Вожделенный диплом я получил в 1967-м, через 20 лет после поступления на первый курс первого приема ФТФ МГУ (1947-й год).

Надо было приступать к работе по лазерной тематике уже всерьёз, время не ждало, и я использовал время летних отпусков для подготовки фронта работ, подготовки научной, научно-организационной и материально-технической. Вот почему в июле 1967-го года я оказался на месте, смог соответствовать высоким запросам т. Кудрявцева Е. М. и поехать в Ереван в составе лекторской группы ЦК КПСС.

Итак, я решился.

Набрав в грудь побольше воздуха, я рассказал ответственному сотруднику Отдела идеологии ЦК КПСС Л. А. Оникову всё, что изложено выше о встрече с А. Ф. Керенским и обо всех сопутствовавших тому обстоятельствах. В ответ немедленно получил:

--«Ты поступил совершенно правильно. Но больше никому об этом не рассказывай. На всякий случай имей в виду, что ты рассказал эту историю в Отделе идеологии ЦК, получил одобрение и совет никому ничего об этом не говорить.».—

Честно говоря, именно на такой исход я рассчитывал и был счастлив, что не

ошибся. Вскоре я получил прямое доказательство тому, что Л. А. воспринял меня

серьёзно и что его одобрение было искренним.

По возвращении в Москву Л. А. узнал, что его 17-тилетний сын Лёва не прошёл

по конкурсу на исторический факультет МГУ. Для того, чтобы парень не болтался неприкаянным целый год до следующей сессии приёмных экзаменов туда же, Леон Аршакович попросил меня взять его Лёву на должность лаборанта в мою экспериментальную группу. Такие низкооплачиваемые должности в лаборатории всегда имеются, равно как всегда ощущается нужда в непритязательных, надежных работниках типа «поди туда, отнеси это и принеси то, а потом подержи эту штуку, пока я буду припаивать там внизу этот лепесток». Прекрасно воспитанный, физически крепкий юноша хорошо вошел в наш небольшой коллектив. Но заинтересовать его физикой не удалось, и в следующем году он благополучно поступил на истфак. Я же воспринял весь этот эпизод как знак одобрения моему поведению в истории с Керенским.

Эпилог. Двадцать лет спустя

Отечество нам Царское Село

А. С. Пушкин

Прошло двадцать лет. 30-го июня 1987-г года, ровно через сорок лет после того, как я принес требуемые документы в приемную комиссию ФТФ МГУ, я был избран ректором МФТИ. Основная задача была ясна - несмотря ни на что сохранить Физтех таким, каким более сорока лет назад его задумывали отцы-основоположники. Облегчало задачу то, что учебный план Института и по своему содержанию, и по качеству преподавания в основном соответствовал идее Физтеха. Здесь главным было - не порушить выстроенное, сохранить наработанный опыт, накопленное умение. Но стройный корпус учебного плана МФТИ как целое был не без изъяна. Часть несущей конструкции его каркаса изрядно обветшала. На ветрах перестройки это грозило обвалом. Здесь нужны были кардинальные изменения.

Речь идет о преподавании так называемых общественных наук. Самое печальное заключалось в том, что предмет преподавания, сложившаяся система подачи материала и используемые схемы контроля усвоения изучаемого вызывали у студентов стойкое отвращение к гуманитарному знанию, к тому, что можно назвать науками о духе. Здесь не место обсуждать, почему это плохо как в повседневной жизни, так и в стратегической перспективе. Это было плохо, это надо было менять,

Изменений хотели студенты, хотели даже некоторые из преподавателей соответствующих кафедр. Изменений требовало время. Против были партком, райком и обком КПСС. Напомню, это были 1987-1988 годы. Печально знаменитая шестая статья Брежневской Конституции СССР ещё не была отменена. Партия, по этой статье, - «руководящая и направляющая сила советского общества» крепко держала в своих руках все возможные рычаги идеологического воздействия. Но время было уже иным.

Газета «Правда» публикует большую статью об актуальных проблемах перестройки в связи с некоторыми вопросами идеологии. Статья написана явным сторонником М. С. Горбачева и А. Н. Яковлева. Подпись - Л. А. Оников. Немедленно звоню и прошу о встрече. В тот же день эта встреча состоялась, только не на Старой, а на Новой площади, куда к тому времени переехал Отдел идеологии.

За эти 20 лет Л. А. немного похудел, не полысев, заметно поседел, его лёгкий армянский акцент сильно смягчился. Выслушав меня с отнюдь не показным вниманием, он быстро понял суть проблемы и тут же нашел решение.

Через полчаса я уже был в кабинете помощника Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева академика И. Т. Фролова - известного (и, добавлю в скобках, серьёзного) философа. Именно так, с помощью Леона Аршаковича Оникова, МФТИ первым из элитных вузов страны получил возможность осуществлять серьёзную гуманитаризацию естественно-научного образования, не ограничивая себя тяжелыми веригами идеологических догматов.

Московский Физтех, как в том свято убеждены студенты первых лет его существования, в своем деле, в своей области всегда был и, мы надеемся, будет подобен Царскосельскому Лицею пушкинской поры.

Послесловие

И тянется рука к клавиатуре, Клавиатура тянется к руке.

N. N.

Автор считает своим священным долгом выразить глубокую признательность своим друзьям - Виктору Георгиевичу Веселаго, Наталии Александровне Ирисовой и Любови Павловне Скороваровой, которые своим интенсивным воздействием в конце концов вынудили его (автора) записать все вышеизложенное. Автор бесконечно благодарен Елене Константиновне Карловой, своей жене, которая вот уже 52 года в любви и в муках, в радостях и в горестях, в трудах и в веселии ему (автору) сопереживает, одобряет и укоряет его, подчиняется ему и руководит им. Спасибо.

Март - апрель 2003.

Узкое - Ясенево, Воробьевы Горы, Долгопрудный.

Summary Of the unwritten by Nick V. Karlov (On the rendezvous with Mr. Alexander F. Kerensky, Stanford, California, USA, 1966.).

It is described haw and why did the author meet A. F. Kerensky (1881 - 1970), the premier minister of the provisional government in the Russian Revolution of 1917, who later became a staff member of the Hoover Institution on War, Revolution and Peace at Stanford University in Stanford, California, USA and who directed a project concerned the Russian Revolution at the institution. The author spent the winter of 1965 - 1966 and the spring of 1966 as a visiting scientist at W. W. Hansen Laboratories of Physics -Microwave Laboratory at Stanford. Quite naturally Mr. Kerensky and the author met each other. The recollections of this rendezvous as well as of a rather long conversation they have had are presented.

Аннотация

Рассказывается, как и почему автор встречался с Александром Федоровичем Керенским (1881 - 1970), премьер-министром Временного правительства во время Российской революции 1917-го года, в эмиграции ставшим научным сотрудником Гуверовского Института Стэнфордского Университета (Стэнфорд, Калифорния, США). Институт работал над проблемами войны, революции и мира, и А. Ф. Керенский осуществлял в нем научное руководство изучением русской революции.

В рамках программы научного обмена между АН СССР и НАН США автор

провел зиму 1965 - 1966 г.г. и весну 1966 г. в микроволновой лаборатории им. У. У. Хансена Стэнфордского Университета. Их встреча была неизбежна и естественна.

В статье представлены воспоминания автора об этой встрече и о довольно продолжительном разговоре, который имел место между ним и А. Ф. Керенским.