CC BY
88
Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 16 (154).
История. Вып. 32. С. 133-138.
В. И. Цепилова
ИЗ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ РОССИЙСКОЙ ЭМИГРАЦИИ (1920-1939 ГОДЫ)
В статье выявляются условия, способствовавшие развитию историографии в русском зарубежье. На примере историографических работ А. А. Кизеветтера, Д. М. Одинца, Н. Е. Эсперова раскрывается проблема преемственности и новаций в процессе познания исторического пути России.
Ключевые слова: история исторической науки, историография, русское зарубежье, эмиграция.
Историко-научное сообщество русского зарубежья оставило богатое литературное наследие, в том числе и историографического характера. Частично эта проблема рассматривалась в контексте современных работ1. однако предметом специального анализа не стала. В многочисленных статьях повторяется мысль А. В. Флоровского о том, что в эмиграции было создано мало работ по истории Древней Руси, Московскому царству и основное внимание было сосредоточено на имперском периоде. Но в историографическом плане эти этапы вызвали большой интерес правоведов, историков отечественной и всеобщей истории. Е. П. Аксенова, много внимания уделившая историографическим работам А. В. Флоровского, высказала спорное мнение о том, что в изданиях русской эмиграции критика носила случайный характер2.
В данной статье ставится задача выявить причины, обусловившие пристальное внимание к историографии историков-эмигрантов; раскрыть эволюцию/стагнацию исторических представлений как старшего, так и среднего и младшего поколения исследователей, тем самым раскрыть проблему преемственности в исторической науке.
Внимание к историографии обусловливала специфика научного творчества в зарубежье: оторванность от архивов, отсутствие в ряде случаев необходимой специальной литературы и первоисточников для продолжения научных исследований, разобщенность, интересы национальных исследовательских центров, с которыми сотрудничали или работали эмигранты. Эти явления отмечаются многими исследователями как факторы, объясняющие отсутствие в эмиграции новаторских работ, но эти трудности создавали благоприятные
предпосылки для историографического анализа.
Развитию историографии способствовал теоретико-методологический поиск, который шел в исторической науке на рубеже Х1Х-ХХ вв. Идеи поступательного развития, закономерности исторического процесса, характерные для методологии позитивизма, на фоне трагедии Первой мировой войны и революционных потрясений требовали переосмысления известного исторического материала испособствовали профессиональной рефлексии. Большую роль сыграли работы О. Шпенглера, евразийцев, критикуя которые историки обращались к теоретическому наследию дореволюционной России.
Появление историографических работ зачастую было связано с публицистикой, публикацией новых источников, памятными датами истории России, которые широко отмечались в зарубежье. Существенную роль в развитии историографического направления играла психологическая мотивация. Эмигранты, рассматривая свое пребывание в странах рассеяния как «временную командировку», готовились к тому, чтобы после возвращения активно включиться в процесс духовного возрождения России. Наконец, серьезной мотивацией были материальные затруднения, поиск дополнительного заработка.
Специфика становления и развития историографической мысли в 1920-1930-е гг. заключалась в том, что она органично включала в себя как анализ трудов историков русского зарубежья, так и тех, кто остался в Советской России. Это было обусловлено единством «школы», научной проблематики; сохранением личных связей; еще не было «железного занавеса» для знакомства с литературой из
России3. Ограничения по объему и предназначение статей широкой аудитории вели к тому, что авторы зачастую не сопровождали статьи справочным материалом.
Первые рецензии и библиографические обзоры включали точку зрения автора и по существу были историографическими этюдами4.
В середине 1920-х гг. появляются статьи, увеличивается количество некрологов, в которых не только давалась оценка вклада историков в науку, но и излагались позиции авторов по кругу проблем мировой и российской истории. Еще одну группу историографических источников представляют юбилейные статьи, при этом повод не был препятствием для критики.
Ведущая роль в разработке проблем историографии в русском зарубежье принадлежит А. А. Кизеветтеру5. В течение десяти лет он сотрудничал с журналом «Современные записки», регулярно публикуя в нем критические статьи и библиографические обзоры исторической литературы. Редактор журнала М. Вишняк вспоминал, что по истечении 3-4 недель после выхода очередной книги приходило письмо А. А. Кизеветтера, в котором он «... делился впечатлениями по поводу напечатанного материала. Неизменно благожелательная по своему устремлению и мотивам, критика эта бывала часто очень суровой по отношению к отдельным авторам или произведениям»6. В эмиграции Кизеветтер создал несколько крупных работ, главным образом мемуарного характера, был соавтором издания «Истории России» на французском языке под редакцией Ш. Сеньобоса, Л. Эйзенмана и П. Милюкова. В отличие от П. Н. Милюкова, который активно осваивал темы русской революции, гражданской войны и советского строительства, А. А. Кизеветтер, как и многие историки русского зарубежья, не считал возможным из-за неполной источниковой базы и близости исторического периода дать действительно научную оценку происшедшему. Не удалось опубликовать курс лекций по истории России, хотя по косвенным данным работа над ним шла. Поэтому историографические работы историка приобретают особую ценность: в них в концентрированном виде представлен уровень развития классической исторической науки дореволюционного периода, определены исследовательские перспективы, что дает возможность проследить преемственность в развитии науки. Для нас
важным является и то, что в совокупности эти работы показывают те изменения, которые произошли во взглядах историка.
Центральное место в историографическом «наследии» А. А. Кизеветтера занимает статья «Общие построения русской истории в современной литературе». В ней были проанализированы работы Б. Э. Нольде и И. И. Бунакова, посвященные выявлению исторических корней революций в России. Б. Э. Нольде считал, что в России исторический процесс всегда шел «сверху», со стороны государства при игнорировании прав отдельных лиц и общественных групп, поэтому приход к власти большевиков закономерен. И. И. Бунаков видел государственный идеал в московской государственности, основанной на закрепощении всех сословий. По его мнению, с Петра Первого Россия повернула в сторону Запада, исконно русский уклад был разрушен, и результатом этого стала революция. Таким образом, с разных позиций доказывалась неизбежность революций и установление большевистской диктатуры.
Кизеветтер, отметив, что предшественниками этих точек зрения были западники и славянофилы, увидел их сходство в односторонности той и другой схемы. Эта односторонность заключалась в том, что русские историки различных направлений более всего стремились подчеркнуть различие исторической жизни России от исторической жизни европейского Запада, либо игнорируя, либо сильно затушевывая момент сходства и общности», что даже в работах С. М. Соловьева и В. О. Ключевского «...момент своеобразия положительно выдвинут на первый план и освещен с особенною яркостью». Этот подход позволял избежать шаблона, представлял русскую историю в живых красках, но при этом «.исследователи принимали относительное своеобразие жизненных форм за абсолютное своеобразие самого содержания исторической жизни»7. Именно при таком подходе Московское государство изображалось как sui generis, которому невозможно найти аналогов. В связи с этим Кизеветтер ставил вопрос о продолжении исследований истории России в русле всемирной истории.
Суждения Б. Э. Нольде о строительстве государства «сверху вниз» на основе постепенного закрепощения всех сословий не были оригинальными. А. А. Кизеветтер в своих классических работах («Посадская община
в России в XVIII ст.» М., 1903; «Городовое положение Екатерины II 1785 г. Опыт исторического комментария». М., 1909) также отдал дань этой традиции. Но теперь он ставил вопрос, верно ли все это? Опираясь на работы С. В. Бахрушина, С. И. Тхоржевского, А. А. Новосельского8, оставшихся в России, Кизеветтер утверждал, что «.общественный творческий почин играл в нашей истории гораздо более важную роль, нежели это обыкновенно предполагается.», что вопрос о воздействии «холопов» на ход государственной жизни должен привлечь особое внимание исследователей9. В статье «Две утраты. М. М. Богословский и А. Е. Пресняков» историк прямо называет представления о русском народе как неспособном к широкой общественной самодеятельности «старым шаблонным взглядом»10. Таким образом, если раньше он акцентировал внимание на закрепощающем характере посадского мира, на расхождении между декларируемыми правами и практикой городского управления, то теперь - на его самодеятельности. На основе анализа работы Б. Э. Нольде А. А. Кизеветтер ставит проблему изучения «массового народного творчества», которое должно было включить исследование колонизационных процессов, историю русского народного хозяйства и историю основ народного быта.
Вторая часть статьи А. А. Кизеветтера имеет название «Народ вне истории», и в ней автор полемизирует с исторической схемой И. И. Бунакова, в которой утверждалось, что строй Московского государства отражал «заветные и неотъемлемые идеалы русского народа, самого существа русской народной души». Кизеветтер напоминает, что московский строй сложился в силу преходящих, но в то время объективных условий, что этот строй менялся, как менялись сами обстоятельства. Массовые побеги, «нетство» (отказ от повинностей), социальные бунты буквально сотрясали Россию, поэтому никакой идиллии отношений между властью и народом не было.
Народные массы, по мнению историка, оказывали влияние не только на внутреннюю, но и на внешнюю политику власти. В частности, он не соглашается с попыткой Р. Ю. Виппера представить опричнину как результат неудач в Ливонской войне. Причину поражения историк видел в том, что колонизационные процессы шли на юг, в черноземье, а наступление армии в Прибалтике не подкреплялось «оседанием»
мирных жителей на присоединенных территориях. Расширение российского государства либо начиналось с колонизации, а войска приходили для защиты населения, либо завоеванная территория быстро осваивалась русскими переселенцами, что обеспечивало прочность этого завоевания11.
В главном и основном (большая роль государства в жизни общества, закрепощение сословий) историк остался на прежних позициях, но внесенные в эмиграции уточнения показывают существенную эволюцию его взглядов.
Под явным влиянием Кизеветтера полемику продолжил Д. М. Одинец12, который акцентировал внимание на преемственности императорской России и Московской Руси. Оценка Московского государства как уникального явления, по его мнению, была порождена определенной «изоляцией» российской историографии от европейской исторической мысли и недостаточной изученностью проблемы влияния общественно-политической мысли современников на политическую практику.
В отличие от Кизеветтера, Д. М. Одинец более последователен. Если Кизеветтер, признавая «закрепощающий» характер государства, говорил только о разной степени «крепости» сословий, об иерархии и борьбе внутри них, то Одинец утверждал, что нельзя представлять Московское государство ни «царством свободы», ни «царством холопов». Не соглашался он и с представлениями о «вотчинном» характере государства. Государственное начало историк увидел уже в деятельности Ивана III (в этом его взгляды совпадали с точкой зрения А. Е. Преснякова). Сравнивая процесс создания централизованных государств в Европе и в России, автор считал общей тенденцией преобладание частноправовых отношений над государственными, но это была только форма, за которой скрывалась государственная сущность происходящего. Московские князья, передавая земли по наследству, завещали не столько право частной собственности, сколько власть - право законодательства, суда и управления. Распределение земель между наследниками, по мнению историка, было данью государственной идее, которая довольно быстро возобладала над привычками частных собственников: увеличивался излишек «на старший путь», начиная с Дмитрия Донского, титул «великого князя всея Руси» передавался старшему сыну без разрешения
Орды и по завещанию не подлежал дроблению. Сам процесс централизации, подчеркивал исследователь, шел не только «сверху», но и «снизу», со стороны земских сил - бояр, духовенства, служилых людей, дворянства.
Обращая внимание на малоизучен-ность проблемы влияния общественнополитической мысли современников на политическую практику, Д. М. Одинец рассматривает идеологию служилых людей XVI в., выразителем которой был И. Пересветов. Выступая против боярства, за самодержавие, Пересветов, с точки зрения историка, был не чужд идее естественных прав человека: «Бог сотворил человека самовластным». По мнению исследователя, служилые люди в ополчениях периода Смуты, на съездах дворянства поступали не как рабы, а как «самовластные». В челобитьях дворян содержались идеи «вселенского собора», «истинного суда», гарантирующего земские интересы от царских ошибок и произвола воевод. В них исследователь увидел сходство с боярскими требованиями XVI в. и программами XVIII-XIX вв.13
Постановка А. А. Кизеветтером и Д. М. Одинцом новых задач перед исследователями, в частности изучения колонизационных процессов, влияния различных слоев населения на исторический процесс, показывают эвристический потенциал позитивистской методологии и преемственность в исторической науке дореволюционного и советского периодов14. Представляется, что историю российской историографии можно представить как движение «сверху» «вниз»: от истории царей, через изучение государственных структур и «средних» общественных групп к анализу роли народных масс в историческом процессе.
В эмиграции трансляция исторической памяти стала одной из важнейших задач, на решение которой была направлена созданная система образования. Выпускник Юридического факультета в Харбине Н. Е. Эсперов, ставший в 1928 г. магистром русского права, посвятил ряд статей Киевскому периоду в истории российского государства. Это было связано с появлением евразийства, «продлившего» российскую историю на сотни лет вглубь веков, оформлением в зарубежье украинской национальной исторической школы. Недооценка этого периода в дореволюционной историографии создавала иллюзию резкого разрыва, отсутствия преемственности
между древней и удельной Русью, с одной стороны, и московской государственностью, с другой. Это послужило основанием для некоторых украинских историков вести историю великорусской народности с московского государства, а решения Переяславской рады представить как установление договорных отношений с Москвой. В свете этого дальнейшая история Украины изображалась как участь колониального государства. Эта точка зрения сформировалась до революции (М. С. Грушевский), но революционные потрясения, составной частью которых был рост сепаратизма и распад государства, превратили ее в аргумент для национального движения в годы гражданской войны и оказались востребованы украинской диаспорой в эмиграции15.
Н. Е. Эсперов выделил две сложившиеся точки зрения в историографии СевероЗападной Руси. Господствующее мнение было связано с именами С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, С. Ф. Платонова, которые считали, что социально-политический строй Ростово-Суздальской земли был диаметрально противоположен политическому, социальному и культурному устройству южных княжеств. Эта же точка зрения была повторена П. Н. Милюковым в юбилейном издании «Очерков по истории русской культуры». А.
А. Кизеветтер рассматривал киевский период как представляющий «археологический интерес». Другая оценка давалась в работах В. И. Сергеевича, Д. А. Корсакова, А. Е. Преснякова, которые подчеркивали преемственность между киевским и удельным периодом русской истории. Н. Е. Эсперов присоединился ко второй точке зрения.
В отличие от Соловьева и Ключевского, исследователь обращает внимание на то, что славянское население северо-западной Руси было не пришлым, а коренным и появилось на восточно-европейской равнине издавна. Выступая против определения Ключевским характера Киевской Руси как торгового, историк на основе летописей показывает, что основу экономики составляло землевладение. В северо-западной Руси, с его точки зрения, были те же элементы политической системы, что и в Киевской Руси, причем, что еще важнее, роль каждого из этих элементов (вече, князь, дружина, бояре) была одинаковой. Проследив все случаи наследования власти в Ростово-Суздальской земле, Эсперов пришел к выводу о главной роли вече в решении
этого вопроса, а в системе представительства на вече историк увидел прообраз Земских соборов. Потерю влияния вече в Киеве он связывал с обеднением населения и князя из-за набегов степняков.
Автор не соглашался с выводами М. С. Грушевского о том, что преемственность права и культуры великорусской и украинской народностей являлась почти такою же ре-цепциею, как право и культура византийская или, например, польская в жизни украинского народа XVII-XVIII вв. Киевское государство, его право, быт и культура, по мнению украинского историка, были созданием украинской народности. Эсперов, напротив, утверждал, что правопорядок во всех русских землях был почти одинаков, что именно на базе права Древней Руси вырабатывались правовые нормы русского народа. В качестве доказательства он приводил порядок передачи крестьянского дома от отца младшему сыну, получение дочерями только движимого имущества; систему наказаний за конокрадство; церковную юрисдикцию.
Историк подчеркивал, что отличия не было и в культурном плане: в храмовом строительстве Ростово-Суздальского княжества автор отмечал влияние византийских и европейских мастеров, указывая при этом на оригинальность и высочайший уровень зодчества отечественных мастеров. Используя историко-сравнительный метод и летописные источники, он убедительно доказывал, что по экономическим, политическим, социальным и культурным условиям невозможно диаметрально разделить киевскую, удельную и московскую Русь, что это были этапы единого исторического процесса К-ХХ вв.
Резюмируя, автор утверждал, что до нашествия татар Ростово-Суздальская земля входила в своеобразный союз русских земель, не отличаясь от них ни своей политической, ни социальной конструкцией: «В живом общении всех земель создавался общий правопорядок, который и лег в основу права всего русского народа в его различных разветвлениях»16.
Таким образом, изучение даже небольшой части историографического «наследия» эмигрантов дает возможность показать преемственность процесса познания исторической судьбы России, увидеть некоторую эволюцию взглядов историков старшего поколения под воздействием нового жизненного опыта.
Примечания
1 Пашуто, В. П. Русские историки-эмигранты в Европе. М., 1992; Вандалковская, М. Г. П. Н. Милюков и А. А. Кизеветтер : история и политика. М., 1992; Аксенова, Е. П. Историческая наука СССР и русского зарубежья в оценке А.
B. Флоровского // Культурное наследие российской эмиграции. 1917-1940 : в 2 т. Т. 1. М.,
1994. С. 95-100; Аксенова, Е. П. Материалы фонда А. В. Флоровского в архиве Российской Академии наук о русской научной эмиграции в Чехословакии // Русская, украинская и белорусская эмиграция в Чехословакии. Прага,
1995. С. 500-507; Балуев, Б. П. Струве как историк // Отечеств. история. 2001. № 2. С. 117-133; Бычков, С. П. Введение в историографию отечественной истории XX века /
C. П. Бычков, В. П. Корзун. Омск, 2001 и др.
2 Аксенова, Е. П. Русские ученые-эмигранты первой волны в Югославии // Русская эмиграция в Югославии. М., 1996. С. 155.
3 В «Отчете о русской исторической науке за 50 лет (1876-1926)» Н. И. Кареева (1926 г.) мы находим имена и оценку вклада историков М. И. Ростовцева, П. Г. Виноградова, Р. Ю. Виппера, О. В. Добиаш-Рождественской, П. М. Бицилли и других. См.: Отечественная история. 1994. № 2. С. 136-154. Эта статья в 1930 г. была оценена Н. М. Лукиным как «антимарксистские выкрики Кареева на страницах иностранных изданий». См.: Историк-марксист. 1931. Т. 21. С. 44-86. Зарождаются традиции исключения эмигрантов из российского научного пространства, а также «беспокойство» публикацией за рубежом, которые станут отличительной чертой советской историографии.
4 Ростовцев, М. И. Идея прогресса и ее историческое обоснование // Соврем. зап. 1921. № 6. С. 146-166; Кизеветтер, А. А. Научноисторическая литература в современной России // Соврем. зап. 1923. Т. 15. С. 388-400.
5 По нашим подсчетам, библиография трудов Кизеветтера в эмиграции насчитывает более 500 наименований, большая часть которых носит историографический характер. См.: Максимович, Е. Ф. Библиография трудов А. А. Кизеветтера // Зап. Рус. науч. ун-та в Белграде. Прага ; Нарва, 1937. С. 225-283.
6 Вишняк, М. Памяти А. А. Кизеветтера // Соврем. зап. 1933. Т 51. С. 400.
7 Кизеветтер, А. А. Общие построения русской истории в современной литературе // Соврем. зап. 1928. Т. 37. С. 310-341.
8 Речь идет о монографии С. В. Бахрушина «Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII вв.» (М., 1929), его статье «Торговые крестьяне в XVII веке» (Учен. зап. Ин-та истории РАНИОН. М., 1929. Т. 5), а также работах А. А. Новосельского «Вотченник и его хозяйство в XVII веке» (М. ; Л., 1929), «Правящие группы в служилом городе XVII в.» (Учен. зап. Ин-та истории РАНИИОН. 1928. Т. 5), С. И. Тхоржевского «Народные волнения при первых Романовых» (Пбг., 1924).
9 Кизеветтер, А. А. Общие построения русской истории в современной литературе. С. 339.
10 Кизеветтер, А. А. Две утраты. М. М. Богословский и А. Е. Пресняков // Соврем. зап. 1930. Т. 43. С. 511-519.
11 Кизеветтер, А. А. Научно-историческая литература в современной России. С. 388-400. Речь идет о брошюре Р. Ю. Виппера «Иван Грозный» (Берлин, 1923).
12 Одинец, Д. М. Московское царство // Соврем. зап. 1935. Т. 59. С. 297-317. Одинец Дмитрий Михайлович (1882-1950) окончил гимназию в Ярославле, юридический факультет Петербургского университета. Одновременно прослушал курс в Археологическом институте. В 1902-1903 гг. слушал лекции в Берлинском университете. Принимал участие в белом движении. Трудовик. С 1920 г. жил в Белграде, затем в Париже. С 1926 г. - профессор Франко-русского института социальных, политических и юридических наук. Депортирован в СССР в 1948 г. Жил и работал в Казани. Сфера научных интересов -история России (Древняя Русь, Московская Русь). О нем: Ковалевский, П. Е. Некролог // Рус. мысль. 1950. 20 мая, 2 июня; Русское масонство. 1731-2000 : энцикл. слов. М. : РОССПЭН, 2001. С. 603-604.
13Интересно отметить «преемственность» современной зарубежной русистики и дорево-
люционной русской историографии по проблеме «вотчинного характера государства», «закрепощенности сословий» и «рабьего» положения сословий в Московской и императорской России. См.: Пайпс, Р. Россия при старом режиме. М., Новая газета, 1991. Нам представляется, что такая преемственность является шагом назад в сравнении с новыми подходами историков-эмигрантов.
14Одним из первых эту мысль выразил Г. П. Федотов, который, называя В. О. Ключевского основоположником социальной проблематики, считал, что «если в России исторический марксизм нашел для себя сравнительно благодарную почву, то это потому, что она была подготовлена для него Ключевским». Если для Кизеветтера задачи историков заключались в продолжении исследовательской работы по социальной проблематике, то Федотов определил необходимость некоторого возврата к идеям государственности, национального мироощущения и духовности. Основной принцип развития научной мысли представлялся историку как разрыв и преемственность с прошлой схемой. См.: Федотов, Г. Россия Ключевского // Соврем. зап. 1932. Т. 50. С. 360. С нашей точки зрения, эта почва была подготовлена в целом «школой Ключевского», «выпускниками» которой были и названные историки-эмигранты и первые марксисты (М. Н. Покровский, Н. А. Рожков).
15 Сватиков, С. Г. Россия и Дон. 1549-1917. Прага : Изд. Дон. ист. комиссии, 1924.
16 Эсперов, Н. Е. : 1) Социально-политический строй Ростово-Суздальской земли со второй половины XII века до нашествия татар // Изв. юрид. фак. Харбин, 1931. Т. IX; 2) Удельнофеодальная эпоха, как особый период истории русского права // Там же.
