CC BY
117Но какое же отношение имеет все это к образу Христа? Самое непосредственное.
Этот Христос служит оправданием Ивану. Этот Христос узаконивает позицию возмущения, так как он не занимает конкретной позиции послушания по отношению к реальному миру и к создавшему его Отцу... К тому же этот Христос не может нанести никакого вреда миру, о котором идет речь и который, как этого требуют темные и тайные инстинкты Ивана, должен оставаться неприкосновенным, - не может потому, что его «христианство» столь своеобразно, что он предельно далек от всего, достигаемого повседневным послушанием, а тем самым - и от Церкви; более того, он противостоит Церкви. Он делает немыслимым преображение христианством реального мира и отдает его таким образом на милость узурпатора - Ивана.
Христос из Поэмы - это и самооправдание Ивана, и в то же время, так сказать, негласное обезвреживание христианства, трактуемого с позиции абсолютной, то бишь отвлеченной «чистоты».
Следует, однако, уже сейчас добавить кое-что относительно этого мира, которого не признает Иван.
Помимо всего прочего, это - мир, где существует его отец. Действительность, устроенная так, что отец его может чувствовать себя в безопасности, претендовать на уважение, располагать немалыми средствами, волочиться за Грушенькой...
Сотворенный же Иваном Христос, Который, не имея отношения к реальному миру, игнорирует тем самым Отца Небесного, предстает также как последняя идеализация желания Ивана, чтобы его отец перестал существовать.
Разве не ужасна фраза, которую выкрикивает Иван в зале судебного заседания и которая могла бы послужить эпиграфом ко всему процессу: «Кто не желает смерти отца?..» И невольно вспоминаешь слова юной Лизы, странным образом предвосхищающие эту фразу: «Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил».
ИВАН КАРАМАЗОВ
Что же представляет собой та своеобразная личность, чей внутренний мир порождает сложное сочетание прозрения и душевного хаоса, запечатленное в поэме?
104
Иван - средний сын старого ростовщика Федора Павловича Карамазова - вначале вел жизнь нахлебника у богатых людей, пытаясь плутовством заглушить мучительное чувство унижения, притом делая это подчас черезчур натужно, и это приводило к настоящим пароксизмам. Со временем он становится отчаянным подлецом, не знающим на пути к деньгам угрызений совести; в нем развивается циничная чувственность, готовая довольствоваться любой юбкой и достигающая в то же время какой-то отталкивающей утонченности. Однако он неглуп, и его слова не лишены иногда глубины, как это нередко бывает у Достоевского, вкладывающего истину в последней инстанции в уста именно таких людей, - тех, чьи обычные разглагольствования не позволяют предположить в них способностей такого рода. Всю степень падения Федора Павловича наглядно демонстрирует его омерзительное надругательство над спящей юродивой по имени Лизавета Смердящая. Рожденный ею ребенок и есть четвертый из «братьев», Смердяков, зловещая фигура которого послужит затем исходным пунктом трагедии. Еще невыносимее та садистская нарочитость, с которой Федор Павлович провоцирует и смакует вызванные его распущенностью истерические припадки его второй жены Софьи - одной из представительниц целого ряда «кротких, тихих» героинь Достоевского, носящих это же имя. Таковы, следовательно, родители Ивана.
О нем самом в романе говорится следующее: «...О старшем, Иване, сообщу лишь то, что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что. отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно... Этот мальчик очень скоро, чуть не в младенчестве (как передавали, по крайней мере), стал обнаруживать какие-то необыкновенные и блестящие способности к учению». Поступив в университет, он «даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, может быть, из гордости, из презрения к нему, а может быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказанного ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки не получит. Как бы там ни было, молодой человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях за подписью "Очевидец". Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход» (Б. К., с. 15).
105
Далее следует нечто, заставляющее нас насторожиться: «...В... последнее время... Иван Федорович вдруг напечатал в одной из больших газет одну странную статью, обратившую на себя внимание даже и неспециалистов, и, главное, по предмету, по-видимому, вовсе ему не знакомому, потому что кончил он курс естественником. Статья была написана на поднявшийся повсеместно тогда вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные мнения об этом вопросе, он высказал и свой личный взгляд. Главное было в тоне и в замечательной неожиданности заключения. А между тем многие из церковников решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и со своей стороны аплодировать. В конце концов, некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка» (Б. К., с. 16).
В том разговоре с братом, о котором уже шла речь выше, обнаруживается нежная сторона этого человека:
«- Ты, кажется, почему-то любишь меня, Алеша?
- Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван -могила. Я говорю про тебя: Иван - загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нечто я уже осмыслил в тебе, и всего только с сегдняш-него утра!
- Что же это такое? - засмеялся Иван.
- А не рассердишься? - засмеялся и Алеша.
- Ну?
- А то, что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные молодые двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебя обидел?»
Иван ничуть не задет. Совсем напротив, в порыве откровенности он рассказывает брату о своей вере в жизнь, в людей, которых он полюбил, в порядок вещей. О том, как неравнодушен он к окружающему миру, как дороги ему «клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо».
Дороги ему и великие судьбы, и примечательные деяния людей. Он хочет поехать в Европу: «.И ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в левою науку, что, я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними» (Б. К., с. 210).
106
Это - бьющая ключом жизнь, которая поднимается из жарких глубин человеческого существа, стремясь влиться в общий поток существования: «Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь. Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет?..
- Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить -прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, - воскликнул Алеша. - Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
- Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
- Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтоб прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне уже давно мерещится» (Б. К., с. 210).
Жизнь полюбить прежде смысла ее. Это было бы очень сильным высказыванием и много обещающим, если бы не было слишком сильным. Ведь здесь присутствует и нечто иное - цербер сознания, бдительно следящий за тем, как бы не было обмануто человеческое доверие.
Чувствуется, что эта жизнь не вполне уверена в себе. Она не ощущает своей органической связи с сердцем, сообщающим ей выносливость и способность к созиданию. Отдельные ее компоненты могут, нарушая единство, силой захватывать власть, - скажем, стихийная сила и жадность чувств и страстей - и их антипод, холодный рассудок, обретающий резкие контуры именно тогда, когда эмансипируется «плоть». Вычленение одного сопровождается обособлением другого; невольно вспоминается триединство сатанинских голов на рисунке Матиаса Грюневальда, изображающем дьявола. Воля к жизни ощущает угрозу, стремящуюся расшатать веру в воссоединяющую непоколебимую силу первооснов, и готовит себя к существованию в условиях такого рода обособлений: «Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется. Черта-то отчасти карамазовская, это правда, жажда-то жизни, несмотря ни на что, в тебе она тоже сидит, но почему ж она подлая?» (Б. К., с. 209).
И если то, что заложено в инстинктах зверя, в дебрях первобытного леса, в буре и вулкане, кажется в какой-то мере «чистым», не участвующим в противоборстве добра и зла, то применительно к человеку и его личности оно становится проявлением зла. Таковы
107
же первобытные силы «карамазовской натуры», вычлененные из сферы внутреннего, из области сердечного тепла и именно поэтому «стихийно», безлично, неуправляемо проносящиеся сквозь человеческое в человеке.
Их можно назвать «подлыми». Не зря Иван говорит о «подлой» жажде жизни и о «низости карамазовской». Слова эти выдают Ивана с головой. Правда, он не согласен с подобной характеристикой, но после окончания чтения Поэмы тема эта всплывает вновь. Выслушав слова Ивана о надвигающемся на него мраке, Алеша спрашивает:
«- Как же жить-то будешь... С таким адом в груди и в голове разве это возможно?
- Есть такая сила, что все выдержит! - с холодною уже усмешкою проговорил Иван.
- Какая сила?
- Карамазовская... сила низости карамазовской» (Б. К., с. 239240).
Как же возникает такая сила?
Что вырвавшаяся на волю «стихийная сила» становится силой разрушения и зла - это понятно, но откуда берется низость? За счет чего она низводится до уровня низости? Можно было бы ответить так: в человеке, являющем собой личность, жизненные силы становятся недостойными, как только сердце перестает служить связующим звеном между ними и духовным началом. Чувственность, отделенная от сердечности и душевности, низка, это животная чувственность. Но в случае с Иваном дело обстоит сложнее, и здесь мы подходим ко второму отрицательному следствию этой «подлой» жаждой жизни. Она несет в себе нечто ядовитое. Речь идет об уже упоминаемом выше болезненном отношении Ивана к страданию. Он хочет устранить страдания и в то же время смакует жестокость. Чужие страдания служат для него источником мучений, но в то же время он отыскивает их, чтобы насладиться ими. Питающие его сострадание жизненные корни - нездоровые корни; отсюда же проистекает, собственно, и «низость» Ивана.
Этим же определяются и его связи со страшной сферой сатанинского - той, где возникает и смакуется бунтарское сочетание извращенности и зла. В этот контекст и вписываются его отношения с Лизой Хохлаковой.
Любовь Ивана неоднозначна, так же как и его натура. Собственно, любовь эта - глубокая и молчаливая - безраздельно принад-
108
лежит красивой, гордой и эмоциональной Катерине Ивановне. Если бы она отвечала ему взаимностью, то это могло бы помочь ему излечиться от его раздвоенности характера. Она могла бы способствовать одухотворению и просветлению «стихийной силы», духовному возрождению под живительным действием зажженного ею сердечного пламени. Ведь на самом деле она действительно любит Ивана, но из гордости (так сложились обстоятельства) «уговаривает себя», что чувства ее отданы его старшему брату Дмитрию. Несколько лет назад ее отец, офицер высокого ранга, легкомысленно растратил полковые деньги, и ему грозило бесчестие; тогда она явилась к Дмитрию, служившему в том же полку, с просьбой одолжить отцу денег. То, что она сделала, и то, как это все выглядело, выходило за рамки простой просьбы. Несмотря на рыцарское поведение Дмитрия, ее чувства были оскорблены, и, чтобы спасти свою гордость, она внушила себе, что любит его. В действительности же они не любят друг друга. Но уязвленная гордость Катерины Ивановны, показавшая себя позже в неистовстве ее показаний на процессе по делу убийства отца Карамазова, в конце концов привела к катастрофическим последствиям для Дмитрия и закрывает ей путь для будущего с Иваном.
Немудрено, что Иван не любит брата. Есть что-то от ненависти темного Каина к светлому Авелю в том, как Иван, всецело поглощенный своей изматывающей умственной борьбой, ненавидит Дмитрия, - одну из немногих богатырских фигур в творчестве Достоевского, человека, сотрясаемого бурями, но в то же время способного принимать их вызов.
Иван любит Катерину Ивановну, но неравнодушен он и к Грушеньке. Правда, об этом можно судить лишь по косвенным признакам; но та встреча обеих женщин, при которой они ведут себя, как дикие кошки, ласкающиеся друг к другу, чтобы потом разорвать одна другую в клочки, была бы невозможна, если бы между ними стоял один Димитрий.
Странные отношения связывают Ивана и с Лизой Хохлако-вой. Зловещая фигура, этот полуребенок с извращенными инстинктами, безнадежно избалованный слабохарактерной матерью, надежно защищенный от внешнего мира, любит Алешу, страстно стремится к тому, чтобы его святость помогла ей вырваться из объятий злого хаоса, и вместе с тем культивирует этот хаос. Она находит бесчестное и постыдное прекрасным - многозначительная параллель с образом Ставрогина из «Бесов». Но находить разруши-
109
тельное, извращенное, нечистое «прекрасным» - значит встать на путь, ведущий в сферу сатанинского. Об этом свидетельствуют и ее сны, да она и сама чувствует это и ищет помощи у Алеши, - но в то же время пишет письмо Ивану, в котором видит родственную душу. Она любит «херувима», но тянется и к другому, не останавливаясь в своей беспредельной испорченности даже перед тем, чтобы передать письмо Ивану через Алешу. Все это ведомо Ивану, но, презирая Лизу, он каким-то образом удерживает ее около себя.
Сердце, запутавшееся в собственных противоречиях.
Иван ненавидит своего отца. Более того, отец внушает ему омерзение. Однако это чувство не равнозначно тому отталкиванию, которое ощущает, скажем, Дмитрий, опасающийся, что при виде отвратительного старика он может потерять самообладание и наброситься на него. Иван же, по слухам, поселившись в доме отца, много месяцев подряд находился с ним в самых мирных отношениях. Правда, отец знает им цену; недаром он упоминает «в подпитии», что во взглядах Ивана сквозят недоверие и злоба. И тем не менее от отца к сыну тянется незримая нить.
Двойственность натуры Ивана сказывается и в его отношении к Смердякову, которому отведена в романе едва ли не самая недвусмысленная роль. Он призван служить столь же ярким, сколь и отталкивающим воплощением «низости», элемент которой подспудно присутствует в семье Карамазовых. Это существо, в отношении которого никогда не знаешь, человек он, амфибия или злой гном, в котором нет ничего доброго и светлого. Все в нем холодно, скользко, сварливо, изломано, искривлено. Он серьезен, но так, что не знаешь, что для него, собственно, по-настоящему серьезно. Он неглуп, но от его суждений по спине начинают ползать мурашки. Тем не менее и он мечтает выкарабкаться, начать новую жизнь. Преступление должно помочь ему в этом; добытые таким образом три тысячи он собирается использовать для открытия собственного дела за границей - скрытый намек на Ивана, намеренного так же употребить свои три тысячи, полученные в наследство от отца! Быть может, только в этом ракурсе и можно разглядеть какие-то живые черты в образе Смердякова. Достаточно припомнить хотя бы то странное выражение внимания и страха, с которым он смотрит на Ивана, впервые посвятив его в свои планы: «Все лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но уже робкое и подобострастное: "Не скажешь ли, дескать, еще чего, не прибавишь ли", так и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана
110
Федоровича взгляде» (Б. К., с. 250). И - страшная безнадежность, присутствующая в их последнем разговоре перед его самоубийством...
Разве не странно, что Иван часто общается с этим человеком и, невзирая на все свое высокомерие, предоставляет «лакею» свободу действия? Не создается ли впечатление, что аристократ находит тайное удовольствие во встрече с демоническим началом в его омерзительнейшей форме?..
И вот что следует добавить.
Иван не может свести все свои противоречивые устремления воедино. Ему не дают покоя трещины в здании бытия, но он не в состоянии замазать их: для этого нужна чуткость сердца, излучающего любовь и силою этой любви преобразующего среду. В итоге Иван возводит факт существования трещин в бытии в тот принцип, на котором оно строится. Происходит это именно в той области, где заявляет о себе глубочайший конфликт его жизни. Иван преисполнен интенсивного высокомерия, порождаемого одиноким, отчужденным, выхолощенным духом. Это высокомерие играет в сфере духовного ту же роль, что и «неистовая стихийная сила» в мире страстей, роль силы, довлеющей себе самой. В то же время его терзает жгучее чувство собственной неполноценности1. Таким образом, он живет в состоянии разлада с самим собой - невыносимого, мучительного разлада. Стремясь к превосходству, он в каком-то смысле не может подавить в себе лакея - именно на этом и ловит его Смердяков, именно отсюда и проистекает бессилие Ивана по отношению к этому последнему! Решающим становится для него один-единственный вопрос: удастся ли гордости одержать победу над комплексом неполноценности и заставить его умолкнуть?2
С этих позиций надломленность бытия представляется ему неоспоримой. Разумеется, эту надломленность ощущает и человек иного склада. Но он пытается найти в глубинах своей души то стремление к единству личности, которое способно преодолеть хаос, страдание, зло, грех. Он уповает на их преодоление спасительной и врачующей милостью Божией. Каким-то образом он нащупывает то, что лежит по другую сторону всех и всяческих противоречий. «Верующим женщинам» и обеим Соням это удается благодаря неот-рефлексированному героизму их самопожертвования; странник Макар Долгорукий и старец Зосима обязаны силе единения и просветления, излучаемой искупленным сердцем; Алеша почерпнет эту цельность из истоков своей ангельской сущности. Иван же, не отрицая, что несовершенство бытия будет однажды преодолено любовью
111
Божьей, требует этого здесь, на земле, а поскольку это невозможно, -и он знает это, а потому и выдвигает такое требование, - то он использует несправедливость для нескончаемого обвинения Бога: мир создан Богом неправильно. Более того, в этом обвинении он идет еще дальше: Бог просто-напросто не сумел создать мир как следует. Он сам несет в Себе некий разлад... Таким образом, мир обречен на несовершенство. Но констатации этого рода свидетельствуют о желании посрамить Бога, представить Его беспомощным, обвинить в слабости, произволе, а может быть, и в еще худшем.
Итак, это бунт. Не атеизм, а нападение. Собственно, Иван не отрицает Бога (хоть вера его, как свидетельствует хотя бы разговор с дьяволом, более чем сомнительна), но начинает кампанию против Него, возводя тем самым свой душевный надлом в абсолют. Тот комплекс неполноценности, о котором мы говорили выше, преодолевается по-настоящему только смирением, раскрепощающим сердце и прокладывающим дорогу любви; бунтарство же идет по дурному пути, стремясь с лихвой компенсировать этот комплекс непосильным, надрывным противостоянием Богу3.
Во время знаменательной беседы у старца помещик Миусов излагает тезис Ивана, согласно которому с уничтожением в человеке веры в собственное бессмертие в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено. «После этого старец спрашивает: "Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их?". Иван отвечает: "Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия". Старец: "Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!" - "Почему несчастен?" - улыбнулся Иван Федорович. - "Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе"» (Б. К., с. 65).
Очевидно, в каком-то смысле Иван верит в Бога, но стремится лишить Его той прерогативы Божественного, согласно которой Его суть и мощь находят себе выражение в нравственном долге. Добро не есть нечто, стоящее вне Бога, но Он Сам; поэтому Его господство простирается и на сферу нравственного. В своем «бунте» Иван не заходит так далеко, чтобы претендовать на произвольное разграничение добра и зла; однако он присваивает себе право - в качестве исключительной личности, для которой закон не писан, -
112
пренебрегать этим разграничением и самостийно творить зло или разрешать его творить.
ИВАН И СМЕРДЯКОВ
Выше уже говорилось о странных отношениях Ивана с его сводным братом Смердяковым. Можно сказать, что их союз возник на вполне конкретной основе. Если Смердяков исполнен холодной ненависти по отношению к человеку, который виновен в его жалком существовании, то в чувствах Ивана к отцу преобладает ненависть, смешанная с отвращением и презрением. Вот то, что их объединяет. Но Смердяков сильнее; он черпает свою силу из инфернального источника.
Отвращение Ивана к отцу не знает границ. Как-то раз, в дикой сцене, Дмитрий, вне себя от ревности, бьет старика. Иван вмешивается и оттаскивает брата прочь.
«- Черт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй он бы так и убил. Много ли надо Езопу? - прошептал Иван Федорович Алеше.
- Боже сохрани! - воскликнул Алеша.
- А зачем сохрани? - все тем же шепотом продолжал Иван, злобно скривив лицо. - Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога» (Б. К., с. 129).
Иван хочет, чтобы отца не стало! Он не против, чтобы преступление совершил его брат, которого он тоже ненавидит. Все это можно было бы еще понять, если бы речь шла только о диких желаниях сердца, раздираемого страстями. Но Иван возводит зло, порождаемое сердцем, в категорию духа. Он делает из этого принцип. Вспомним его разговор с Алешей:
«- Брат, позволь еще спросить: неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей: кто из них достоин жить и кто более не достоин?
- К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать?
- Не смерти же другого?
- А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить» (Б. К., с. 131).
113
