CC BY
49
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ КАК СОЦИАЛЬНЫЙ РЕГУЛЯТИВ
Н.А. Синицина
HISTORICAL MEMORY AS SOCIAL REGULATOR
Sinitsina N.A.
The phenomenon of historical memory is analysed in the article as one of the social practice determinant. The ways of manipulating historical consciousness and forms of its alterna-tivity are considered.
В статье анализируется феномен исторической памяти в качестве одной из детерминант социальной практики. Рассматриваются способы манипуляции историческим сознанием, а также формыi его аберриро-ванности.
УДК 930.1:316.752
Исторический континуум, завершая свое эмпирическое существование и достигнув по темпоральной шкале точки «здесь-бытия», продолжает сохраняться в актуальном бытийном пространстве социума, не только в виде суммы «унаследованных» от прошлого артефактов, но и в качестве исторической памяти. Важность глубокого исследования феномена истории ческой памяти, помимо сугубо научного, имеет еще и очевидное практическое значение, уже в силу того, что именно ретроспективно окрашенные интенции оказывают наиболее мощное детерминирующее воздействие на реализацию социальной практики не только «здесь и сейчас», но и в отдаленной перспективе. Образы прошлого, укорененные в общественном сознании, присутствуют в настоящем в качестве его полноправных субъектов.
Впрочем, выяснение характера детерминации социальной действительности исторической памятью представляется невыполнимой задачей без того, что бы предварительно не изучить само явление исторической памяти. Прежде всего, следует указать на историческую память как на некое интеллигибельное пространство, наделяющее человеческое бытие конкретными смыслами, символами и ориентирами. Данное пространство полифункционально. Среди его многочисленных функций, иерархию которых выстроить весьма непросто, обращает на себя внимание дидактическое предназначение исторической памяти. Обращение к
ней обусловлено необходимостью прояснить вероятностные последствия тех или иных шагов, которые общество или индивид намерены предпринять. Речь здесь идет о так называемых «уроках истории», табуи-рующих или, напротив, поощряющих определенные амбиции, устремления отдельных социальных групп, политических партий, этносов, бизнес-сообщества и т.п.
Этическое измерение исторической памяти содержит в себе императивы верности «героическому» прошлому, формулируемые как некие обязательства по отношению к нему. Очевидно, что определенные факты истории оборачиваются «болезненными», «травмирующими» или «патетическими» воспоминаниями, тем самым как бы перманентно «рекультивируясь». При этом предполагается имплицитная «виновность» настоящего по отношению к прошлому. Преодоление чувства вины происходит посредством «восстановления» исторической правды, выраженном в системе санкций против эмпирически обозначенных или «виртуальных» противников. Так, например, трагизм европейской истории первой половины двадцатого века проявился в наши дни в законодательном запрете, как фашистской символики, так и организаций фашистского толка.
Еще один аспект этического измерения исторической памяти обнаруживает П. Рикер, отказывающийся от его редукции к понятию вины в качестве основополагающего признака. Он расширяет границы данного измерения, дополняя его идеей наследия. «Мы обязаны тем, кто предшествовал нам, - замечает Рикер, - за то, какие мы есть, кто мы есть. Долг памяти не ограничивается сохранением материального - письменного или какого-либо иного - следа свершившихся фактов; он включает в себя чувство обязанности по отношению к другим, которых, как мы скажем дальше, уже нет, но они были. Нужно оплатить долг, скажем мы, но и составить подробную опись полученного наследия» (1).
Среди множества концептов, с которыми традиционно оперируют этические дискурсивные практики, заметное место в
исторической памяти отводится концепту справедливости. Испытания, прописанные в том или ином историческом нарративе, требуют некой компенсации за причиненный когда-то ущерб. Можно сказать, что речь идет о претензиях на получение своеобразных исторических «контрибуций», которые могут выступать, например, в виде притязаний на какие либо внешнеполитические преференции или иные эксклюзивные права. Примечательно, что именно из идеи восстановления исторической справедливости исходят все без исключения сепаратистские движения современного мира, вводящие в центр социальной онтологии дихотомические коммуникативы преступника и жертвы.
Одновременно следует отметить отсутствие каких бы то ни было темпоральных ограничений для устойчивого существования такого рода «исторических обид». Временная шкала предельно широка: от полумифических библейских событий до событий предельно приближенных к настоящему времени. При этом продолжительность ретроспекции никак не коррелируется с интенсивностью общественных реакций.
В этом смысле историческая память того или иного сообщества напоминает память индивида, что подразумевает потенциальную возможность использовать для изучения последних тождественные инструментарии и эвристические подходы. Наибольший интерес для нас, с учетом вышесказанного, представляет фрейдистский опыт исследования глубинных пластов индивидуального сознания, экстраполированный на сознание конкретного социума. Рассуждения Фрейда о психотравмах и травмированном сознании индивида вполне можно интерпретировать в качестве аберраций общественного сознания при соответствующем воздействии коллективного бессознательного. Как известно, психическая травма, по Фрейду, влечёт за собой «навязчивое повторение», стимулирующее соответствующие реактивные проявления. Тем самым стрессовая ситуация социальной фрустрации регулярно повторяется, причём повторяется на бессознательном уровне. Коллективный субъект оказывается «втянутым» в исполнение «на-
вязанной» ему его же подсознанием роли. Им овладевает навязчивое стремление проявить себя в условиях неограниченной свободы, поскольку патогенному сектору сознания жизненно необходимо заявить о себе. Трагические моменты исторической памяти, как нами отмечалось выше, вызывают скорбь. Неважно, чем она вызвана, это может быть потеря национального суверенитета, или иной общественно значимой символики (свободы, идеалов и т.п.). Отсутствие утраченного вызывает протест уже в силу того, что внутренняя связь с предметом утраты продолжает сохраняться на уровне подсознания. В результате мы можем наблюдать значительные затраты времени, энергии и ресурсов, направленных на воссоздание утраченного. В любом случае необходимо обращение к коллективной памяти, чтобы в ней находить эквиваленты и тождества с теми патологическими ситуациями, с которыми имеет дело психоанализ. Аналогичность структуры личностной и коллективной идентичности делает обоснованной экстраполяцию психоанализа на общественное сознание. Травмированное историческое сознание, характеризующееся через понятие утраты, имеет прямое отношение к власти, территории, населению и, в конечном итоге, к государству. Здесь возможен широкий диапазон эмоций, так же как и разнообразие поведенческих реакций: от артикулированного пессимизма до стоического отношения к потерям. Уже упоминаемый нами П. Рикёр пишет о солидари-зующем значении грандиозных выражений траура, сплачивающих весь народ. «В этом отношении можно сказать, что такие формы скорбного поведения являют собой особый пример отношений, где переплетаются частные и публичные выражения» (2).
Думается, что перенос психоанализа в сферу истории не может быть ограничен исключительно аспектами утраты чего-либо. Правильнее было бы говорить о релевантности психоаналитических процедур относительно фундаментальной структуры коллективного существования. В качестве примера рассмотрим феномен войны и его влияние на содержание исторического сознания.
Вспомним, что страх смерти определил переход от естественного состояния (Гоббс) к системе договорных отношений. Войны не только составляют живое содержание исторического нарратива, они легитимируются как правовыми актами, так и общезначимыми ценностями или рационалистическими обоснованиями. Конфликтогенные ситуации ведут к накоплению в исторической памяти разнообразных комплексов и фобий. Понятно, что эти символические «раны» могут оставаться вне терапевтической сферы. И здесь, по-видимому, включаются защитные механизмы, позволяющие регулировать объёмы исторической памяти. Речь идёт о фрейдовских понятиях избыточной и недостаточной памяти. Так, избыточность памяти представляет собой устремлённость к повторению, в ходе которого настоящее достигает консенсуальности с прошлым. Заметим, что если память, ориентированная на самовоспроизводство, принципиально лишена критического содержания, что способствует аберративным процессам, то дескриптивная память критична по своей сути. Можно взять на себя смелость утверждать, что дефицит исторической памяти содержит в себе скрытое желание «укрыться» от неё каким бы то ни было способом, либо раствориться в ней. В любом случае, дефицит исторической памяти означает одновременно и дефицит критической рефлексии.
Мы сталкиваемся с парадоксальной ситуацией, когда негативная историческая память, содержащая в себе деструктивную ретроспективу, в большей степени связана с коллективным, чем с индивидуальным сознанием. Именно на социетальном уровне сознание отождествляет себя с теми или иными утратами.
Заметим, что историческая память одновременно может рассматриваться и как объект манипуляции со стороны властных структур через подконтрольные средства массовой информации, исследовательские институты, пропагандистские центры и т. п. Образно выражаясь, речь идёт о «злоупотреблениях» памятью, выражающихся в искусственном забвении или искусственной артикуляции прошлого. В этом случае пра-
вильно говорить об инструментализации исторической памяти, то есть о процессе, раскрывающимся через категориальный аппарат, объединяющий в себе понятия целе-рациональности (М. Вебер), стратегического разума (Ю. Хабермас) и другие аналогичные им концепты.
Манипулятивные возможности, применительно к исторической памяти, обусловлены целым рядом факторов, среди которых можно выделить, прежде всего, фактор темпоральности. Неопределённость и недифференцированность хронософии позволяют провозгласить константность чего-либо вопреки его изменению во времени.
Другой аспект манипуляции имеет отношение к искусственному противопоставлению «своих» и «чужих». Что или кто-либо могут интерпретироваться как источники опасности для личностной или коллективной идентичности. При этом нарочито игнорируется уровень прочности самоидентичности, как бы велик он не был, чем отрицается сама возможность сосуществования различных идентичностей, их продуктивного диалога. Воображаемые покушения на идентичность заставляют социум или его отдельных представителей переходить от согласия к конфронтации.
Манипулятивные действия, призванные сформировать искомое содержание исторической памяти, протекают, как правило, в рамках идеологического процесса. Сама по себе истинная подоплёка идеологии латент-на, а, следовательно, трудно распознаваема. Одновременно механизм идеологического воздействия предельно сложен. Он последовательно включает в себя три составляющих: искажение социальной реальности, легитимацию существующих институтов власти, построение новой картины социального мира. На уровне коллективного бессознательного, феномен идеологии продуцирует некую инвариантную структуру действий, включённых в контекст символического посредничества между деятельностными мотивами и унаследованными структурами генетически запрограммированных форм поведения. На этом глубинном уровне идеология включается в социокультурную орби-
ту. Претендуя на роль хранителя идентичности, она априорно предполагает ответ на вопрос о характере угрозы этой самой идентичности. Впрочем, на этом уровне ещё нельзя говорить о прямых манипуляциях или злоупотреблениях исторической памятью со стороны идеологического воздействия, поскольку таковое символически опосредованно и оказывает негласное воздействие. Однако данная конституирующая функция идеологии неразрывно связана с функцией оправдания существующих форм этатизма. Эта функция выражается в узако-нивании авторитета существующего порядка. Идеология как бы «паразитирует» на экзистенциальной потребности социума в вере в справедливость и гарантированности собственного бытия. Одновременно идеологические привнесения удовлетворяют потребность в авторитете.
Тем самым, идеология дуалистична по своей сути, так как она, с одной стороны, создаёт фундамент социальной интеграции, а с другой - искажает социокультурные и исторические реалии посредством ценностно-нормативной «эквилибристики». Идеологизация исторической памяти становится возможной благодаря разнообразным средствам, например, с помощью моделирования идентичности основных действующих лиц исторического нарратива. Базисные основания социально-экономической и политической системы могут ассоциироваться с наиболее значимыми для человека ценностями. Х. Арендт, у которой мы находим подтверждение нашей мысли, указывает на отождествление «нации и существующих между её подвидами отношений с семьёй и семейными связями» в этатистски санкционированных доктринах (3).
Очень часто можно встретиться с попытками сциентизации идеологии, со стремлением придать истории псевдонаучный характер. Для этого социологические модели, разработанные для современности, переносятся в прошлое. Подобную политическую ангажированность весьма убедительно раскрывает Э. Хобсбоум, отмечая, что либеральное толкование Великой французской революции оборачивается критикой россий-
ских событий 1917 года. «Отсюда, - пишет Хобсбоум, - и беспорядочное использование таких слов как «гулаг», терминология из книги Оруэлла «1984», постоянное упоминание о тоталитарных режимах, подчёркивание роли агитаторов и идеологов революции...» (4).
Своё наиболее яркое выражение аберрации исторической памяти находят в историософских спекуляциях и, что более серьёзно, в попытках их объективации. Ирреле-вантные концептуализации дают ошибочное понимание истории, а, следовательно, и ошибочные ориентиры для будущего. Вообще, как показал нам опыт новоевропейского интеллектуализма, историческая память, отягощенная негативным опытом, благоприятствует появлению различных утопических моделей. Практический интеллект здесь уживается с фантазийностью, поскольку и первый, и вторая в равной степени используются и для анализа прошлого, и для моделирования будущего. Мы имеем дело с такой способностью исторического сознания как способность продуцировать детальные и логически выдержанные описания воображаемого, чья потенциальная реальность ни у кого не вызывает сомнений. По-видимому, мы можем констатировать наличие компенсаторных свойств исторической памяти, выраженных в «принципе надежды» (Э. Блох). Такого рода компенсаторность оправдывает социум посредством локализации его в «ещё - не - существующем». Утопизм исторического сознания непосредственно вытекает из дисгармонии между социально обусловленными потребностями и социально возможными средствами их удовлетворения.
Аберрация исторической памяти влечет за собой смешение двух векторов интен-циональности, первый из которых ориентирует на поиски идеального, а второй - сосредоточен в направлении социальных отношений и разрешении эмпирических проблем. Утопизация исторического сознания дезориентирует последнее, направляя его на реализацию идеальных моделей, имеющих, при этом, ярко выраженную нормативист-скую окраску. Причём возможность их реализации не выводится из социальных реа-
лий, своё обоснование они обнаруживают в артикулированном критицизме и разоблачи-тельстве. Утопический разум отличается стремлением соответствовать идеалу, а не объективной действительности. Если научная социальная теория служит разрушению иллюзий, то утопический дискурс, напротив, продуцирует их.
Рассматривая утопический компонент как продукт аберрированной исторической памяти, необходимо выработать и предложить средства, нейтрализующие негативные последствия попыток реализации утопических программ. «Лекарством» против утопии должна, как нам думается, стать сама утопия, поставленная на службу созидательным и реалистическим целям общества.
В первую очередь следует рассмотреть возможности сближения теоретического и утопического форм сознания. Консенсуаль-ной основой для подобного сближения может стать, уже отмеченный выше, критический потенциал утопии, поскольку именно возникновению критического мышления человечество обязано своему прогрессирующему развитию. Так же велика роль утопических идей в развитии социального критицизма. Постулаты утопизма чрезвычайно обостряют у социума осознание несовершенства общественного устройства. Проблематизируя наличную социальную действительность, утопическая мысль находит себе союзника в лице современного гуманитарного теоретизирования. Утопия дезавуирует претензии существующих политических режимов и архаических социальных отношений на их «естественность», нерушимость и безальтернативность. Именно артикуляция социальных альтернатив позволяет осуществить подготовку общественного сознания к принятию новых, более передовых моделей человеческого бытия.
Помимо присущего ей критицизма, утопия решительно отстаивает идеалы социальной справедливости и тесно с ними связанные идеалы равенства. Иными словами, утопические императивы формулируют основополагающие принципы инвариантной формы бытия, фундированные универсальными ценностями всего человечества.
Разумеется, невозможно обойти молчанием социально-диагностическое значение исторической памяти, стихийно оперирующей историческими аналогиями. Последняя позволяет оптимальным образом реагировать на последствия социальной трансформации и возникновение новых реалий, подвергать анализу сущность, масштабы и значимость происходящих изменений, а соответственно, объективно оценивать глубину и остроту создаваемых данными изменениями проблем, равно как и выявлять возможности и пути их решения. Соответствующие возможности в значительной степени зависят от состояния и содержательной наполненности исторической памяти. Речь идёт об умении социума аналитически подходить к историческому процессу, видеть его сложность и многомерность, чувствовать
диалектику дискретности и континуальности, сущего и должного, то есть всего того, что так или иначе запечатлено в историческом сознании.
ЛИТЕРАТУРА
1. Рикер П. Память, история, забвение. - М., 2004. - С. 129.
2. Там же. - С. 116.
3. Арендт X VITA ACTIVIA или о деятельной жизни. - СПб, 2000.
4. Хобсбоум Э.Дж. От социальной истории к истории общества // Философия и методология истории. -М., 1977. - С. 116-117.
Об авторе
Синицина Наталья Алексеевна, соискатель кафедры философии, социологии и социальных технологий Северо-Кавказского социального института.
