CC BY
68УДК 82.02/09
Икитян Людмила Нодариевна
Кандидат филологических наук, главный редактор журнала «Гуманитарная парадигма»;
Российская Федерация, Армянск, e-mail: gp_glavred@mail.ru
ИВАН БУНИН О КЛАССИКАХ И СОВРЕМЕННИКАХ: ДОСТОЕВСКИЙ И АНДРЕЕВ1
Автор определяет тип отношений И. А. Бунина к классику — Ф. М. Достоевскому — и современнику — Л. Н. Андрееву. При уяснении характера неприятия Буниным иной, нежели у него, манеры творческого воспроизведения реалий позиция Бунина-критика видится субъективной, окрашенной личностными, а не объективными факторами.
Ключевые слова: И. А. Бунин, Бунин-критик, Ф. М. Достоевский в оценке критиков, Л. Н. Андреев в оценке критиков, творческий метод.
Lyudmila N. Ikityan
PhD in Philological sciences, chief editor of the magazine «Humanitarian paradigm»;
Russian Federation, Armyansk
IVAN BUNIN ABOUT CLASSICS AND CONTEMPORARIES: DOSTOEVSKY
AND ANDREEV
Abstract. The author defines the type of relations between I. A. Bunin and the classic — F. M. Dostoevsky — and his contemporary — L. N. Andreev. When understanding the nature of the rejection of talent, a manner of creative reproduction of realities different from that of the writer, the position of Bunin as a critic is seen exclusively as subjective, colored by purely personal, not objective factors.
Key words: I. A. Bunin, Bunin the critic, F. M. Dostoevsky in the assessment of critics, L. N. Andreev in the assessment of critics, creative method.
Для цитирования:
Икитян, Л. Н. Иван Бунин о классиках и современниках: Достоевский и Андреев // Гуманитарная парадигма. 2020. № 3 (14). С. 102-124.
1 Автор выражает глубокую благодарность Шалиной Марине Александровне за помощь в создании статьи, беседы и консультации в процессе формирования её замысла.
Весьма непросто определить главный побудительный мотив написания данной статьи. Это точно не желание в который раз обличить И. А. Бунина, высветив неприглядную сторону личности первого русского нобелиата. И не стремление раскрыть взаимосвязь его творчества с литературным «социумом» в рамках привычных подобий и расхождений. К тому же тема «Бунин - Достоевский» далеко не нова (см. В. Туниманов, Ю. Лотман, Н. Елисеев, Р. Боуи, Н. Пращерук и др.), а проблема «Бунин - Андреев», хотя и нерегулярно появляется в научном поле, всё же имеет чёткий исследовательский маркёр (Г. Н. Боева [10; 10А]). Сложно что-либо добавить и к давно сформулированной мысли о «мучительном диалоге» И. Бунина с классиками (и равно с современниками), в основе которого коренное для творческого мышления этого писателя понимание своего места в литературе. И здесь не обойтись без поразительного факта натуры Бунина, соединившего в себе «совершенно паршивого человека с непоколебимо честным и взыскательным к себе художником» (В. В. Вересаев) (а также: удивительное смирение в своём ремесле гордого, часто нетерпимого человека (Г. Н. Кузнецова). Ревностно отстаиваемая взыскательность, помноженная на «дикарский эгоцентризм» (Н. Н. Берберова), выражавшийся в нежелании замечать то, из чего «пришлось бы сделать какие-то не улыбающиеся ему выводы» [8, с. 41], определила неоднозначный характер отношений Бунина с классиками и современниками.
Поза Бунина — защитника классической традиции русской литературы — определяла не только жёсткое противление модернизму «во всех его видах» [20, с. 172], но и «соперничество» с предшественниками2. К своим кумирам — Л. Н. Толстому и А. П. Чехову — Бунин был терпим, считая всё же, что кое-что у них далеко от совершенства [Там же]. А вот Ф. М. Достоевскому совсем отказывал в симпатиях. Свидетельств тому более чем достаточно как в дневниках самого Бунина, так и дневниках и письмах В. Н. Муромцевой-Буниной, книгах и воспоминания друзей и знакомых (И. Одоевцевой, Г. Адамовича, Ф. Степуна, и пр. [27, с. 184]. Относительно творчества именно Достоевского Бунин был преисполнен серьёзных намерений «переписать заново» [20, с. 173]. Заметим — переписать, а не переосмыслить на новом этапе развития литературы, как это делали многие на рубеже Х1Х-ХХ веков, в том числе и Леонид Андреев — один из наиболее смелых авторов-новаторов, но при этом в не меньшей степени, чем Бунин, почитатель и наследник
2«Русские писатели XIX века в большинстве были его личными врагами: Достоевского он ненавидел; Гоголя презирал как человека больного физически и морально; от имён Чаадаева и Владимира Соловьёва его дёргало злобой и страстной ревностью; над Тургеневым он смеялся» [9].
традиции. Если же учесть, что Достоевский и Андреев — писатели общей зоны творческого маневрирования [13], то интересно рассмотреть их на предмет восприятия Буниным. Точнее, постигая бунинское отношение к каждому из них, выяснить, одинаков ли характер этого неприятия? Данный вопрос и стал определяющим в нашем исследовании.
Для начала следует обозначить, что Бунин признавал эталоном классического письма. Это «такт, точность, краткость, простота» как результат «очень большой работы над фразой, над отдельным словом» [15, с. 70-71]. При этом Бунин настаивал на «совершенно самостоятельном видении окружающего, не связанном с подражанием кому-нибудь <...>, то есть об умении видеть явления и предметы совершенно самостоятельно и писать о них абсолютно по-своему, вне каких бы то ни было литературных влияний и реминисценций» [Там же]. При этом «писать по-своему» не означало подчинения «позднеромантическому (т. е. декадентско-модернистскому — Л. И) вихрю» литературы последней четверти XIX века [1], захватившему писателей нового поколения, среди которых Бунин чуть ли не единственный, кто «устоял перед соблазном декадентства» [2, с. 501].
Метафизике как одному из модернистских соблазнов Бунин противопоставлял наблюдательность, отсутствие которой признавал слабостью авторов умозрительно-абстрактной творческой ориентации. Собственно амбицией неукоснительного следования правде факта вызвана бунинская претензия к заглавному герою повести Андреева «Иуда Искариот», который «на закате взошёл на Елеонскую гору. распростёр руки, и „тень его казалась чёрным распятием". И эффект-то, — язвил Бунин, — какой дешёвый. Но не в этом дело: я. заметил: „Леонид, а ведь солнце-то заходит с другой стороны Мёртвого моря".
„Ты вечно о пустяках", — недовольно возразил мне Андреев.
Но ведь это не пустяки. Надо уметь привирать» [8, с. 85].
Нельзя отрицать, что в работе с библейским материалом Андреев не был аккуратен: писатель, решившийся ни много ни мало на «ломку» религиозной догматики, действительно, упускал массу деталей3. Но резонное, на первый взгляд, требование исчерпывающей точности сокрушало сам дух андреевского письма, и только в силу этого расценивалось автором как «пустяки». С учётом того, что характер художественного воспроизведения жизни у этих худоников различен, получается, что возражение о пустяках
3Того же рода и замечания Горького относительно «Иуды Искариота» и более поздней драмы Андреева на библейскую тему «Самсон в оковах» (1915) [17, с. 391, с. 358]; Чуковского о неточностях в пьесе «К звёздам» (1906) [31, Т. 14, с. 104]. Ответ Андреева на уточнения Горького подобен тому, который он дал Бунину: «Ерунда!» [17, с. 391].
104
Андреева, художника явно романтической ориентации, столь же закономерно, как замечание Бунина-реалиста о важности их недопущения.
Те же претензии Бунина в духе «он всё выдумывает» и к Достоевскому. Упрёк в том, что «не было таких разоряющихся дворянских семей, таких старцев, таких монахов, какими их описывает Достоевский; он не знает того мира, о котором пишет многосотстраничные романы» [14, с. 696], составляют «основной анти-достоевский пафос» Бунина [Там же]. Сложно признать правоту Бунина, ибо «его художественный мир — чувственный, осязаемый, зримый и потому при выражении в слове в первую очередь пластический. Достоевский же свой воображаемый мир прежде всего слышал (простейшее доказательство — черновики, рабочие тетради, где, кроме психологических разработок характеров, сплошь диалоги, реплики, фрагменты монологов, т. е. «голоса») — вот почему этот мир прежде всего звучит» [27, с. 185].
«Зоркость» Бунина-художника во многом определила мастерство его природоописаний. В связи с этим он неоднократно утверждал важность для писателя быть, прежде всего, наблюдательным человеком. Но к этой бунинской аксиоме Н. Н. Берберова относилась иронично, ибо критерием наблюдательности для Бунина выступало умение, например, «подметить, что края облаков — лиловые»4 [9, с. 306]. На колкости Берберовой, которые в целом определяют тональность её воспоминаний о писателе, и её замечание, что «ещё Чехов сказал, ...довольно лиловых облаков!», Бунин не находил, что ответить [Там же]. Этот же факт отмечал и Виктор Шкловский, в своей рецензии на повесть «Митина любовь» ударивший в «святая святых» стиля писателя [32]. В однообразных и схематичных, по Шкловскому, описаниях, приметой сугубо бунинской манеры критик называл фиксацию банальностей типа «фиолетового оттенка неба», в которых к тому же различал самолюбование автора, убеждённого в том, что никто не способен достичь «откровений» зоркого художника. В высокомерии писателя убеждало и обязательное присутствие в описаниях Бунина-пейзажиста чего-нибудь замысловатого — «.какая-нибудь такая трава, о которой необходимо справляться в ботанике» [32, с. 43], а также заимствованное у Тургенева обыкновение выделять курсивом «самые замечательные слова», подчёркивая тем самым доминанту авторского видения. По мнению Шкловского, повесть «Митина любовь» «вся взята таким курсивом. Её описания отталкиваются не от предмета, а от описаний же» [Там же, с. 44]. В результате, акцентуированная манерность Бунина дополнялась ещё противоречивостью
4 Позднее практически такие же претензии Бунина: «Пишут, пишут братья-писатели..., а ничего не знают о тучах, о деревьях, да и о людях. Не ведают самых элементарных законов физики, не знают анатомии, свойств человеческого тела» [14, с. 174].
105
описаний: с одной стороны, вычурно конкретных («Шмели у Ивана Бунина „бархатно-чёрно-красные", это оттого, что они заново выкрашены»), с другой, беспредметно-абстрактных («„бесцветное" и „невыразимое" встречается здесь часто») [Там же, с. 43].
К. И. Чуковский недостаток совершенных, но слишком предметных описаний Бунина определял как «глаз...гораздо активнее сердца»: «.покуда сиреневые, золотистые, лазурные краски тешат его <Бунина> своей упоительной прелестью, его сердце упорно молчит. Только при полном молчании сердца мог юноша Бунин без всяких эмоций исписывать десятки страниц перечнями разрозненных красок и образов» [30, с. 89]5. И хотя, следуя требованию объективности, Чуковский говорит о постепенном преодолении описательности у зрелого Бунина, своё исследование он заключает фразой, которую оставил без изменений и при более поздней переделке статьи: «Искусства у него много. Хватило бы сердца!» [Там же, с. 101]. Интересно, что, обосновывая своё впечатление от «бесстрастного» творчества Бунина, Чуковский прибег к сопоставлению с тем, кого сам Бунин вряд ли счёл достойным этого: «В то время как влирике Леонида Андреева каждый образ криком кричит о пламенных эмоциях автора, лирика Бунина шёпотна, еле слышна. <...>Его голос и поныне остаётся одним из самых тихих, спокойных и ровных во всей современной словесности. В своих стихах он никогда не суетится, не кричит, не безумствует. Нельзя и представить себе, чтобы он написал трескучее, истерически-барабанное слово» [30, с. 84].
Впоследствии ровная манера Бунина станет восприниматься как «слишком большая уравновешенность чувства», хотя и выгодно противостоящая «крайностям декадентов»: «Чем больше субъект символистской поэзии хочет быть исключительным, — писал В. Ф. Ходасевич, — тем больше субъект поэзии бунинской старается быть нормальным. Весною он счастлив, ночью задумчив, на кладбище печален и т. д. Он говорит слишком ровным голосом и словно стремится походить на .несколько абстрактного, но безукоризненно правильного „человека"...» [14, с. 400]. В этом контексте превалирующая наблюдательность Бунина обнаруживает новый недостаток, а именно — чрезмерную насыщенность бытового рисунка: «Не краски густы, — отмечал Максим Горький специфику повести «Деревня», — материала много. В каждой фразе стиснуто три, четыре предмета, каждая страница — музей! Перегружено знанием быта, порою — этнографично, местно» [Цит. по: 23, с. 34].
5 Позднее в дневнике Чуковский запишет: «Бунин в своей беллетристике мастер деталей, для которых у него порой нет никакого стержня» (17.09.1963) [31, Т. 13, с. 445].
106
Гуманитарная парадигма
www.humparadigma.ru № 3 (14), 2020 г.
Такие несколько снижающие достоинства писателя-пейзажиста недочёты делают упрёки Бунина в «бездарности» Достоевского, у которого вовсе нет описаний природы6, беспредметными. Хотя порой Бунин сам себя опровергал, поражаясь созданным Достоевским картинам: «Этот Петербург... заплёванный, грязный, чахоточный... эти чёрные лестницы с кошачьей вонью, голодный Раскольников со своим топором, это у него удивительно...» [2, с. 447]. Возможно, удержаться от обвинений классика Бунину помогло бы понимание, что если объектом интереса Достоевского является житель зловонных лестниц, то, соответственно, и пейзаж у него городской, с видами и запахами, несвойственными «деревенским василькам и ромашкам» [30, с. 84]. А также понимание того, что даже при кажущейся «скудости» описаний Достоевскому «всегда есть что сказать, — нечто новое и важное» [6, с. 381]. Не будучи певцом дорогого сердцу Бунина деревенско-усадебного буйства, Достоевский уходил и от традиционной формулы отображать всё как в зеркале. Если «в романах Стендаля или Толстого, — писал А. Жид в своей книге о Достоевском, — господствует постоянный, ровный, рассеянный свет; все предметы освещены одинаково и видны со всех сторон; .вовсе лишены тени», то «в книгах Достоевского, как на картине Рембрандта, самое важное — это тень» [Цит. по: 6, с. 381]. Потому более ценной у Достоевского выявляется «не живопись сама по себе и не внешние действия персонажей — а некая таинственная тревога, которою он наделяет каждого из них и которою он хочет заразить читателя» [Там же]. Именно этот пункт составлял основу споров о Достоевском Андре Жида и Бунина [Там же, с. 381], в которых последний малохудожественность романов предшественника объяснял наличием у него такого композиционного приёма-доминанты, как «собрать всех вместе и скандал» [29, Т. 2, с. 354]. «Теневого» аспекта поэтики Достоевского Бунин никак не принимал, настаивая на его неприятии почти с детским упрямством: «.сколько не говорите, всё равно не полюблю.» [15]. Высказывался же Бунин о Достоевском с типичной для себя интонацией резкой нетерпимости и раздражения, а нередко и «с выражением гадливости»: «Ненавижу вашего Достоевского! <.> Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого, противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием. Он всё время хватает вас за уши
6 И. А. Бунин: «Вот бы им Вашего Достоевского со всеми его бездарными романами бросить. Он-то уж о природе никогда не писал. У него всегда дождь, слякоть, туман и на лестнице воняет кошками. У него ведь нет описаний природы — от бездарности» (И. Одоевцева «На берегах Сены». Париж, 1983 С. 283-284).
и тычет, тычет, тычет носом в эту невозможную, придуманную им мерзость, какую-то душевную блевотину. А кроме того, как это всё манерно, надуманно, неестественно» [Там же]. И причиной раздражения Бунина служило то, «что он, как художник и читатель, его <Достоевского> мира не видел. Когда же искренне старался рассмотреть, получалось совершенно не то, что привыкли видеть другие» [27, с. 185]. Более того, в Достоевском Бунин видел предвестника ненавистного ему вектора новой русской литературы и истории: «Легенда о великом инквизиторе! <...> Вот откуда пошло всё то, что случилось с Россией: декадентство, модернизм, революция, молодые люди, .до мозга костей заражённые достоевщиной, — без пути в жизни, растерянные, душевно и физически искалеченные войной, не знающие, куда девать свои силы, способности свои, подчас недюжинные, даже громадные таланты.» [Там же].
Столь же различны принципы творческой работы у Бунина и Андреева. Принципиальны они и в сфере художественных описаний. Как известно, изобразительность Бунина была укоренена в уникальных качествах его физиологии — сверхчувствах зрения, слуха, обоняния и отличной памяти на цвет, запах, свойства. «Какая бы вещь ни попалась ему под перо, он так отчётливо, так живо. вспоминает её со всеми её мельчайшими свойствами, красками, запахами, что кажется, будто она сию минуту у него перед глазами и он пишет её прямо с натуры. Случится ему, скажем, упомянуть тарантас, и его необыкновенно хваткая и цепкая память сразу же возродит перед ним „особый вкусный запах" тарантаса, „запах мягкой кожи, лакированных крыльев, тёплой колёсной мази, перемешанной с пылью" („Весёлый двор").
Стоит ему назвать крышу заброшенной кузницы — и память тут же возродит перед ним эту деревенскую крышу, „всю в наростах мха, бархатно-изумрудных, с коричневым отливом"» [30, с. 99]. Но не менее впечатляюще изображение кузницы в рассказе Леонида Андреева «Весенние обещания» — меткое при лаконизме формы7. Сам Андреев признавал, что «никогда не был в кузнице-то! Проходил мимо, видел — угли горят, чёрный человек стучит молотком по железу, вот и всё» [3, Т. 1, с. 629]. Выходит, возможен и иной способ творческого воспроизведения действительности, в основе которого наблюдения не столько зрительно-слуховых, сколько эмоционально-чувственных образов, продуцирующих не вещественно-натурное воссоздание реалий, а субстанционально-сущностное. В этом отношении показателен эпизод писательской игры «в наблюдательность», участниками которой как-
7 М. Горький воспоминал: «Старый, опытный литератор сказал мне: - Удивительно талантлив Андреев! Как ловко и верно, несколькими словами он дал картину кузницы!» [3, Т. 1, с. 629].
то стали Горький, Бунин и Андреев. Требование составить представление о случайном незнакомце удалось выполнить, конечно, Бунину, который «рассказал, какой на этом человеке костюм, в какую полоску, какой у него галстук, какой воротничок, где он измят, какое у него лицо» [24]. Верным оказался и вывод Бунина о роде занятий наблюдаемого человека: «„Это. крупный международный вор, судя повсему"» [Там же]8. Безусловный дар наблюдательности Бунина восхищает, оставляя многих равнодушными к результатам менее внимательных участников. Но если разобраться, то ответ Андреева: «Это сын дьявола» [Там же] — не что иное, как высочайшая степень обобщения догадки Бунина! Обобщение и высокая степень условности — сущностные для творчества Андреева категории! И как в таком случае ему быть понятым писателем, которому «в соответствии со складом его художественного мышления, вообще. чуждо искусство, где силён элемент условности и жизнь воссоздаётся в формах, не всегда адекватных самой жизни?» [27, с. 186]. Это служит объяснением нелюбви Бунина не только к Андрееву, Достоевскому, но и близким им по технике Гоголю.
Именно абстрактно-патетические вещи и раздражали Бунина, и не только своей чуждостью конкретно-предметному, но и своим надломом в духе Достоевского, которым, как он считал, авторы компенсируют недостаток знаний и культуры. Андреева писатель клеймил «невежественным» автором и отказывал ему в праве на художественную разработку «культурных» тем. Высшей степени взыскательность Бунина к Андрееву достигла в оценке пьесы «Анатэма» — драмы на тему борьбы мирового добра и зла. «Как жаль, — говорил Бунин своей жене после дебютного прослушивания драмы участниками «Среды», — что Леонид пишет такие пьесы — всё это от лукавого, <.> ему хочется „учёность свою показать", и как он не понимает, при своём уме, что это делать нельзя? Я думаю, это оттого, что в нём нет настоящей культуры» [22]. Причём, эта точка зрения не была высказана Андрееву напрямую, в ходе обсуждений «средовцев», которые на собраниях «держались просто, дружественно» (Б. Зайцев) и которым, давшим Бунину прозвище «Живодёрка», его «ругательная» манера была хорошо известна. Андреев, судя по всему, нередко попадал под критику Бунина, что вынуждало
8 А. Н. Толстой, пересказывая эту историю, свидетельствует о том же: «Горький посмотрел и говорит: он бледный, на нём серый костюм, узкие красивые руки и всё. Андреев смотрел 3 минуты и понёс чепуху, даже цвет костюма не успел заметить. А вот у Бунина был очень зоркий глаз. Посмотрел и за 3 минуты всё успел охватить, он даже детали костюма описал... а потом сказал, что это международный жулик. Почему — этого он не знает, но жулик. Тогда они позвали метрдотеля и спросили, кто этот человек. Метрдотель сказал, что этот человек откуда-то появляется часто в Неаполе, что он собой представляет — не знает, но у него дурная слава. Значит, Бунин совершенно точно сказал. Вот что даёт тренирование глаза» [28].
даже к его похвале (крайне редкой) относиться с подозрением. Так, одобрение Буниным пьесы Андреева «Дни нашей жизни» вызывало у её автора лишь упрёки: «.что ты похвалил мою самую элементарную вещь „Дни нашей жизни", никогда тебе не прощу. Почему похвалил? Хотел унизить мои прочие вещи» [22, с. 139]. Подозрения не оставляли Андреева, несмотря на то что Бунин, по воспоминаниям его жены, действительно, находил художественные достоинства этой пьесы [Там же]. Однако переубедить друга Бунин не спешил. Ставя в вину Андрееву излишнее мудрствование, пафосность, метафизику вечных вопросов, сетовал, что они якобы заслоняли истинного Андреева. Потому в бунинских воспоминаниях о друге-земляке всегда два плана: подлинный, как считал Бунин: «В жизни бывает порой очень приятен. Когда прост, не мудрит, шутит, в глазах светится острый природный ум. Всё схватывает с полслова, ловит малейшую шутку.» [29] и ложный, навязанный: «.как легко и приятно было говорить с ним <Андреевым>, когда он переставал мудрствовать <.>, как чувствовалось тогда, какая это талантливая натура, насколько он от природы умней своих произведений, и что не по тому пути пошёл он, сбитый с толку Горьким и всей этой лживой и напыщенной атмосферой, что дошла до России из Европы и что так импонировало ему, в некоторых отношениях так и не выросшего из орловского провинциализма и студенчества» [Там же].
Интересно, что при различном ощущении своей роли в литературе, выразителями которой и Бунин и Андреев стали в равной мере, положение обоих в искусстве конца XIX — начала ХХ вв. было сходным. Оба, каждый в своей литературной нише и, как правило, в подчёркнуто дистанцированной манере непохожести на своё литературное окружение, оказались в поле влияния Горького, который при этом ни для кого из них не стал творческим ориентиром. Своей самобытности ни Бунин, ни Андреев не утратили, более того её прогрессия впоследствии стала основанием для отхода от Горького — у Андреева резкого, у Бунина постепенного, но не менее болезненного.
¡1 5
»
В связи с этим по-иному видится хорошо известная карикатура Кока «Подмаксимовики» (Искры, 1901, № 5, 2 февраля): фигура Андреева (внизу слева) как будто отпадает от горьковского «корня», а Бунин (справа) едва выглядывает, словно украдкой присматриваясь, но не принадлежа общей «грибнице».
Но какова же причина обособленного положения писателей?
У Андреева ощущение отчуждённости формировала его непохожесть на две генеральные для литературы начала ХХ века художественные системы: реалистическую и модернистскую. Его сетования на то, что «в области искусства столь трудно найти себе место.», вылились в известную формулу писателя: «Для благородно рождённых декадентов <я — Андреев > — презренный реалист, для наследственных реалистов — подозрительный символист» [17, с. 351]. «Наследственные реалисты» из числа «средовцев» наставляли Андреева: «.не задавайся на макароны, брось чёрные маски, пиши с начала „Жили-были"!» (Евгений Чириков) [17, с. 351]. Того же мнения держался и Бунин: «.самому <Андрееву> кажется, что он пишет что-то великое, высокое. А пишет лучше всего тогда, когда пишет о своей молодости, о том, что было пережито» [29]. Но сегодня аксиоматично, что Андреев не был писателем быта, его прозрения в области бытийного и новаторство форм продиктовано тем, что их «творец реализует свою собственную эстетическую программу, не запатентованную культурной традицией» [10А, с. 7], поборником которой выступал Бунин.
Отчуждённость же самого Бунина9 была продиктована множеством самых разных причин. Одной из них, действительно, явилась его якобы «несовременность»: «Усвоив в русском реализме лишь его „спокойные" традиции, бунинская проза и поэзия на фоне литературы тех бурных лет <.> закономерно выглядели общественно индифферентными, за редким исключением не несли в себе непосредственного отклика на события, будоражившие и волновавшие страну в пору. революционного подъёма» [18, с. 8]. Тематика бунинских произведений, чуждая волновавшим русскую интеллигенцию в первые десятилетия ХХ века «проклятым вопросам», давала веские основания «для весьма сдержанных оценок его творчества конца 1890-х и начала 1900-х годов» [Там же]: «У Горького была своя большая тема: пролетариат, и своя заветная теория: марксизм. Леонида Андреева постоянно мучила какая-то миросозерцательная изжога от жадно поглощаемых им метафизических проблем. Горький поучал, Андреев погружал, а Бунин ничего такого не делал: он всего только описывал окружающую его природу и жизнь, оставаясь при этом как будто бы даже на поверхности: никаких невиданных
9 «Иван Алексеевич стал чувствовать своё литературное одиночество и опять мало появлялся в печати с рассказами. Он не был знаниевцем, ему претило то., что там печаталось. Модернисты, во главе с Брюсовым, его раздражали своим ненужным подражанием Западу. А между тем книги „Знания" расходились, по словам Горького, тысячами..! Гремел и Гамсун, Пшебышевский, Бальмонт со своими „Будем, как солнце" — в этом лагере многое не только оскорбляло его вкус, но вызывало смех, недоумение. Со „Скорпионом" он порвал окончательно.» [22].
111
типов, никаких психологических бездн у него нет. Читая его поэмы и рассказы, книгу за книгой, чувствуешь, будто ты то в поезде, то в тарантасе, иной раз пешком, иной раз на заокеанском пароходе кружишь по белому свету. И как всё описано, с какою предельною чёткостью, с какою почти научно-дескриптивной объективностью и одновременно с каким полным отсутствием организующих идей!» [14, с. 369]. Стремлением «к мерной торжественности интонации и высокой степени эстетизации действительности» Бунин «аристократизировал» прозу [Там же, с. 10] в пору, совсем для этого не подходящую. Острое переживание проблематизированного самой эпохой статуса элитарного автора [5, с. 80] также обусловливало привычку Бунина держаться независимо от сотоварищей и чуждаться социально-политической конъюнктуры.
Писатель считал, что богатая на поворотные события рубежная эпоха испортила его жизнь и карьеру10 (возможно, писатель, как и его современник В. В. Вересаев, думал, что родился слишком поздно). Однако писательское кредо «степенного» автора с большой отсрочкой, но всё же дало результат: «.времена изменились и, изменившись, изменили всё. Мировые проблемы Леонида Андреева явно обнаружили свой несколько провинциальный, заштатно интеллигентский характер; в босяках Горького также проступили наносные элементы своеобразной романтики и ницшеанской афористики; зато „Деревня" и „Суходол", нежданно-негаданно превратились из поэм, как они названы автором, в очень ценные по своей глубине и зоркости исследования. Именно такой, какой её рисовал Бунин, обнаружилась русская деревня в революцию: жестокой, тёмной, страстной, бесшабашной, циничной и всё же исполненной острой тоски по чистой жизни, какой-то смрадной маеты по Богу» [14, с. 369].
И всё же «степенность» Бунина не означала игнорирования им болезненных «надрывов» и «вывертов» достоевско-андреевского толка — если не по форме, то по сути. Более того, та свобода трактовок вечных сюжетов и мотивов, что вызывала массу нареканий в адрес Андреева, исповедовалась и Буниным, который свой интерес к этим темам и образам также оформлял вразрез с традиционными для русской культуры представлениями. Вероятно, свой синтез религиозно-философских и
10 «.с ранних дней своего творчества Иван Бунин установил для себя чрезвычайно высокие художественные стандарты. Он также многого ожидал и от жизни. Его жизнь в идеале должна была быть полна приключений и волнений, путешествий в экзотические места, где он собирал бы интересные впечатления, — и всё это во имя Высокого Искусства. Его жизни следовало быть связанной с Романтическими Поисками Писателя. Его перо должно было быть ведомо некими божественными силами, он мог бы описать широту всех человеческих душ и необыкновенную, хотя и пугающую, связь людей с миром Природы» [14, с. 702].
антропологических идей «пантеистического» толка Бунин и считал настоящей культурой, которой не находил в Андрееве? Однако если бы читателем Бунина был, например, Достоевский (!), то такое «новаторство», без сомнения, ввергло классика в отчаяние. И всё же обращённость в сторону «божьих стихий» составляет одну из характерных черт писательской мироориентации как Достоевского, так и Андреева и Бунина.
Немалый интерес последнего вызывали фигуры библейско-вселенского масштаба — Христос и апостолы:
«— Пётр самый живой из всех апостолов, — говорил Бунин. — Я лучше всех его вижу. Он и отрекался, и плакал, и потребовал, чтобы его распяли вниз головой, говоря, что не достоин быть распят так, как Учитель.» [22]. Не менее интересен ему был образ «сомневающегося» апостола Фомы: «Хорошо было бы написать о нём, — говорил он. — Это вовсе не так просто, как кажется с первого взгляда, — это желание вложить персты в рану.» [Там же]. При этом андреевская интерпретация апостолов в повести «Иуда Искариот и другие» Бунину не нравилась [Там же]. А ведь работа Андреева над образом ученика-предателя была обусловлена теми же посылами, которыми был озабочен Бунин в своих мыслях о Фоме. Даже свои художнические устремления писатели высказывали сходным образом: бунинское «Это вовсе не так просто. — .желание вложить персты в рану.» вторит андреевскому импульсу в создании фигуры Иуды: «Убить Бога, унизить его позорной смертью, — это, брат, не пустячок!» [17, с. 396].
Однако, в отличие от Андреева, своего терзаемого страстями апостола Бунин всё же не написал, хотя на территорию общих с Андреевым «глобальных» смыслов заходил уже в самых ранних своих пробах создания прозы. Например, в первый сборник «Знания» (1903) вошли повесть Андреева «Жизнь Василия Фивейского» и рассказ Бунина «Чернозём» с единым для них «отрицанием всеобщей несправедливости» [23, с. 20]. При той лишь разнице, что «в богоборческих мотивах» повести Андреева оно звучало «ожесточённо», а «в трезвых картинах бунинского „Чернозёма" это отрицание прорывалось сдержанно, „хмуро", но с достаточной определённостью безутешного исторического приговора» [Там же].
«Психологические» же темы «иррациональности страстей, любви-ненависти, трагического иллогизма страсти», характерные Достоевскому Бунин и вовсе считал «своими» [20, с. 172]. И хотя такие шокирующие темы предшественника, «как некрофилия, ребяческая радость от скандального поведения» [14, с. 701], по мнению Бунина, предрекли ненавистный ему модернистский «дух» русской литературы, всё же многие бунинские рассказы «блестяще демонстрируют интерес писателя к крайним проявлениям
человеческой психики и поведения, что означает возвращение к „предельной психологии" Достоевского» [26, с. 32-33]. Справедливо и то, что, «несмотря на старомодную сентиментальность, в его <Бунина> прозе есть такие особенности, которые делают его в значительной степени писателем XX века. Это — примесь романтизма, мрачный юмор, а также ирония в духе Достоевского» [14, с. 704]. И при этом Бунин всю жизнь настойчиво клеймил классика при далеко не всегда обстоятельной аргументации причин своего недовольства11. Слабым доказательством нелюбви к наследию Достоевского служит тот факт, что он, Бунин, не может запомнить образы классика, быстро их забывает [18, Кн. 2, с. 275]. Вовсе нелепой выглядит бунинская версия популярности Достоевского: «И. А. <Иван Алексеевич> взялся перечитывать „Бесов". — Нет, плохо! Раздражает!.. Очевидно, ошибаюсь не я, а „мир", и мы имеем дело со случаем массового гипноза. Но не только не смеют сказать, что король голый, но даже и себе не смеют сознаться в этом.» [Там же, с. 274]. Самому же себе Бунин не смел признаться, что, будучи ревностным защитником классической традиции, всё же был выразителем своего бурно меняющего времени, а потому в творчестве не чурался того, что презрительно называл «достоевщиной». А в этом случае язвительная мысль Бунина о «всеобщем массовом гипнозе» Достоевского и упорно-упрямая манера клеймения классика вынуждает говорить о своего рода «одноглазии»12 Бунина. Андреев, например, в своём отношении к гениям был дипломатичнее (или просто уважительнее) и, в отличие от Бунина, исповедовал поливалентные связи, в равной степени признавая в русской традиции и толстовско-писаревский, и гаршино-чеховский, и гоголевско-достоевский компоненты.
Обострённое негативное отношение Бунина к Достоевскому даже вылилось в особый «мессионизм» писателя, заключавшийся в искоренении так называемого «духа Петербурга». «Бунин различал в русской литературе две традиции. Одна — петербургская, представленная украинцем Гоголем и западнорусским (русско-польским по крови) Достоевским. Эту традицию Бунин ощущал как враждебную себе» [Цит. по: 20, с. 183]. Второе направление русской литературы автор «Антоновских яблок» выявлял в родном для себя крае, «той сравнительно небольшой местности, самые дальние окружные
11 Возможно, в силу того, что «у Бунина был очень острый ум, лишённый, однако, всего, что можно бы отнести к способностям аналитическим. Ошибался он в оценках редко, — в особенности, когда речь шла о прошлом, — но объяснить, обосновать своё суждение не мог» [2, с. 475].
12 «Одноглазие как догмат» — это определение Л. Андреева тенденциозности Горького, в результате которой сформировалось неуважительное отношение «буревестника» к великим предшественникам [3, Т. 6, с. 578].
114
точки которой суть Курск, Орёл, Тула, Рязань и Воронеж» [Там же]. Бунин положил много сил на увековечивание мифа о том, что великие русские писатели (Жуковский и Толстой, Тютчев, Лесков, Тургенев, Фет, братья Киреевские, братья Жемчужниковы, Анна Бунина и Полонский, Кольцов, Никитин, Гаршин, Писарев, др.) происходят из этого центра [Там же]. Занятно, что и Андреев родом из этой «предчернозёмной России» — из Орла. Но как выходец из средней полосы России он более проникся не толстовским духом, а гоголевско-достоевским. Но Бунин суть землячества с Андреевым словно игнорирует. А вот Андреев этот факт не забывал: в приветственной телеграмме Бунину в честь 25-летия его литературной деятельности (октябрь 1912 г.) он с гордостью писал: «Дорогой Иван Алексеевич! <...> Работай во славу. Как твой земляк орловец радуюсь за нашу Орловскую губернию и от лица её лесов и полей, тобою любимых, крепко целую тебя. Леонид Андреев»13.
Относительно этой фотографии Андреев шутливо отзывался: «Наши с тобой образины получились столь отвратительные, что в руки взять совестно» [25, с. 165]. Позднее, напоминая о дружбе с Буниным, апеллировал к этому их фотопортрету, которым был иллюстрирован сборник стихов и рассказов разных авторов «Восходящие звёзды»14: «Вспоминай книгу „Восходящие звёзды". Даром мы что ли на обложке и усы у нас чёрные» [Там же, с. 169].
Другой и, как нам видится, более существенной причиной отчуждённости Бунина от литературного «большака» служило означенное самим писателем стремление подчеркнуть свою особость. Эта манера была у Бунина всегда, с первых шагов молодого литератора и до последних дней его жизни в эмиграции. Холодность к современникам провоцировала малоприятная, но отчётливо считываемая окружением зависть Бунина к успеху других, несмотря на то, что никто из его поколения литераторов
13 Орловский объединённый государственный музей И. С. Тургенева, фонд И. А. Бунина.
14 Восходящие звёзды. Леонид Андреев, Ив. А. Бунин: сб. рассказов и стихотворений / Собр. из разных источников С. С. Полятус. Одесса : С. С. Полятус, 1903. 32 с.
В сборник, кроме произведений Бунина и Андреева, вошли стихотворения Д. С. Мережковского, К. Фофанова, С. Фруга.
Л. Андреев и И. Бунин. Фото 1901 г.
(Горький, Скиталец, Андреев, Куприн и др.) не был лауреатом Пушкинской премии и академиком Императорской академии наук, как сам Бунин. В записках Чуковского отмечено стойкое убеждение Бунина в том, что слава его счастливых соперников «досталась им слишком дёшево — за произведения более низкого качества, чем те, что созданы им» [31, Т. 13, с. 471]. Не красящая Бунина пренебрежительность отмечалась многими современниками, по мнению некоторых из них, она определяла даже облик читателя, на которого писатель ориентировал свои произведения. Бунин «представлял себе русского читателя брезгливым, разочарованным скептиком (из разорившихся помещиков), злобно ненавидящим расейские грязи и будни»15 [28]. И уж совсем антипатично поведение Бунина, считавшего необходимым это скрывать и «якшаться с теми, кого презирал, водить с ними многолетнюю дружбу, писать им тёплые, участливые письма. как мучительно было ему, считавшему себя великаном, жить среди тех, кого он считал чуть ли не карликами» [31, Т. 13, с. 471].
Даже позднее, после получения Нобелевской премии по литературе, Бунин не был доволен тем, как его и его творчество воспринимали в обществе. Множественные свидетельства обострённого ощущения своей исключительности упрочивает догадка Леонида Андреева о ключевом качестве характера Бунина, да ещё и данная в соотношении с собственной, андреевской, амбицией: «Я, — говорил о себе Андреев, — честолюбив, а ты (о Бунине) самолюбив» [22]. Как ни странно, с этим Бунин не спорил. Однако признание правоты слов Андреева ничуть не меняло образа его мысли и действий, хотя самолюбие других вызывало неподдельное раздражение Бунина. Так, о личности Достоевского, о котором мог судить лишь с чужих слов, он безапелляционно заявлял: «...В целом я его терпеть не могу, плохой был писатель и человек плохой. ...сколько злобы, какое самолюбие! Мне когда-то Боборыкин много о нём рассказывал... Ужасно!» [2, с. 447].
Или, клеймя без устали своих сотоварищей в заигрывании с публикой и создании шумихи вокруг своей персоны ради коммерческой выгоды, Бунин и сам прибегал к тому же. Например, обвиняя писателей (к числу которых относил и Андреева) в изображении из себя простаков, ряжения в сапоги и поддёвки, сам Бунин не чурался игры в ряжение, с той лишь разницей, что его костюм быт классического покроя: «Он был красив, носил пышные усы и бородку клинышком, <.> был элегантен, одевался уже у лучших портных, и никто не догадывался, в каких примитивных условиях живёт он у брата
15 Там же: «Леонид Андреев придумал себе читателя — крайне нервное, мистически-мрачное существо с расширенными зрачками. Он, Андреев, шептал ему на ухо страхи и страсти» [28.].
в деревне.»16 [22]. Не чурался он и технологий саморекламы, возможно, прибегнув к ним гораздо позднее своих собратьев по перу, но не менее сознательно, чем они. В послереволюционном 1919 году Бунин настойчиво создаёт себе репутацию «живого классика» литературы. Его лекция «Великий дурман», считает А. В. Бакунцев, ряд устных и печатных выступлений, «а также публикации его апологетов в .периодических изданиях Одессы сыграли заметную роль в формировании нового, более благоприятного отношения к писателю со стороны сначала одесской, а затем и эмигрантской общественности. Так что в конечном счёте прежний „подмаксимок", беллетрист и поэт якобы второго плана, заслонённый в глазах дореволюционной публики фигурами М. Горького, Л. Андреева, А. Блока, сделался почти безоговорочным литературным лидером и корифеем, „живым классиком", „писателем земли русской", если и не равным Л. Толстому и А. Чехову, то во всяком случае стоящим с ними в одном ряду» [7, с. 76].
Можно предположить, что нетерпимый к свершившемуся в стране перевороту Бунин просто не мог по-иному реагировать на ненавистные события. Но ведь и ранее он вёл себя так же. В частности, по отношению к Леониду Андрееву, с которым его связывало, пожалуй, наибольшее количество нитей (сверстники, земляки, начинали работу в одних и тех же печатных изданиях, позднее оба были редакторами литературных отделов некоторых из них и т. д.). Чисто личностное поведение обоих хорошо просматривается в эпизоде, описанном журналистом А. П. Алексеевским, бывшим свидетелем их отношений в первые годы ХХ века. Он отмечал, что «будучи сверстником Андреева по годам, Бунин вправе был считать себя старшим в отношении литературы. .всегда высокомерный и ревнивый к славе своих товарищей, — к молодому Андрееву <.> он относился сухо-покровительственно, лишь снисходительно допуская его „богоборческие" настроения» [17, с. 560]. Отмечает Алексеевский и обычную подчёркивающе-ехидную полуулыбку Бунина в общении [Там же], которую, впрочем, как и пикировку колкостями, Андреев принимал «совершенно пассивно» [Там же].
Показательным в отношениях Бунина и Андреева является их переписка [25]. Андреев всегда добродушен к адресату [21, с. 204], что, следует заметить, в целом характерно Андрееву, человеку открытому. И, возможно, именно андреевское беспритворство вынудило его однажды решительно объясниться
16 Это не сопоставимо с манерой изысканно одеваться Сергея Есенина — крестьянского сына, с ампломбом носившего классический костюм, перчатки и цилиндр. Манера дворянина Бунина кажется естественной, если не учитывать «стеснённые условия», в которых он пребывал.
Гуманитарная парадигма
www.humparadigma.ru № 3 (14), 2020 г.
с Буниным, уличённым в «дурном и не товарищеском поступке» [25, с. 173]17. «Душевная конституция» Бунина всё же была иной — «Бунин всегда шёл от себя к миру.», а не наоборот [19]. Развитое «в сильной степени .чувство себя самого», в представлении Нины Берберовой, лишало Бунина «чувства людей» [9, с. 306]. Даже жена писателя, человек неистовой верности и огромного терпения, отмечала этот недостаток мужа: «Я недавно поняла, почему ты, такой способный к танцам, не умеешь танцевать с дамой, — тебе не дано ни в какой области согласовать своих движений с другим человеком, что необходимо в танце вдвоём. Ты можешь лишь один» [29]. Те же немногие, близко знавшие Бунина и мирившиеся с его трудным характером (как Ирина Одоевцева, Владимир Крымов, Борис Зайцев, Александр Бахрак, Марк Алданов), проявляли такт и понимание, что говорит, скорее, об их человеческих качествах, нежели у объекта их приязни.
Язвительность Бунина, неизменно присутствующую в его отзывах о чужих писаниях, Г. В. Адамович объяснял острейшим, непогрешимым чутьём писателя к фальши [2, с. 499]: «По части чутья ко всякой фальши, ко всякой театральщине, во всех её видах, даже самых утончённых, хитрых, усовершенствованных и приперченных, у Бунина не было соперников, и это неотъемлемый его „патент на благородство"... Кое в чём, и кое в чём очень важном, Бунин вернее и глубже прав, чем Блок, вернее и глубже прав, чем Достоевский.» [Там же, с. 499-500]. Но тот же Адамович, благоволивший к Бунину как к писателю и, ещё более, как к человеку, в его чуткости к фальши различал отсутствие у него «творческого риска». А потому не мог не отметить, что в творчестве Бунина «нет срыва, <.> нет препятствий, которые надо было преодолеть. В творчестве этом нет борьбы. <.> Бунин — превосходный, великолепный, чудесный писатель, но как будто не подозревающий о возможности животворящей личной заинтересованности в том, на что обречено человечество, и вместо того предпочитающий услаждать и очаровывать его. Правда, иногда и волновать, но и тут держась в раз навсегда установленных рамках» [Там же, с. 500-501].
При этом Адамович не принимал «протесты, богоборческие выкрики и проклятия» новой литературы начала ХХ века, а, соответственно, и творчества Леонида Андреева, которого критик ставил в её центр [1]. Свою заметку
17 Андреев был оскорблён тем, что Бунин, инициировавший публикацию воззвания от писателей, художников и артистов с протестом против немецких зверств в начале Первой мировой войны, не обратился с просьбой подписать его к Андрееву (письмо от 10 октября 1914 г.) [25, с. 173]. Не будучи вполне согласен с текстом воззвания, Андреев всё же оскорбился. Через месяц он опубликовал в журнале «Отечество» свою статью «Освобождение», в которой по-своему полемизировал с коллективным обращением писателей, художников и артистов.
«О Бунине» (1924) Адамович препроводил призывом: «Писать мы будем всё-таки как Лев Толстой, а не как Леонид Андреев» [Там же]. С этим Бунин охотно согласился бы. Но в отличие от него Адамович делал исключение для «страстного» (не по-толстовски) Достоевского и не только не пускался, как Бунин, в дерзкие оценки классика, но и стыдился их оголтелости: «.всё-таки Достоевский — писатель единственный, заменить, „перечеркнуть" которого никаким другим писателем в мире нельзя. <.> О человеке, которому „пойти некуда", обо всём, до чего истерзанное человеческое сердце может дочувствоваться, о стыде, отчаянии, боли, возмущении, раскаянии, об одиночестве не писал так никто и никогда никто не напишет. <.> .и да простит милосердный Бог Бунина и Алданова за всё, что оба они о Достоевском наговорили, да простит Набокова за „нашего отечественного Пинкертона с мистическим гарниром"<.> и всех вообще, кто в этом страшном свидетельстве о человеке и человеческой участи в мире ничего не уловил и не понял» [2, с. 147-148]. Тех же, кто всё же уловил глас Достоевского, но, как принято считать, не выработал собственного, Адамович нещадно клеймил. В числе таких нередко оказывался Андреев: «Есть что-то коробящее в беспрестанных речах о Боге и о дьяволе, о смерти, любви и страдании. <.> Ежеминутно, по любому поводу он <Андреев> способен был произнести громоподобную речь, наполненную страшными словами. Содержание этих речей — гимназическое, давно уж это было сказано, и кто этого не знает? А тон — Достоевский, но распухший, разжиженный, грубо размалёванный» [1].
Позднее, «комментируя» русскую литературу, так сказать, постандреевского периода, Адамович отводил Андрееву роль «последнего спорщика» с Богом, правда, громыхавшего «совершенно невпопад, скорее из молодецки спортивных побуждений, чем по внутренней необходимости» [2, с. 262]. Театральный критик А. Кугель, различая в андреевских спорах с Богом также лишь литературный пафос, утверждал: «В творчестве Л. Андреева, таскавшего ежеминутно старого бога за пожелтевшую бороду, требуя указания, как войти во все входы и выйти во все выходы, был <.> кульминационный пункт, впадавший почти в карикатуру всеобъятности, всемирности, всеядности русского человека. и как от этой мышиной беготни за вечностью ничего не осталось при русском перевороте, а вступила в права какая-то очень своеобразная и простая действительность, — так ничего не останется от богоборческой, богоискательской риторики Л. Андреева» [16, с. 90-91]. Но «без тяжбы с Богом» автора-интеллигента, для которого «сходить за вечностью. то же самое, что забежать за угол в булочную» [Там же, с. 90], русская литература 20-х-30-х годов оказалась «с человеком с глазу
на глаз» и «внезапно ослабела» [2, с. 262]. Писатели постандреевской эпохи «принялись описывать и рассказывать, — как человек пьёт чай, как бежит собачка по саду. Или как комбриг Иванов послужил революции — всё равно» [Там же]. Менее экстатичный «послегероический» период русской литературы потребовал «меньше пафоса, чем было прежде, но не меньшего вслушивания, не меньшего всматривания» [Там же, с. 263] в человеческую душу, которая по-прежнему составляла предмет, тему и смысл литературы после Достоевского и Андреева.
Но всё это — пафос и метафизика «некультурного» Андреева, «фальшивая сентиментальность» Достоевского [20, с. 739-740] и его стремление писать «о „подленьком, о гаденьком!"» [29], а также изображение обоими «ненастоящих страстей» — в определении «язвительного Ивана» — «лубок»! Это понятие он применял к обоим авторам: для Бунина «Село Степанчиково и его обитатели» — «пошлейшая болтовня, лубочная в своей литературности!» [Там же]; «Братья Карамазовы» — «Три четверти — совершенный лубок, балаган» [Там же]; литературность лубочного плана и у «изолгавшегося во всяком пафосе» Андреева [4, с. 210, 212]: «Шарлатанит, ошарашивает публику.»[29]; «Андреев всё-таки был большой талант. Но почти всё нестерпимо выходит у него. А на некоторые вещи даже дивишься: самая лубочная, смехотворно-трагическая декламация» [14, с. 35]. Что ж, таким образом, Бунин ставит Достоевского и Андреева на одну линию, и, увы, по самому незавидному обвинению в литературщине.
В то же время самого Бунина критики «уравнивали» с Андреевым в несостоятельности притязаний на литературное первенство, исходя из недостаточной, в сравнении с предшественниками, глубине художественного таланта обоих писателей. Так, В. Я. Брюсов призывал остеречься проводить параллели между Андреевым и великими, в том числе и Достоевским [11, с. 130]. Отмечая у современника наличие своего стиля, «умение изображать, рисовать чётко, выпукло и ярко» в силу совершенно свободной фантазии и умения «подступить к своему сюжету с неожиданной стороны», Брюсов всё же отказывал талантливому писателю Андрееву в гениальности классиков, признавая его художником «не верхов своего века, а его средины» [Там же].
Притязания Бунина на литературный «Олимп» «усмирял» критик А. Б. Дерман. Анализируя рассказ «Господин из Сан-Франциско» как один из немногих заставивших его изменить гнев на милость, Дерман отметил, что рассказ этот «заставляет невольно искать аналогий у Л. Н. Толстого., и если бы он не был столь похож на некоторые вещи Толстого, перед нами, несомненно, было бы подлинно гениальное произведение. В этом утверждении не следует усматривать. парадокса: гениальность неразлучна
с полной новизной, с исключительной оригинальностью... И потому поиски аналогий рассказу Бунина у Толстого в одно и то же время указывают на громадную силу, проявленную здесь художником, и на то сходство с уже имеющимися образцами, которое исключает возможность говорить о гениальности» [14, с. 345]. Косвенно, но достаточно понятно о недостаточной в сопоставлении с «кумиром» — Толстым — писательской гениальности Бунина говорит и Адамович: «Под восхитительно раскрашенной поверхностью в нём <Бунине> ничего не происходит. Если бы восстановить внутреннюю биографию Толстого., обнаружится драма с начальными данными, развитием и заключением. <.> В идеальном, „сублимированном" плане, всё написанное Буниным — это „Война и мир", но без „Исповеди" или „Воскресения", которые „Войну и мир". не только оттенили, а и углубили» [2, с. 500].
В заключении излишне говорить о разнице художнических устремлений Достоевского-Андреева-Бунина: это факт, не вызывающий сомнений. Размышления о характере бунинского неприятия творчества предшественника и современника хочется подытожить обоснованием различий художественных проникновений писателей. И тут выявляется, что основной вектор наследия великолепного писателя Бунина, — это прекрасное, но всё-таки прошлое [2, с. 196], главный аспект его творческого мышления — воспоминание. Суть творчества Достоевского и Андреева всё же будущее, угадываемое ими в своём настоящем. Потому об этих авторах нередко говорят как о предтечах и — часто — как пророках. Автор-пророк — пусть его страсти — глас вопиющего в пустыне или плач Иеремии — не может быть беспристрастным или «ровным», каковой, например, является «ровная, гладкая», по выражению Г. Адамовича, книга Бунина «Жизнь Арсеньева» [2, с. 501]. Собственно, «ровность» Бунина сыграла с ним злую шутку позже, когда «Бунин после смерти вернулся в ту Россию»: «После долгой разлуки его узнали без труда и беспокойства: им там, в возрождающейся России, с её смешными и скучными литературными успехами, с литературными институтами, кружками, „учёбой", со стремлением „овладеть мастерством ведения рассказа", со студийной „работой над эпитетом" и прочим, и прочим, прочим в том же роде, им там тоже на кладбище грустно, а на балу весело» [2, с. 501-502]. Хотя, справедливости ради стоит сказать, что в первой половине ХХ века в пространстве советской литературы и широкого литературного чтения таким писателям, как Достоевский и Андреев, долгое время вовсе не было места.
Собственно строгая взыскательность Бунина, критическая поза, отстаиваемая им столь настойчиво, что порой кажется назойливой [20, с. 172], и определила неоднозначный характер притяжений и отталкиваний в конфликте «Бунин+» (список много шире анализируемых Достоевского и Андреева). За ним можно было бы признать право самого последовательного критика с учётом практически непоколебимой позиции Бунина в отношении того или иного писателя. В частности, Достоевского, к которому суров он был всегда, и Андреева, якобы загубившего свой писательский талант.
Нельзя сказать, что Бунин был одинок в своих оценках творчества Достоевского и Андреева, иначе в социокультурном пространстве ХХ века не возникли и не получили распространения полные презрения понятия «достоевщина» и «леонидандреевщина». Во многом с ним согласны те, кого условно можно отнести к схожему с ним типу восприятия и целеполагания искусства (Л. Толстой, Г. Адамович, М. Алданов и др.) и схожий психотип личности (например, В. Набоков). Но и не без тех, кто представляет противоположный лагерь (А. Жид, В. Ходасевич), и тех, кто, стремясь к высшей объективности, мог и ругать, и отмечать положительную сторону (отчасти А. Чехов, К. Чуковский, А. Дерман, Н. Берберова). Однако среди запальчивых «ругателей» голос Бунина звучал, пожалуй, эмоциональнее других. И если прямота высказываний делает честь настоящему критику, то грубость — неприемлема, даже если считается «освободительной функцией организма» [14, с. 143]. Всё это формирует представление о позиции Бунина-критика, как нецелостной, слишком субъективной и личностно нетерпимой к талантам иной, нежели у самого писателя, манерой творческого воспроизведения реалий. Именно в этом импульс критичной бунинской позы по отношению практически ко всему и всем — как классикам, так и современникам.
В силу своего «сложного» характера Бунин нередко оказывался в одиночестве. Сегодня это одиночество мы трактуем как оригинальность, продиктованную верностью своему пути в искусстве, невзирая на «времена и нравы». Но всегда ли это так?
Литература
1. Адамович, Г. В. Литературные беседы // Адамович, Г. В. Собрание сочинений : в 18 т. Т. 2 : Литературные беседы («Звено», 1923-1928) / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. О. А. Коростелёва. М. : Дмитрий Сечин, 2015. 784 с.32
2. Адамович, Г. В. Собрание сочинений. «Комментарии» / Сост., послесл. и примеч. О. А. Коростелева. СПб. : Алетейя, 2000. 757 с.
122
3. Андреев, Л. Н. Собрание сочинений : в 6 т. / Редкол.: И. Андреева, Ю. Верченко, В. Чуваков; коммент. Ю. Чирвы и В. Чувакова. М. : Художественная литература, 1996.
4. Андреев, Н. Е. Бунин о Л. Андрееве // Новый журнал. 1978. № 131. С. 210-213.
5. Анисимов, К. В. Литературный канон и осколки имперского нарратива в начале XX в. (случай И. А. Бунина) // Уральский исторический журнал. 2013. № 1 (38). С. 78-83.
6. Баборенко, А. К., Мотылева, Т. Л. Бунин в споре с Андре Жидом // Литературное наследство. Т. 84. Кн. 2. М. : Наука, 1973. С. 380-387.
7. Бакунцев, А.В. Лекция И. А. Бунина «Великий дурман» и её роль в формировании литературной репутации писателя / / Вестник Московского ун-та. Сер. Журналистика. 2012. № 4. С. 72-78.
8. Бахрах, А. Бунин в халате и другие портреты. По памяти, по записям. М. : Вагриус, 2005. 592 с.
9. Берберова, Н. Н. Курсив мой. Автобиография. М. : Согласие, 1996.
736 с.
10. Боева, Г. Н. Творческие взаимосвязи И. Бунина и Л. Андреева: рецептивный аспект // Учёные записки Орловского государственного университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2014. № 4 (60). С. 125-129; 10А. Боева, Г. Н. Творчество Леонида Андреева и эпоха модернизма: монография. СПб. : Петрополис, 2016. С. 394-411.
11. Брюсов, В. Я. «Жизнь человека» в Художественном театре // Брюсов, В. Я. Собрание сочинений : в 7 т. Т. 6 : Статьи и рецензии. Далёкие и близкие. М. : Художественная литература, 19736. С. 129-134.
12. Бунин без глянца : проект Павла Фокина / Сост. П. Фокина и Л. Сыроватко. СПб. : Амфора, 2009. 381 с.
13. Зябрева, Г. А. Достоевский и Андреев: традиция духовного поиска // Вопросы русской литературы. 2012. № 24 (81). С. 38-49.
14. И. А. Бунин: pro et contra: личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей : антология / Ин-т иностр. яз. ; Рус. Христ. гуманитар. ин-т, Рос. акад. образования ; отв. ред. Д. К. Бурлака. 2-е изд. СПб. : Ин-т иностранных яз., 2015. 1015 с.
15. Катаев, В. П. Трава забвения. Москва : Вагриус, 1999. 412 с.
16. Кугель, А. Р. (Homo Novus). Листья с дерева: воспоминания. Л. : Время, 1926. 212 с.
17. Литературное наследство. Т. 72 : Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка. М. : Наука, 1965.
18. Литературное наследство. Т. 84 : И. Бунин : в 2 кн. М. : Наука, 1973.
19. Лозовская, К. И. Записки секретаря // КЧ. Воспоминания о Корнее Чуковском / Сост.: К. Лозовская, З.Паперный, Е. Чуковская. М. : Советский писатель, 1983. С. 258-273.
20. Лотман, Ю. М. Два устных рассказа Бунина: (К проблеме «Бунин и Достоевский») // Лотман, Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Таллинн: Александрия, 1993. Т. 3. С. 172-184.
21. Медведева, Н. А. И. А. Бунин и Л. Н. Андреев: такие разные и близкие (из истории их переписки) // 80-летие Елецкой филологии: материалы Междунар. научн. конф. Елец : ФГБОУ ВО «Елецкий гос. ун-т им. И. А. Бунина», 2019. С. 203-206.
22. Муромцева-Бунина, В. Н. Жизнь Бунина: 1870-1906. Беседы с памятью. М. : Вагриус, 2007. 509 с.
23. Нинов, A. А. Бунин и Горький 1899-1918 гг. // Литературное наследство. Т. 88, № 2. М. : Наука, 1973. С. 7-56.
24. Паустовский, К. Г. О новелле : стенограмма беседы К. Паустовского на тему «Рассказ как жанр художественной литературы» 22 марта 1946 года / / Новый мир. 1970. № 4.
25. Письма Л. Андреева и И. Бунина. Письма И. Бунина / Публ. и коммент. И. Газер // Вопросы литературы. 1969. № 7. С. 162-193.
26. Пращерук, Н. В. Диалог-полемика с Достоевским // Пращерук, Н. В. Проза И. А. Бунина в диалогах с русской классикой : монография. 2-е изд., доп. Екатеринбург : Изд-во Урал. федерал. ун-та, 2016. С. 27-38.
27. Станюта, А. А. Бунин о Достоевском (к проблеме эстетического восприятия) [Электронный ресурс] // Научные труды кафедры русской литературы БГУ. Вып. I. Минск : РИВШ, 2002. С. 181-189. URL: http://elib.bsu.by/handle/123456789/42949
28. Толстой, А. Н. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 10 : Публицистика; Рассказы Ивана Сударева. М. : Художественная литература, 1986. 510 с.
29. Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы : в 3 т. / Под ред. Милицы Грин. Frankfurt am Main: Possev-Verlag, 1977-1982.
30. Чуковский, К. И. Ранний Бунин // Вопросы литературы. 1968. № 5. С. 83-101.
31. Чуковский, К. И. Собрание сочинений : в 15 т. / Сост. и коммент. Е. Чуковская. М. : ТЕРРА-Кн. клуб, 2001-2009.
32. Шкловский, В. Б. «Митина любовь» Ивана Бунина // Новый Леф. М., 1927. № 4 (апр.). С. 43-45.
