CC BY
20
Эпистемология гуманитарного знания не может не быть исторической, т.е. не может оставлять вне рассмотрения социокультурные обстоятельства происхождения знания. Для современного состояния исторического знания это представляется особенно значимым, поскольку на протяжении ХХ в. социальные функции исторического знания претерпели кардинальное изменение. Уже в эпоху кризиса в начале ХХ в. историческое знание перестало находиться в центре системы воспитания и образования элиты, а его социальные задачи, к числу которых в XIX в. относили осознание и указание целей жизни и развития цивилизации, были перенесены из сферы идеалов в сферу практическую и отошли к новым социальным наукам - экономике, социологии, политологии и т.д. Сегодня нелегко ответить на вопрос, продолжаем ли мы находиться в состоянии кризиса или современная европейская культура преодолела его. Но с этим вопросом связан интересующий нас вопрос о месте и роли исторического знания в современной культуре. Ниже мы попытаемся ответить на него, используя концепцию цинического разума немецкого философа Петера Слотердайка [3]. Оправданность такого подхода связана с тем, что кризис культуры - это кризис ценностей, наступающий при осознании утраты этими ценностями своего статуса. Как исторический факт такое явление может быть зафиксировано не только путем исследования социальных отношений, например средствами социологии или исторической науки, но и при реконструкции ценностных ориентаций людей путем герменевтического анализа явлений культуры, деконструкции их смысла, вживания и интерпретирующего понимания или же художественного конструирования внутреннего мира отдельного человека. Иными словами, сущность кризиса культуры выразима оценочными, а не фактическими суждениями.
Анализируя динамику культуры ХХ в., нельзя не увидеть впечатляющего отличия современного состояния европейского человечества от состояния периода кризиса: дорогой ценой человечество все же научилось жить в той действительности, которая, сложившись в период кризиса и не раз меняя формы своих проявлений, до сих пор не утратила качественной определенности. То, что в начале ХХ в. явилось как кризис и упадок, сегодня функционирует как норма. И вместе со всей культурной ситуацией удержались и факторы, определяющие место и роль исторического знания в культуре: современность унаследовала их от времени кризиса. В своей актуальной форме к их числу следует отнести, во-первых, модернистский и постмодернистский цинизм (в терминологии Слотердайка), во-вторых, демократизм социальных связей и процессов, в-третьих, высокий уровень образования, культуры и социальной искушенности членов развитых обществ, в-четвертых, падение престижа профессионального гуманитарного знания и его вытеснение на задний план социальными науками и технологиями, а также позицией здравого смысла, которую от лица общества в целом выражают публицисты и журналисты. Последние три фактора нет нужды пояснять и обосновывать, поскольку они составляют характеристику социокультурной среды современного бытования исторического знания. Более пристального внимания заслуживают размышления Слотердайка о природе современного разума.
В своей знаменитой книге «Критика цинического разума» (1983) Слотердайк подвергает философско-культурологической критике тот новый порядок жизни, отношений и ценностей, который сложился в странах европейской культуры в послевоенную эпоху, в процессе формирования постиндустриального общества потребления, с нарастающей скоростью экспортирующего свой образ жизни во все уголки мира. Центральным диагностическим понятием в концепции Слотердайка является цинизм, определяемый как «просвещенное ложное сознание» [3, с. 28]. В истории сознания цинизм следует за тремя другими формами ложного сознания, каковыми являются ложь, заблуждение и идеология. Сменяя друг друга, они подготавливают почву для цинизма. Разум, научившись отличать истину от лжи, приходит к пониманию относительности этих понятий и антиномичности некоторых своих проявлений. Просвещение борется с заблуждениями, предрассудками, злой волей и произволом, в ярости своей борьбы невольно отдавая приоритет равенству, а не свободе, и, в конченом счете, отрицая это свое основание [3, с. 127]. Критика идеологий показала, с одной стороны, их опасность и, одновременно, ничтожество и патологичность, а с другой - их неустранимость даже в самих основаниях критики [3, с. 44 сл.]. Проходя эти стадии или состояния, разум удерживал в себе
каждую из приобретаемых способностей, фиксировал опыт, так что его результирующий цинизм -это результат трезвой опытности. «Делать худшее, зная лучшее - эта формула... претендует на то, чтобы выражать системный подход, стать моделью для постановки диагноза» [3, с. 28]. Трезвость и опытность выражены здесь наряду с дерзостью, бросающей вызов идеалам, которые продолжают осознаваться в модусе долженствующего. При этом в цинической дерзости проявляется не только игнорирование должного, но и претензия на счастье [3, с. 131 сл., 157]. В целом же, «в циническом сумеречном свете... возникает специфическое, уникальное чувство безвременья - чувство, в котором соединились стремление лихорадочно действовать и растерянность, желание что-то предпринять и уныние, чувство, которое не может вырываться из круговерти повседневной суеты, которое отчуждено от истории и отвыкло радоваться будущему... Прошлое либо становится балованным ребенком, с которым носится академическая наука, либо приватизируется вместе с культурой и историей, превращаясь в лавку старьевщика, где собраны курьезные миниатюры, свидетельствующие, что когда-то уже все было. Самый большой интерес вызывают жизнеописания людей былых времен и давно забытые цари, а среди них в первую очередь фараоны - как вечно живые и комфортно устроенные трупы, с которыми мы можем отождествить себя» [3, с. 128]. Эта указанная Слотердайком внеисторичность не есть внеисторичность знания самого по себе, но возникает вследствие подчеркнутой диффренциации знания от действия. Можно знать прошлое и знать должное, но, не имея уверенности в принципиальной возможности достижения положительного результата своего действия, просвещенный разум выбирает путь неуверенного суждения, в том числе исторического, и воздержания от действий.
В современной эпистемологии исторического знания подобную позицию теоретически обосновывает американский историк и философ истории Алан Мегилл. Он формулирует принцип нерешающей диалектики или нерешительности [3, с. 71], следуя которому интерпретатор может не занимать никакой из возможных позиций по отношению к историческому событию, но учитывать их все, предлагая слушателю или читателю возможные оценки их правдоподобия. Тем самым явно декларируется стремление поставить знание истории вне политических, социальных или воспитательных задач, что позволяет ученому снизить до минимума уровень своей ответственности за социальные последствия распространения знания.
Явление цинического разума Слотердайк обнаружил, изучая историю Веймарской республики. В исторической части его книги представлен на этот счет обильный иллюстративный материал, позволяющий увидеть проявления цинического в самых разных его формах. Но непосредственным историческим фоном для Слотердайка служила эпоха холодной войны, тяжело переживавшаяся в Германии и завершившаяся вскоре после выхода в свет его книги. Специфика этого времени сегодня отошла на задний план, поскольку ее сменил радужный период разрядки, разоружения, бурного экономического роста и международного сотрудничества. Но если вспомнить европейские реалии 70х и начала 80-х гг., то «сумеречный свет» и «безвременье», о которых пишет Слотердайк, окажутся уместными символами усталости от конфронтации и от угрозы новой мировой войны. Для немцев же послевоенный цинизм, в отличие от реваншистского веймарского, нес, в основном, сомнения и неуверенность вместе с чувством исторической вины, нежели дерзость к счастью.
Даже если сделать поправку на указанные обстоятельства, анализ Слотердайком современного сознания как цинического представляется верным. Конечно, характеристика современного состояния культуры может быть дана и без использования термина «цинизм», тем более, что нет недостатка в таких характеристиках. Но концепция Слотердайка удачна потому, что цинизм понимается в ней не как жизненная ориентация, не как свойство разума (название книги содержит метонимию), сознания или психики, и не является также измеряемым свойством социума. Цинизм у Слотердайка следует здесь понимать как общий модус реализации всех и всяческих культурных (ценностных) и социальных отношений. Альтернативные термины, такие как «релятивизм», «скептицизм», «аномия» и пр. отсылали бы нас к носителям ценностей и отношений, что исказило бы картину. В самом деле, для внутреннего мира установок и переживаний эти характеристики были бы неверны. Современный носитель европейской культуры по своим установкам скорее не циничен, не релятивист, не скептик и
не аномичен, хотя во многих ситуациях ведет себя так, как будто обладает этими чертами. Эта парадоксальная ситуация объясняется, главным образом, характером коммуникативных взаимодействий современности. На члена гражданского сообщества равных, каковым является современный носитель европейской культуры, возложены права, которыми он не в состоянии воспользоваться, и ответственность, которая представляется ему неясной, многоаспектной, но неизбежной. Интенсивность переживаний субъектом этого положения простирается от равнодушия до паники, преобладающим же является состояние, которое Николас Луман характеризует как «страх» [1, с. 207-208]. Этот страх по своей природе не связывается ни с какими конкретными ситуациями, но присутствует как фон, на котором осуществляются социальные отношения. Еще труднее найти другого - виновного в сложившемся положении. Сделать это означало бы обнаружить себя в реальном конфликте, т.е. отправиться навстречу тем опасностям, избегание которых лежит в основе современного социального сознания. В самом деле, в ХХ в., особенно во второй его половине, направление движения обществ определялось не столько мотивами стремления к прогрессу и счастью, сколько к избавлению от несчастий войн, тоталитаризма, насилия и бесправия. Поэтому там, где на основе искушенности человечества в историческом и социальном знании можно было бы ожидать формирование стратегии развития в общемировом масштабе, современность обнаруживает неожиданное отсутствие всякой стратегии. Нетрудно увидеть, что глобализация происходит как естественное следствие мирового разделения труда и непреднамеренного ни с чьей стороны распространения жизненных стандартов Запада. Научившись жить, избегая катастроф, человечество с его нынешним анамнезом утратило мотив к выработке позитивной программы действий. Ничто не вызывает по настоящему серьезной озабоченности, и значит не удается сформировать дискурс озабоченной коммуникации, вне которого любые призывы останутся не услышанными. Исторический же опыт учит цинизму - воздержанию от позитивного суждения и действия.
Восходящий к Просвещению в лице Жана-Жака Руссо и Иммануила Канта, проект обустройства человечества как глобальной гражданской общины или глобального полиса, в котором сохранялись бы интенсивные индивидуальные связи каждого с социальным целым, оказался нереализуем не столько из-за масштабов, сколько из-за безмерно возросших и усложнившихся функций индивидуального существования в социуме. Заботы о себе распространяются сегодня не столько на материальное потребление, сколько на достижение и удержание социального статуса. Перестать заботиться об этом значило бы разрушить основу упорядочения современного общества, а, сохраняя ее, невозможно выйти за пределы ближайшего к тебе социального. Грубо говоря, у современного человека, занятого своей повседневностью, не остается времени и сил на целое человечества, и это обстоятельство есть конститутивное свойство современного человечества, скрепляющее его и, одновременно, лишающее способности к масштабному действию.
Рецепт создания и воссоздания гражданских сообществ едва ли может быть найден. Слотердайк указывает лишь желательное направление: «Люди должны исходить из того, что даже если все округ покрывает белый саван, им в специально выстраиваемом внутреннем пространстве удается относиться друг к другу с такой серьезностью, словно никаких внешних факторов не существует. Пары, коммуны, хоры, команды, народы и церкви - все они, без исключения, призваны творить хрупкое пространство для укрытия от могущественного белого ада. Лишь в таких самодельных сосудах становится реальным то, что подразумевает самый радикальный смысловой слой поблекшего слова “солидарность”. Цель современного искусства жить - достижение неравнодушного в равнодушном» [4, с. 948]. Иными словами, не претендуя на глобальность, следует начать восстанавливать локальные сообщества. Отправной точкой для этого должна послужить некая новая озабоченность человека современностью, вырастающая из продумывания до конца черт цинического разума и созданной им реальности. Решающая роль принадлежит, следовательно, не историческому, а социокультурному критическому суждению.
Рассмотренная в этой перспективе, история, оставаясь неотменимой для человека и человечества реальностью картины мира, перестает оцениваться как объективная сила, перемалывающая людей, нации и человечество. Когда наступление общечеловеческой катастрофы технологически сводится к
нажатию «красной кнопки», те, кто стоят рядом с ней, если исключить патологические случаи, оказываются неспособными перенести ответственность на исторические обстоятельства и закономерности, сколько бы о них предварительно или post factum не рассуждали идеологи. Возможность одним, иногда просто неосторожным движением руки решать судьбы человечества превращает историю из абстрактного движения объективных сил в конкретный поступок конкретного человека, мотивы которого, как он сам обнаруживает, совсем не лежат в ряду исторических закономерностей. С другой стороны, современные общества гораздо более устойчивы, чем когда-либо в прошлом, поскольку они фрагментированы, в них доминируют горизонтальные связи, а центр распределен и его трудно отличить от периферии. Это принципиально новая ситуация, в которой любое социальное действие быстро затухает, так что даже самые смелые террористические атаки оказываются бесплодными. Получается, что действовать, с одной стороны, чрезвычайно опасно, а с другой - практически бесполезно, и в рамках этой антиномии легче предоставить делам идти своим путем, который не есть при этом путь истории, т.е. не образован видимыми в оптике исторического знания осмысленными и целенаправленными поступками людей, волями масс и даже теми или иными закономерностями. Реальность оказывается слишком сложным сплетением всего это вместе, так что история может случиться лишь как история каких-либо ее фрагментов. Тотальная история фрагментируется, так и не состоявшись.
Событие в этой реальности превращается в центральный феномен истории и в наиболее востребованную часть исторического знания доступную непосредственно [2, с. 440-449]. Событие -это то, что по своей структуре может быть спроецировано на себя. Исторические законы, «уроки истории», историческая критика политики, идеологии, социальных классов и организаций не вызывают такого интереса как событие само по себе. Несобытийное не может быть представлено иначе, как в виде суждений, претендующих на объективность, в которую, правда цинический разум современности, - искушенный в науках и свободный в решениях, - не верит. Авторитет ученого-гуманитария безвозвратно утрачен и не может поддержать историческое суждение, а власть, коль скоро она пытается использовать историческое как орудие пропаганды, цинически не веря в то, что говорит, и цинически же посмеиваясь над своей собственной попыткой манипулировать обществом, сама превращает историческое из орудия пропаганды (классическое - тяжеловесное) в инструмент PR (циническое - легковесное). Таким образом, дидактическая и пропагандистская функции исторического знания вырождаются, и ему остается только одно - удовлетворять спрос на события прошлого.
Отсюда легко понять, почему сегодня наблюдается расцвет популярной истории, рост массового интереса к мемуарам, биографиям, очеркам быта и нравов, историческому кино, детально и аутентично реконструирующему события (костюмы, прически, интерьеры и пр.) прошлого, и почему неспециалисты стали проявлять внимание к архивным материалам, в особенности же, к документам, содержащим статистические данные. Интерес к историческим событиям проявляется теперь не только в интересе к его оценке и интерпретации профессиональным историком, но и в интересе к материалам, которые могут стать основанием для такой интерпретации. Два столетия исторического образования, в числе которых и столетие массового изучения истории и иных социальных наук, сформировали миллионную аудиторию, в которой интерпретатором тех или иных данных, фактов, поступков и событий хочет и может (хуже или лучше) быть каждый. Более того, осознанное стремление понять историю самому оказывается элементом современной свободы. Право на индивидуальное владение прошлым, решительно противопоставленное старому исключительному праву на это элиты, не может оспариваться и выступает в роли одного из завоеваний общества равных. Присутствующая здесь профанная самонадеянность не боится неудачи, ведь адекватность понимания исторического явления не обязательна. Цель лежит скорее в стремлении расширить собственный событийный опыт, в коллекционировании экзотических переживаний. Достижению этой цели и служат перечисленные выше формы современного бытования популярного исторического знания. Воздерживаясь от значимых социальных действий, человек современности ощущает нехватку событий в его собственном времени и пытается компенсировать ее погружением в события истории,
расширяя свой опыт и, одновременно, овладевая прошлым. Популярная история помогает достичь этого, сближаясь в жанровом отношении с искусством и стягивая прошлое в событие, подобно тому, как искусство стягивает явление в образ. Историческое знание оказывается востребованным современностью в новом для него качестве - как одна из фабрик грез.
Сегодня история остается элементом картины мира, а ее постижение не только не является исключительной прерогативой исторического познания, но отнесено к задаче группы социальных наук (экономика, правоведение, социология, политология, социальная психология, этнология), среди которых собственно история как наука занимает периферийное положение. Эта же группа наук выполняет и задачи, связанные с текущим социальным анализом, прогнозированием и управлением, к чему историческая наука не привлекается. При этом историческое знание востребовано современностью в новом для него качестве, а именно, как источник претендующего на приближение к непосредственному опыта переживания исторического события. Это позволяет предположить существование эпистемологической закономерности: распространение массовых профанных форм знания становится симптомом упрощения социальных функций и понижения статуса системы знания, получившей развитие на предыдущей стадии развития культуры.
Литература
1. Луман Н. Тавтология и парадокс в самоописаниях современного общества // Социо-логос. Социология, антропология, метафизика. Вып. 1. Общество и сферы смысла / Под ред. В.В. Винокурова и А.Ф. Филиппова. М.: Прогресс, 1991.
2. Мегилл А. Историческая эпистемологи / Пер. с англ. М. Кукарцевой, В. Катаева, В. Тимонина. М.: Канон+, 2007.
3. Слотердайк П. Критика цинического разума / Пер. с нем. А.В. Перцева. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2001.
4. Слотердайк П. Сферы. Макросферология. Том II. Глобусы / Пер. с нем. К.В. Лощевского. СПб.: Наука, 2007.
