CC BY
327
УДК 93/94 ББК 63.3(0)
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ И ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ*
I О.В. Воробьева
240
Аннотация. В статье поставлена проблема взаимодействия истории и памяти в исторической ретроспективе, а также показаны современные проблемные узлы этого взаимодействия. Автор демонстрирует дифференцированный и изменчивый характер исторической памяти, ее постоянное обновление, воспроизведение, проверку и трансформацию, в том числе при помощи историографии. Одним из наиболее ярких примеров этого является воздействие профессиональной историографии на память при решении задач нациостроительства. Подчеркивается телеологическая направленность такой историографии, ее приверженность мифотворчеству, взаимосвязь с типом исторической культуры и тем самым акцентируется наличие у историков внешних ограничителей, накладываемых обществом и культурой и требующих обязательного изучения. К числу современных проблем взаимодействия историографии и памяти автор относит резкое сокращение временного лага между моментом совершения события и началом его изучения в истории; изменение места историка в обществе и появление конкурирующих контрагентов по формированию памяти. Отдельно ставится вопрос о таком традиционном контрагенте историка в его воздействии на историческую память, как художественная литература, причинах ее конкуренции с историками в воздействии на историческое сознание.
Ключевые слова: историческая память, профессиональная историография, историография и нациостроительство, агенты исторической памяти.
HISTORICAL MEMORY AND PROFESSIONAL HISTORIOGRAPHY | O.V. Vorobyova
Abstract. The article sets the problem of history and memory interaction in a historical retrospective. It also depicts some modern knotty problems of this interaction. The author presents the differentiated and changeable nature of historical memory, its continuous updating, reproduction, check and transforma-
* Статья написана при поддержке гранта РНФ № 15-18-00135 «Индивид, этнос, религия в процессе межкультурного взаимодействия: российский и мировой опыт формирования общегражданской идентичности».
tion by means of historiography as well. One of the most striking examples of this is the impact of professional historiography on memory when solving the issues of nation-building. The teleological orientation of such historiography, its commitment to myth-making, interrelation with the historical type of culture is emphasized and thus, the presence of external limiters imposed by the society and culture and demanding obligatory studying is considered. The author refers the increased reduction of a time lag between the point of performance of an event and the beginning of its studying to number of modern problems of interaction of a historiography and memory in the history; change of the historian's place in the society and emergence of the competing counterparties like Mass media, the Internet, publishing houses, Grant-making organizations, etc. The question of literature as a traditional counterparty of the historian in his impact on historical memory, the reasons of its competition with historians in respect of the impact on historical consciousness is separately considered.
Keywords: historical memory, professional historiography, historiography and nation-building, agents of historical memory.
Проблема взаимодействия истории и памяти имеет много измерений. Историки давно обратили внимание на такие проблемы, как дискурсивные стратегии памяти, коммо-меративные практики, способствующие сохранению и трансляции памяти, на взаимодействие в триаде история/память/политика и другие. Одним из наиболее важных, но на данный момент менее всего разработанных аспектов этой проблемы является взаимодействия исторической памяти и профессиональной историографии в режиме долгого времени, то есть начиная от возникновения профессионального историописания и до современных нам исторических повествований. Причиной актуализации этой проблемы является понимание того, что историки не отражают историю такой, какой она была на самом деле, а интерпретируют ее и тем самым конструируют прошлое. Известный французский историк Б. Гене писал по этому поводу следующее: «Социальная группа, политическое общество, цивилиза-
ция определяются прежде всего их памятью, то есть их историей, но не той историей, которая была у них в действительности, а той, которую сотворили им историки...» [1, с. 19].
Например, в XIX веке, в условиях завершения процесса формирования европейских наций, практически во всех европейских странах историография служила задачам нациострои-тельства, сосредотачиваясь на производстве национального дискурса и формировании с его помощью национальной идентичности — процесса, в свою очередь глубоко увязанного с исторической памятью, ибо история той или иной общности людей (как разделяемая ими версия коллективного прошлого) является таким типом памяти, который имеет особое значение для групповой идентификации в настоящем. Особенно ярко этот процесс протекал в Германии и в странах к востоку от нее, то есть в тех странах, которые всеми силами пытались установить свою национальную идентичность и получить независимость. Если гово-
241
рить словами Б. Андерсона, националистический импульс заставил историков сначала придумать обитающее на некоей территории сообщество людей, чтобы затем заняться поисками в его прошлом подходящих и вдохновляющих факторов, способных оправдать его формирование, узаконить его существование, стимулировать и усилить среди его представителей стремление к единению и родству [2].
С этого момента серьезное внимание стало уделяться собиранию и изданию средневековых источников, могущих стать основой для создания именно национальных историй. Явную националистическую ориентацию имел начатый в 1819 г. немецкий проект по изданию «Исторических памятников Германии». Средние века отныне рассматривались немецкой историографией как пик развития германской истории, когда выдающуюся роль в Европе играла Священная Римская империя, предшествовавшая разделу Германии. К середине XIX века подобные проекты начали осуществляться пяп и в других европейских странах — от 242 Испании до Великобритании и Скандинавии. Как справедливо заметила Л.П. Репина, «зафиксированные коллективной памятью образы событий в форме различных культурных стереотипов, символов, мифов выступают отныне как интерпретационные модели, позволяющие индивиду и социальной группе ориентироваться в мире и в конкретных ситуациях» [3, с. 10].
Аналогичные процессы чуть позже начали происходить и в бывших колониальных странах. Так, рост национализма на ближнем Востоке в XIX века проявился в попытках исламских исто-
риков найти и идентифицировать себя с культурным и историческим наследием (обычно в доисламские времена), соответствующим их воображаемому национальному прошлому. В Египте примером подобной интенции может служить работа Рифаа ат-Тахтави «История Египта», в которой он во всеуслышание объявил о том, что, в отличие от других культур, египетская культура блистает уже на протяжении столетий. В самом своем начале, «во времена фараонов он (Египет) стал колыбелью для всех народов мира». Во времена последовавшего за этим греко-римского периода он сохранил свое культурное развитие и стал научным центром всего древнего мира. После появления ислама Египет стал полюсом исламской культуры и помог распространить цивилизацию в Европу. Даже в его собственное время, полагал ат-Тахтави, Египет сохранил свою силу и славу, свидетельством чего стала его победа над французами в начале XIX века и решительное продвижение вперед во главе с Мухаммедом Али [см.: 4, р. 108-110].
Сходные попытки предпринимали османы, сирийцы, тунисцы и персы. Иракские историки, например, именно тогда по-настоящему осознали свое ассирийское прошлое, тунисцы сделали ставку на прошлую славу карфагенян, ливанцы обратились к достижениям финикийцев; персидские историки попытались отделить Персию от исламской традиции и превознести ее как многоязычную и полиэтническую империю древнего мира, а зороастрий-скую мифологию как квинтэссенцию иранской культуры, воплощающую национальный «дух и характер» современного Ирана [см.: 5, р. 96-104]1. На-
1 «Иран» в качестве официального названия государства появился не раньше 1935 г., ходя до этого люди использовали это слово для обозначения своей страны.
много труднее в создании национально-ориентированного исторического нарратива пришлось туркам, поскольку их знания о ранней турецкой истории оказались весьма фрагментарными, если не сказать больше. Поскольку османы считали себя законными исламскими правителями мусульманской империи и наследниками великих правителей мусульманского прошлого, их историки уделяли мало внимания до-исламской истории турок и Турции. Но и турецкие историки (Али Суави (AH Su'avi, 1839-1878)2 и Сулей-ман Паша (Suleyman Pasha, ?-1892)3) стали прикладываться усилия к тому, чтобы проследить истоки до-исламской турецкой истории и военного искусства ранних турок [6, p. 336; 7, p. 426-427]. Следует отметить, что вплоть до последней трети ХХ века, а именно до появления постколониальной критики и очередной волны панарабизма и исламского фундаментализма, национа-листичекий дискурс оставался ведущим [см.: 8, глава 7, с. 368-390].
Но, пожалуй, самым показательным примеров может служить история Индии и сложный процесс формирование идентичности индийского народа. Г. Иггерс сформулировал проблему Индии так — «придуманная нация: синтез Неру» [там же, с. 268]. Это конструирование индийской идентичности и нации посредством историографии началось еще в XIX веке, когда индийские историки, возмущенные заявлениями британских колонизаторов о том, что у них, якобы, нет исторического чувства и Индию нельзя рассматривать как единое государство,
приступили к такому синтезу. Кстати, они довольно быстро осознали роль профессиональной историографии в этом деле. В частности, Р.Ч. Датт, автор трехтомного труда по Древней Индии заявил: «В вопросе формирования национального сознания и национального характера ни одна дисциплина не обладает столь мощным потенциалом воздействия, как критическое и внимательное изучение исторического прошлого страны» [цит. по: 9, р. 27]. Как заявил историк-романист Банкима Чандры Чаттерджи: «У нас нет истории! Нам нужна история!» «Кто напишет такую историю?» — спрашивал он, — «Ты ее напишешь, я ее напишу, все напишут такую историю» [цит. по: 10, р. 41]. Таким образом, написание национальной истории Индии, начиная с XIX века, стало настоящим национальным проектом.
На самом деле синтезов было три. Первый вариантом воображения нации был индусский. В статьях историков этого поколения история Индии — это история индусов — потомков доблестных ариев, а приход мусульман прервал естественный ход истории и все последующие усилия индийского народа, якобы, были направлены на восстановление этого единства. Основой этого образа была уже упоминавшаяся арийская теория с опорой на древнюю ведическую традицию, а непосредственным продолжением блистательной ведийской эпохи было время героев Рамаяны и Махабхараты. Затем следовала не менее славная эпоха Маурьев, после чего началось нашествие варваров-мусульман с последую-
243
2 Али Суави (Ali Suavi) (1838-20.V.1878, Стамбул) - турецкий писатель, журналист, общественный деятель, один из основателей и руководителей «Новых Османов».
3 Сулейман Паша (1838-1892) - государственный деятель, писатель, герой Шипки и преподаватель Дарульфуруна.
244
щим появлением кастовой системы, падением морали, подлинной религии и т.д. (таковы истории Индии, написанные Б.Г. Тилаком («Скрытое значение Гиты»), Ч. Басу («Хиндутва. Подлинная история индусов»), Р.К. Му-керджой («Фундаментальное единство Индии»), В.Д. Саваркаром («Хиндутва, или кто является индусом») и др. авторами. Показательна риторика этих трудов: «индусы — прямые потомки доблестных ариев, с самого начала времен, еще до того, как Запад научился есть жареное мясо вместо сырого (курсив мой. — О.В.), были единой нацией с общей родиной... Хиндустан жил в бесконечной славе и могуществе тысячи лет и распространял свое духовное и культурное величие на весь мир — от Мексики до Японии» [цит. по: 11, с.167] . Интересно, что М.С. Голвар-кар пытался доказать, что арии были не пришельцами, а коренным населением Индии. Просто северный полюс, где ранее проживали арии, сначала находился на территории Индии, а потом сместился [там же].
Вторым вариантом воображения нации был мусульманский вариант, только теперь на место индусских героев пришли герои империи великих Моголов: «Подумайте на минуту, кто вы такие? Что представляет собой наша нация? Мы — те, кто правил Индией на протяжении шестисот или семисот лет. Из наших рук английское правительство получило это страну. Неужели правительство так глупо, что предполагает, будто за семьсот лет мы забыли наше величие и нашу империю. Мы не питаемся одной рыбой и не отказываемся пользоваться ножом и вилкой в страхе порезать пальцы (курсив мой. — О.В.). Наша нация одной крови с теми, кто заставил тре-
петать не только Аравию, но уже и Европу с Азией. Это наша нация создала Индию», — писал Сайид Ахмад-хан в своей книге о причинах индийского восстания 1857 г. [там же, с. 175-176].
Постколониальное индийское правительство продолжило свою работу в деле нациостроительства. В своей ина-угурационной речи на Всеиндийском историческом конгрессе президент Раджендра Прасад заявил, что «правдивая и полная история славного и далекого прошлого нужна Индии не меньше, чем история ее уникальной и беспрецедентной борьбы, в результате которой Индия вновь оказалась на карте мира» [цит. по: 10, p. 82]. В этом деле индийцам очень помог Д. Неру, первый премьер-министр страны и уважаемый историк. В книге «Открытие Индии» (The Discovery of India, 1946), написанной в тюрьме в то время, когда независимость Индии была уже неминуема, Неру вплотную подошел к понятию индийской нации и сущности того, что значит быть индийцем, и предложил третий вариант определения Индии и индийскости; его Индия представляла собой «пергаментную рукопись, с которой со временем был стерт первоначальный текст и один за другим наносились все новые и новые слои (palimpsest); однако нанесенные на нее слой за слоем мысли и чаяния не были скрыты или стерты полностью» [12, p. 58]. В результате получилась «синтезированная», но не «сплавленная» культура со своей собственной национальной и даже шире — цивилизационной идентичностью. Применение теории палимпсеста во временном измерении подразумевало то, что в индийской истории не могло быть таких периодов, которые можно было бы считать неуместным вмеша-
тельством в однородное течение истории коренного населения — а именно такие, якобы исключающие все «чужеродное», границы прошлого национа-листы-индуисты пытались изобразить в качестве доминантной черты Индии.
Еще раз подчеркну, что создаваемая национальным воображением и для его подпитки историография неизбежно становилась телеологичной, поскольку историки пытались проследить и зафиксировать формирование своей нации в отдаленном прошлом для преобразования существующей культурной традиции и формирования новой исторической памяти. При этом задачей было не просто зафиксировать истоки своей нации, но и превознести ее, изобретая для этого всевозможные способы. Например, в начале ХХ века все китайские историки пытались доказать, что представители китайской расы являются не коренным населением современного Китая, а переселенцами из Центральной Азии, а именно из Халдеи, откуда они вышли примерно пять тысяч лет назад [см. об этом: 13]. Другими словами, они попытались связать происхождение китайской цивилизации с колыбелью человечества. Интересно, что в 20-е гг. ХХ века турецкие историки для повышения своей национальной самооценки также пытались апеллировать к этому региону только теперь уже как к колыбели древнетурецкой культуры [14, р. 70-77]. Показательно, что для обоснования своей точки зрения историки активно прибегали к мифам. Например, корейские историки ввели в профессиональную историографию миф о Тан Гуне — легендарном основателе корейского народа, а китайские - легенду о Желтом императоре - мифическом прародителе китайского народа [см.: 8, с. 49; 15].
И если китайская историография впоследствии отказалась от использования этого мифа в профессиональном дискурсе, то корейские историки и сегодня эксплуатируют этот миф.
Другими словами, претендуя на научность, пытаясь отделить историю от ее легендарно-мифологических трактовок и предлагая новую версию историю, историки, по сути, создавали новый миф. Это не значит, что они сознательно искажали информацию, предоставляли неточные сведения или использовали их некритично. Это означает, что у историков, как, впрочем, и у других агентов исторической памяти, существуют внешние ограничители, накладываемые обществом, культурой и требующие обязательного и внимательного изучения.
Между тем, следует отметить, что в отличие от других агентов и хранителей исторической памяти, не менее идеологически и культурно ангажированных, профессиональная историография все же нацелена на решение совсем иных задач, в том числе - на противостояние социально мотивированным ложным истолкованиям прошлого, не способным пройти проверку научным исследованием. Выявлению социального заказа и общественного спроса, в том числе, может помочь анализ эволюции жанров историографии и типов исторических нарративов. Например, негативное отношение к анна-ло-биографическому жанру в Китае росло одновременно с упадком и прекращением традиционной для китайской историографии задачи изображения политической лестницы и легитимности существующей династии в условиях противостояния западному влиянию, а быстрый рост исследований по исторической географии отра-
245
246
жал растущее беспокойство китайцев по поводу посягательств иностранных государств на китайские границы. Задача историографии по поддержанию существующего морального и политического порядка не устраивала в это время и Японию, пытающуюся отлучиться от синтоистского мира и приспособиться к западному влиянию. В результате прежняя задача историописа-ния была заменена на новую — продвижение нации по пути цивилизации, превращение себя в азиатского лидера и уравнение себя с Западом. Однако чтобы стать Западом, Япония должна была найти свой Восток, что и проявилось в ее бурном интересе к азиатской истории. Кроме того, принятие западного стиля историописания необходимо было увязать с собственными японскими элементами прошлого, доказав их естественность и преемственность. В результате в конце XIX века японскими историками был вытащен из небытия третий жанр историописания (помимо аннало-биографического жанра и хроники), использовавшийся, якобы, задолго до прихода европейцев — жанр исторической дискуссии, направленный на решение этих проблем [8, с. 163-164]. Наконец, существенное отличие между профессиональной историографией и другими способами фиксации и трансляции исторической памяти заключается в том, что историк «может вновь открыть то, что было полностью забыто, забыто в том смысле, что никаких свидетельств о нем не дошло до нас от очевидцев. Он даже может открыть что-то, о чем до него никто не знал. Это он делает, частично обрабатывая свидетельства, содержащиеся в его источниках, частично используя так называемые неписьменные источники.» [16, с. 27].
Я подробно остановилась на этих примерах, потому что они, как призма, высвечивают многие аспекты и проблемы взаимодействия профессиональной историографии и памяти.
Прежде всего, из сказанного становится очевидным, что историческая память является дифференцированным и изменчивым феноменом, она постоянно обновляется, воспроизводится, проверяется, трансформируется, в том числе при помощи историографии. Особенно заметным этот процесс становится в периоды крупных социальных сдвигов, политических катаклизмов, которые дают мощный импульс к изменению восприятия образов и оценке значимости исторических лиц и исторических событий. Одним из первых это блестяще продемонстрировал Ж. Дюби в своей знаменитой книге «Бувинское воскресенье. 27 июля 1214 г.» (1973). Через анализ одной-единственной битвы он фактически показал не только специфику отношения к войне в XII—XШ веках, но и роль времени / памяти в интерпретации этого события: в XIV веке, когда французский король стал союзником императора Священной римской империи, о Бувинском воскресенье благополучно забыли и вспомнили лишь в 1870-м, после поражения французов в битве при Седане, сделав это событие способом «подогревания» французского патриотизма [17]. Впоследствии о роли времени / памяти в осмыслении события писали Пьер Нора, П. Рикер, Мишель де Серто, Ф. Досс и др., показывая тесную взаимосвязь событийной маркировки на шкале времени от историка и от опыта действующих лиц (Р. Козеллек) [18, р. 234]. «События, которые являются значащими по одному <временному>
коду, не остаются таковыми по другому», - соглашался с Р. Козеллеком К. Леви-Строс [19, с. 319]. Одно и то же событие может восприниматься или не восприниматься в качестве такового современниками события и потомками/историками. И это естественно, потому что, в отличие от современников, историк обладает другой перспективой - «он знает, что случилось потом» (И.М. Савельева, А.Н. Полетаев), он способен соотнести происходящее с определенным социально-историческим контекстом и усмотреть в происшедшем качество события, которое современниками таковым могло и не казаться [20, с. 147]. Соответственно, при работе с памятью о событии перед историком сразу встает несколько вопросов: Какая память о событии осталась в сознании его современников? Насколько дифференцированной или, наоборот, гомогенной является эта память? Каковы были пути дальнейшей трансформации этой памяти в последующие периоды осмысления события, а также причины и задачи этой трансформации?
Проблему взаимосвязи профессиональной историографии и исторической памяти можно увязать и с определенным типом исторической культуры общества. Профессиональное знание влияет на коллективные представления о прошлом, но, в свою очередь, оно существует в каком-то культурном контексте, испытывает воздействие определенного типа исторической культуры, массовых и до конца неотрефлек-сированных историком стереотипов и предрассудков. А любые предрассудки и стереотипы укоренены в традиции. Зная и понимая их, человек способен понять традицию, значит, понять время, в котором живет он и «объект по-
нимания». Благодаря предрассудкам, как справедливо заметил Г.-Г. Гада-мер [21], обеспечивается формирование единого смыслового континуума между интерпретатором и интерпретируемым. Таким образом, следует понимать, что принимая непосредственное участие в процессе формирования исторической памяти, историк, в свою очередь, находится в плену определенной традиции и попадает в зависимость от сотворенного с его же помощью исторического сознания.
Л.П. Репина в своей работе «Культурная память и проблемы историпи-сания (историографические заметки)» обращает внимание на еще одно важное свойство взаимодействия профессиональной историографии и исторической памяти, а именно на роль образов, которые сначала запечатлеваются у переживших его участников и современников, затем транслируются потомкам, реставрируются или реконструируются в последующих поколениях, подвергаются «проверке» с помощью методов исторической критики. Потому что когда мы говорим о памяти, то есть о том, что мы помним, мы говорим, скорее, о коллективных представлениях, образах, а не о реальных событиях. Чтобы факты запомнились, историки должны трансформировать их в образы и организовать в рассказы опять-таки в соответствии с распространенными жанрами историографии. Часть фактов при этом непременно утрачивается вследствие разных причин, в том числе потому, что формирование образа неизбежно связано с редукцией. Любой образ можно передать только в том случае, если он упрощен, то есть сложность образа должна быть сведена к минимуму, и конвенционален, то есть иметь смысл
247
248
для всего сообщества или группы. Затем при создании исторического нар-ратива происходит концептуализация, в результате которой также утрачивается часть фактов, потому что они противоречат нашим установкам. И спустя некоторое время возникает некая стабилизированная версия, которую мы называем «историей» [3, с. 27].
Сегодня профессиональная историография сталкивается и с другой проблемой, а именно с резким сокращением временного лага между моментом совершения события и началом изучения истории. В условиях, когда живы свидетели событий, а также их непосредственные потомки, воспринявшие информацию о событии из первых рук, влияние историографии на память проблематизируется, сталкиваясь с альтернативными версиями прошлого. В результате образуются места усиления исторической преемственности и, наоборот, места их разрывов, забвений, умолчаний. Об этом много писал Й. Рюзен, показавший, что историк в состоянии способствовать преодолению кризиса исторической памяти, разрывов или, наоборот, усилить этот разрыв, вытеснив некоторые события за пределы памяти [22].
Одной из недавно проявившихся проблем взаимодействия историографии и памяти является изменение функций историка в обществе [см. об этом: 23, с. 85-140]. Если ранее именно он являлся главным компонентом механизма формирования исторической памяти, то сегодня у него появились конкуренты. В этих условиях важным становится выявление всех контрагентов историка, изучение того, как они связаны, как влияют и на память, и на саму историографию. А их достаточно много: государство, СМИ, Ин-
тернет; огромную роль сегодня играют такие организации, как издательства (от которых зависит, что публиковать: серьезное историческое произведение или беллетристику), грантодающие организации, определяющие направления исследований и выпячивающие или, наоборот, затемняющие, уводящие в маргинальность определенные направления поисков.
Одними из традиционных контрагентов историка, безусловно, являются литература и искусство. Например, многие люди воспринимают Вторую мировую войну именно так, как она описана в литературных произведениях, и с негодованием отвергают любые попытки развенчать ее героическую версию. Бородинская битва также, скорее, ассоциируется в сознании россиян с ее описанием, данным в стихотворении М.Ю. Лермонтова «Бородино» или в «Войне и мире» Л.Н. Толстого. И это не случайно. Как справедливо заметила Л.П. Репина, историография и литература имеют общую цель — воздействие на историческое сознание, хотя и делают это разными способами. История идет от прошлой реальности через так называемую объективную сторону жизненного опыта и субъективное осознание этого опыта, удерживание этого опыта в коллективной памяти к исторической рефлексии по поводу этого прошлого в форме исторического нарратива. Литература и искусство, также опираясь на это прошлое, больше апеллируют к эмоциональным компонентам исторического сознания, исторической памяти, исторической идентичности [24, с. 50]. Я думаю, что в этом различии кроется еще одно измерение проблемы взаимодействия историографии и памяти, а именно необходимость эмоци-
онального воздействия историков на читателя, которые зачастую пишут так, что не вызывают никаких чувств и поэтому существенно проигрывают другим контрагентам историка по формированию исторической памяти.
Наконец, важным является вопрос о взаимосвязи проблемы «историография и память» с трансформациями самой исторической науки. Меняются способы изучения история, появляются новые методы, исследовательские стратегии, направления исследований, проблемные поля (история повседневности, история телесности, история эмоций, визуальные исследования, когнитивные исследования и т.д.). Влияют ли эти изменения на взаимодействие историографии и памяти? И, если да, то каким образом?
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гене, Б. История и историческая культура средневекового Запада [Текст] / Б. Гене. - М., 2001.
2. Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism [Text] / B. Anderson. - New York, 1991.
3. Репина, Л.П. Культурная память и проблемы историописания (историографические заметки) Препринт WP6/2003/07 [Текст] / Л.П. Репина. - М.: ГУ ВШЭ, 2003.
4. Reid, D.M. Whose Pharaohs? Archaeology, Museums, and Egyptian National Identity from Napoleon to World War I [Text] / Berkeley, CA, 2002)
5. Tavakoli-Targhi, M. Refashioning Iran: Orientalism, Occidentalism and Historiography [Text] / Mohamad Tavakoli-Targhi. - Basingstoke, 2001.
6. Lewis, B. Emergence of Modern Turkey. [Text] / B. Lewis. - L., 1968.
7. Kuran, E. Ottoman Historiography of the Tanzimat Period [Text] / E. Kuran // Lewis B., Holt P.M. (ed.) Historians of the Middle East. - Oxford, 1962.
8. Иггерс Г., Ван Э. Глобальная история современной историографии. [Текст] / Г. Иггерс, Э. Ван. - М., 2012.
9. Gottlob, M. (ed.) Historical Thinking in South Asia: A Handbook of Sources from Colonial Times to the Present [Text] / M. Gotlob. - New Delhi, 2003.
10. Lal, V. The History of History: Politics and Scholarship in Modern India [Text] / V. Lal.
- New Delhi, 2003.
11. Ванина, Е.Ю. Индия: история в истории [Текст] /Е.Ю. Ванина. - М., 2014.
12. Nehru, J. The Discovery of India [Text] / J. Neru. - Oxford, 1988.
13. Wang, Q.E. China's Search for National History [Text] / Q.E. Wang // Wang Q.E., Ig-gers G.G. Turning Points in Historiography: A Cross-cultural Perspective. - Rochester, 2002. - P. 185-203.
14. Vryonis, S.J. Turkish State and History: Clio meets The Grey Wolf. [Text] / S.J. Vryonis.
- Thessaloniki, 1991.
15. Gu, J. The Autobiography of a Chinese Historian. [Text] / J. Gu. - Leyden, 1931.
16. Коллингвуд, ЕДж. Идея истории. Автобиография [Текст] / Дж. Коллингвуд. - М., 1980.
17. Дюби, Ж. Битва при Бувине (27 июля 1214 года, воскресенье) [Текст] / Ж. Дюби.
- М., 1999.
18. Koselleck, R. Futures Past: The Semantics of Historical Time [Text] / R. Koselleck; trans. from German. - Cambridge, Mass., 1985.
19. Леви-Стросс, К. Неприрученная мысль [1962] [Текст] / К. Леви-Стросс // Леви-Стросс К. Первобытное мышление / пер. с фр. М.: Республика, 1994. - С. 111-336.
20. Савельева, И.М. История и время в поисках утраченного. [Текст] / И.М. Савельева, А.Н. Полетаев. - М.: Языки русской культуры, 1997.
21. Гадамер, Х-Г. Истина и метод. [Текст] / Х-.Г. Гадамер. - М.: Прогресс, 1988.
22. Рюзен, Й. Утрачивая последовательность истории (некоторые аспекты исторической науки на перекрестке модернизма, постмодернизма и дискуссии о памяти) [Текст] / Й. Рюзен // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. -М., 2001. - Вып. 7. - С. 8-26.
23. Рюзен, Й. Кризис, травма и идентичность [Текст] / Й. Рюзен // Диалог со временем:
249
альманах интеллектуальной истории. -М., 2003. - Вып. 11.
24. Экштут С.А. Битвы за храм Мнемозины. [Текст] / С.А. Экштут. - СПб., 2003.
25. Репина, Л.П. «Малая история» в Большой литературе: «Война и мир» Л.Н. Толстого глазами историка «эпохи постмодерна» [Текст] / Л.П. Репина // Методологические и историографические вопросы исторической науки. - Томск, 1999. - С. 39-52.
REFERENCES
1. Anderson Benedict, Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism, New York, 1991.
2. Collingwood R.G., Ideya istorii. Avtobio-grafiya, Moscow, 1980. (in Russian)
3. Duby G., Ledimanche de Bouvines. 27 Juillet 1214, Paris, 1973.
4. Ekshtut S.A., Bitvy za khram Mnemoziny, St-Petersburg, 2003. (in Russian)
5. Gadamer H.-G., Istina i metod, Moscow, 1988. (in Russian)
6. Gene B., Istoriya i istoricheskaya kultura srednevekovogo Zapada, Moscow, 2001. (in Russian)
7. Gottlob Michael (ed.), Historical Thinking in South Asia: A Handbook of Sources from Colonial Times to the Present, New Delhi, 2003.
8. Gu Jiegang, The Autobiography of a Chinese Historian, Leyden, 1931.
250 9. Iggers G., Van E., Globalnaya istoriya sovre-mennoi istoriografii, Moscow, 2012. (in Russian)
10. Koselleck R., Futures Past: The Semantics of Historical Time, Cambridge, Mass., 1985.
11. Kuran E., "Ottoman Historiography of the Tanzimat Period", in: Lewis B., Holt P.M. (ed) Historians of the Middle East, Oxford, 1962.
12. Lal Vinay, The History of History: Politics and Scholarship in Modern India, New Delhi, 2003.
13. Levi-Strause C., "Nepriruchennaya mysl" [1962], in: Levi-Stross K., Pervobytnoe myshlenie, Moscow, 1994, pp. 111-336. (in Russian)
14. Lewis B., Emergence of Modern Turkey, London, 1968.
15. Nehru Jawaharlal, The Discovery of India, Oxford, 1988.
16. Reid Donald M., Whose Pharaohs? Archaeology, Museums, and Egyptian National Identity from Napoleon to World War I, Berkeley, CA, 2002.
17. Repina L.P., "'Malaya istorichya' v Bolshoi literature: 'Voina i mir' L.N. Tolstogo glazami isto-rika 'epokhi postmoderna'", in: Metodologiche-skie i istoriograficheskie vprosy istoicheskoi nauki, Tomsk, 1999, pp. 39-52. (in Russian)
18. Repina L.P., Kulturnaya pamyat i problemy istoriopisaniya (istoriograficheskie zamet-ki): Preprint WP6/2003/07, Moscow, 2003. (in Russian)
19. Rusen J., Krizis, travma i identichnost, Dialog so vremenem: almanakh intellektualnoi istorii, Moscow, 2003, Vyp. 11. (in Russian)
20. Rusen J., Utrachivaya posledovatelnost isto-rii (nekotorye aspekty istoricheskoi nauki na perekrestke modernizma, postmodernizma i diskussii o pamyati), Dialog so vremenem: almanakh intellektualnoi istorii, Moscow, 2001, Vyp. 7, pp. 8-26. (in Russian)
21. Saveleva I.M., Poletaev A.N., Istoriya i vre-mya v poiskakh utrachennogo, Moscow, 1997. (in Russian)
22. Tavakoli-Targhi Mohamad, Refashioning Iran: Orientalism, Occidentalism and Historiography, Basingstoke, 2001.
23. Vanina E.Yu., Indiya: istoriya v istorii, Moscow, 2014. (in Russian)
24. Vryonis S.J., Turkish State and History: Clio meets The Grey Wolf, Thessaloniki, 1991.
25. Wang Q.E., "China's Search for National History", In: Wang Q.E., Iggers G.G., Turning Points in Historiography: A Cross-cultural Perspective, Rochester, 2002, pp. 185-203.
Воробьева Ольга Владимировна, кандидат исторических наук, доцент, руководитель Центра сравнительной истории и теории цивилизаций, Институт всеобщей истории, Российская академия наук, vorobushek1@yandex.ru Vorobyova O.V., PhD in History, Associate Professor, Head of the Comparative History and Theory of Civilizations Center, Institute of World History, Russian Academy of Science, vorobushek1@ yandex.ru
