CC BY
14
на периферию, что, парадоксальным образом, только подчеркивает его тесноту и инаковость.
Дерек не единственный ребенок из романа Джаррелла, рисующий змей. Джон Уиттэкер, чьи родители преподают в Бентоне, по замечанию рассказчика, «создавал не больше проблем, чем "Полевая книга северо-американских змей"» [4, p. 55]. Дерек и Джон не связаны родственными узами, однако схожи друг с другом. Джон, как и Дерек, отличается от других детей. Как и в случае с рисунками Джона, змеи соседствуют на изображениях с фигурой мальчика. Дети как бы рисуют самих себя окруженными змеями. Эпитет «переживший» насмешливо указывает на непосильные обычному человеку испытания, которые накладывает жизнь в академическом мире. Соседство этого глагола со словосочетанием «ранние матриархальные культуры» - ироничная отсылка к Бентону как женскому колледжу. Казалось бы, боковой сюжет детских рисунков получает повышенную символическую значимость. Мальчики Дерек и Джон подсознательно чувствуют инаковость, тесноту, гендерные противоречия и враждебность академического мира. На первый взгляд, зооморфная метафора змеиного гнезда имеет лишь опосредованное отношение к университету; змеиные гнезда рисует в детском саду ребенок, который сам связан с академией исключительно через принадлежность к семье ученых. В действительности же она становится своеобразной макрометафорой романа. С одной стороны, змеиное гнездо - причудливое выражение детского бессознательного, автоматическое письмо, с другой - своего рода mise en abime, метафорическое удвоение университета. Змеи не только являются предметом
Библиографический список
изображения, они обладают свойством видоизменять другие объекты: у коров и медведей неожиданно вырастают змеи вместо ног Мы наблюдаем экспансию академического пространства, его метафорическое замещение, перенос и проекцию на иные, казалось бы, далекие от него сферы: университет / детский сад, мудрость / невинность.
Таким образом, зооморфные метафоры являются удобным способом транслировать топические свойства университета. Скученность, синхронность, теснота, инаковость и отграниченность от внешнего мира парадоксальным образом сочетаются с исключительной экспансивностью и способностью преобразовывать окружающую реальность. Уже в первых академических романах реализуется принципиально новая роль университета в литературе как микромодели мира. Эта тенденция прослеживается и в 1960-х гг в романе Джона Барта «Козло-юноша Джайлс» (Giles Goat-Boy, 1966). Как видно уже из названия, зооморфные метафоры, заявленные в первых образцах жанра как пространственные образы, останутся по-прежнему актуальными для более зрелого академического романа, в котором университет изображен своего рода мультикультуральной всемирной корпорацией. Впоследствии этот тренд найдет свое воплощение, например, в романах Ричарда Фарины «Если очень долго падать, можно вырваться вверх» (Been Down So Long It Looks Like Up to Me, 1966) и в романах Дэвида Лоджа «Мир Тесен» (Small World, 1984) и «Хорошая работа» (Nice Work, 1988). Замкнутость университета сохранит культурно-этическое измерение и одновременно станет своего рода обратной стороной предельной экспансии, распространяясь на весь земной шар.
1. Лейдерман Н.Л. Русская литература XX века: 1917 - 1920-e годы. Т. Кн. 1. Москва: Академия, 2012.
2. Anderson Ch.K., Thelin J.R. Campus Life Revealed: Tracking Down the Rich Resources of American Collegiate Fiction. The Journal of Higher Education. 2009. Vol. 80; № 1.
3. Snow C.P. The Masters. House of Stratus, 2000.
4. Jarrell Randall. Pictures from an Institution: A Comedy. Chicago: The University of Chicago Press, 2010. References
1. Lejderman N.L. Russkaya literatura XX veka: 1917 - 1920-e gody. T. Kn. 1. Moskva: Akademiya, 2012.
2. Anderson Sh.K., Thelin J.R. Campus Life Revealed: Tracking Down the Rich Resources of American Collegiate Fiction. The Journal of Higher Education. 2009. Vol. 80; № 1.
3. Snow C.P. The Masters. House of Stratus, 2000.
4. Jarrell Randall. Pictures from an Institution: A Comedy. Chicago: The University of Chicago Press, 2010.
Статья поступила в редакцию 19.12.18
УДК 82.091
Kosheleva A.L., Doctor of Sciences (Philology), Professor of Russian language and Literature Faculty, Khakass State University n.a. N.F. Katanov,
Head of Literature Department, Khakass Research Institute of Language, Literature and History (Abakan, Russia), E-mail: [email protected]
HISTORIOSOPHY AND ETHNIC WORLD IN EPIC ROMANTIC POEMS OF KHAKASS WRITERS M. KILCHICHAKOV AND M. BAINOV. The article examines the content and aesthetic originality of interpretation of art historicism, representation of the ethnic world in epic romantic poems of the Khakass writers M. Kilchichakov and M. Bainov. Famous national writers are seeking to write the personality into the coordinate system of historical and eventful, household and spiritual life of a person. The study area of art historicism, historiosophy of literature is different in the historiography. The subject of interests of art historicism is subjectively individualized, emotional understanding of history in its moral-epic, spiritual and aesthetic aspects. The conceptual triad: people, history, personality became central in poems of the classics of Khakass literature - «Alyp Pil Taraan» and «Revived stones» of M. Kilchichakov, «Thinking about the steppe», «Journey through time» of M. Bainov. The phenomenon of the Khakass national culture began works on the history of Khakassia by L.R. Kyzlasov, Ya.I. Sunchugashev, K.M. Potachakov, who had predetermined content historiosophy, creative works of the famous Khakass writers M.Ye. Kilchichakov and M. R. Bainov. Their heroic-dramatic and lyrical-epic poems are the ancient people's living, vivid history, which tells about their life, struggle for freedom and justice, and is the canon of revelations and rules, the Covenant of ancestors to descendants, orientation for the ability to better understand the present and assume the future. Both writers, each of them in their own way, artistically realized the heroic history of their people, their spiritual culture, psychology and ontology in their poems.
Key words: historiosophy, poem, interpretation, tradition, ethnic world, hyperbole, typical places, individual style, author.
А.Л. Кошелева, д-р фил. наук, проф. каф. русского языка и литературы, ФГБОУ ВПО «Хакасский государственный университет
им. Н.Ф. Катанова», зав. сектором литературы ГБНИУ Республики Хакасия «Хакасский научно-исследовательский институт языка,
литературы и истории», г. Абакан, E-mail: [email protected]
ИСТОРИОСОФИЯ И ЭТНОМИР В ЭПИЧЕСКИХ РОМАНТИЧЕСКИХ ПОЭМАХ ХАКАССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ М. КИЛЬЧИЧАКОВА И М. БАИНОВА
В статье исследуется содержательное и эстетическое своеобразие интерпретации художественного историзма, репрезентации этномира в эпических романтических поэмах хакасских писателей М. Кильчичакова и М. Баинова. Известные национальные писатели стремятся вписать в систему координат историко-событийной, хозяйственно-бытовой и духовной жизни нации одухотворенную личность. Сфера исследования художественного историзма, историософии литературы, иная, чем в историографии. Предмет интересов художественного историзма - субъективно - индивидуализированное, эмоциональное прочтение истории в ее нравственно-эпическом, духовном и эстетическом аспектах. Концептуальная трида: народ, история, личность - стала центральной в поэмах классиков хакасской литературы - «Алып Пиль Тараан» и «Ожившие камни» М. Кильчичакова, «Дума о степи», «Путешествие во времени» М. Баинова.
Ключевые слова: историософия, поэма, интерпретация, традиция, этномир, гипербола, типические места, идиостиль, автор.
Историософия литературы - это своеобразная трансформация истории, ее проявлений, понятий, категорий в литературный процесс, это явление, когда тот или иной народ наряду с научной историографией создает историографию в
идеях и образах художественной литературы. В этом отношении, можно предполагать, исходной является эстетическая теория Гегеля, где искусство рассматривается в качестве одного из проявлений сущности общественной жизни и одной
из форм ее исторического развития, а цель искусства, по мнению великого философа, в раскрытии сущности мира в форме его конкретночувственного бытия, «созвучие внутреннего мира героев и их внешней среды» [1, Т. 1, с. 265]. Понятие историзм, сложившееся в литературоведении XIX века, стало одним из магистральных направлений художественных поисков литературы, обозначением нового подхода к изображению прошлого, когда писатель хочет понять и показать своеобразие более или менее отдаленной эпохи, особенности характеров и поступков людей. Этот новый подход инициирует создание так называемых исторических жанров: романов, драм, поэм на исторические сюжеты. Отечественные и западноевропейские литературоведы видели в художественном историзме типологическое свойство литературы. Классическим материалом для изучения проблем художественного историзма стали хроники Шекспира, драмы и трагедии Гете и Шиллера, историзм В. Скотта и французский исторический роман, в русской литературе - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Островский (хроники) и Л. Толстой. Важное предназначение историографии отмечал М.В. Ломоносов, видя его в том, чтобы «дать бессмертие множеству народа», «прославить похвальные дела» соотечественников. Во вступлении к «Древней российской истории» он указал на дидактические функции историографии: «Наконец, - подчеркивал ученый - она дает государям примеры правления, подданным повиновения, воинам мужества, судиям правосудия, младым старых разум, престарелым сугубую твердость в советах...» [2, Т. 3, с. 76]. Историческое творчество Н. Карамзина и В. Татищева стало историографической основой историософии Пушкина, Л. Толстого, представленной в идеях, картинах и образах их творчества.
Явлением хакасской общенациональной культуры стали труды по истории Хакасии Л.Р Кызласова, Я.И. Сунчугашева, К.М. Потачакова, также предопределившие содержательную историософию творчества таких известных хакасских писателей, как М.Е. Кильчичаков и М.Р. Баинов. Их героико-драматические и лиро-эпические поэмы - это живая, яркая история древнего народа, повествующая о его жизнедеятельности, борьбе за свободу и справедливость, канон откровений и правил, завет предков потомкам, ориентир на возможность глубже понять настоящее и предопределить будущее.
Михаил Еремеевич Кильчичаков прекрасно знал и преданно любил национальный фольклор, а под собственный талантливый аккомпанемент на чатхане исполнял алыптыхнымахи (героические сказания). По мотивам алыптыхнымаха о богатыре Пиль Тараане в сугубо авторской интерпретации написана его героическая поэма-сказание «Алып Пиль Тараан». Авторская субъективность, а это прежде всего верность жанрово-стилистическим традициям алыптыхнымаха (зачин, концовка, типические места, повторы, поэтика, композиция повествования), характеризуют М. Кильчичакова как талантливого писателя способного глубоко постигнуть, понять историю своего народа, его духовную культуру, психологию и онтологию. Авторская субъективность, что особенно значимо в эпосе, просматривается и в трактовке художественной и эмоциональной интерпретации идеи произведения - утверждение победы столь необходимых народу свободы и справедливости, прославление благородства души и чувств. «Цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, - писал Л.Н. Толстой, - есть ...единство самобытно-нравственного отношения автора к предмету» [3, Т. 30, с. 19]. Однако в эпосе весьма разнообразна система повествовательных инстанций, и эту возможность творчески использовал хакасский поэт. М. Кильчичаков как бы передоверил сюжет народного героического сказания, воспроизведенного им, своеобразному рассказчику: «У подножия горы/, По соседству волн морских, /Жил алып, что был в горах / И охотой промышлял. / Имя было у него / Немудренное - Ах-Хан. /И вложил он эту быль /Людям молодым в уста» [4, с. 64]. Но любой реципиент, уважительно оценивая доверие поэта, хорошо понимает, что объединяющим началом «этой были» все-таки является его, поэта, авторское сознание, проливающее свет на составляющие художественного текста, который во всех случаях, по мнению академика В.В. Виноградова, представляет автора «центром художественно-речевого мира».
Повествователь эпической поэмы Алып - Ах-Хан, «что был в годах», волею автора сполна использует богатый арсенал художественных средств фольклора и литературы, степенно, с высоты познанного и пережитого образно осваивая реальность во времени и пространстве: «В то столетие, когда../День от ночи отделив, /В небе солнце родилось. /В то столетие, когда /В небе месяц золотой /Посреди кромешной мглы /Первый выковал кузнец. /В то столетие, когда /Из созвездия племен /Образован был народ /Воинов и пастухов [4, с. 64].
Дистанция между временем изображаемого действия и временем повествования, что так характерно для эпоса, не разрушает колорит объективности, сформированной исповедью как бы парящего над временем рассказчика. Истоком этого повествования становится знаковое событие, которое во многом предопределило судьбу и поступки (подвиги) заглавного героя: ... Много бедствий принесла /Кровожадная война. Из распахнутых дверей /Ладных юрт берестяных /Лишь очажная зола / Вылетает ветру вслед / Там, где мирно пасся скот... /Одичалою ордой/Встала палтырган - трава./На рогоже в шалаше, /Продуваемом насквозь, / В чем был матерью рожден, / Мальчик поутру лежал. / Мальчик - круглый сирота, /Матери не помнит он./И не помнит, чтоб отец /На руках его держал [4, с. 66]. «Кровожадная война» осиротила будущего героя повествования, обрекая его на дальнейшие испытания, а в сказочном и были-ном эпосе многих народов сиротство становится еще и примечательным компо-
нентом судьбы подобного персонажа. Еще будучи младенцем сирота одолевает своего первого врага - чудовище - ведьму Хуу-Хат, грозно орущей: «Я сварю тебя, малец!» Но «вдруг завыла Хуу-Хат: /Это мальчик из мешка /Двинул чудище ногой. /Отлетев за полверсты, /Услыхала Хуу-Хат: Чааласа Оолах /Не сожрать тебе вовек!». Вот так «мальчик», назвав свое говорящее имя - Чаалас Оолах («Мальчик войны») вступает на путь подвигов. Гипербола «отлетев за полверсты» не просто характеризует силу маленького богатыря, это здесь, как и в героическом эпосе всех народов мира, важное средство типизации. Под стать себе Чаалас Оолах встречает жеребенка, - «вороной, с гривой белою, как снег», «крепок, как скала», - и уверенно теперь звучит его клятва: «Семь подземных царств пройду, / Чтоб вступить с чертями в бой! / К солнцу красному вернусь /Я, победу одержав». Долгий и полный испытаний путь пройдет Чаалас Оолах, прежде чем приобрести свое подлинное имя, имя своему верному коню и «вернуться к красному солнцу». Труден, но велик второй подвиг богатыря, увенчанный его славной победой над «непобедимым» властелином подземного царства
- кровожадным великаном Хора Молатом и его коварной сестрой, превращающейся в черную лису. Ведьма Хуу Хат «вскормила» их, себе подобных, как узнает позднее Чаалас. Напряженный драматизм и значимость этого «смертного боя» усиливает, ярко, образно передает выразительная гипербола: Пятый день идет борьба, /И ристалищем для них, /Расплескавших десять рек, / Оказался дальний лог. / Не сдается ни один, / Но все больше, что ни день, / Устает Хора Молат - / Семижильная гора [4, с. 78]. Убедительной победой Чааласа Оолаха завершается поединок лишь на шестой день: И Хора Молата он /Над землею приподняв, /Восемь раз перевернул /И швырнул на зубья скал. /И на дюжину частей/Разлетелся великан [4, с. 79]. Многотрудная победа богатыря венчается заслуженной наградой: «на дворцовом дворе» поверженного Хора Молата победителя встречает за «заставленным яствами» столом «девица», чей облик является воплощением национальной красоты и женской стати: В красный шелк обряжена.../Шестьдесят косичек в ряд /По спине ее бегут, /Как по красному стволу / Стая черных соболей. / И струятся по груди, / Будто бы по двум холмам, /Пятьдесят косичек в ряд, /Словно черные ручьи. / Солнцеликая, она... / Луноликая она [4, с. 80]. Это - Алтын Таргак («Золотой гребень» - А.К.) -«звездного Чаячи дочь /Он - Вселенной властелин», а она - судьбоносный для главного героя и поэмы в целом персонаж. «Развернув свиток», Алтын Таргак сообщает богатырю, что он «славного Ах-Хана сын, / Названный Пиль Тараан
- /От алыпа ты, алып, /А скакун твой вороной /С гривой белою, как снег, /Назван Черным Жеребцом / («Хара Чабаг» - А.К.),/Что твоей женою мне /Быть наречено судьбой [4, с. 82 - 83]. После «брачного тоя», который «справляли девять дней они подряд», Алтын Таргак готовит супруга-алыпа к новым подвигам и нелегким испытаниям. В традициях жанра эпического фольклора в поэме сохраняется так называемое типическое или общее место - это сборы богатыря, его подготовка к «подвигам»: Торопился про запас /Впрок насытиться алып, / Чтоб в пути не есть, не пить, /Подгоняя скакуна./И приветствовал скакун / Громким ржаньем ездока / С белой гривой черный конь / Богатырским стал конем /И ушами тучу стриг, /Проплывавшую над ним [4, с. 84 - 85]. Третье испытание, что предстоит алыпу Пиль Тараану, самое суровое и трудное: два брата, жестокие и властные богатыри Тас Чурек и Пус Чурек, «щедро собирают дань» с «плененного народа» и с поверженных ими земель - «Солнца красного страна»» и «Солнца черного страна» - необходимо освободить «плененных», «что на рабство обрекли». «Доблестный Пиль «Тараан» в богатырском поединке лишь на седьмой год одолевает Пус Чурека, который остался без поддержки Тас Чурека, сраженного меткой стрелой Алтын Таргак. Она вовремя пришла на помощь любимому супругу, «образ воина приняв», образ женщины - богатырки, столь характерный для хакасского эпического фольклора. Велика радость победы: пленникам возвращена воля, «среди пленников нашел / Своего отца он слуг / И велел отцовский скот /Гнать им в отчие края. /Жаль родителей в живых /Не застал Пиль Тараан [4, с. 92]. Но неожиданно радость победы для богатыря оборачивается «грозным приговором» богов, приговором, взывающим к новым испытаниям. В этой необычной ситуации раскрывается нетрадиционное проявление характера богатыря. И это - новое прочтение национального эпоса: Пиль Тараан волею судьбы становится богоборцем. В азарте «смертного боя» с Тас Чуреком и Пус Чуреком Пиль-Тараан, «вскинув руку в облака, / Бога, скрывшегося в них, /Он за бороду схватил /И ударил о скалу [4, с. 87]. «Золотой свиток», упавший с неба, сурово провозглашает: «Одного из девяти /Почитаемых богов, /С неба сдернул и убил. /И за этот тяжкий грех /Наивысшим божеством /Грозно ты приговорен /Семь подземных царств пройти [4, с. 93]. «Беспощадный приговор» богов становится своеобразным итогом героического пути богатыря: Семь подземных царств пройдешь / И в подножье будешь жить / Медного тасхыла ты, / И жена твоя с тобой. / Там родится сын у вас, / Сын алыпа - сам алып, / И получит имя он /При рожденье Пиль Сабар [4, с. 93]. Таким образом, за пределами сюжета поэмы остается прохождение богатырем «семи подземных царств». Но продолжает свой путь переданная Пиль Тарааном эстафета борьбы со злом: И племяннику еще, /Пока сын твой подрастет, /Завещай волшебный свой /Нож с насечкой золотой [4, с. 94]. Племянник Пиль Тараана алып Сайын Мерген использовал завещанный дядей волшебный «золотой нож» как грозное оружие против многих врагов, защищая свою невесту и верша правый суд, а «алып Пиль Тараан, / Справедливый и лихой», его подвиги «снятся мальчикам в горах» во все времена. Современный читатель, входя в сказочный мир поэмы М. Кильчичакова,
принимая его чудеса и фантазию, гиперболизирующих могущество богатырей, понимает значимость реализованной автором идеи, утверждающей красоту и неодолимость Добра в его вечном противостоянии многоликому в своей коварности Злу. Размеренный речитатив талантливого перевода Я. Козловского сумел передать содержательное и эстетическое своеобразие идиостиля хакасского поэта, воплотившего в своем слове все богатство и красоту национального этномира.
Историческая судьба своего народа, исполненная трудных испытаний и событий героической борьбы, всегда глубоко волновала писателя Кильчичако-ва. И это не случайно, что его драматическая поэма «Ожившие камни» (1980) в переводе П. Градова (1983) открывается, как и героическая поэма «Алып Пиль Тараан», драматической картиной разоренной «кровожадной войной» земли, человеческого жилья. Главы, сцены, монологи, диалоги, реплики, метатекст ремарок поэмы становятся звеньями и блоками исторического мировоззрения писателя, который впервые в хакасской литературе в идее, образах и поэтике произведения воплощает одну из значимых страниц национальной истории XVIII века - добровольное присоединение Хакасии к России. Хронотоп сюжета поэмы формирует события трудного противостояния знатных хакасских ханов, стоящих перед выбором союза или с джунгарским ханом Чимит-ханом, или с русскими казаками во главе с атаманом Никифором и хакасским батыром Ирнатом. Замысел произведения, генерирующая сила и смысл конфликта в нем, творческий «почерк» писателя определили расстановку действующих лиц, героев драмы, истории их судеб и динамику поступков. Организует, «оживляет» систему сюжетных компонентов, в чем-то подчиняя сюжетные линии судеб большинства героев драмы, героико-драматическая судьба мужественного, сильного духом пастуха охотника Арчола, крепко спаянная с трудной судьбой своего народа, опаленной, обескровленной и оскверненной жестокими набегами джунгарских орд. История жизни Арчола (сквозная линия сюжета) - это история, жизнь, судьба его народа.
Завязка драмы - отчаяние Арчола, вернувшегося после охоты к пеплу «остывшего костра» и узнавшего, «что его невесту, горячо любимую Иртен, как сказала истерзанная горем мать, «похитили джунгары». Отчаяние и одновременно обретение друзей и дружбы с русскими казаками Ивашкой и Михайло, спасшими мать Арчола и возродившими их «погаснувший огонь». Дружба подкрепляется не только обрядом, который проводит мать Арчола. Обычай есть такой у наших дедов, /И вы его уважьте, дорогие, /И выпейте вино, - оно омыло / То золото, что бросила я в чаши [5, с. 136]. Объединяет встретившихся еще и их непростая и нелегкая социальная доля: двойной гнет терпят такие, как Арчол -«ясак джунгары тянут, / И Алтын-ханы им чинят раздоры»; не легче и рядовым казакам, таким, как Ивашка и Михайло: «на наших воеводах есть кресты, / А тоже с бедняками ох как люты», и уравнивает тех и других озвученное в поэме немудренное резюме казака Михайло: «Видать, повсюду людям подневольным / Несладко и невесело живется» [5, с. 13]. События мирной и боевой жизни на протяжении всего сюжета поэмы упрочат дружбу Арчола и Ивашки, символизирующей скрепленное самой историей воссоединение русских и хакасов. Действенно функционирует прием кольцевой композиции: сцены «Арчол-Ивашка» как бы обрамляют сюжет поэмы, актуализируя значимость исторического сближения двух национальных начал, так емко воплощенных в рядом расположенных поговорках - хакасской и русской: «Как у быка рога, вы будьте вместе /Как уши у коня, вы будьте вместе, - проговаривает мать Арчола, «У русских есть такая поговорка, - вторит ей Ивашка, - не сто рублей имей, а сто друзей» [5, с. 135]. Заключительная глава, сцена поэмы и трагична и оптимистична одновременно: в бою погибает Арчол, но остается жить то, что скреплено «вином», «золотом» и кровью. Ивашка держит на руках сына Арчола, маленького Арчола, и просит Иртен, ставшую женой погибшего друга, быть кумой его будущего сына, если состоится встреча с далекой и любимой Дуняшей.
Сюжет поэмы осложняется разного рода отношениями, договорами, союзами спорами, знатных хакасских ханов, Хартыги, Хусхуна, с русским купцом Родионовым, казачьим атаманом Никифором, с джунгарским ханом Чимит-ха-ном. Скорее всего, как нечто желаемое озвучивается мысль писателя о том, что отношения России с местным населением в Присаянских землях Сибири строились в отличии от джунгар не на насилии и грабеже, а на обмене, торговле (торг хана Хартыги с купцом Родионовым, где предметами обмена становятся оружие и порох русского купца и шкурки соболей хакасского хана). Сюжетообразующим компонентом поэмы является документ. Добровольный союз с русским казачьим войском обосновывает в письме «от всех улусов» батыр Ирнат: «Из великих царств великий белый царь миродержавный. Отцы наши Великим государям били челом и шерсть пили. Мы после отцов своих шерсть не рушали и Сибирским семи городам никакого дурна не делали. Я, Ирнат, со своими улусными людьми на своих правдах шерсть пил чистым сердцем... И просим мы тебя, Великий государь, построить острог на реке Абакан, дабы нас, улусных людей, от набегов джунгар и алтын-ханцев защитить. И возьми ты нас под свою государеву руку. И буде вы на своих правдах не устоите, и буде грех на вас, а буде я, Ирнат, на своей правде не устою, будет тот грех на мне, Ирнате. И на всех улусных людях» [5, с. 208]. Согласием отвечает атаман казаков Никифор, оглашая его в письме государю, которое читает Ивашка: «Державнейший царь, государь милостивейший, Петр Алексеевич! Деды наши и отцы служили, и мы служим в Енисейску... И, служа своими головами во многих немирных землицах из-за бога построили остроги и городы: Братский, Балаганский, Иркутской, Удинской, Нерчинской, Боргузинской, Агнгарской, Якутской. А в нынешнем,
государь, 1707 году, по твоему Великого государя Указу, по грамоте приказа сибирского построили и мы с Томскими, Кузнецкими, Красноярскими служилыми людьми в верху реки Енисея Абаканский острог... И построя те, вышеописанные города и остроги, многих иноземцев разных родов взять в великое государство Российское» [5, с. 214 - 215].
Романтический историзм хакасского писателя М. Кильчичакова в драматической поэме «Ожившие камни» стал средством раскрытия инновационной для национальной литературы темы - борьба за независимость хакасского народа с воинственными джунгарами, которая не прекращалась в течение почти пяти веков (XIII - XVIII вв.), вплоть до момента присоединения Хакасии к России. В то время как в русской литературе романтический историзм уже в XVIII веке объединил творческие поиски таких писателей, как Ломоносов, Княжнин, Треди-аковский, в XIX веке - это поэма «Полтава» Пушкина, «Думы» Рылеева, повесть Гоголя «Тарас Бульба». Поэтика романтического историзма вбирает в себя не только разного рода тенденции ученых-историков, но и мощную стихию исторического сознания того или иного народа, его философию на уравне этики, эстетики, этнографии. Герои поэмы Кильчичакова декларируют свои человеческие, национальные идеалы в условиях конкретной среды и обстоятельств: «глухая тайга», «курганная степь», «могильные камни», бедное и богатое хакасское жилье; оружие того времени (лук и стрелы, нож, первые ружья), манера отношений между героями, представляющих разные сословия, обряды, поэтика фольклора в песнях Арчола и Иртен, в пословицах, поговорках. В новаторской драматической романтической поэме хакасского писателя выдержана основная историо-софическая коллизия романтиков - драматическая борьба народа и его ярких представителей (Арчол, Ирнат, Албан) за свободу и независимость.
Авторское начало, авторская субъективность, идиостиль поэта особенно отчетливо, полно проявляются в лиро-эпических, романтических поэмах М.Р. Ба-инова «Думы о степи» и «Путешествие во времени». В поэмах, как на экране, запечатлена, проходит не только авторская житейская и поэтическая судьба, но и изображены переживания, отношение лирического героя к событиям, фактам древней и новой национальной истории, тем реалиям, которые формировали и формируют жизнь.
Поэма М. Баинова «Дума о степи» была написана им в Москве, в самом начале шестидесятых годов. Она стала дипломной работой выпускника литературного института им. А.М. Горького, высоко оцененной профессурой кафедры. Глубокий, взволнованный, трепетный лиризм пронизывает всю поэму, организуя ее повествование и поэтическую структуру. Варьирующиеся личные и притяжательные местоимения «я», «моя», «мой», «моим», «мне», «себе» подчеркивают, усиливают действенность авторского начала, конкретно поименованного «сыном нежным» «родной земли», который уже в начальных строфах поэмы адресует реципиентам тему своего повествования: «я пою напев вчерашний, /Что родила степная дочь» [6, с. 22]. «Напев вчерашний» - это и есть историясофия - историческая мудрость, история Малой Родины, без которой не мыслится ее настоящее и будущее. Но «пред тем как вдаль продолжить путь» лирический герой приглашает в соповествователи то, что для хакаса стало святым: река «родной Абакан», «он для хакаса, как отец», «ровесник матери-земли» и, конечно, «семиструнный мой чатхан» [6, с. 23]. В небольшом лирическом вступлении, трех строфах вдохновение, мир чувств лирического героя как бы воссоединяются с грустным «напевом» хакаса - земляка, навеянного дыханием «родной степи», с ее зимним «хиусом» и весенним «зовом кукушки», «взмахом» крыльев сказочной птицы «Ханкире» и «угрюмым» взором каменных «идолов Оба» - и слагается «песня»: «И песнь кочует отдаленно, /Скорбь рассевая по степи» [6, с. 22]. Перед взором поэта, погруженного в созерцание национальной истории, проходят одна за другой картины минувшего: «Мой Абакан» «передумал дум немало « про край, что звался нежно - Русь», «о самодержце, о царе» (добровольное присоединение Хакасии к России в 1708 году): «Народ к нему посланцев шлет. /Пусть под крыло свое возьмет» [6, с. 24], о кровопролитной, трудной борьбе русских казаков с джунгарами, вставших на пути этого воссоединения: «В таежных дебрях невеселых / Остались русские кресты. / Встречала степь служивых царских / Лавиной стрел из-за холмов, / И с копий капала джунгарских /Кровь безымянных казаков» [6, с. 25] о том, что присоединение Хакасии к России состоялось: «Так две судьбы слились в одну» [6, с. 27], а символами этого исторического события, как гласит народное предание, стали лебеди и березы, которые появились якобы с приходом русских: С тех пор лишь воды Абакана / Узнали песню лебедей. / С тех пор лишь в крае палтыргана /Береза сделалась своей» [6, с. 26]. Драматические картины прошлого сменяет настоящее: «Прошли века. / И мрак таежный /И мрак степной упали ниц» [6, с. 28]. Могучий «огонь» «электросварочных зарниц» провозгласил «наследникам-потомкам» новую жизнь на берегах древнего и родного Абакана. Стихия поэтики репрезентации этномира - сакральные, величественные образы сказок и преданий (Ханкире, Оба, сказочный конь, береза, лебеди), диглоссия (арьян, чатхан, палтырган) - тесно увязывает в поэме мир древний с новым. Связующим фактором в определенной степени является сама идея лироэпической поэмы - об исторической значимости миссии России в судьбе хакасского народа. При этом авторская оценка данного исторического события не лишена объективности: акция присоединения Хакасии к России так и не избавила хакасский народ, как и русский, от «цепей» социальной несправедливости: Орел двуглавый, злой и быстрый, / В границы выпасов степных /Вонзился намертво когтями./ Так две судьбы слились в одну./Но так же
сумеречны степи, / Как песнь хакаса вдалеке, / И так же громыхают цепи / На русском сиром мужике [6, с. 27]. В данном случае историческая объективность вытесняет романтические посылы поэмы, ее художественный историзм - историософия уступает место историографии.
Путешествие во времени М. Баинов продолжает и в романтической лиро-эпической поэме с аналогичным названием - «Путешествие во времени». Это песня-исповедь о себе, о своем народе, его истории, о малой и большой Родине: Чтя чистоту протоки голубой, / Принес, страна, в подарок я сегодня / Песнь, что впитала сок земли родной, / В которой часть души живет народной [7, с. 53]. Своеобразна в этой эпической поэме динамика хронотопа: ее лирический герой этап за этапом осваивает, познает сменяющие друг друга посылы жизни, которые, в свою очередь, формируют героя, его общественно-социальный облик, его созидательный потенциал. Своеобразны в эпосе М. Баинова и повествовательные инстанции: в предыдущей поэме автор передоверял свое слово сакральным, мудрым, познавшим многое - реке Абакан и чатхану, а первые две строфы поэмы «Путешествие во времени» презентируют микрокосмос дорогого для лирического героя человека - бабушки, которая «Как жеребенка, бабушка, меня /Водила ты повсюду за собою, / И на заре, готовясь к встрече дня, / С родной меня сдружила ты землею» [7, с. 33], подарила красочный мир песен, легенд и сказочных богатырей. А далее повествование в поэме становится доминантой автора, четко просматривается субъективизм, когда лирический поэт становится биографическим автором, доверительно открывая перед читателем одну за другой странички своей биографии, своей судьбы, свое отношение к прошлому, настоящему, сокровенные чувства и переживания. «Он (автор поэмы - А.К.), - писал Гегель, - может внутри себя самого искать побуждения к творчеству, останавливаясь на внутренних ситуациях, состояниях, переживаниях и страстях своего сердца и духа. Здесь сам человек в его субъективной внутренней жизни становится художественным произведением [8, Т. 3, с. 50]. Данная поэма М. Баинова -это художественное воспроизведение жизни повествователя в ее целостности в параметрах времени и пространства конкретной эпохи. Повествователь, становясь посредником между изображенным и читателем, истолковывает сущность происходившего, свидетелем которого он является. В данном случае правомерно говорить об образе повествователя (понятие, введенное в литературоведение Б. Эйхенбаумом, В. Виноградовым, М. Бахтиным), ставшего участником описываемых событий. Дистанция между временем изображаемого действия и временем повествования (что характерно для эпоса) сравнительно не велика - всего 30 лет.
Родные «Духи гор и рек», сам «Енисей» приняли в свой мир нового человека, которого «древние старухи», «собравшись в юрте, нарекли Моисеем», помечен, но не назван и год, 1937, год рождения писателя, Моисея Баинова, и даже месяц: «в крещенские морозы я рожден, / когда январь, жесток по-волчьи, бродит...» [8, с. 35]. Память возвращает в далекое, доброе время, и «небо детства» дарит родные, дорогие лица тех, кого сейчас нет рядом - «отец и мать», деда и бабушку, «и песнь, что пел отцовский патефон: «По военной дороге / Шел в борьбе и тревоге.», «и песнь отца, что в сердце я носил: «Чуйский тракт до монгольской границы/Он на «АМО» своей изучил...» [8, с. 36]. Аллюзии песен с пластинок конца 30-х годов конкретизируют предгрозовое время и то, когда «За сорок лет едва перевалив, / Двадцатый век взорвался словно порох / Под свист немолчный смертного свинца / Земля в тоске кружится по вселенной. / Защищены от пуль людей сердца /Бронею ненадежною, шинельной... [8, с. 37]. Автор не останавливается на описании отдельных событий, фактов Великой Отечественной войны. Суровое и грозное испытание страны он видит глазами своего
Библиографический список
народа, проникаясь его мыслями, чувствами, переживаниями, что выражено реминисценциями, аллюзиями популярной песни («Катюша»), частушки («Паровоз пары разводит, / Рельсов звон, как женский плач. / От семей отцов уводит / Гитлер, бешеный палач»), в национальном обряде («Кровь из самого сердца сочится. / В алый цвет свою пряжу я крашу, / Вышиваю тебе рукавицы / И любовь сберегаю я нашу»), в колыбельной песне («Баю. Спи, мой сын прекрасный, / Спи, тюльпан моей весны. / От фашиста воин красный / Охраняет наши сны /) [8, с. 38 - 40]. Горькой фразой открывается строфа, известившая об окончании войны: Шел пятый месяц в мире без войны, /А моего сиротства шел девятый [8, с. 41]. Война осиротила мальчика, которого «древние старухи» когда-то нарекли Моисеем: нелегкие испытания «трудового фронта» тыла унесли жизнь матери, погиб на фронте отец. «Я, гроз и бед дитя», - скажет о себе повествователь. Но вот и «школьный дом позвал. в дорогу», а там и продолжение «пути» («Я в молодость вплываю»), о чем настойчиво напоминает рефрен «Я вышел в путь.». Знаковым стало начало этого «пути» - и первый заработанный «праведный кусок», а главное «о своем высоком появленье» известило «оно», слово, чтобы «сквозь годы беседовать с судьбой». Лирическое «я», сливаясь с «судьбой» автора - повествователя, называет это «высокое появление» «родником»: «Родник родился! Вырвался родник /Из-под земли для вечного движения!» [8, с. 43]. «Родник», животворящая энергия которого позволяет увидеть и то, как «воскресают на земле / Прапраотцов забытые кладбища, / Затерянные в годах и золе.», и одновременно услышать «Симфонию, что пишут НАШИ годы», как «Гремит оркестр ТРУДА над всей тайгой, /Роднящий в созидании народы» [8, с. 44].
И далее автор провозглашает ответственное назначение и значимость своего «СЛОВА», неповторимого: «Исток стиха пробился, чист и звонок./Столетий тяжесть на спину взвалив, /Выходит в путь мой белый жеребенок. / Стал день начала песни для меня / ОСОБОЙ песней, / С СОБСТВЕННЫМ звучанием [8, с. 46]. Время шлифовало эту «особую» и «собственную» песню, а главной школой стал «московский умный дом», «родимым» стал на «много лет»: «И срок тот не напрасен! / Я песнь свою, что выткал в доме том, / В семи цветеньях радуги окрасив, /Как благодарность. [8, с. 53]. И в этих «семи цветеньях радуги» поэтического слова ожило «ВРЕМЯ»: и «сказок незабвенные слова», и «народа подвиг трудовой», воздвигнувший на «могучем Енисее» «турбину нашего столетья», и «нелегкие» дороги борьбы народа Африки и Кубы. Как клятва звучит заключительная строфа, поэтические строки того, кто путешествовал «во времени», времени столь насыщенном, неоднозначном и сложном. Велика ценностная ориентации авторского слова, мысли: «А мысль неслась - / Со светом спорить впору!.../У этой песни нет конца. / Конец / Ее в сердцах, / Под магмою / У солнца.../ Чтобы пробиться в глубь других сердец, / Я должен был свое понять до конца!» [8, с. 55].
Героико-драматические поэмы М. Кильчичакова и лироэпические поэмы М. Баинова - это эстетическое постижение истории в ее человеческо-психоло-гическом и социокультурном прочтении. Известные национальные писатели стремятся вписать личность в систему координат историко-событийной, хозяйственно-бытовой и духовной жизни человека. Сфера исследования художественного историзма, историософии литературы, иная, чем в историографии. Предмет интересов художественного историзма - субъективно-индивидуализированное, эмоциональное прочтение истории в ее нравственно-этическом, духовном и эстетическом аспектах.
Концептуальная триада: народ, история, личность - стала центральной в поэмах классиков хакасской литературы - «Алып Пиль Тараан» и «Ожившие камни» М. Кильчичакова, «Дума о степи» и «Путешествие во времени» - М. Баинова.
1. Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Москва, 1968; Т 1.
2. Ломоносов М.В. Сочинения: в 3 т. Санкт-Петербург, 1847; Т. 3.
3. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. Москва, 1951; Т. 30.
4. Кильчичаков М. Алып Пиль - Тараан. Ожившие камни. Перевод Я. Козловского. Москва: Изд-во «Современник», 1983. (Далее страницы цитируемого текста поэмы указаны в скобках).
5. Кильчичаков М. Ожившие камни. Ожившие камни. Перевод П. Градова. Москва, 1983. (Страницы цитируемого текста поэмы указаны в скобках).
6. Баинов М. Думы о степи. Я пришел к тебе. Москва: Издательство «Современник», 1966. 55 с. Перевод С. Поликарпова. (Страницы цитируемого текста поэмы указаны в скобках).
7. Баинов М. Путешествие во времени. Я пришел к тебе. Перевод С. Поликарпова. Москва: Издательство «Советский писатель», 1966. (Страницы цитируемого текста поэмы указаны в скобках).
8. Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Москва, 1971; Т. 3.
References
1. Gegel' G.V.F. 'Estetika: V 4 t. Moskva, 1968; T 1.
2. Lomonosov M.V. Sochineniya: v 3 t. Sankt-Peterburg, 1847; T. 3.
3. Tolstoj L.N. Polnoe sobranie sochinenij: v 90 t. Moskva, 1951; T. 30.
4. Kil'chichakov M. Alyp Pil' - Taraan. Ozhivshie kamni. Perevod Ya. Kozlovskogo. Moskva: Izd-vo «Sovremennik», 1983. (Dalee stranicy citiruemogo teksta po'emy ukazany v skobkah).
5. Kil'chichakov M. Ozhivshie kamni. Ozhivshie kamni. Perevod P. Gradova. Moskva, 1983. (Stranicy citiruemogo teksta po'emy ukazany v skobkah).
6. Bainov M. Dumy o stepi. Ya prishel k tebe. Moskva: Izdatel'stvo «Sovremennik», 1966. 55 s. Perevod S. Polikarpova. (Stranicy citiruemogo teksta po'emy ukazany v skobkah).
7. Bainov M. Puteshestvie vo vremeni. Ya prishel k tebe. Perevod S. Polikarpova. Moskva: Izdatel'stvo «Sovetskij pisatel'», 1966. (Stranicy citiruemogo teksta po'emy ukazany v skobkah).
8. Gegel' G.V.F. 'Estetika: V 4 t. Moskva, 1971; T. 3.
Статья поступила в редакцию 14.01.19
