CC BY
314
Горбовская С. Г.
ИЗ ИСТОРИИ «ГОЛУБОГО ЦВЕТКА»
КАК ОДНОГО ИЗ ХУДОЖЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНЫХ СИМВОЛОВ ФРАНЦУЗСКОЙ, НЕМЕЦКОЙ И РУССКОЙ ЛИТЕРАТУР XIX В.
Внимание исследователей флоросимволики в литературе чаще всего привлекают такие яркие экстенсиональные знаки1, как роза, лилия, фиалка, розовый куст, куст сирени; среди деревьев — дуб, ель, ива, некоторые другие ботанизмы. Маленький цветок голубого или синего цвета тоже один из наиболее часто встречающихся микросемиоти-ческих элементов и прозы, и поэзии. Как отдельная, интенсиональная категория, условно именуемая «голубым цветком», он приобрел самостоятельную семантику — символа, обозначая Душу мира, нерукотворную природу. Несмотря на то, что он является символом романтического пантеизма, нельзя забывать, что одновременно «голубой цветок» как знак вбирает в себя отдельные эксдискурсионные денотативные категории, каждая из которых обладает своим неповторимым значением.
Прежде всего, речь идет о поэтической и прозаической традиции, которая зародилась в конце XVIII в. и распространилась в XIX столетии. Хотя многие приписывают авторство абстрактного и одновременно очень конкретного образа «голубого цветка» Новалису, впервые он появился в творчестве Ж. Ж. Руссо. Впервые один из образцов флоросимволики «голубого цветка» встречается во французской литературе XVII в. в трактате «О моде» Жана Лабрюйера: «Женщина, вошедшая в моду, похожа на тот безымянный синий цветок, который растет на нивах, глушит колосья, губит урожай и занимает место полезных злаков; им восхищаются и его ценят лишь потому, что такова внезапно возникшая, случайная и преходящая прихоть моды. Сегодня все гонятся за этим цветком, женщины украшают себя им, а завтра он снова окажется в пренебрежении, годный разве что для простонародья» [1. С. 160].
Но если у Лабрюйера мы имеем дело с риторическим сравнением, способным привлечь внимание читателя своей оригинальностью, а затем тут же и забыться, то барвинок Руссо совершает настоящий переворот в судьбе этого знака. Он появляется на страницах «Исповеди» как символ, таящий в себе несколько смыслов, — знак М-м де Ва-ранс, цвет ее голубых глаз. Прогуливаясь с молодым философом в швейцарском предместье Шарметты, госпожа де Варанс заметила распустившийся барвинок и в восторге воскликнула: «Вот барвинок еще в цвету!». Именно эта фраза становится для барвинка судьбоносной. «Я никогда не видел барвинка, — писал Руссо, — но не нагнулся, чтобы разглядеть его, а без этого, по близорукости, никогда я не мог узнать, какое растение передо мной. Я только бросил на него беглый взгляд, после этого прошло около тридцати лет, прежде чем я снова увидел барвинок и обратил на него свое внимание. В 1764 г., гуляя в Кресье со своим другом дю Пейру, я поднялся с ним на небольшую гору... В ту пору я уже начинал немного гербаризировать. Подымаясь на гору и заглядывая в кустарники, я вдруг испускаю радостный крик: «Ах! Вот барвинок!» И действитель-
1 Мы разделяем флоросимволы на эксдискурсионные, имеющие вариант в действительности (денотаты: роза, лилия, василек, барвинок и т.д.), и индискурсионные, существующие только в рамках литературного дискурса (абстракты: «цветы зла», «цветы риторики», «мистический цветок», «аленький цветочек» и т.д.)
© Горбовская С. Г., 2010
но, это был он... По впечатлению, произведенному на меня подобной мелочью, можно судить о том, как глубоко запало мне в душу все, что относится к тому времени» [2. C. 201-202] (пер. М. Н. Розанова). Знакомство с барвинком, благодаря М-м де Варанс, положило начало сбору гербариев, что для Руссо стало своеобразным поиском Истины в множестве ботанических подвидов. Барвинок Руссо — знак гербаризации, символ «биноминальной номенклатуры», эмблема массового интереса как к ботанике, так и вообще к естественным наукам в XVIII — начале XIX вв. (Бюффон, Линней, Ламарк). Если Карл Линней в «Философии ботаники» называет символом ботаники, ее вершиной — цветок, то для Руссо эту же функцию выполняет барвинок. Барвинки становятся диахроническим символом Руссо, его узнаваемым знаком. Доказательством тому служат, к примеру, известные слова Дж. Байрона из поэмы «Дон Жуан»: «Но, как Руссо, цветочек созерцая, «Voila la pervenche!»—я восклицаю» [3. C.454], свидетельствующие о большой увлеченности современников английского романтика наблюдениями за природой и гербаризацией в духе Руссо.
Во французской традиции «барвинок» будет подхвачен Альфонсом де Ламартином в разных сборниках «Поэтических медитаций», особенно «Третьих (неопубликованных). У Ламартина барвинок — элемент природы, один из ее ярчайших знаков. Он дан в двух разновидностях — большой (светло-голубой) и малый (темно-синий) —рос и растет по сей день среди лугов Франции, на берегах рек, в лесах, где так часто бывал поэт во время пребывания в Милли, в долине Сен-Пуан, в Монкюлот, в коммуне д’Юрси, куда он приезжал к своему дяде, аббату де Ламартину, и поместьем которого владел до 1831 г. Открывающее сборник «Третьи Медитации» стихотворение «Барвинок» («La pervenche»): «Pale fleur, timide pervenche, / Je sais la place oil tu fleuris,/ Le gazon oil ton front se penche/ Pour humecter tes yeux fetris... » [4] («Бледный, скромный барвинок// Я знаю, где ты цветешь, // Знаю те травы, к которым ты сгибаешься, // Чтобы наполнить влагой твою увядающую чашечку (буквально — «глаза»)) — с одной стороны, о цветах, похожих на девичьи глаза, способных покорить сердце поэта (глаза Эльвиры (Юлии Шарль или Мадам де Ламартин) или Лены де Ларш [4]), но с другой — конечно, намек на знаменитый барвинок Руссо, который придал в «Исповеди» этому скромному цветку литературно-символический статус. «Голубые глаза, глядящие из полевых трав» — это глаза самой Природы, в которой, согласно романтической концепции мироздания, растворено божественное. Ярчайший символ идеалистического пантеизма.
Для Ламартина не столько немецкие натурфилософы, сколько Руссо, Бернарден де Сен-Пьер и Шатобриан на всю жизнь оставались главными учителями, сколько их произведения — основой философских спекуляций. Барвинок для Ламартина — пантеистический символ Природы, сотворенной Господом-творцом. Эта мысль ярко прозвучала еще в одном стихотворении «Третьих Медитаций» — «На странице, нарисованной насекомыми и растениями» («Sur une page peinte d‘insects et de plantes») [4. P. 266], в настоящей оде пантеизму, где в круговороте бабочек, стрекоз, жуков, пчел, тростника, кувшинок появляются барвинки, голубые глаза, глядящие на поэта из тени полевых трав. («Pervenches, beaux yeux bleux qui regardez dans l‘ombre...») [4. P. 266].
Известно, что философия природы Руссо оказала влияние на натурфилософию немецких романтиков, особенно на эстетику Шеллинга, идеи которого, а также опыт английского и французского сентиментализма конца XVIII в., стали основой творчества Новалиса. «Голубой цветок» со своими свойствами есть уже в немецком фольклоре: немецкие пастухи прикрепляли волшебные голубые цветки к своей одежде, чтобы обладать даром видеть закопанные клады. Согласно народной легенде голубой цветок дает надежду на встречу с долгожданным сокровищем, «голубая мечта», цветок папо-
ротника, которого нет, но который существует в воображении того, кто в него верит. Новалис, как известно, был геологом, и связь этой легенды с развивающейся в начале XIX в. геоботаникой (наукой о связи роста цветов и растений в районе залежей различных ископаемых) вполне возможна. Многие исследователи литературного наследия Новалиса, как, например, Грете Йоникс в статье «Новалис и его голубой цветок» (2007) [5], В. Б. Микушевич «Голубой цветок и дьявол», «Тайнопись Новалиса» [6] называют голубой цветок символом «души Мира», «синтезом природы и творчества», символом натурфилософии, символом романтизма.
Однако помимо этого должен был быть вполне конкретный импульс к выбору именно голубого цветка, а не желтого по европейской традиции «языка цветов» (цвета солнца, теплоты, радости), белого (чистоты, света, веселья), красного (любви, огня, страсти, жизни) и т. д. Голубой символизировал чистоту, верность и даль, что, наверное, и отвечает символическому подтексту новалевского цветка. Связь рассказа о миннезингере XIII в. в «Генрихе фон Оффтердингене» с народным приданием о голубом цветке пастухов вполне логична, но должен был быть цветок близкий по времени к самому Новалису. Мы не можем с уверенностью говорить о том, что знаменитый «голубой цветок» навеян барвинком Руссо, но несколько фактов говорят в пользу этой версии. Во-первых, не было на тот момент в литературной традиции столь же знаменитого голубого цветка, во-вторых, у Руссо барвинок, как мы уже сказали выше, символизировал женщину, которую Руссо полюбил в ранней юности и образ которой пронес через всю жизнь. Встреча тридцать лет спустя с маленьким горным барвинком стала для французского философа как будто встречей с самой Луизой. Для Генриха фон Оффтер-дингена голубой цветок, увиденный во сне, тоже в горной местности, также хранит в себе женские черты, а именно девичье лицо: «ему захотелось приблизиться к цветку; но цветок вдруг зашевелился и вид его изменился; листья сделались более блестящими и прижались к растущему стеблю, цветок склонился к нему и лепестки образовали широкий голубой воротник, из которого выступало нежное личико» [7. C. 12-13] (Пер. З. Венгеровой).
Возможно, для самого Новалиса цветок связан с Софи Кюн, его рано ушедшей из жизни невесты. В религиозной традиции голубой цветок постепенно переходит в синий цвет одежд Софии, Премудрости Божьей. Нужно отметить, что голубой цветок практически у всех авторов связан с идеальным женским образом, идеальной женственностью. Из каждого цветка смотрит Беатриче Руссо, Ламартина, Новалиса, как и у самого Данте, его обожествленная муза смотрела на него в Эмпирее из чаши цветка (правда не голубого, а меняющего цвет от белого до огненно красного, но синий или голубой цвет — одна из стадий огня, к тому же стихия василька, одного из «голубых цветков», — огонь). Космос Данте — как воздушная, так и огненная стихия, — огонь для мистика Новалиса также играет важную символическую роль (отсюда возникают алхимико-герметические персонажи — Феникс, Цинк, Злато). Кроме того, в «Гимнах к ночи» Новалис намекает сам на дантевский образ розы Эмпирея: «я храню неизменную вечную веру в небо Ночи, где светит возлюбленная».
Вторым конкретным цветком-прототипом голубого цветка мы бы назвали именно василек, чьей стихией является огонь. Такая разновидность василька, которая по-немецки пишется Die Kornblume, напоминает пышный испанский воротник. Само название «голубой цветок» Новалис позаимствовал у немецкого художника Фридриха Шведенштайна (Грубен) (1770-1799) и его картины «Голубой цветок», которая, к сожалению, была утрачена. После смерти Софи Кюн Шведенштайн присылал Новалису акварели, где были изображены увядшие васильки, что якобы и послу-
жило импульсом к написанию романа и использованию ключевого образа «голубого цветка».
Тема «голубого цветка» в немецкой романтической поэзии была продолжена Йозефом фон Эйхендорфом в одноименном стихотворении, где поиск голубого цветка становится поиском недостижимой Истины или недостижимой любви. Само определение голубого цветка как символа романтической литературы было введено Шамиссо, которому, кстати, удалось вывести свой голубой цветок — всем хорошо известный «колокольчик Шамиссо».
Хотелось бы уточнить, подводя итог, что Новалис ввел голубой цветок в поэтический текст, в то время как Руссо открыл этот символ для литературы философского и дневникового характера. Но все же тот факт, что Новалис выбрал для определения своего символа экстенсиональный вариант, напоминающий французское написание «василька» («bleuet»), а не немецкое (Kornblume), т. е. «цветок во ржи», заставляет задуматься над французскими корнями его семантики.
Что касается «голубых цветов» Лабрюера — это яркий пример тех самых «голубых цветов риторики великой», на которые намекает Раймон Кено в своем знаменитом романе «Голубые цветочки» (1965) [8], так как ошибочно полагать, что они являются аллюзией на «голубой цветок» романтизма. В XVI-XVIII вв. были распространены произведения не литературного, а скорее лингвистического характера, где французский язык сравнивался с «партером», т. е. тем местом в парке, где разбивались клумбы и разводились цветы. Французский язык сравнивался с разными разделами таких партеров — клумбами, грядками, цветочками, газонами и т. д.
К примеру, такое сравнение можно найти в лингвистической анонимной монографии Les fleurs et les parterres de la rhetorique francaise (1659) («Цветы и Партеры французской риторики»), а также в более ранних работах, посвященных цветам, как в риторите L’Infortune «Le Jardin de Plaisance et fleur de rhetorique(1500) (Сад удовольствия и цветок риторики).
Голубой цветок в своей самобытной манере присутствовал и в русской поэзии XIX в. Главными семиологическими ботанизмами выступали василек, колокольчик, незабудка, а основным цветовым сопоставлением голубого цветка в русской традиции было голубое небо. Это сопоставление основывалось на легенде о васильках: небо спросило у пшеничного поля — почему оно не приветствует его своими красками и ароматами. Поле ответило, что оно приветствует небо, но у колосьев нет ни красок, ни запаха. Тогда небо разлилось по полю множеством голубых цветов. Также хорошо известна украинская легенда о том, как влюбленная русалка превратила пахаря Василия в голубые цветы (васильки) (аналог мифа о Нарциссе). Может показаться странным, но этот символ редок, он практически не встречается в поэзии русских романтиков первой половины XIX в. Чувствуется, что отношение к васильку было такое же пежоративное, как и в трактате Лабрюйера — «цветок простолюдинов», а если он и встречается, то не как символ, а скорее как мотив или декоративный элемент — в произведениях Лермонтова, Вениветинова, Жуковского, Тютчева, Плещеева, Батюшкова. Пушкин именно в качестве символа вводит василек лишь в одном небольшом стихотворении «Общая судьба».
Во ржи был василек прекрасный,
Он взрос весною, летом цвел И наконец увял в дни осени ненастной.
Вот смертного удел! [9]
Но данный символизм не характерен для василька, чаще его применяли к розе, как символу или метафоре скоротечности жизни, быстро проходящей женской красоты, слишком короткой жизни поэта (многие поэты-романтики по странным стечениям обстоятельств очень рано уходили из жизни).
Внимание поэтов первой половины столетия больше привлекали традиционные роза и лилия, в разных семиотических нагрузках — от любовной, религиозной до розенкрейцеровской2,—гербарный цветок, цветок в книге, фиалка — цветок великого Гёте. Даже у Афанасия Фета, чья флоросимволика необычайно богата, василек не встречается. Исследователь В. С. Федина первая описала «поэтический цветник» Фета: роза, ландыш, колокольчик, незабудка, георгин, лилия, лотос, душистый горошек, мак, резеда, кувшинка, гиацинт, тубероза, гвоздика, рододендрон. Василек в нем отсутствовал [10. С. 89-126]
Создается впечатление, что в отношении василька в русской поэтической традиции присутствовал какой-то запрет: возможно, из-за сложности выбора между небом и васильком. Василек крайне редко встречается в обрядовых народных песнях. На это указывает Д. С. Лихачев в своих «Заметках о русском» 1987: «Рублевское сочетание — васильки среди спелой ржи. А может быть, голубое небо над полем спелой ржи? Все-таки васильки — сорняк, и сорняк слишком яркий, густо-синий, не такой, как в рублевской “Троице”. Крестьянин не признает васильки своими, и рублевский цвет не синий, а скорее небесно-голубой...» [11]. То есть ни крестьянин в фольклорных песнях, ни поэт до середины XIX в. не признавали василек своим, потому что он был тогда чужим, западно-европейским знаком. В своем символическом амплуа василек особенно как знак голубых глаз и эмблемы поля встречается в поэзии уже конца XIX в.
Стихотворение А. Апухтина «Сумасшедший» (1890), а точнее внутренняя вставка-песня: «Да, васильки, васильки... / Много мелькало их в поле», после слов «Мы рвали васильки,/ И тут мне показалось...» [12], послужило импульсом к написанию известного романса, который видоизменялся от одного исполнителя к другому, у Н. Некрасова в «Деревенских новостях» на голове мертвого ребенка венок «из васильков и из кашки» [13], что, возможно, символизирует чистоту ребенка, чья душа попадает после смерти на небо. У С. Есенина в цикле «Цветы» василек — символ русской природы: «Я только тот люблю цветок,/ Который врос корнями в землю,/ Его люблю я и приемлю,/ Как северный наш василек»[14. С. 171].
Ошибочно думать, что василек — символ русского поля, он, как и барвинок, просто символ деревенского пейзажа, символ дикорастущей, нерукотворной природы. Он приходит в русскую поэзию второй половины XIX в. из западной романтической традиции, а не из русского фольклора, обрядовых песен и заклинаний, где он имел определенные значения, связанные с двумя обрядами: «пошел колос на ниву» (когда на ниве появлялись первые колосья) и «именинный сноп» (сбор урожая). Василек считался символом непостоянства (из-за переменчивости цвета), а также васильки называли «васильковым племенем», который душит урожай. Если в русскую поэзию первой половины столетия пришли флорознаки, употребляемые в западной поэзии конца XVIII —начала XIX вв., то символ пантеистического романтизма, символ Души мира, Природы пришел в Россию чуть позже и прижился так гармонично, что занял положение исконно русского
2 Часто в поэзии первой половины XIX в. использовалась символика некоторых розенкрейцеров-ских клубов, к примеру «Ложи Святого Иоанна» и ее Трех роз, обозначавших свет, любовь, жизнь, интерпретируемых в поэзии как юность, зрелость, старость. На традицию таких произведений в русской поэзии, и особенно на творчество молодого Пушкина, оказало влияние известное стихотворение Гёте «Тайны».
символа. Во французской традиции начала XIX в. василек встречается в поэзии Гюго: «Васильки» («Восточные мотивы»), «Ночь почтенна в полях... », «В окрестностях Парижа», «Поэт — богач», «Равенство» («Песни улиц и лесов») и т.д., О.Барбье: «Васильки» 1831 («Ямбы»), Ф.Копе: «Баллада в честь зерна» (Откровенные слова). Он изображен, равно как и в русской традиции, среди колосьев ржи. Ярким примером служит стихотворение В. Гюго «Les bleuets» («Васильки») из сборника «Восточные мотивы», по своему пантеистическому настроению, напоминающие «Барвинки» Ламартина:
Tandis que l’etoile inodore Que l’ete mele aux blonds epis Emaille de son bleu lapis Les sillons que la moisson dore,
Avant que, de fleurs depeuples,
Les champs aient subi les faucilles,
Allez, allez, o jeunes filles,
Cueillir des bleuets dans les bles! [15]
Покуда звездочки в июле Среди хлебов в полдневный зной Горят на ниве золотой,
Как искорки ляпис-лазури!
Пока на поле у реки Не косит их коса, летая,
Вам все бы, девушки, гуляя,
Срывать в колосьях васильки!
(Пер. В. Рождественского)
Колокольчик имел индивидуальную семантику, свойственную именно русской поэзии, входящую в символическо-эмблемный ряд таких поэтических знаков как русская тройка, русское поле, почтовые колокольчики, ямщики и связан с дорогой или колокольным перезвоном. На это указывает сама форма цветка — веточка, усеянная маленькими голубыми колокольчиками, так похожими на настоящие, металлические. Несмотря на то, что, например, по-французски колокольчик тоже la clochette, символом почтовой повозки он мог быть только в русской поэзии, ибо только в России применялись валдайские колокольчики, а также бубенцы, а на западе — почтовые рожки, которые не прижились в России во времена Петра I. Ярчайшим примером здесь является стихотворение Алексея Толстого «Колокольчики мои... ». Хотя традиционный для всех голубых цветов романтизма образ голубоглазых людей, глядящих на проезжающего, здесь тоже звучит в первой строфе стихотворения:
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые? [16]
За этим традиционным вступлением происходит корреляция образа, цветок как будто меняет свою эфемерную структуру, сначала на тонкую металлическую скорлупу (И о чем звените вы,/ В день веселый мая...), а затем разрастается, раздувается до гигантских размеров (Иль влетим мы в светлый град // Со кремлем престольным? // Чудно улицы гудят // Гулом колокольным...). Сначала колокольчики Толстого создают атмосферу перезвона, под который происходит движение кареты, под этот звон поэт
летит по России, вспоминая нелегкую историю страны, буквально погружаясь в страшные картины прошлого. И этот звон не то колокольчиков-цветов, не то колокольчиков на дуге повозки, превращается в единую музыку одного большого колокола, который звенит под куполами русской церкви (Громче звон колоколов, // Гусли раздаются... // Шум летит на дальний юг...). И делает русский колокольчик уникальным знаком.
В связи со следующим флоросимволом нам приходится хронологически вернуться на несколько десятилетий назад и обратиться к текстам М. Ю. Лермонтова, который в своей поэзии воспевает еще один знаменитейший из голубых цветов — незабудку. И делает он это, в отличие от многих своих современников (Майкова, Фета, Плещеева — для которых незабудка — цветок русских лугов, полей, рощ, приусадебных садов), в духе европейского романтизма.
У Лермонтова «Незабудка» [17]—это несколько измененная передача содержания старинной австрийской легенды о незабудке, воспетое немецким поэтом фон-Платеном о мальчике, который с уступа сорвал для возлюбленной незабудку, упал в глубокую реку и утонул. Примерно тот же сюжет встречается в стихотворении В. Гюго «Я Вам цветок сорвал на горной круче». У Лермонтова речь идет о рыцаре, который, сорвав для дамы сердца голубой цветок, сравниваемый у Лермонтова в русской традиции не с голубыми глазами, а с цветом неба, гибнет на болоте со словами «не забывайте меня».
Во Французской традиции XIX в. певцом незабудки становится Жерар де Нер-валь. Конечно, цветком Нерваля принято считать розу—«la rose qu‘elle tient c‘est la Rose tremiere», об этом написано немало работ, в том числе и исследование М. Пастуро «Черное солнце меланхолии» [18. C. 317-327] о связи символики El Dedichado с поэзией немецких средневековых миннезингеров, а именно с Codex Manes, статья Е. В. Сашиной «Символика розы в творчестве Нерваля»[19. С. 102-112 ] и т.д. Но Жан Рише, один из наиболее ярких нервалистов, утверждает в книге «Жерар де Нерваль» [20], в главе специально посвященной флоро- и зоосимволам, что именно незабудка, как флорознак, имела для поэта важное значение. Он связывает это с любовью Нерваля к различным книгам по алхимии и кабале, где некоторым растениям отводилась особая символическая роль. Незабудка значилась символом луны и была цветком поэтов. Незабудка — ярчайший, хотя и упомянутый всего два раза за все повествование, фло-рознак «Аврелии» — первый раз во сне герой видит незабудку мельком, лишь вскользь упоминает о ней, хотя вереница женских образов, которые возникают в этом же сне, от матери до Жени Колон, говорит о том, что незабудка появляется здесь неслучайно. Во французской селамной традиции она обозначала любовь и память. Во второй раз она появляется уже в самом конце повествования, когда происходит абсолютный распад текста, уже за приделами делиризированного, сумбурного финала, который трудно назвать именно финалом, в отрывочных мыслях, пришедших как бы извне: «Sur les montagnes de l‘Himalaya une petite fleur est пЄє. — Ne m‘oubliez pas! — ... et une reponse s‘est fait entendre dans un doux langage etranger.— «Myosotis!» [21]3.
Эта игра слов у Нерваля не случайна. По-французски незабудка — le myosotis, т. е. происходит от двух греческих слов «мышь» и «ухо», т. е. маленькая, как ухо мыши, кроме того, в разных регионах Франции есть разные названия незабудки — gremillet (перкарина или аптечный воробейник), scorpione, herbe d’amour, oreille-de-souris, aimez-moi. Французский — это единственный язык, где незабудка в XIX в. расшифровывалась так необычно и не имела общепринятого названия, в остальных языках — буквально «не забывай меня» (в немецком (das Vergissmeinnicht), английском (forget-me-not), испанском
3 «В Гималаях распустился маленький цветок. — Не забывайте меня! — Переливающийся взгляд звезды остановился ненадолго на нем, и послышался ответ на непонятном языке: «Ухо мыши!».
(no-yme-olvides), итальянском (nontiscordardime), польском (niezapominajki) и т. д.). И, несмотря на такое странное написание, во Франции принято воспринимать le myosotis именно как «незабудку».
Можно предположить, что Нерваль имел в виду самого себя, как жителя Франции, именно он мог ответить незабудке, расцветшей в далеком краю, назвавшей свое имя как будто сразу на всех языках мира (а ведь Нерваль всегда стремился в своем творчестве к синтезу культур, религий и символик), таким необычным, непонятным, зашифрованным словом myosotis, таким же странным и зашифрованным, как сам Нерваль, его знаки и его творчество, доступные лишь «посвященным». До того образ нервалевской незабудки был ярким, что у Т. Готье, который был другом Нерваля еще со времен коллежа, в стихотворении романтического периода 1845 г. из сборника «Эспана», «La petite fleur rose» («Розовый цветочек») возникает отсылка к образу цветка Нерваля. Готье говорит о маленьком цветке розового цвета, который растет на вершине горы Гвадаррама только для того, чтобы его искали:
Mais, avant toute chose,
J’aime, au coeur du rocher,
La petite fleur rose,
La fleur qu’il faut chercher! [22]
(Но, прежде всего,// Мне нравится, растущий в центре скалы,// Маленький розовый цветок,// Цветок, который нужно искать».)
Если не знать всю предысторию «голубого цветка» или цветка пантеистического романтизма, невозможно было бы понять, что «розовый цветок» Готье аллюзия на голубую незабудку Нерваля, которую нужно искать в Гималаях, или на «голубой цветок» немецких романтиков. А розовый цвет, которым Готье подменяет голубой, не что иное, как знак эстетической полемики с романтизмом, в которую поэт как раз вступил в 1840-е года.
Розовый и голубой цвета или голубые и розовые периоды станут, как это хорошо известно, в творчестве художников и поэтов конца XIX — начала XX вв., аллюзией романтизма или, по определению Бодлера, «романтической революции», благодаря которой Парнас, символизм, сюрреализм, кубизм, футуризм и многие другие новые литературные и изобразительные течения появились на свет.
Литература
1. Лабрюйер Ж. О монархе или о государстве. М., 2003.
2. Руссо Ж. Ж. Избранные сочинения. Т. 3. М., 1961.
3. Байрон Дж. Г. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1974.
4. Lamartine A. Meditations. P., Garnier Freres. 1968.
5. URL: http://www.nord-inform.de/modules.php?name=News&file=article&sid=471 (дата обращения — 27.11.2009).
6. URL: http://www.morganaswelt.ru/mikushevitch_novalis.html, http://www.morganaswelt.ru/ mikushevitch_blueflower.html (дата обращения — 27.11.2009).
7. Новалис. Генрих фон Оффтердинген. СПб, 1995.
8. Кено Р. Голубые цветочки. М., 1994.
9. Пушкин А. С. Стихотворения // URL: http://www.litera.ru/stixiya/authors/pushkin/o-mirnyj-selyanin.html (дата обращения—15.11.2009).
10. Федина В. С. А. А. Фет. Материалы к характеристике. Пг., 1915.
11. Лихачев Д. С. Заметки о русском. СПб., 1987.
12. URL: http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=8598 (дата обращения — 27.11.2009).
13. URL: http://revolution.allbest.ru/literature/00009160_0.html (дата обращения —
27.11.2009).
14. Есенин С. Полное собрание сочинений. Т. 1. М., 2004.
15. Гюго В. Стихотворения // URL: http://www.poesies.net/hugo.html (дата обращения —
12.11. 2009).
16. Толстой А. Стихотворения. М., 1977.
17. Лермонтов М. Собр. соч. Т. I. М., 1957.
18. Pastoureau M. Une histoire symbolique du Moyen Age occidental. P., 2004.
19. Сашина Е. В. Символика розы в поэзии Жерара де Нерваля // Литература в контексте культуры. СПб, 1998. С. 102-112.
20. Richer J. Gerard de Nerval. Poetes d‘aujourd‘hui. Paris, 1959.
21. Нерваль Ж. Поэзия //URL: http://www.poesies.net/denerval.html (дата обращения —
29.11. 2009).
22. Готье Г. Поэзия // URL: http://www.poesies.net/gautier.html (дата обращения — 29.11. 2009).
Статья поступила в редакцию 18 декабря 2009 г.
