CC BY
2
Научная статья УДК 321.7
htlps://doi.org/10.24158/fik.2023.12.4
Историософские аспекты отечественного народовластия: статья 1
Игорь Николаевич Иваненко1, Виктор Викторович Шалин2н, Юлиан Григорьевич Тамбиянц3
1Кубанский государственный университет, Краснодар, Россия
23Кубанский государственный аграрный университет имени И.Т. Трубилина, Краснодар, Россия 2prepod1951@mail.ruH
Аннотация. Статья представляет собой первую часть задуманной работы об историософском рассмотрении отечественного народовластия. В ней отражены методологические вопросы, касающиеся определения данного понятия, а также общих специфических черт российского политогенеза, составляющей которого являются народовластные проявления. Авторы придерживаются расширенной интерпретации обозначенного феномена, видя здесь в качестве ключевого критерия весомость инициативы низов - фактически она выступает базовым обстоятельством, пусть и переплетаясь в ряде случаев с инициативами центральной власти. Констатируются три наиболее распространенные формы народовластия: корпоративная, местное самоуправление и общественные движения. Для отечественного политогенеза характерно дистанцирование верховной власти от низовых инициатив, что во многом обусловлено рядом объективных факторов: природно-географическим, геополитическим, диффузным и фактором внутриэлитных противоречий, инициирующим конкуренцию в российской истории двух моделей политического порядка: полицен-тричной и моноцентричной.
Ключевые слова: народовластие, политогенез, государство, факторы политогенеза, модели политического порядка, моноцентризм, полицентризм Финансирование: инициативная работа.
Для цитирования: Иваненко И.Н., Шалин В.В., Тамбиянц Ю.Г. Историософские аспекты отечественного народовластия: статья 1 // Общество: философия, история, культура. 2023. № 12. С. 37-47. https://doi.org/10.24158/fik.2023.12.4.
Original article
Historiosophical Aspects of Domestic Democracy: Article 1
Igor N. Ivanenko1, Viktor V. Shalin2H, Yulian G. Tambiyants3
1Kuban State University, Krasnodar, Russia
12Kuban State Agrarian University named after I.T. Trubilina, Krasnodar, Russia 2prepod1951@mail.ruH
Abstract. The article represents the first part of the planned work on the historiosophical consideration of domestic democracy. It reflects the methodological issues concerning the definition of this concept, as well as the general specific features of the Russian political genesis, the component of which is the democracy. The authors adhere to an expanded interpretation of democracy, seeing here as the key criterion the weight of the initiative of the grassroots - in fact, it acts as a basic circumstance, albeit intertwined in some cases with the initiatives of the central government. The three most common forms of democracy are stated: corporate, local government and social movements. Domestic political genesis is characterized by the distancing of the supreme power from grassroots initiatives, which is largely due to a number of objective factors: natural-geographical, geopolitical, diffuse and the factor of intra-elite contradictions, which initiates competition in Russian history between two models of political order: polycentric and monocentric.
Keywords: democracy, politogenesis, state, factors of politogenesis, models of political order, monocen-trism, polycentrism
Funding: Independent work.
For citation: Ivanenko, I.N., Shalin, V.V. & Tambiyants, Yu.G. (2023) Historiosophical Aspects of Domestic Democracy: Article 1. Society: Philosophy, History, Culture. (12), 37-47. Available from: doi: 10.24158/fik.2023.12.4 (In Russian).
Взаимоотношение общества и государства выступает одним из ключевых вопросов социальной философии. Если античные мыслители не отделяли государство от общества, полагая послед-
© Иваненко И.Н., Шалин В.В., Тамбиянц Ю.Г., 2023
- 37 -
нее политической организацией, то начиная с Нового времени эти два субъекта не только позиционируются отдельно, но и во многом противопоставляются друг другу, в чем, несомненно, заслуга интеллектуальной традиции Просвещения. Пожалуй, именно в эту эпоху народовластие стало выступать одной из центральных категорий политико-философского дискурса, поскольку тогда феномену «народ» стала приписываться расширенная политическая субъектность в контексте популяризации категорий демократии, правового государства, гражданского общества и пр. Философы-просветители этимологически сближали концепты народовластия и демократии фактически до отождествления, и подобное обстоятельство в целом присуще западническому либеральному мышлению. В рамках такой логики строят свои рассуждения отнюдь не только ученые европейских и англосаксонских стран, немало ее приверженцев и среди отечественного научного истеблишмента. Например, коллективная монография «Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия» выдержана именно в традициях указанной парадигмы (Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия ..., 2005).
Между тем подобный подход представляется нам уязвимым по ряду причин. Во-первых, современная западная демократия испытывает очевидный кризис под комплексным воздействием объективных и субъективных обстоятельств. Это находит теоретическое отражение у тех же западных ученых и не только. Так, англичанин К. Крауч ввел в оборот концепт «постдемократия», считая, что именно он более адекватен для анализа социально-политической ситуации в продвинутых странах цивилизации Запада. Отличие постдемократии от собственно демократии состоит отнюдь не в пользу власти народа, напротив, формально сохранившиеся демократические институты фактически оказываются переориентированными на интересы элит в ущерб социальному большинству, что, соответственно, порождает скепсис в применимости здесь категории народовластия (Крауч, 2010). Похожие тенденции констатирует итальянский политический философ Д. Дзоло (Дзоло, 2010). В унисон ему В. Полосин заявляет, что многие современные политические режимы, декламирующие собственную демократичность, не имеют ничего общего с подлинным народовластием, представляя всего лишь разновидностью способа реализации власти элитными группировками (Полосин, 1999: 252).
Во-вторых, в рамках отечественной политико-философской традиции, либерального дискурса народовластие отнюдь не всегда отождествлялось с демократией в западном понимании, не говоря уже о консерваторах и почвенниках-традиционалистах. Об этом наглядно свидетельствует теоретический феномен народной монархии, который разрабатывал известный представитель славянофильства и земского либерализма Ю. Самарин (Самарин, 1996); кроме того, мысли западника К. Кавелина о самодержавной сущности народного сознания (Кавелин, 2013) не особенно противоречили подобной логике. Концепт «народной монархии» спустя полвека получил развитие в трудах знаковой фигуры российской эмиграции - И. Солоневича (Солоневич, 2010).
В-третьих, российская практика упорно отвергает эффективность системной либерализации политических институтов. Так, 1990-е годы, прошедшие при идеологическом доминировании либерального конституционализма, куда сильнее запомнились разгулом криминала, затмившего действительно имеющиеся демократические веяния. Несомненно, что социальное большинство благосклоннее отнеслось к путинскому восстановлению вертикали власти, продемонстрировав тем самым стратегию «бегства от свободы», описанную Э. Фроммом (Фромм, 2022).
В данной работе мы собираемся более основательно разобраться с феноменом народовластия в российской истории. Рамки статьи настраивают на обобщенное описание отечественных демократических проявлений, включающих культурологические, социологические, политологические и даже социально-психологические стороны обозначенного феномена, в силу чего предложенная работа будет носить социально-философский, а точнее историософский смысл. Данное обстоятельство подчеркивается нашим исходным методологическим посылом: динамика народовластия непосредственно связана с процессами политического развития (политогенезом). Категория политогенеза в трактовке социального философа Л. Гринина носит весьма расширительный смысл, затрагивая не только процессы образования государства (Куббель, 1989), но и формирование, а также динамику любого типа сложной политической организации (Гринин, 2011: 125, 126). Все же мы акцентируем внимание именно на государственном контексте в силу особой роли этатистского фактора в отечественной цивилизационной специфике, а потому наш анализ политогенеза будет касаться прежде всего его государственной составляющей (стейтогенеза), что для российского случая представляется оправданным.
Упомянутый Л. Гринин, тяготея к эволюционной парадигме, предлагает более или менее универсальную концепцию стейтогенеза, репрезентирующую в государственном развитии три стадии: раннее, развитое и, наконец, зрелое государство (Гринин, 2011). Мы намереваемся воспользоваться данной концепцией для дальнейшего анализа, поскольку каждая из обозначенных стадий предполагает собственную конфигурацию народовластных проявлений в политической среде, отражающей определенную историческую ситуацию.
На основании вышесказанного предполагается решение следующего круга задач. Прежде всего необходим ряд методологических шагов - уточнение содержания категории народовластия, вариантов его проявлений, другими словами, его концептуализация; а также выявление ключевых факторов, определяющих специфику отечественного политогенеза, выступающего контекстом и важнейшим фактором проявлений народовластия (первая статья). На второй и третьей статьях предполагается уже анализ взаимодействий народовластия и государственных структур от начала российской государственности в IX в. вплоть до современности, причем мы намерены обращать основное внимание не столько на отдельные исторические факты, сколько на их обобщение в виде определенных тенденций.
Как известно, категория народовластия сплошь и рядом употребляется в идеологическом смысле, тогда как именно научных разработок не так уж много. Закономерно, что подобные попытки предпринимаются в трудах правоведов-государственников (Зенин, 2015; Селихов, 2019), которые рассматривают народовластие в основном как юридический феномен, и нельзя отрицать определенных конструктивных результатов в понимании ими сути данного явления. Так, Л. Лукьянчикова дифференцирует проявления народовластия, различая представительную и непосредственную его формы, при этом вторая в свою очередь подразделяется на императивные и консультативные формы1. Тем не менее для нас очевидны методологические ограничения правовых подходов. С одной стороны, понятийно-категориальный аппарат, которым располагают юридические науки, имеет привязку к традициям Просвещения, что накладывает ограничения на осмысление сущности народовластия и перспектив его реализации в отечественной ситуации. В теоретических разработках правоведов народовластие жестко спаянно с демократией, если не вообще отождествляется с ней, что оставляет «за бортом» любые недемократические варианты первого. С другой стороны, логика юридических наук делает акцент на легальных формах народовластия, в то время как варианты неформальных проявлений его не только реальны, но и даже играют роль решающего фактора в определенных случаях (ополчение времен Смуты начала XVII в.). Отсюда мы полагаем, что для получения более полного представления о сути народовластия необходимо привлечение методологии других наук.
С. Королев, один из авторов коллективной монографии «Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия», предлагает интерпретацию народовластия, скорее, в культурологическом ключе, трактуя его объективную форму как совокупность форм жизнедеятельности большинства населения, косвенно выполняющих политическую роль посредством распространения и утверждения принудительных социальных стандартов. Такого рода стандарты неизбежно учитывает любой профессиональный политик или администратор, если намеревается войти во власть (Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия ..., 2005: 335). Подобное видение может быть принято во внимание, так как учитывает специфику, присущую любой национальной действительности. И тем не менее обозначенная трактовка представляется несколько расширенной, будучи близка к содержанию понятия социокультурной традиции, играющей самодовлеющую роль в том числе и для политических действий. Для понимания сущности именно народовластия необходимо привлечение методологических приемов исторической антропологии, социальной психологии, социологии.
Дело в том, что собственно народовластие неизбежно предполагает обращение к человеческому фактору. На заре истории люди воплощали в определенных формах имеющиеся у них иерархические потребности на уровне архетипов (Тамбиянц, Шалин, 2022). Политическая сфера, где всегда предполагаются отношения господства/подчинения, отлично подходила для данных потребностей, которые могли быть реализованы как в состязательной, так и в доминирующей форме - выбор ее диктовался обычно совокупностью разного рода объективных и субъективных факторов.
Современными политическими антропологами предлагаются категории гетерархии и гомо-архии. Первая заключается в разделении власти и лидерства между несколькими более или менее равными группами или лицами (Классен, 2006: 71). А вот вторая опирается на одну определенную политическую ценность, единую властную вертикаль, находящуюся над всеми отношениями, и замыкающую на себя главные общественные процессы (Бондаренко, 2006: 166). Если гетерархия ближе к состязательной демократической форме, то сущность гомоархии - доминирование/подчинение.
Основанная на гетерархии демократическая форма исчерпывающе описана в работе А. де Токвиля «Демократия в Америке», где, по его словам, «принцип народовластия настолько полно воплощается в жизнь., насколько это только можно себе представить» (Токвиль, 1992). В зависимости от обстоятельств народовластие проявляет разнообразные формы: «то народ в полном
1 Лукьянчикова Л.В. Непосредственное народовластие в России XVI-XX вв.: историко-методологиче-ское исследование : дис. ... д-ра юрид. наук. М., 2018. С. 17-18.
составе... сам устанавливает законы; то депутаты, избранные на основе всеобщего избирательного права, представляют этот народ и действуют от его имени и под его непосредственным контролем» (Токвиль, 1992: 63). А. де Токвиль выявляет два основных источника угроз такому варианту народовластия. Первый - это устойчивая иерархия и неработающие каналы социальной мобильности, что ведет к кристаллизации властных отношений. Второй источник заключается в факторе государственной централизации, когда властные полномочия сосредоточившись в одном центре, препятствуют проявлению низовых инициатив (Токвиль, 1992: 65).
Однако вряд ли стоит ограничиваться только гетерархическими вариантами народовластия. Современный российский философ В. Полосин предлагает куда более расширенное его видение, включая в том числе основанные на гомоархии формы. Им противопоставляются политические структуры народовластия и политического элитизма. Если в первом случае политическим субъектом выступает именно народ, а элиты ему подконтрольны, то во втором случае политический субъект возвышается над народом в виде социальной группы или политической фигуры. На национально-государственном уровне возможно образование политического строя, основанного на идущих снизу импульсах и инициативах. Однако устойчивость и долговечность подобных образований зависит от комплекса условий, выполнение которых затруднительно, в силу чего трансформация народовластия в политический элитизм обычно все же происходит (Полосин, 1999).
В. Полосин рассматривает четыре варианта народовластия на уровне политического
строя:
1) народоводительство, при котором народ выступает полноправным носителем и распорядителем власти. Он наделяет доверием и властными полномочиями конкретную харизматическую личность - народного вождя;
2) республика, или «выборная аристократия», - по сути демократический строй в своей первозданной сущности, когда народ делегирует законодательные и управленческие функции профессиональным элитам, которым доверяет и которых контролирует;
3) охлократия - это политический строй, осуществляемый властью простого количественного большинства («безэлитной» толпы). По мысли автора, охлократия является обратной стороной народоправства и может иметь в том числе негативные последствия, как, например, де-магогократия, объективно ведущая к тирании;
4) народоправство - вид народовластия, в рамках которого сочетается республика и народоводительство. Здесь высшие политические функции делегируются управленческим, военным, правовым профессионалам, в то время как верховный суд, а также общий контроль поручаются конкретному лицу, облаченному народным доверием (халифу, императору, судье, президенту и т. п.), притом что народный контроль за деятельностью властных структур не прекращается (Полосин, 1999: 247-284).
В. Полосин указывает на весьма зыбкий характер народовластия, констатируя постоянную угрозу его преобразования в политический элитизм. Среди многочисленных трудностей, с которым сталкивается политический порядок народовластия, исследователем отмечается сложность отбора подлинных народных представителей, сопряженная со множеством случайностей, очевидных ошибок и подмен (Полосин, 1999). Ряд исторических фактов заставляет ставить под сомнение компетенцию народа в определении народных вождей (народоводительство) или формировании эффективной элиты (республика), на что указывали как античные философы (Платон, 2021; Аристотель, 2021), так и более близкие к нам по времени мыслители (Моммзен, 2013; Шпенглер, 2020). Впрочем, демагоги и случайные люди - отнюдь не самый страшный минус проявлений народовластия. С. Кара-Мурза, характеризуя проявления общинной демократии (по сути, охлократии), пишет: «Это - огромная темная сила, и стоит ее чуть-чуть выпустить на волю -летят невинные головы. Ибо община легко верит в заговоры и тайную силу чужаков, "врагов народа". Когда приступ такой ненависти, имеющей свойства эпидемии, овладевает общиной, горят костры всяческих ведьм» (Кара-Мурза, 2008: 418). Философ русской эмиграции Н. Алексеев писал в этой связи о «произволе массы» и «бесправии личности», считая, что подобного рода демократии легко уживаются даже с деспотической монархией (Алексеев, 1998: 100).
Весьма специфически трактовал народовластие известный отечественный мыслитель А. Зиновьев, делая акцент именно на авторитарной его составляющей, которую для людей уж лучше реализовать через фигуру всесильного вождя, опирающегося на террор, нежели допустить жизнь по законам гангстерской банды, к чему приводит ничем не ограничиваемое исходящее снизу самоуправление. Элементы чего-то подобного были весьма распространены в российском социуме в 90-е годы прошлого века. Но и народовластие во главе с вождем ставит под угрозу существование общества. Как констатирует А. Зиновьев, явно исходя из советского опыта, один из основных рычагов подлинного народовластия - небольшое число активистов, тогда как социальное большинство пассивно. Подобный актив неизмеримо эффективнее официально
назначенных лиц, выступая элементом реальной власти коллектива над отдельными его членами. Порой три или четыре таких активиста определяют социально-психологическую атмосферу в учреждении, держат под своим контролем все стороны его жизни: собирают сведения и «материальчики» на тех или иных своих коллег, следят за их поведением, выступают на собраниях и возбуждают «вопросы» о поведении намеченных индивидов, подают «сигналы», пишут письма, входят во всякие комиссии (Зиновьев, 1994: 187). Такого рода народовластие далеко не всегда конструктивно для общества в целом, в силу чего первое всячески ограничивается последним через усиление централизованного управления.
Принимая в расчет вышеобозначенные попытки выйти за рамки токвилевского понимания народовластия, мы считаем уместным предложить собственное определение народовластия как спонтанно образующихся социальных практик и институтов, связанных с организацией власти и управления, обязательно предполагающих широкое коллективное (массовое) участие, а также согласие и одобрение большинства окружающих.
Ключевым в данной трактовке выступает весомость инициативы низов - фактически она выступает ведущим фактором, пусть и переплетаясь в ряде случаев с инициативами центральной власти. Несомненно, что народовластие является исторически изменчивым в некоторых содержательных аспектах, в целом сохраняя определенное постоянство форм. Исходя из исторических фактов, рискнем предложить перечень наиболее распространенных видов народовластия, необязательно связанных с официальным управлением, каждая из которых может иметь гетерархический или гомоархический содержательный уклон.
Форма корпоративности связана с коллективными практиками управления и власти в рамках различных групп, но отнюдь не всех граждан. Это могут быть трудовые коллективы, деловые элитные клубы, различного рода собрания и т.д. Кроме того, по нашему мнению, через эту форму можно рассматривать выработку политических и управленческих решений с позиции целых социальных слоев-страт. Так, нам представляется, что именно к корпоративному народовластию можно отнести прямую демократию античных Афин, но с превалированием гетерархических связей, тогда как спартанское общество представляло собой корпоративное народовластие с явным уклоном в гомоархическую составляющую. Через корпоративную форму народовластия удобнее всего определять политические партии, иные общественные организации, а также религиозные секты, мафиозные структуры или террористические группировки. Отличительной чертой корпоративности выступает ограниченность ее задач, которые далеко не всегда приобретают политический смысл. Уместно предположить обратно пропорциональную зависимость между степенью политизации деятельности конкретной корпорации и вниманием центральных властей к подобному проявлению народовластия.
Форма общественных (народных) движений представляет собой наиболее радикальный и эмоционально насыщенный вариант, обычно принимая форму единого коллективного порыва. Возможно, в силу радикализма и эмоциональной наполненности горизонтальные связи выходят на первый план, пробуждая, по словам А. де Токвиля, «демократические инстинкты» (Токвиль, 1992: 56). Тем не менее для воспроизводства и поддержания политической жизнеспособности движения оказывается востребованным именно гомоархический уклон, предполагающий концентрацию и институционализацию вокруг единой, нередко персонифицированной цели.
Особенностью именно данной формы народовластия является возможность наиболее широкого социального охвата, чему весьма благоприятствует ситуация системного кризиса. В условиях современной информатизации множатся случаи спонтанных организаций общественных движений через социальные сети. Закономерно, что изначально они несут гетерархический отпечаток, который, вполне возможно, способствует их эпизодическому существованию, если не предопределяет его. Современный исследователь Дж. Шварцмантель видит причину кратковременности сетевых движений как раз в их внутренней гетерогенности, препятствующей единению и концентрации на базе целостного идеологического проекта (Шварцмантель, 2009: 273). Мы склонны добавить, что временное постоянство таким движениям могло бы обеспечить усиление вертикальной (гомоархической) составляющей, например, через фигуру верховного вождя, отсутствие которой грозит быстро свести всю активность объединения на нет. Историческая роль народных движений заставляет признать за данной формой народовластия наибольшую масштабность политической субъектности, что закономерно вызывает неоднозначную реакцию государственной власти, о чем речь будет идти в других статьях.
Наконец, форма местного самоуправления близка к корпоративности, но отличается от нее прежде всего тем, что актуализирует исключительно пространственные критерии. То есть речь идет о жителях определенной территории, лучше всего понимающих, как организовать именно здесь собственную жизнедеятельность и решить возникающие при этом проблемы. Спецификой
такой формы народовластия, с нашей точки зрения, следует считать ее более или менее постоянный и институционализированный характер реализации. Можно предположить, что государственная власть в наименьшей степени ощущает угрозу со стороны данных управленческих субъектов, более того, напрямую заинтересована в их функционировании. Надо помнить, что даже самое тотальное государство «пусть и вынужденно, пусть и в минимальных пределах, пусть и формально», но допускает и даже культивирует территориальное, корпоративное самоуправление, субуправление и т.п. (Иванов, 2010: 37). Исходя из того, что на местное самоуправление фактически возложена роль «связующего звена между обществом и государственной властью, между договорным саморегулированием и самоорганизацией общества и государственным властно-принудительным регулированием общественных отношений» (Баранов, 2008: 117), следует предположить, что это именно тот общественный уровень, где предоставление частичной автономии низовым инициативам является наиболее терпимым и даже желательным для централизованной власти.
Содержательная изменчивость народовластия в пространстве и времени все же позволяет сохранять постоянство перечисленных форм. Динамика народовластия органично вплетена в общую канву социально-политических процессов, и для того чтобы установить ее ключевые моменты, следует рассмотреть общие особенности политико-исторического развития, а по-другому - отечественного политогенеза. Последний неизбежно отражается на особенностях народовластных феноменов, навязывая им и центральной власти различные варианты взаимодействия - сотрудничества, конфронтации или автономного сосуществования. По мысли современного ученого И. Выдрина, становление того же самоуправления в конкретной стране «опосредуется самыми разными факторами конкретно-исторической обстановки, политическими замыслами авторов реформ... Демократическое устройство государства, республиканский режим правления не всегда способны гарантировать эффективное местное самоуправление. И напротив, недемократическая форма правления может способствовать его развитию. На это влияет не форма правления, а формы и методы управления, принятые в государстве» (Выдрин, 2017: 89). Несомненно, что характер политогенеза отражается как на специфике форм народовластия, так и на их содержательном наполнении.
Прежде чем мы коснемся особенностей отечественных политических процессов, отметим важную и, пожалуй, универсальную характеристику государственной власти, которую проницательно обозначил А. де Токвиль. По его мнению, государству присущ особый властный инстинкт, стимулирующий постоянство стремлений к контролю над общественными процессами и централизации (Токвиль, 2008: 61). Естественно, что упомянутый инстинкт меняет характеристики в зависимости от обстоятельств. Схожую мысль высказывает наш современник Э. Гидденс, указывая на диалектику власти, которая не есть статическая величина, но расширяется относительно различных форм и свойств общественной системы, стремясь к некоей тотальности (Гидденс, 2005: 356). Даже твердый сторонник классического либерализма Ю. Хабермас признает, что суверенным является лишь такое государство, которое внутри себя поддерживает спокойствие и порядок, умело подавляя конкурирующие проявления силы (Хабермас, 2001: 201-202).
Дискурс в отношении российского политогенеза зачастую выстраивается именно вокруг осмысления взаимоотношений центральной власти и низовых инициатив. Естественным образом здесь никак не могут не оказывать влияния идеологические предпочтения, но все же обратим внимание на авторов, которые стремятся апологетику оставлять позади рационального осмысления.
Историк Н. Эйдельман рассматривает динамику отечественных политических процессов через выявление характера обратных связей между государством и общественными структурами. Названные связи в рамках отечественного опыта были откровенно слабы и недостаточны в силу доминирующей и временами претендующей на тотальность субъектности центра, крайне подозрительно относящегося к низовым инициативам. В тех нечастых случаях, когда верховная власть подключала общество к преобразованиям, это было ненадолго, и буквально изначально все шаги социума ограничивались и брались под жесточайший контроль. В результате такого отношения общество радикализировалось, приближая социальный взрыв (Эйдельман, 1989).
Историку А. Дворниченко общая картина отечественных политико-исторических процессов представляется с точки зрения противостояния государственной и земской традиций. Если первая есть отражение тяготеющего к жесткой централизации деспотизма власти, пусть и во многом вынужденного природными и геополитическими условиями, то вторая выражает народную демократию, воплощенную в институтах веча, вольных городских общинах и т. д. Исходя из принципов историзма, А. Дворниченко констатирует различные варианты соотношения сил на определенных исторических этапах. Но в целом тренд подавления государством земщины со временем приобретал все более самодовлеющий смысл. К XVII в. окончательно сформировался государственно-крепостнический строй (ГКС), логику которого отражала политическая форма самодержавия. В дальнейшем ГКС менял свои формы - имперский абсолютизм, коммунистический строй
с его индустриализацией и коллективизацией, успешно продолжая наступление на позиции земщины, оттесняемой в подполье. Тем не менее традиции ее время от времени давали себя знать в феноменах вольного казачества, русского бунта и пр.1
Несколько иные оценочные акценты расставляет известный историк и консервативный публицист В. Кожинов, считая сильную государственную власть необходимым результатом ци-вилизационной специфики России. В то же время тотальной государственности он противопоставляет не земскую демократическую традицию, как А. Дворниченко, а стихийный русский бунт, по-пушкински бессмысленный и беспощадный. Революции, нацеленные на радикальные политические изменения, приводили только к хаосу и народной стихии. Русский бунт был направлен «против всякой власти вообще и, в частности, против любых видов "податей" и "рекрутства", без которых и немыслимо существование государственности» (Кожинов, 2008: 310). Данное обстоятельство побудило весьма немалый процент царских офицеров, разделяющих монархические убеждения, перейти на службу к большевикам в годы Гражданской войны, узрев в жесткой ленинской политике зачатки понятной им традиционной русской государственности в новом качестве. А вот приверженцы либерального конституционализма предпочли вести с большевизмом непримиримую борьбу, вольно или невольно пойдя наперекор отечественной политической сущности (Кожинов, 2008: 315). Созвучны подобным идеям рассуждения Н. Алексеева, который констатировал деспотичный характер русской вольницы (Алексеев, 1998: 100).
В чем-то схожая логика просматривается у левого почвенника С. Кара-Мурзы, который в полемике с западниками (как зарубежными, так и отечественными) склонен несколько идеализировать отечественную социокультурную, да и политическую, среду. Концентрируясь преимущественно на советской эпохе, С. Кара-Мурза считает закономерным формирование тоталитарной народной власти во главе с И. Сталиным, которая предопределила все грандиозные успехи СССР (индустриализация, победа в Великой Отечественной войне), а также провалы (коллективизация, массовые репрессии) (Кара-Мурза, 2008: 389). Власть сталинского государства являла собой целостную организацию всего народа, а вот ее отчуждение от народа сопровождалось смягчением, преобразованием тоталитаризма в авторитаризм.
Весьма любопытные идеи предлагает этнолог и исторический психолог С. Лурье, которая строит свои рассуждения вокруг взаимоотношений русской общины и российской государственности. Эта исследовательница пытается вскрыть глубинные истоки сложившихся взаимоотношений государства и общества, во многом обращаясь к коллективной психологии. Ею констатируется противоречие между общинным сознанием (мирским этатизмом) и государственным официальным этатизмом. Община, будучи главным типом русской социальности и выступая в качестве самоуправляющегося «мира», представляла собой своего рода мини-государство со всеми необходимыми функциями. Между тем централизованное русское государство, исходя из принципа византизма, стремилось к территориальной гомогенности и унификации. В связи с этим оно попросту не замечало и не считалось с мирским строем, которому по ходу административного разрастания оставалось все меньше места. В результате появился феномен ухода и бегства народа от государственной власти, что способствовало колонизации новых территорий, а в перспективе служило фактором усиления могущества Российской империи.
По мнению С. Лурье, интенсивный образ царя в качестве народного защитника, противостоящего лукавым и неверным слугам (всей государственной администрации), мешающим непосредственной связи народа со своим царем, сложился в народном сознании именно в ответ на постоянный конфликт между народом и государством как способ психологической защиты. С другой стороны, выражением конфликтности между внутренними альтернативами русского народа исследовательница считает бунтарский дух, посредством которого частично сбрасывалось напряжение, накопленное в результате противостояния мирской и государственной тенденций2.
Тем самым в рамках дискурса по поводу российского политогенеза одним из ключевых вопросов выступает проблема отношения верховной власти и народных инициатив, исходящих от общества. Тяга к самодержавию, деспотизму стимулировала тенденции отчуждения центральной власти от народа, и этот тезис явно просматривается в трудах названных мыслителей.
Довольно точно охарактеризовал отношения народа и верховной власти отечественный философ Н. Бердяев, который проницательно подметил, что русским свойственна черта покорности перед государством, которое вырастает не из народа, но выступает по отношению к нему в качестве внешнего принципа. Государственная власть «приходила как бы извне, как жених приходит к невесте». А сам русский народ «чувствует себя женщиной перед колоссом государственности, его покоряет "сила"» (Бердяев, 1990). Тем не менее присущий отечественному государству
1 Дворниченко А.Ю. Российская история с древнейших времен до падения самодержавия : учебное пособие. М., 2010. 939 с.
2 Лурье С.В. Историческая этнология : учебное пособие. М., 2004. 624 с.
самодержавный деспотизм возникал не на пустом месте и вовсе не был привнесен с Востока в виде татаро-монгольского ига, как кажется некоторым апологетам западничества (Кантор, 1997). Он представлял собой комплексное сочетание ряда обстоятельств, преимущественно объективного плана. Рассмотрим их.
Во-первых, действовал геополитический фактор, согласно которому необходимость централизации диктовалась стремлением к политической независимости, так как даже после свержения монгольского ига, выступившего мощным стимулом для объединения русских земель, военная угроза для страны довольно часто актуализировалась, причем как с восточных рубежей, так и с западных. Например, определенные периоды Ливонской и Северной войны требовали от российской власти ведения военных действий как минимум на два фронта.
Во-вторых, имела место природно-географическая обусловленность, исчерпывающе вскрытая в работах Л. Милова (Милов, 2001). Территория заселения восточных славян представляла собой зону рискованного земледелия, что актуализировало необходимость компенсационных механизмов, обеспечивающих выживание и воспроизводство общественной системы в целом. Такими компенсационными механизмами для России выступили сельская община и самодержавное государство (Милов, 2001). Если первая обеспечивала выживание индивидуальных крестьянских семей в коллективистских структурах, то второе занималось проблемой «оптимизации прибавочного продукта», который в том числе направлялся на содержание государственного аппарата с его административными и военными ресурсами.
В-третьих, нельзя не учитывать фактор внешних заимствований. Россия в ходе собственного развития активно заимствовала внешние образцы, причем только в последние три столетия утвердился вестернизационный уклон этого процесса и очевидно возросли масштабы западного влияния, причем в различных аспектах. Видный историк С. Нефедов в своей трехфакторной концепции исторического процесса видит здесь больше технологические нововведения (Нефедов, 2010: 30-31). На наш взгляд, можно признать доминирующей в процессе внешнего заимствования именно технологическую составляющую, но, если принимать в расчет отечественную практику, то следует признать, что, помимо технологий, имели место и значительные культурные инновации, причем отнюдь не всегда удачные. Как бы то ни было, но насаждение в России зарубежного опыта порой приобретало подлинно системный характер, что обычно требовало силового подкрепления. Этим отличаются не только реформы Петра I, но и, например, введение христианства - далеко не везде оно имело мирные последствия.
В-четвертых, влияние оказывал фактор внутриэлитных противоречий, сыгравший, по нашему мнению, немаловажную роль в установлении жизнеобеспечивающей властной вертикали. В отечественных условиях он в той или иной степени был актуализирован фактически на протяжении всей политической истории, играя вряд ли меньшую роль, чем взаимоотношения государства и общества. Подобной проблемы с разных сторон касались марксизм и теория элит. Первый обращал внимание на то, что интересы правящего класса выдаются за общенациональные, хотя далеко не всегда они друг другу тождественны. Элитисты делали акцент на постоянстве борьбы элитных группировок за власть, в ходе которой решение национальных задач зачастую приносится в жертву.
Применительно к отечественной ситуации интересную историософскую картину предлагают Д. Андреев и Г. Бордюгов, выдвигая концепт «пространство власти», в рамках которого происходит конкуренция между носителем верховной власти, выражающим общегосударственный интерес, и элитными группировками, уже исходящими из собственных корпоративных намерений. В период мобилизации преимущество получал первый, который использовал всенародный энтузиазм для решения масштабных задач, а вот в периоды «остывания» напряженность общественных сил падала, сокращая управленческие возможности носителя верховной власти, соответственно, элита в этом случае брала реванш, становясь самостоятельным властным субъектом (Андреев, Бордюгов, 2004: 11-13).
Мы считаем возможным представить этот срез отечественного политогенеза в виде противоборства моделей полицентризма и моноцентризма (Тамбиянц и др., 2021). Первая из них явилась закономерным итогом развития дружинных отношений в элитной среде (С. Нефедов видит здесь отражение норманнской традиции (Нефедов, 2010: 219)) и предполагала обоюдную зависимость верховного властителя и элиты (первый среди равных). Реализацию подобного варианта можно было наблюдать в Польско-Литовском государстве, где господствовала верхушечная, аристократическая демократия, а также в Великом Новгороде, где боярская олигархия последовательно сводила к минимуму функции князя, фактически научившись обходиться без этой политической фигуры. Моноцентризм предполагал единый центр власти, базирующийся на отношениях подданства с опорой уже не столько на боярскую аристократию, сколько на худородных служителей княжеского двора (дворян). Здесь уже элита полностью зависела от «милостей»
верховного лица, которое было вольно, выражаясь словами Ивана Грозного, «и жаловати, и каз-нити». Подобная модель связывается с фигурой князя Андрея Боголюбского, который в ходе радикального ее внедрения фактически пошел на конфликт со своей старшей дружиной и погиб в результате. То есть традиция деспотизма в отечественной государственности проявлялась задолго до прихода монголо-татар. Собственно, подобные тенденции обозначались и ранее -например, в княжение Владимира Мономаха (Котляр, 2017: 14).
Для российской ситуации торжество второй модели над первой имело значение жизненной необходимости, хотя полицентризм, несомненно, выглядел привлекательнее для представителей элиты, что пытались использовать внешние субъекты для раскола внутри власти и порой не так уж безуспешно (Нефедов, 2010: 238-239). Но мы полагаем, что полицентризм в целом представляет собой стратегически проигрышную модель, так как работает на внутреннее ослабление, что продемонстрировали судьбы Речи Посполитой, а также Новгорода Великого. Периоды доминирования полицентричных тенденций в отечественной истории неоднократно имели место, приводя отнюдь не к благоприятным результатам. Например, годы боярского правления в малолетство Иоанна IV (1530-1540 гг.) характеризовались как «великое насилие», чинимое населению боярами, лишенными контроля верховной власти. Смута начала XVII в., едва не приведшая к потере политической независимости, была результатом правления «семибоярщины». На отдельных стадиях отечественной истории источником полицентризма выступали различные слои и группы, что мы обязательно затронем в дальнейших статьях. Что касается земской традиции, которую А. Дворниченко противопоставляет государственному самодержавному деспотизму, то, с нашей точки зрения, она имела значение именно для поддержки моноцентризма, что отражено как в объективных фактах, так и в упомянутом С. Лурье мифе о царе1.
Самодовлеющий смысл перечисленных обстоятельств предполагал формирование в России на макросоциальном уровне только модели жесткой авторитарной власти, вбирающей в себя максимальный суверенитет и ревниво отслеживающей все попытки автономии и самостоятельности. Во многом это диктовалось жизненной необходимостью. Принципиальный критик этатизма А. Дворниченко все же признает, что, грабя свой народ, российское государство брало на себя минимальные функции: управление и вооруженную оборону границ, но «в российских условиях эти функции нельзя назвать "минимальными" - их выполнение требовало колоссальных усилий»2. Вместе с тем при всех способствующих авторитаризму отечественных условиях низовые властные тенденции отнюдь не исключались. Дело в том, что это невозможно в принципе; кроме того, государство и общество не раз, и не два выступали единым фронтом при сопоставимом уровне политической субъектности (Смута начала XVII в., Великая Отечественная война и пр.). Исходя из расширенной трактовки народовластия, трудно сомневаться в том, что народовластие в российской истории никогда не исчезало, но представало в разнообразных формах, подвергающихся мощной детерминации со стороны политического контекста и прежде всего центральной власти, что будет рассмотрено нами в следующих двух статьях.
Список источников:
Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М., 1998. 640 с.
Андреев Д.А., Бордюгов Г.А. Пространство власти от Владимира Святого до Владимира Путина. Краткий курс. XXXI вв. М. ; СПб., 2004. 160 с.
Аристотель. Политика. М., 2021. 352 с.
Баранов Н.И. Современная демократия: эволюционный подход. СПб., 2008. 208 с.
Бердяев Н. Судьба России. Опыт по психологии войны и национальности. М., 1990. 240 с.
Бондаренко Д.М. Гомоархия как принцип социально-политической организации (постановка проблемы и введение понятия) // Раннее государство, его альтернативы, аналоги. Волгоград, 2006. С. 164-183.
Выдрин И.В. Местное самоуправление в трудах русских ученых-юристов дореволюционной поры // Муниципалитет: экономика и управление. 2017. № 4 (21). С. 86-93.
Гидденс Э. Устроение общества. Очерк теории структурации. М., 2005. 528 с.
Гринин Л.Е. Государство и исторический процесс. Эпоха формирования государства. М., 2011. 368 с.
Дзоло Д. Демократия и сложность: реалистический подход. М., 2010. 320 с.
Зенин С.С. Народовластие в конституционной системе демократического государства // Актуальные проблемы российского права. 2015. № 10 (59). С. 70-74. https://doi.org/10.17803/1994-1471.2015.59.10.070-074.
Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М., 1994. 496 с.
Иванов В. Теория государства. М., 2010. 280 с.
Кавелин К.Д. Государство и община. М., 2013. 1288 с.
Кантор В.К. Есть европейская держава: Россия: трудный путь к цивилизации. Историософские очерки. М., 1997. 478 с.
Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация: от начала до наших дней. М., 2008. 1200 с.
Классен Х.Дж.М. Было ли неизбежным появление государства? // Раннее государство, его альтернативы, аналоги. Волгоград, 2006. С. 71-84.
1 Лурье С.В. Указ. соч.
2 Дворниченко А.Ю. Указ. соч.
Кожинов В.В. Россия. Век XX. М., 2008. 1040 с.
Котляр Н.Ф. Княжеская служба в Киевской Руси. СПб., 2017. 242 с.
Крауч К. Постдемократия. М., 2010. 192 с.
Куббель Л.Е. Производящее хозяйство и политическая организация // Вестник древней истории. 1989. № 1. С. 117-118.
Милов Л. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 2001. 576 с.
Моммзен Т. Римское государственное право: народный трибунат // Историческое произведение как феномен культуры. Сыктывкар, 2013. С. 211-244.
Нефедов С.А. История России. Факторный анализ : в 2 т. М., 2010. Т. 1. С древнейших времен до Великой смуты. 376 с.
Платон. Государство. М., 2021. 536 с.
Полосин В.С. Миф. Религия. Государство. Исследование политической мифологии. М., 1999. 440 с.
Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / А.В. Иванченко [и др.]. М., 2005. 368 с. Иванченко А.В., Автономов А.С., Королев С.В., Кривцов В.И., Курицын В.М., Павлушкин А.В., Сергеев А.А., Черкасов А.И., Ясин Е.Г.
Самарин Ю.Ф. Избранные произведения. М., 1996. 608 с.
Селихов Н.В. Народовластие - право коллективных субъектов (концептуальный взгляд). Часть I // Правовая культура. 2019. № 1 (36). С. 37-50.
Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 2010. 624 с.
Тамбиянц Ю.Г., Гринь М.В., Иваненко И.Н. Модель отечественного политического процесса: фактор внутриэлитных противоречий (статья 2) // Манускрипт. 2021. Т. 14, № 11. С. 2372-2378. https://doi.org/10.30853/mns210402.
Тамбиянц Ю.Г., Шалин В.В. Феномен иерархического сознания: социально-исторический ракурс рассмотрения // Общество: социология, психология, педагогика. 2022. № 5 (97). С. 21-32. https://doi.org/10.24158/spp.2022.5.2.
Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992. 554 с.
Токвиль А. Старый порядок и революция. СПб., 2008. 248 с.
Фромм Э. Бегство от свободы. М., 2022. 288 с.
Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. М., 2001. 417 с.
Шварцмантель Дж. Идеология и политика. Харьков, 2009. 304 с.
Шпенглер О. История и политика. Избранные сочинения. М., 2020. 536 с.
Эйдельман Н.Я. «Революция сверху» в России. М., 1989. 176 с.
References:
Alekseev, N. N. (1998) Russkii narod i gosudarstvo [The Russian people and the state]. Moscow. 640 p. (In Russian).
Andreev, D. A. & Bordyugov, G. A. (2004) Prostranstvo vlasti ot Vladimira Svyatogo do Vladimira Putina. Kratkii kurs. XXXI vv. [The space of power from Vladimir the Saint to Vladimir Putin. A short course. X-XXI centuries]. Moscow ; St. Petersburg. 160 р. (In Russian).
Aristotel' (2021). Politika [Politics]. Moscow. 352 р. (In Russian).
Baranov, N. I. (2008) Sovremennaya demokratiya: evolyutsionnyi podkhod [Modern democracy: an evolutionary approach]. St. Petersburg. 208 р. (In Russian).
Berdyaev, N. (1990) Sud'ba Rossii. Opyt po psikhologii voiny i natsional'nosti [The Fate of Russia. Experience in the psychology of war and nationality]. Moscow. 240 р. (In Russian).
Bondarenko, D. M. (2006) Gomoarkhiya kak printsip sotsial'no-politicheskoi organizatsii (postanovka problemy i vvedenie ponyatiya) [Homoarchy as a principle of socio-political organization (statement of the problem and introduction of the concept)]. In: Rannee gosudarstvo, ego al'ternativy, analogi. Volgograd, рр. 164-183. (In Russian).
Dzolo, D. (2010) Demokratiya i slozhnost': realisticheskii podkhod [Democracy and complexity: a realistic approach]. Moscow. 320 р. (In Russian).
Eidel'man, N. Ya. (1989) «Revolyutsiya sverkhu» v Rossii ["Revolution from above" in Russia]. Moscow. 176 p. (In Russian).
Fromm, E. (2022) Begstvo ot svobody [Flight from freedom]. Moscow. 288 p. (In Russian).
Giddens, E. (2005) Ustroenie obshchestva. Ocherk teorii strukturatsii [The organization of society. An essay on the theory of structuration]. Moscow. 528 p. (In Russian).
Grinin, L. E. (2011) Gosudarstvo i istoricheskii protsess. Epokha formirovaniya gosudarstva [The State and the historical process. The epoch of the formation of the state]. Moscow. 368 p. (In Russian).
Ivanchenko, A. V., Avtonomov, A. S., Korolev, S. V., Krivtsov, V. I., Kuritsyn, V. M., Pavlushkin, A. V., Sergeev, A. A., Cherkasov, A. I. & Yasin, E. G. (2005) Rossiiskoe narodovlastie: razvitie, sovremennye tendentsii i protivorechiya [Russian democracy: development, modern trends and contradictions]. Moscow. 368 р. (In Russian).
Ivanov, V. (2010) Teoriya gosudarstva [Theory of the state]. Moscow. 280 р. (In Russian).
Kantor, V. K. (1997) Est' evropeiskaya derzhava: Rossiya: trudnyi put' k tsivilizatsii. Istoriosofskie ocherki [There is a European power: Russia: a difficult path to civilization. Historiosophical essays]. Moscow. 478 р. (In Russian).
Kara-Murza, S. G. (2008) Sovetskaya tsivilizatsiya: ot nachala do nashikh dnei [Soviet civilization: from the beginning to the present day]. Moscow. 1200 р. (In Russian).
Kavelin, K. D. (2013) Gosudarstvo i obshchina [State and community]. Moscow. 1288 р. (In Russian).
Khabermas, Yu. (2001) Vovlechenie drugogo. Ocherki politicheskoi teorii [Involving the other. Essays on political theory]. Moscow. 417 p. (In Russian).
Klassen, Kh. Dzh. M. (2006) Bylo li neizbezhnym poyavlenie gosudarstva? [Was the emergence of the state inevitable?]. In: Rannee gosudarstvo, ego al'ternativy, analogi. Volgograd, рр. 71-84. (In Russian).
Kotlyar, N. F. (2017) Knyazheskaya sluzhba v Kievskoi Rusi [Princely service in Kievan Rus]. St. Petersburg. 242 р. (In Russian).
Kozhinov, V. V. (2008) Rossiya. VekXX[Russia. CenturyXX]. Moscow. 1040 р. (In Russian).
Krauch, K. (2010) Postdemokratiya [Postdemocracy]. Moscow. 192 р. (In Russian).
Kubbel', L. E. (1989) Proizvodyashchee khozyaistvo i politicheskaya organizatsiya [Productive economy and political organization]. Vestnik drevnei istorii. (1), 117-118. (In Russian).
Milov, L. (2001) Velikorusskii pakhar' i osobennosti rossiiskogo istoricheskogo protsessa [The Great Russian plowman and the peculiarities of the Russian historical process]. Moscow. 576 р. (In Russian).
Mommzen, T. (2013) Rimskoe gosudarstvennoe pravo: narodnyi tribunat [Roman state law: People's Tribunate]. In: Istoricheskoe proizvedenie kak fenomen kul'tury. Syktyvkar, рр. 211-244. (In Russian).
Nefedov, S. A. (2010) Istoriya Rossii. Faktornyi analiz : v 21. T. 1. S drevneishikh vremen do Velikoi smuty [History of Russia. Factor analysis : in 2 volumes. Vol. 1. From ancient times to the Great Troubles]. Moscow. 376 р. (In Russian). Platon (2021) Gosudarstvo [State]. Moscow. 536 р. (In Russian).
Polosin, V. S. (1999) Mif. Religiya. Gosudarstvo. Issledovanie politicheskoi mifologii [Myth. Religion. State. The study of political mythology]. Moscow. 440 р. (In Russian).
Samarin, Yu. F. (1996) Izbrannye proizvedeniya [Selected works]. Moscow. 608 р. (In Russian).
Selikhov N. V. (2019) Democracy as the Right of Collective Subjects (Conceptual Approach). Part I. The Legal Culture. (1 (36)), 37-50. (In Russian).
Shpengler, O. (2020) Istoriya i politika. Izbrannye sochineniya [History and politics. Selected works]. Mosow. 536 p. Shvartsmantel', Dzh. (2009) Ideologiya i politika [Ideology and politics]. Khar'kov. 304 p. (In Russian). Solonevich, I. L. (2010) Narodnaya monarkhiya [People's monarchy]. Moscow. 624 р. (In Russian). Tambiyants, J. G. & Shalin, V. V. (2022) The Phenomenon of Hierarchical Consciousness: a Socio-Historical Perspective. Society: Sociology, Psychology, Pedagogics. (5 (97)), 21-32. Available from: doi:10.24158/spp.2022.5.2. (In Russian).
Tambiyants, Yu. G., Grin, M. V. & Ivanenko, I. N. (2021) Model of the Domestic Political Process: Factor of Intra-Elite Contradictions (Article 2). Manuscript. 14 (11), 2372-2378. Available from: doi:10.30853/mns210402. (In Russian). Tokvil', A. (1992) Demokratiya v Amerike [Democracy in America]. Moscow. 554 p. (In Russian). Tokvil', A. (2008) Staryi poryadok i revolyutsiya [Old Order and Revolution]. St. Petersburg. 248 p. (In Russian). Vydrin, I. V. (2017) Local Self-Government in the Works of Russian Scientists-Lawyers of the Pre-Revolution Period. Municipality: Economics and Management. (4 (21)), 86-93. (In Russian).
Zenin, S. S. (2015) Sovereignty of the People in the Constitutional System of a Democratic State. Actual Problems of Russian Law. (10 (59)), 70-74. Available from: doi:10.17803/1994-1471.2015.59.10.070-074. (In Russian).
Zinov'ev, A. (1994) Kommunizm kak real'nost' [Communism as reality]. Moscow. 496 p. (In Russian).
Информация об авторах И.Н. Иваненко - кандидат юридических наук, доцент, доцент кафедры гражданского процесса и международного права Кубанского государственного университета, Краснодар, Россия. https://elibrary.ru/author_items.asp?authorid=674385
В.В. Шалин - доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой социологии и культурологии Кубанского государственного аграрного университета имени И.Т. Трубилина, Краснодар, Россия.
https://elibrary.ru/author_items.asp?authorid=789558
Ю.Г. Тамбиянц - доктор философских наук, доцент кафедры социологии и культурологии Кубанского государственного аграрного университета имени И.Т. Трубилина, Краснодар, Россия. https://elibrary.ru/author_items.asp?authorid=447859
Вклад авторов:
все авторы сделали эквивалентный вклад в подготовку публикации. Конфликт интересов:
авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.
Information about the authors I.N. Ivanenko - PhD in Law, Associate Professor, Associate Professor of Civil Procedure and International Law Department, Kuban State University, Krasn odar, Russia. https://elibrary.ru/author_items.asp?authorid=674385
V.V. Shalin - D.Phil., Professor, Head of the Sociology and Cultural Studies Department, Kuban State Agrarian University named after I.T. Trubilin, Krasnodar, Russia. https://elibrary.ru/author_items.asp?authorid=789558
Yu.G. Tambiyants - D.Phil., Associate Professor, Department of Sociology and Cultural Studies, Kuban State Agrarian University named after I.T. Trubilin, Krasnodar, Russia. https://elibrary.ru/author_items.asp?authorid=447859
Contribution of the authors:
The authors contributed equally to this article.
Conflicts of interests:
The authors declare no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию / The article was submitted 28.10.2023; Одобрена после рецензирования / Approved after reviewing 25.11.2023; Принята к публикации / Accepted for publication 19.12.2023.
Авторами окончательный вариант рукописи одобрен.
