CC BY
110
УДК 94
Кирчанов Максим Валерьевич
доктор исторических наук, доцент Кафедры регионо-ведения и экономики зарубежных стран Воронежского государственного университета [email protected]
ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В ПОЛИТИЧЕСКИХ ДЕБАТАХ И НАЦИОНАЛЬНОМ СТРОИТЕЛЬСТВЕ (ПОСТСОВЕТСКИЙ ОПЫТ)
Автор анализирует проблемы истории в контексте политической трансформации постсоветских государств. История утратила только академические функции, став полем битвы новых политических и национальных проектов. Особое внимание уделено месту политизированной и мифологизированной истории в развитии национализма, национальных идентичностей и легитимации новых национализирующихся государств.
Ключевые слова: история, историография, историческая память, историческая политика, национализм.
Kirchanov Maksim Valeryevich
Doctor of History, Associate Professor of the Department of Regional Studies and Foreign Countries Economies of Voronezh State University [email protected]
HISTORICAL SCIENCE IN POLITICAL DEBATES AND NATIONAL BUILDING (POST-SOVIET EXPERIENCE)
The author analyzes the problems of history in the context of political transformation of the post-Soviet states. History has lost its purely academic functions and transformed into the new battlefield for political and national projects. Special attention is paid to the place of the politicized and mythologized history in the development of nationalisms, national identities and legitimation of new nationalizing states.
Key words: history, historiography, historical
memory, historical policy, nationalism.
В последней четверти ХХ в. история Восточной Европы оказалась отмечена рядом событий, которые определили последующие векторы гуманитарного и интеллектуального развития региона, в том числе - и в отношении прошлого, в отношении некогда общей истории. Этими событиями стали распад Советского Союза, появление новых независимых государств, процессы политического и экономического транзита, попытки как построения демократического режима, так и тенденции к авторитарным откатам. Все эти перемены оказали самое существенное влияние на изменения исторической и национальной памяти, развитие исторических исследований, профессиональных академических и университетских исторических сообществ, теоретические проблемы функционирования которых будут в центре авторского внимания в настоящей статье.
Российский историк Д.М. Володихин, комментируя специфику развития советской историографии, подчеркивает, что «в России марксизм надолго “подморозил” историю как науку, оберегая ее от большого кризиса» [4]. Распад СССР и ликвидация идеологической и методологической монополии марксизма самым радикальным образом «разморозили» историографическую ситуацию. 1990-е гг. были периодом накопления изменений, появления новых исследований, острых дискуссий [22]. 2000-е гг. ознаменованы попытками переосмыслений произошедших изменений, поиском новых моделей гуманитарного и исторического знания. С другой стороны, на протяжении этого периода существовали дев противоположные тенденции. Профессиональное сообщество историков было втянуты в острые дискуссии относительно прошлого, в особенности - советского, но эти процессы имели крайне ограниченное значение. Исследовательница Ирина Щербакова полагает, что в 1990-е гг. российские историки не смогли в полной мере воспользоваться уникальным историческим шансом и сформировать новые типы исторической и национальной памяти. В подобной ситуации историки вынужденно признают, что «упущено много времени... в 1990-е гг. не выстраивалась политика памяти» [12]. Это связано и с тем, что российское общество в виде молчаливого большинства на это почти никак не реагировало, предпочитая решать свои, экономические и социальные, проблемы. Результаты подобного процесса оказались плачевными: Россия получила общество потребителей, в том числе -и истории, но истории, рассказанной языком понятного в лучшем случае - позитивного мифа, в худшем - вызывающего отторжение гламура. Перемены 1990 - 2000-х гг. в значительной степени осложняются незавершенностью трансформационных и переходных процессов. Украинский историк Георгий Касьянов (Георгш Касьянов), комментируя постсоветский период в истории Украины, полагает, что «Советский Союз еще не умер, и иногда создается впечатление, когда смотришь на Украину за двадцать последних лет, что мы просто имеем дело с тем самым Советским Союзом, только в одной отдельной, бывшей республикой, которая приобрела свои определенные отдельные признаки культурной независимости и отделенности, но очень многие
институции, инстинкты, формы социального поведения, настроения и так далее остаются сугубо советскими» [7].
В значительной степени аналогичное мнение озвучивает и украинский историк Станислав Кульчицький, который полагает, что ожидания национально ориентированной части общества в Украине в начале 1990-х гг. фактически не совпали с результатами обретения независимости: «нам просто нужно спокойно относиться к тому, что в 1991 г. победили не те, кто бегал по лесам с тризубом на кокарде. Они-то, наивные ребята, думали, что это они победили, а победила та самая советская Украина, не в политическом или экономическом смысле, а та советская Украина, которая была прежде всего в душах людей, в их знаниях, в их привычках» [24]. В подобной ситуации большинство украинских и российских интеллектуалов вынужденно признают значительный адаптивный потенциал советской модели, которая в видоизмененных формах сохранила свою роль в транзитных обществах Восточной Европы. Анализируя проблемы исторической политики и памяти, исторических дебатов, во внимание следует принимать, что подобные дискуссии в наибольшей степени характерны именно для Восточной и Центральной Европы в то время, как Запад в большей степени ориентирован на решении проблем, связанных с нелегальной миграцией [18], демографическими изменениями и кризисом идентичности, существуя в политической, а не этнической, системе координат. Историческая тематика, дебаты вокруг истории, национальная память будут и в дальнейшем играть значительную роль в жизни восточно- и центральноевропейских обществ до завершения процессов политического транзита и создания гражданской нации.
Несмотря на распад СССР, постсоветские государства развиваются инерционно, сохраняя на уровне, как политической культуры, так и интеллектуальных традиций значительный пласт советскости, который они не в состоянии преодолеть. Украинская исследовательница В. Середа полагает, что «важным средством легитимации власти в современном государстве является создание коллективных идентичностей, в том числе национальной и исторической, способных телеологически соединить существующий политический режим с событиями прошлого, циркулирующими в коллективной памяти рядовых граждан» [23]. Из всех элементов советского политического наследия, вероятно, самыми устойчивыми следует признать те, которые связаны с политизацией истории и формированием коллективных идентичностей, хотя после распада СССР некоторые советские историки были вынуждены критически пересмотреть отношения истории и политики до 1991 г. В.М. Иванов (в середине 1970-х гг. работавший в аппарате ЦК КПСС) в 2000-е гг., размышляя о специфике труда историка в СССР, подчеркивал, что «наука не может быть объединена с политикой. И когда история превращается в политику, опрокинутую в прошлое, то это уже бред сивой кобылы, а не история. это подло. политизировать науку» [28]. Тем не менее, значительная степень политизации и идеологизации советской исторической науки не вызывает сомнений, а отголоски этих негативных тенденции не преодолены и до настоящего времени.
Вероятно, не будет упрощением или схематизацией постсоветского пространства предположить, что нет ни одного государства, где история не была бы использована в качестве одного из средств в арсенале активно действующих политиков. Постсоветским государствам, действительно, очень непросто отказаться от советского наследия, в том числе - и в отношении к истории. Поэтому, как подчеркивает украинский историк Георгий Касьянов, постсоветские страны к истории продолжают относиться с использованием фактически советских методов [14]. Российский историк Алексей Миллер также констатирует тенденции к «политизации истории» [19] на территории Восточной Европы в целом. Кроме этого советское наследие самым существенным образом продолжает отражаться на развитии исторической и национальной памяти [26]. Вместе с тем, к концу 2000-х гг. стали очевидны произошедшие и, вероятно, необратимые изменения в гуманитарном знании на постсоветском пространстве: вместо единой советской исторической науки сложилось несколько исторических национальных наук; эти новые исторические науки не развиваются едино, существуя в условиях теоретического и методологического плюрализма; историческое знание на постсоветском пространстве, несмотря на произошедшие перемены, все-таки несвободно от политического влияния, завися от идеологической конъюнктуры; исторические исследования оказались тесно связанными с развитием национализма [11], а также национальных и политических идентичностей в новых государствах.
Политические перемены 2000-х гг. актуализировали задачи написания новых национальных историй в постсоветских государствах и поиск компромисса между национальными историографиями и различными интеллектуальными сообществами. Вероятно, мы можем констатировать, что восточноевропейские общества на данном этапе оказались втянуты в исторические
дебаты, которые можно определить как «дебаты рубежа веков», хотя хронологически они оказались растянуты на более чем десятилетний период, затронув исторические сообщества ряда восточноевропейских и центрально-европейских государств, которые в прошлом имели авторитарный опыт, а в условиях политического и экономического транзита 1990-х гг. оказались вынуждены преодолевать его. Эти дебаты на стыке эпох представляют собой весьма расплывчатое и аморфное явление, в которое втянуты представители российского, украинского и польского интеллектуального сообществ.
В конце 1990-х и в 2000-е гг. Интернет [1] стал одной из сфер бытования исторического знания в различных формах - от академического до националистических версий истории. Интегрированной площадкой для исторических дебатов на постсоветском пространстве, с одной стороны, стали два интернет проекта polit.ru и polit.ua, которые актуализировали различные дискуссионные вопросы национальных историй, исторической памяти и исторической политики в Центральной и Восточной Европе. Протекание исторических дебатов, с одной стороны, осложнено определенными тенденциями к политизации, значительной степенью развития национализма, наличием взаимных исторических претензий в Восточной и Центральной Европе. История, как наука, и национализм, как идеология, на современном этапе являются тесно связанными и в значительной степени взаимозависимыми категориями. Российский историк Ю. Зарецкий подчеркивает «роль ученых XIX века в формировании идеологии и практики национализма. “Научно обосновав” три важнейших характеристики нации: восходящее к далекому прошлому единство языка, территории и культуры, они создали историческую “смесь” огромной разрушительной силы, не раз использовавшуюся на протяжении XX века (тут достаточно упомянуть о двух мировых войнах) и продолжающую использоваться в разных частях Европы в наши дни (наиболее известный сегодняшний пример - события в Косове и вокруг него)» [10]. Политические процессы ХХ в. и особенно - его последнего десятилетия - не отменили эти три принципа, а, наоборот, в значительной степени актуализировали их, существенно усилив роль истории как науки в качестве одного из факторов, которые делают национализм если не правильным, то законным с точки зрения большинства того или иного общества, определяемого как нация.
С другой стороны, некоторые российские интеллектуалы все-таки склонны констатировать позитивные перемены. Арсений Рогинский (руководитель международного общества «Мемориал»), например, полагает, что «главное достижение за эти двадцать лет в России по отношению к Украине? Главное достижение, мне кажется, абсолютно позитивное. В России, в общем, уже почти все считают, что Украина - отдельное государство. Это страшно важное достижение. Да-да, мне приходилось уже об этом говорить, я скажу, почему. Именно потому, что Россия и Украина все время по каким-то поводам ругаются. И поскольку они ругаются из-за этой нефти, из-за этого газа, то все время говорят: “Украина считает это, а мы считаем это. Украина хочет это. Они слишком много хотят, но мы хотим это.”. В конце концов, вот эта бесконечная ругань и привела к тому, что все поняли: “А оказывается, это не какой-то младший брат. И, оказывается, это не какой-то случайный сосед. А этот просто настоящее, большое государство рядом с нами”» [7].
Несколько конкретизируя подобные оптимистические построения Б. Долгин подчеркивает, что Россия пока не в состоянии принять и понять Украину в качестве независимого государства, хотя «разные части Украины, разные части населения постепенно становятся все больше частями отдельной, совершенно независимой страны, отдельного, никак не российского, не советского государства, как бы сложно во внутреннем контексте относительно друг друга эти части ни выглядели» [25]. В этом контексте, с одной стороны, примечательно стремление российских интеллектуалов не быть крайне категоричными и не давать однозначных оценок тому состоянию, в котором на современном этапе пребывает независимая Украина [13].
С другой стороны, вероятно, позитивным является и невосприятие Украины как нероссийского, несоветского, непостсоветского государства. Вероятно, эти тенденции свидетельствуют о том, что российское общество начало двигаться к признанию Украины как объективного «Другого», хотя судьба этих тенденций представляется весьма туманной и неопределенной. Украинский историк Андрий Портнов, наоборот, указывает на то, что определенные части современного российского и украинского общества продолжают пребывать в плену советских стереотипов, культивируя иллюзию о существующей якобы близости и естественности русско-украинского родства: «осознание близости и во многом общей истории создает такую опасную иллюзию легкости понимания того, что происходит, то есть легкости понимания в России того, что происходит на Украине, и наоборот» [25].
В этом отношении сокрыта одна из важнейших слабостей современной российской исторической традиции, которая, в отличие от украинской, не использовала весь потенциал национального и исторического воображения. На протяжении 1990-х и 2000-х гг. значительная часть представителей российского интеллектуального сообщества продолжала культивировать миф о русскости Украины в условиях развития последней в качестве независимого государства. Подобное историческое воображение завело русских национально ориентированных интеллектуалов в тупик, в то время как их украинские коллеги в Украине переболели повышенным интересом к национальной проблематике и оказались в состоянии создать и выработать новые схемы написания и описания украинской истории, которые в одинаковой степени интегрируют в себя как собственно украинское историографическое наследие, так и современные (точнее - относительно современные) западные концепции.
Национализация украинской истории признается и позитивно воспринимается не всеми -не только российскими националистами, которые пытаются реанимировать антиукраинский политический дискурс дореволюционной России и Русского Зарубежья, но и некоторыми авторами формально близкими к украинскому научному сообществу. Речь идет об американских и канадских историках украинского происхождения, в частности - Джоне-Поле Химке. Джон-Пол Химка указывает на то, что в ходе дискуссий с собственной украинскими коллегами и оппонентами приобрел опыт «оспаривания национальных исторических мифов, связанных с болезненными аспектами истории Украины» [27]. В этой ситуации национализация истории Украины и ее мифологизация, попытки сделать центральными моментами прошлого трагедию Голодомора и борьбу ОУН - УПА не встретили понимания в украинской диаспоре, представители которой в процессе написания / описания украинской истории говорили на принципиально ином методологическом языке, интерпретируя ее не в категориях примордиализма, а в большей степени как модернистский проект.
Георгий Касьянов, развивая идею Б. Долгина, указывает на различные восприятия распада Советского Союза, полагая, что для России период после 1991 г. стал периодом именно «после распада СССР», а для Украины он в большей степени ассоциируется с опытом обретенной политической независимости [7]. Анализируя современный идейный климат российского общества, к сожалению, приходится признавать, что подобные идеи в большей степени имеют маргинальный характер в то, время как значительная часть публицистов (сознательно) и населения (бессознательно) интегрируют Украину в российский контекст, будучи не в состоянии признать Украину независимым государством и увидеть в украинцах отдельную нацию, а «неправильных» русских.
Российский публицист Борис Долгин, комментируя исторические вопросы, которые волнуют Восточную Европу, актуальные повестки дня, подчеркивает: «у каждой из наших стран была какая-то своя повестка, было то, о чем думали, то, что казалось проблемой, то, что намеревались решать. Эта повестка была на разных уровнях, или разных типов. Она была одна у обычного человека, немного другая, наверное, у тех, кто задумывался о строительстве новых государств, которые возникли (у Польши это случилось немного раньше, у России и Украины -немного позже). Возникает вопрос, как соотносились эти повестки. Более того, есть вопрос, как соотносятся эти повестки сейчас, потому что сейчас эти повестки тоже, конечно, различаются. Мы исходно должны понимать, что они различаются, но надо понять как» [7]. Несмотря на то, что интерес к истории не чужд Восточной и Центральной Европе, а склонность к историческим спекуляциям и модернизациям принадлежит к числу характерных, если не системообразующих особенностей, политических режимов восточно- и центральноевропейских государств, эти «исторические дебаты» к настоящему времени не стали темой ни одного специализированного исследований.
Анализируя исторические дебаты рубежа веков, во внимание следует принимать ряд факторов, которые определили их развитие. Исторические исследования в Украине, России и отчасти в Польше, хотя и существуют на советском методологическом инструментарии, тем не менее, развиваются крайне различно. С одной стороны, исторические дебаты, о которых идет речь в настоящем исследовании, «возникают не столько вокруг фактов, сколько вокруг различных интерпретаций этих фактов. Добросовестное осмысление того или иного события, явления или процесса требует прежде всего рассмотрения его в конкретном историческом контексте. Однако зачастую сам выбор этого контекста порождает трудно совместимые оценки» [21]. Именно тот факт, что современные исторические дискуссии являются в большей степени идеологическими или идеологически предопределенными, способствует росту числа различных выдвигаемых концепций относительно некогда общего прошлого. С другой стороны, во внимание
следует принимать ряд общих особенностей развития исторических наук в этих странах: значительная часть профессиональных историков получила образования в советский или в социалистический, «народный» период; эти унаследованные от советского прошлого историки в 1990 -2000-е гг. готовили новые поколения историков; исторические сообщества в транзитных государствах чрезвычайно фрагментированы (например, в Латвийской Республике [9]), что вытекает из двух положений приведенных выше.
Постсоветские исторические науки имеют четко выраженный государственноорганизационный уровень, представленный институтами в структуре Академий Наук, занимающихся вопросами историй, который, в большей или меньшей степени, можно определить как «национальные». Академические институты истории на постсоветском пространстве стали объектом критики, часто - вполне обоснованной. Вероятно, в наибольшей степени пострадал образ Института Российской истории РАН. Непонятные политико-идеологические маневры бывшего директора ИРИ РАН дали возможность некоторым российским интеллектуалам констатировать то, что «российская академическая среда, совершенно деморализованная и доведенная до ничтожества в советское время, не воспряла и не выполняет своей общественной функции» [25]. Подобная ситуация связана с инерционной моделью развития российского научного сообщества. Борис Дубин, например, полагает, что «Никакого реформирования советских институтов в России не произошло. В лучшем случае они приобрели кентаврический характер. Они имеют голову одного института и туловище другого. Каждая составная часть играет здесь свою особую роль. Что-то обращено к Западу, что-то к Востоку, но внутри мы сталкиваемся с институтами совершенно сталинского образца» [12]. Поэтому трансформация научных институций представляется иллюзорной инициативой, а сама смена возможных интерпретаций прошлого и вовсе фантастичной и нереальной.
Современные историографии в Украине, России и других поставторитарных странах далеки от своего структурного оформления, базируясь на сосуществовании не школ, а просто различных поколений историков, которые по-разному воспринимают две проблемы. Первая проблема - это некогда общее советское, социалистическое, «народное» прошлое. Вторая -отношение к самой методологии проведения исторического исследования, организации труда и работы историка на теоретическом уровне. Вероятно, в значительной степени схематизируя существующую ситуацию, автор предполагает, что большинство представителей старшего «советского» поколения историков период до 1991 г. склонна идеализировать, при этом негативно или в лучшем случае прохладно относясь к западной историографии, которая по инерции определяется ими как «буржуазная».
Если подгонять под определенные стереотип новые поколения историков, то они будут негативно относиться к советскому наследию и позитивно оценивать попытки десоветизации. Эти два коллективные портреты постсоветского историка в большей степени воображаемы, хотя некоторые черты все же заметны в функционировании исторических сообществ в России и Украине. Большинство участников интеллектуальных «дебатов рубежа веков» составили представители интеллектуальных сообществ России, Украины и Польши. Это - нередко знаковые фигуры, определяющие развитие исторических исследований в своих странах, но практически неизвестные большинству украинцев, россиян и поляков. Алексей Миллер склонен объяснять подобную узкую социальную и интеллектуальную базу историков, которые втянуты в исторические дебаты тем, что «активность людей в вопросах, связанных с памятью, ограничена либеральным кругом» [12], несмотря на чрезвычайно оптимистичные утверждения французского историка Пьера Нора о том, что «мы живем в эпоху всемирного торжества памяти. В последние двадцать или двадцать пять лет все страны, все социальные, этнические и семейные группы пережили глубокое изменение традиционного отношения к прошлому» [20]. Прошлое по-прежнему интересует незначительные группы профессиональных историков, а память [5] относится к числу категория чрезвычайно податливых внешнему воздействую и в зависимости от политической конъюнктуры прошлое, к которому она обращается, может интерпретироваться диаметрально противоположно. В этом контексте важное значение обретает мобилизационная роль памяти. Французский социолог Морис Хальбвакс полагает, что в том случае, если бы «материалом коллективной памяти были только серии дат или списки исторических фактов, она бы играла лишь второстепенную роль» [26]. Коллективная историческая память является категорией иного порядка, играя не только описательную функцию - она наделяет то или иное сообщество прошлым, делая легитимным его существование.
Украинский историк Георгий Касьянов, анализируя специфику интеллектуальных дебатов в Украине, подчеркивает, что «поле дискуссии ограничивается узким кругом интеллектуалов. Их
достаточно мало. Тех, кто пытается сформулировать проблему и вывести из нее какие-то практические действия. Резонанса это не имеет, как и влияния на какие-то структуры типа Министерства образования. Министерство - это стандартная иерархия, действующая по своим законам» [15]. Это свидетельствует не только о сосуществовании различных форм описания истории на постсоветском пространстве, но и о фрагментированном развитии исторического сообщества, параллельном и одновременном сосуществовании разных версий написания истории, которые являются, с одной стороны, неосоветскими, а, с другой, национальными.
В результате историографический дискурс неформален, его границы размыты, функционирование основано на синтезе слабо сочетающихся идей, почерпнутых как из советской историографии, так и из западной исторической науки, а научное сообщество существует в виде почти изолированных и слабо связанных групп историков, которые применяют различные методики и практически не интересуются результатами исследований друг друга. Очень объемную характеристику представителям современных исторических сообществ в Восточной Европе дал украинский историк Андрий Портнов. Стремясь нарисовать некий коллективный потрет нашего современника, историка и интеллектуала, А. Портнов констатировал, что «историк - не только украинский, подчеркиваю, здесь мы говорим о вещах более широких - историк может выступать и самоопределяться по меньшей мере как: строитель нации, преподаватель, моральный авторитет и судья, эксперт, дипломат, журналист, политтехнолог, теле- или радиозвезда, государственный служащий, публичный интеллектуал, редактор, экскурсовод, гражданин или почетный гражданин, блогер, автор школьного учебника, архивист, писатель, бюрократ, пророк, член межправительственных комиссий, переводчик, политзаключенный» [6].
В транзитных восточноевропейских обществах рамки потребления истории были в значительной степени изменены, расширены, она обрела совершенно иное значение, почти несравнимое с той ролью, которую историческое знание играло в авторитарном и недемократическом прошлом. Немецкий историк Штефан Бергер, комментируя роль истории, подчеркивает, что «публичные дискуссии относительно прошлого примечательны тем, что они никогда не были просто академическими» [2]. История в подобной ситуации была в еще большей степени подвергнута политизации, хотя в качестве политического инструмента она использовалась больше и активнее авторитарными социалистическими и коммунистическими режимами 1920-х (второй половины 1940-х) - конца 1980-х гг., чем их демократическими наследниками. Размывание академичности исторического знания в 1990-е гг. стало неизбежным. Этот процесс способствовал не только росту популярности истории на уровне рядового читателя и потребителя, но заложил новые противоречия, которые стали очевидны в 2000-е гг.: после политической консолидации формально демократические режимы в некоторых восточноевропейских странах попытались возродить старые «советские» инструменты управления историей и памятью, что привело к новой волне политизации истории, стимулируя споры и дискуссии в обществах относительно роли и места историка в общественной и политической жизни.
Трансформации истории в Восточной Европе 1990-х гг. были связаны с ликвидацией старой авторитарной системы управления историческим знанием, отказом от советской модели истории [3; 8; 16; 17]. Это привело к тому, что «государство не смеет открыто претендовать на восстановление контроля» [19] над научной и исследовательской деятельностью историков. Размывание канонов истории как науки, так и профессии привели к значительным переменам в транслировании и развитии исторического знания. Отмена государственной и идеологической монополии в определенной степени способствовали росту интереса к истории, но этот период оказался в Восточной Европе, в особенности - на постсоветском пространстве - крайне непродолжительным. На смену исследованиям, посвященным «белым пятнам» в национальном прошлом пришли в наибольшей степени псевдоисторические и антинаучные публикации, что сочетается с ростом как националистических интерпретаций истории, так и назойливыми попытками 2000-х гг. в некоторых странах фактически восстановить советские версии описания и объяснения прошлого.
С другой стороны, кризис академической и университетской науки, объективные финансовые проблемы вынудили в 1990-е гг. историю пойти по пути коммерциализации. Комментируя этот процесс, украинский историк Остап Сэрэда подчеркивает, что «коммерциализация истории, иконизация определенных исторических личностей действительно подводит к мысли, что эта доступность истории, возможность интерпретировать историю, использовать ее ради своей пользы, употреблять каким-то способом искажает ее, исключает саму идею ее объективности, придает научно недоступный для внешнего мира характер» [6]. Негативные тенденции в развитии исторического знания с коммерциализацией связывает и Андрий Портнов, который видит в
ней «серьезную проблему». Комментируя специфику этого процесса, А. Портнов подчеркивает, что «наука все больше уподобляется шоу-бизнесу. сейчас успешный историк - это тот, кто пишет красиво и предлагает красивые тезисы, а не тот, кто корректно цитирует источники, выстраивает какую-то последовательную линию и так далее» [6].
Коммерциализация размывает границы профессиональной компетенции современного историка, который из исследователя превращается в медийную фигуру, призванную не изучать прошлое, а интегрировать прошлое в современный контекст путем модернизации, схематизации истории, ее потягивания по терминов и категорий, которые понятны современному потребителю истории не как знания, а как одного из продуктов, доступ к которому открыт благодаря триумфу культуры потребления. Вероятно, мы можем констатировать, что в 1990-е, но в большей степени в 2000-е гг., имела место эрозия исторического знания, размывание раннее престижной и привилегированной профессии историка. Маргинализации способствовало и развитие интернета, которое размыло каноны исторической профессии и исторического знания.
Виртуализация исторического лишила историка образа ученого, поставив его на один уровень с блогером и журналистом. Исторические дебаты, к сожалению, политически ангажированы. Некоторые восточноевропейские интеллектуалы в политизированности склонны видеть зло и опасность: «мы исторически сильно связаны, сложно связаны. Хотелось бы понять, как мы можем жить рядом, как мы можем сотрудничать, так, чтобы друг другу помогать, а не мешать в своем развитии. Так, чтобы мы продолжали развитие, не конфликтуя друг с другом, более того, так, чтобы мы способствовали этому развитию друг друга. Или, во всяком случае, не мешали. Как мы можем решать те вопросы, которые возникают в качестве проблемных, вне зависимости от того, касаются они какого-то нашего общего прошлого» [7]. Попытки российских, украинских и польских интеллектуалов донести до потребителей исторической продукции профессиональное восприятие тех или иных событий связано не с желанием донести результаты своих исследований до максимального числа сограждан, а с вынужденным реагированием исторических сообществ на периодически возрастающий или спадающий интерес к тем или иным моментам национального прошлого, который стимулируется политиками, стремящимися использовать историю и манипулировать прошлым ради достижения тех или иных политических целей и задач.
Исходя из подобной специфики развития и существования исторического знания в современном обществе, Автор полагает, что изучение актуальных «исторических дебатов» как «большого» интеллектуального феномена, которые периодически имеют место в России и других постсоветских государствах относится к числу важных задач современной российской историографии. Исторической науке, которая развивается в сложных условиях методологического кризиса, мучительно приспосабливается к вызовам плюрализма и не совсем удачно и успешно интегрируется в мировой контекст исторического знания - рефлексия о собственных проблемах, достижениях, теоретических основаниях никогда не будет лишена актуальности. Поэтому автор полагает, что среди задач, которые стоят перед современной российской исторической наукой особо следует выделить несколько наиболее актуальных, а именно - изучение тематики исторических дебатов, отражение национальной памяти в жизни современных восточно- и центральноевропейских обществ, трансформации в восприятии прошлого на постсоветском пространстве, роль национализма в развитии исторического знания, место исторических исследований в трансформации и укреплении национальных идентичностей, особенности и направления сочетания и взаимодействия различных версий прошлого в гетерогенных обществах, написания национальных историй в субъектах Российской Федерации. Эти направления могут сформировать некую исследовательскую программу развития отечественной исторической науке и нуждаются в дальнейшем изучении, заслуживаю того, чтобы стать объектами новых самостоятельных исследований.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ССЫЛКИ
1. Ангелова Сл. Българската история в интернет пространството // Известия на Катедра «Българска история и археология» и Катедра «Обща история» ЮЗУ «Неофит Рилски». 2005. № 2.
2. Бергер Ш. Историческая политика и национал-социалистическое прошлое Германии, 1949 - 1982 гг. // Историческая политика в XXI веке / науч. ред. А. Миллер, М. Липман. М., 2012.
3. Бордюгов Г., Бухарев В. Национальная историческая мысль в условиях советского времени // Национальные истории в советском и постсоветском государствах / ред. К. Аймермахер, Г. Бордюгов. М., 2003.
4. Володихин Д.М. «Призрак третьей книги»: методологический монизм и «глобальная архаизация» // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. М., 2002. Вып. 9.
5. Гири П. История в роли памяти? // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории / гл. ред. Л.П. Репина. М., 2005. Вып. 14.
6. Двадцать две истории. URL: http://polit.ua/lectures/2010/11/10/22historv.html (дата обращения 23.10.2013).
7. Двадцать лет без СССР. URL: http://polit.ua/lectures/2011/10/26/20let.html (дата обращения 23.10.2013).
8. Дубровский А.М. Историк и власть. Историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии. 1930 - 1950. Брянск, 2005.
9. Дюков А.Р., Симиндей В.В. Государственная историческая политика Латвии: материалы к изучению. М., 2011.
10. Зарецкий Ю. История, память, национальная идентичность. URL: http://www.nlobooks.ru/rus/nz-online/619/999/1004/ (дата обращения 23.10.2013).
11. Казанцев А. Нации и национализмы на развалинах советской империи: возможности внешних сопоставлений // Логос. 2007. № 1.
12. Как завершить историю СССР. Материалы круглого стола. URL: http://polit.ru/analvtics/2008/04/24/istpamat.html (дата обращения 23.10.2013).
13. Калинин И. Бои за историю: прошлое как ограниченный ресурс. URL: http://www.nlobooks.ru/rus/nz-online/619/2454/2541/ (дата обращения 23.10.2013).
14. Касьянов Г. No comment. С комментариями // Ab Imperio. 2009. № 3.
15. Касьянов Г. Национализация истории в Украине. URL: http://polit.ua/lectures/2009/01/06/kasvanov.html (дата обращения 23.10.2013).
16. Копосов Н. Память строгого режима. История и политика в России. М., 2011.
17. Копосов Н. Советская историография, марксизм и тоталитаризм. К анализу ментальных основ историографии // Копосов Н. Хватит убивать кошек! Критика социальных наук. М., 2005.
18. Крастева А. Британски исторически дебат, миграционната политика на приоритетна позиция. URL: http://annakrasteva.wordpress.com/2010/04/19/ (дата обращения 23.10.2013).
19. Миллер А. Историческая политика в Восточной Европе в начале XXI века // Историческая политика в XXI веке / науч. ред. А. Миллер, М. Липман. М., 2012.
20. Нора П. Всемирное торжество памяти // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/nora22-pr.html (дата обращения 23.10.2013).
21. Обращение Международного общества «Мемориал». URL: http://www.novpol.ru/index.php?id=987 (дата обращения 23.10.2013).
22. Россия и Украина: тенденции развития 1991-2011. URL: http://polit.ua/articles/2011/12/05/stud1.html (дата обращения 23.10.2013).
23. Середа В. Исторический дискурс в официальных речах президентов Украины и России. URL: http://polit.ua/articles/2007/04/05/sereda.html (дата обращения 23.10.2013).
24. Станислав Кульчицкий: у молодежи другой взгляд на историю. URL: http://polit.ua/articles/2011/10/28/skul.html (дата обращения 23.10.2013).
25. Упражнения с историей по-украински: итоги и перспективы. URL: http://polit.ua/lectures/2010/08/26/portnovmsk.html (дата обращения 23.10.2013).
26. Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ha2.html (дата обращения 23.10.2013).
27. Химка Дж.-П. Дружественные вмешательства: борьба с мифами в украинской истории XX века // Историческая политика в XXI веке / науч. ред. А. Миллер, М. Липман. М., 2012.
28. Это подло - политизировать науку. Беседа Николая Митрохина с Всеволодом Михайловичем Ивановым. URL: http://www.nlobooks.ru/rus/nz-online/619/645/647/ (дата обращения 23.10.2013).
