Научная статья на тему 'Историческая наука в 1920-е годы: историографические заметки'

Историческая наука в 1920-е годы: историографические заметки Текст научной статьи по специальности «История и археология»

CC BY
3553
316
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
СОВЕТСКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА / ИСТОРИОГРАФИЯ / МАРКСИЗМ / ИДЕОЛОГИЯ / ИСТОРИКИ "СТАРОЙ ШКОЛЫ" / НАУЧНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ / SOVIET HISTORICAL SCIENCE / HISTORIOGRAPHY / MARXISM / IDEOLOGY / HISTORIANS OF "THE OLD SCHOOL" / SCIENTIFIC DIRECTIONS

Аннотация научной статьи по истории и археологии, автор научной работы — Тихонов Виталий Витальевич

Рассматриваются основные тенденции в развитии исторической науки 20-х гг. XX. в. Показываются концептуальные и институциональные трансформации, выявляется их закономерность и специфика в контексте эволюции отечественной историографии.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Historical science in the 1920s: historiographic notes

The article examines the main trends in the development of the Soviet historical science in 1920s. The conceptual and institutional transformations, their regularity and specificity in the context of the evolution of Russian historiography are represented.

Текст научной работы на тему «Историческая наука в 1920-е годы: историографические заметки»

Вестник Челябинского государственного университета. 2013. № 30 (321). История. Вып. 57. С. 101-108.

ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В 1920-е ГОДЫ: ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

Работа подготовлена при финансовой поддержке гранта Президента РФ для молодых ученых (проект № МК-2627.2013.6)

Рассматриваются основные тенденции в развитии исторической науки 20-х гг. XX в. Показываются концептуальные и институциональные трансформации, выявляется их закономерность и специфика в контексте эволюции отечественной историографии.

Ключевые слова: советская историческая наука, историография, марксизм, идеология, историки «старой школы», научные направления.

Историческая наука 1920-х гг. - явление своеобразное и, безусловно, неоднозначное. В советское время эта эпоха рассматривалась как период становления настоящей, марксистско-ленинской историографии. Конечно, отмечалась болезнь роста молодой науки, но в целом данный этап оценивался очень положительно. Перегибы и срывы списывались либо на влияние буржуазных специалистов, либо на неполное освоение наследия классиков марксизма-ленинизма.

Распад СССР и крутая смена общественно-идеологических ориентиров привели к тому, что появились прямо противоположные оценки. Теперь 1920-е гг. часто представлялись как время сознательного уничтожения того блестящего наследия, которое досталось от дореволюционной исторической науки, вступившей, с чем спорить бессмысленно, в пору своего расцвета. Современные специалисты небезосновательно выделяют множество негативных черт, присущих той эпохе: историографический нигилизм, схематизм, социологизаторство, рост заидеологизиро-ванности, отказ от изучения древнейших периодов истории и т. д.

Как представляется, указанные точки зрения страдают излишней категоричностью и пристрастностью, а процесс изучения указанного периода и его места в развитии отечественной исторической науки далеко не завершен. Много неясного и в терминологии. Насколько правильно применять термин 'советская историческая наука' ко времени, когда советские историки, как историографическое явление с определенным набором черт, еще отсутствовали, зато представителей дореволюционной академической историографии было предостаточно. Конечно, еще

с советских времен мы привыкли подгонять историографические процессы под формаци-онные рамки, но все же, думаю, здесь есть о чем порассуждать специалистам, хотя в предлагаемом очерке решение этого вопроса не предусмотрено.

В данной работе упор сделан на выявление формирования новых и вполне жизнеспособных тенденций и институций, придавших советской историографии ее своеобразные и неповторимые черты. Задачей данных заметок является анализ того, как революционная эпоха (а с точки зрения тогдашней «большевистской» мысли, все 20-е гг. - время сплошной, кем-то неосмотрительно названной «перманентной», революции) стимулировала развитие исторической науки.

В начале XX в. в науке обозначилось несколько путей дальнейшего развития общественных и гуманитарных исследований, среди которых видное место занимала марксистская парадигма. Трудно сказать, насколько данная альтернатива могла стать доминирующей в дальнейшем, поскольку до сих пор не вполне ясно, в какой мере господствовавший в предыдущие десятилетия позитивизм находился в кризисе, да и находился ли вообще. Важно подчеркнуть другое: молодое или относительно молодое поколение историков в значительной степени было готово к восприятию марксистской методологии. Поэтому методологические перемены в исторической науке 20-х гг. оказались не настолько болезненными, как это может показаться. Правда, что немаловажно, восприятие марксизма дореволюционным поколением существенно отличалось от того, что будет насаждаться в советское время. Не стоит забывать и о том, что многие черты российского позитивизма,

например, внимание к социально-экономической стороне исторического процесса, позволяли историкам «старой школы» находить точки соприкосновения с марксизмом.

Для понимания феномена советской исторической науки 20-х гг. следует подчеркнуть специфику ее появления как особого явления в условиях революционного взрыва и краха Российской империи. Советский марксизм (так, как его понимали в 20-е гг.) занял господствующее положение не в результате естественного процесса, а вследствие смены социально-политического строя. Очевидно, это наложило свой отпечаток на развитие советской исторической науки. Его адепты ощущали себя частью нового социального строя, его служителями. У них практически не было культуры научной полемики в традиционном понимании, поскольку главным обоснованием правоты своих теорий они видели не ориентацию на стандарты научности, а практику, то есть свершившуюся победу советской власти.

Впрочем, нельзя смотреть на советских историков-марксистов как на закоренелых догматиков. Особенность 20-х гг. именно в том и заключалась, что находящаяся в становлении советская версия марксизма была весьма подвижна, вариативна и обладала заметным эвристическим потенциалом. Так, А. Дмитриев высказывает обоснованную идею о «пустотности» марксистского канона, который в данном случае можно было наполнять различным содержанием1. Об этом свидетельствуют многочисленные дискуссии, насытившие первое десятилетие советской исторической науки. Даже культ классиков марксизма утвердился не сразу. Так, А. В. Сидоров отмечает отсутствие пиетета историков перед наследием В. И. Ленина, во всяком случае, в первой половине 20-х гг.2 Канонизация ленинских идеи станет реальностью после его смерти, а также в ходе партийных дискуссий середины 20-х гг., когда тексты покойного лидера станут действенным оружием в политической борьбе. Нечто подобное было и в отношении трудов К. Маркса и Ф. Энгельса. По наблюдениям О. В. Метель, в 20-е гг. в работах, посвященных изучению истории христианства, ссылки на отцов-основателей марксизма отсутствуют, зато был популярен К. Каутский3.

Описываемое время подарило ряд оригинальных концепций. Общепризнанным классиком первого десятилетия советской

историографии является М. Н. Покровский. До Октябрьской революции он уже обладал известностью в научных кругах. Причем если российские университетские и академические «мандарины»4, стоявшие на консервативных или либерально-консервативных позициях, отрицательно и свысока относились к его штудиям, то более либеральная и левацки настроенная часть историков, преподававшая, как правило, в негосударственных учреждениях, воспринимала их с интересом. Но, конечно же, никто и представить не мог, что именно Покровский превратится в творца и лидера новой науки. Его триумф был сродни политическому перевороту, когда падение господствовавшей до этого элиты приводит к власти контрэлиту, предлагающую свою концепцию решения социальных и политических проблем. Именно смена социально-политических реалий расчистила (правда, не до конца) почву для утверждения марксизма в интерпретации Покровского. Кстати, термина этой форме марксизма никто так и не придумал (если не считать ярлыка «покров-щина»), хотя, очевидно, что это можно расценивать как особое направление в марксистской исторической мысли.

Оценка роли и вклада Покровского неоднократно менялась: от безудержного восхваления в 20-е гг. до гиперкритицизма в 30-е гг. и неполной реабилитации в годы «оттепели». Сейчас в университетской и академической среде преобладает негативная оценка «отца-основателя» советской исторической науки. Действительно, его концепция «торгового капитализма» не находит поддержки ни в одной серьезной монографии, написанной профессиональным историком. Современная ориентация научного сообщества на наследие классической дореволюционной историографии и западноевропейские образцы исследования пока что не оставляют Покровскому никаких шансов. Впрочем, мы можем вспомнить весьма популярную в левых кругах и неоднократно переиздававшуюся монографию Б. Кагарлицкого «Периферийная империя», написанную с позиций синтеза мир-системного анализа и теории «торгового капитализма», но утверждать, что она признана специалистами-историками (да и вообще вызвала у них хоть какой-то интерес) будет явным преувеличением.

В западной историографии, во всяком случае, не так давно, отношение к перво-

му классику советской исторической науки было несколько иным. Его идеи признавались оригинальными и часто весьма плодотворными. Например, его концепция борьбы за тоннаж между Англией и Германией как главной причины начала Первой мировой войны спровоцировала полемику и заставила обратить повышенное внимание на экономическое соперничество двух империй. По свидетельству А. М. Сахарова, посетившего Международный конгресс исторических наук в Сан-Франциско в 1975 г., некоторые известные западные историки призывали советских обратиться к наследию Покровского, которого ставили выше Ленина5.

У современных историографов не вызывают симпатий и личные качества Покровского. Важным вопросом является отношение к нему историков «старой школы». Здесь среди них нет единого мнения: кто-то подчеркивает, что его прозвали «гнусом», «позором московской школы историков», а кто-то, наоборот, указывает на, в целом, уважительное к нему отношение6. Как это часто бывает, правы и те и другие. Но любопытный факт: одним из первых (если не первым) о «школе Покровского» заговорили не его ученики и сторонники, а представитель старой профессуры, историк-юрист Б. И. Сыромятников7. Заметим, что в данном случае это было не исключительно конъюнктурным шагом: в дореволюционное время Сыромятников часто рекомендовал труды Покровского своим читателям и студентам. Это лишний раз свидетельствует о том, что почва для восприятия его идей была подготовлена еще до того, как он стал главой советской исторической науки.

Как бы то ни было, приходится признать, что сейчас предпосылок к возрождению не историографического, а именно методологического интереса к наследию Покровского не наблюдается. Но, кто знает, может, его время еще настанет, и новое поколение историков посрамит скептиков.

Итак, в методологическом плане труды Покровского мало что дают современной исторической науке. Может быть, кто-то другой годится на роль гениального пророка, предвосхитившего новые направления в современной гуманитаристике и тем самым оправдавшего тот революционный поворот в нашей науке? Рожков? Нет. Несмотря на нетривиальность взглядов, историк пока что смотрится своеобразным историографи-

ческим казусом, а его «Русскую историю в сравнительном освещении» читали немно-гие8. Другие «титаны» марксистской исторической мысли что-то на ум не приходят. Наоборот, сейчас интерес вызывают работы, явно нетипичные для советского марксизма 20-х гг., причем написанные неисториками. Например, труды А. Ф. Лосева, положенные в основу своих теоретико-методологических рассуждений разработчиками «исторической феноменологии»9.

Несмотря на то, что марксистская историческая мысль 20-х гг. практически не находит реализации в современной историографической ситуации, все специалисты признают это десятилетие временем заметной методологической свободы. После революционного лихолетья, когда волна красного и белого террора спала, до определенного времени вполне мирно уживались друг с другом разные теории и подходы, стили исследований, а также их творцы10. Выходили несоветские научно-периодические издания, публиковались монографии и курсы лекций старой профессуры. 20-е гг. на фоне последующих десятилетий сталинского правления предстают эпохой заметной свободы, когда рано говорить о закрытости и тотальном идеологическом диктате. Ведущие историки продолжали поддерживать связь с зарубежными коллегами, участвовали в международных конференциях и работали в заграничных архивах.

Знаменитый философский пароход 1922 г. стал зловещим символом, но не изменил ситуацию радикально: в стране на легальном положении находились многочисленные интеллектуалы, которые категорически не принимали советской власти. Гораздо более тяжелым ударом по ним стала реорганизация высшей школы, уничтожившая многие дореволюционные традиции и, в значительной степени, среду. В дневниках историков (Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского и др.) можно найти многочисленные возмущенные высказывания о произволе большевиков и засилье «горилл» и «неучей», пришедших на смену образованным выпускникам гимназий. Понять профессуру можно. Но нужно учитывать и другую сторону медали: по сути, они выступали против демократизации (пускай и резкой) высшего образования, то есть шага, безусловно, прогрессивного. В этом российская университетская элита напоминает знаменитых немецких «мандаринов», видевших

в демократизации университетского образования признаки «общего упадка»11.

В ситуации, когда исторические факультеты оказались закрыты, т. н. историки «старой школы» нашли себе место в Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН) и Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК), где наравне с историками-марксистами вели научный исследования и воспитывали молодежь. Кстати, именно тогда возник своеобразный феномен, когда молодые историки, в духе эпохи считавшие себя марксистами или внимательно его изучавшие, учились технике научного анализа у представителей дореволюционной академической традиции. Начинающие историки старались совмещать марксистскую парадигму и тщательность анализа источников. Из этой среды вышли Л. В. Черепнин, Н. В. Устюгов, М. В. Нечкина и др.

Несмотря на неприятие новых властей большинством историков «старой школы» и, в свою очередь, настороженное отношение к ним со стороны советской элиты, сотрудничество с властями оказалось достаточно активным. Здесь, представляется, необходимо сделать некоторое отступление для лучшего понимания феномена этого сотрудничества. Дело в том, что еще в дореволюционную эпоху сложились своеобразные механизмы взаимоотношения между историками и царской властью. С одной стороны, либеральные убеждения большинства профессуры не позволяли ей превратиться в уже упомянутых выше немецких «мандаринов», но, с другой, материальная зависимость от властей делала их вполне лояльными и гибкими в большинстве случаев. Консервативно настроенная часть историков (например, М. К. Любав-ский, М. М. Богословский, С. Ф. Платонов и др.), благодаря своей лояльности царскому режиму, занимала до революции высшие административные посты, проходя таким образом бюрократичную школу компромиссов. Такая привычка приспосабливаться сыграла свою роль и после краха империи. Отнюдь не случайным стало то, что, несмотря на свои консервативные воззрения и неприятие советской власти, именно они стали связующим звеном между новыми хозяевами жизни и научно-историческим сообществом в 1920-е гг.

Причем петербургские историки как часть столичного официозно-бюрократического

истеблишмента пошли на это сотрудничество быстрее. Например, в 1918 г. московский историк Ю. В. Готье записал в дневнике: «Несколько раз пришлось видеться с петербургскими историками Пресняковым и Полиевктовым. Раньше это не осознавалось, но теперь, при обострении жизни, как все-таки ясно чувствуется разница в психологии Петербурга и Москвы. Они легче приспосабливаются к Р.С.Ф.С.Р. и оптимистичнее смотрят на настоящее, чем мы - трудно это сразу объяснить: не то наследие питерской бюрократии, не то налет эсеровщины, уживающийся с тем же бюрократическим духом бывшей столицы»12.

Сотрудничество с властями наиболее ярко проявилось в деле спасения архивов в годы Гражданской войны, когда представители научно-исторического сообщества выступали в качестве преподавателей, экспертов и организаторов в деле спасения и реформирования архивов. Благотворно на сохранность архивов повлияла архивная реформа, закрепленная декретом от 1 июня 1918 г., о создании Единого государственного архивного фонда (ЕГАФ). Теперь мы понимаем, что весь ход развития архивоведения и архивного строительства со второй половины XIX - начала XX в. вели к этой реформе13. Но надо также признать, что революция и новые власти ускорили ее проведение.

Несмотря на тотальный дефицит и недостаток средств, советские власти находили возможность финансировать работу по изучению и публикации источников социально-экономической истории. Например, Глав-наука помогла группе историков во главе с С. Б. Веселовским и А. И. Яковлевым в обследовании и публикации (правда, ограниченным тиражом и на пишущей машинке) архива Троице-Сергиевой лавры14.

Еще одним направлением, в котором сотрудничество власти и профессиональных историков оказалось весьма продуктивным, стало краеведческое движение. В 20-е гг. краеведческие исследования приобрели небывалый размах, эти годы стали «золотым десятилетием» данного направления научного и общественного движения15. Причин тому было немало: демократизация социальной структуры, осознание массами в ходе революций и Гражданской войны своей исторической роли, рост массового образования и т. д. Ломка дореволюционной академической

системы заставила профессиональных историков искать реализации своих научных интересов в рамках локальных исследований. В 1920-е гг. краеведов активно поддерживали большевики. В следующем десятилетии, взяв курс на централизацию социально-политической и интеллектуальной жизни, власти свернут широко раскинувшуюся сеть краеведческих организаций и кружков.

Зримым достижением первого десятилетия советской науки стала институциональная перестройка. Дореволюционная наука в основном была сосредоточена в университетах, что имело определенные плюсы: казалось, что это обеспечивает симбиоз науки и преподавания (гумбольтовская модель). Но были также и очевидные минусы. Зачастую научно-исследовательская деятельность оказывалась на периферии из-за высоких преподавательских нагрузок. Еще в начале XX в. в России постепенно формируются исследовательские институты, в которых научные изыскания становились центральным видом деятельности, а сотрудники освобождались от педагогической нагрузки. После Октябрьской революции именно на такую форму и была сделана ставка. Упомянутые выше ГАИМК и РАНИОН - зримый тому пример в исторической науке. Это позволило успешнее реали-зовывать именно научные задачи, превратив исследовательские институты в центральное звено производства научного знания в СССР и современной России.

Но революционная эпоха и новые социально-политические реалии негативно сказались на целом ряде направлений научно-исторических исследований. Новым властям оказались ненужными антиковедение, славяноведение и византиноведение. Изучение античности, по наблюдениям Э. Д. Фролова потеряло свою социальную (образованные городские слои) и институциональную базу (кафедры классической древности и филологии), что быстро привело к упадку этого активно развивавшегося прежде направления. Смещение акцента с политической и культурной на социально-экономическую историю привело к тому, что «наука о классической древности утратила свое историческое качество и превратилась в филиал марксистской политэкономии»16. Не меньший удар был нанесен по византиноведению. Помимо кадровых потерь, прекратили свое существование всемирно известные центры византиноведче-

ских исследований, существовавшие к тому времени во многих крупных университетах и Императорской Академии наук. Специальная подготовка студентов фактически прекратилась17. Еще одной областью, оказавшейся за бортом, стало славяноведение, по признанию специалистов, влачившее в 1920-е гг. жалкое существование18.

Конечно же, кризис целого ряда направлений, причем находившихся либо на мировом уровне, либо даже выше, - явление безотрадное и пагубное для науки. Но здесь, мне кажется, необходимо задаться вопросом о его причинах. Приходится признать, что в значительной степени он был связан с падением самодержавия и его социально-политическими последствиями. Легко заметить, что расцвет указанных дисциплин в дореволюционной России во многом был связан с государственным заказом, шедшим от императорской власти. Так, антиковедение целенаправленно внедрялось в гимназии и университеты для вытравливания из них революционного духа. На византиноведческие штудии выделялись немалые средства, во-первых, из-за стремления культивировать доктрину «византинизма» и, во-вторых, внешнеполитических претензий Российской империи на Константинополь и черноморские проливы. Наконец, славяноведение питалось панславистскими идеями и щедро финансировалось императорской казной именно как научное обоснование панславизма. Неудивительно, что новая советская власть, сменившая идеологические ориентиры, не проявила к этим, с ее точки зрения, реликтам самодержавной идеологии, никакого интереса. Нечто подобное произошло и после развала Советского Союза, когда доминировавшие ранее темы (освободительное движение, история пролетариата, история партии и многие другие) без социально-политической и финансовой поддержки быстро оказались на периферии исследовательского внимания.

Взамен перечисленных направлений в центре внимания властей оказался ряд новых, перспективных с точки зрения советской идеологии и политики. Концепция мировой революции и борьбы с колониализмом заставили советских лидеров обратить свои взоры на «спящие» тогда Азию и Африку, являвшихся потенциальным фронтом мировой революции. Создание соответствующих отделов в Коминтерне потребовало квалифи-

цированных аналитиков, знающих культуру, историю и современное положение азиатских и африканских стран. К концу 1920-х гг. в СССР возникли центры и постепенно появились специалисты по африканистике и востоковедению19. Если в императорской России интерес к странам Востока имел ярко выраженный «филологический» оттенок, то в центре внимания советских историков оказались социально-экономические процессы и освободительное движение.

Теперь обратимся к такой специфической области исторической науки, как археология. Вообще отношение к археологии со стороны новой власти было самым благоприятным. В ней виделось воплощение материалистического подхода к изучению прошлого, а молодые археологи ринулись активно изучать марксизм как теорию, открывающую новые возможности для интерпретации истории материальной культуры20.

Некоторые исследователи считают, что отказ от позитивистского, по преимуществу фактографического изучения, характерного для дореволюционной археологической науки, и переход к концептуальному, социологическому осмыслению прошлого в 1920-е гг.- уже явный признак того, что советская историческая наука стоит выше, чем ее предшественница21. Оппоненты такого подхода, в свою очередь, указывают, что теоретизирование без крепкого фактического фундамента для науки бесполезно и даже вредно22. Да и современные специалисты по истории археологической мысли показали, что отсутствие в дореволюционное время попыток теоретического осмысления материала является мифом23. Как бы то ни было, все же стоит признать тот факт, что археологи-марксисты 20-х гг., даже теоретизируя на ограниченном материале и зачастую уже с заранее заданными выводами, формировали вкус к концептуальному подходу в исследованиях, что нередко давало свои результаты.

Революция, окончательно отделившая науку от религии, благотворно сказалась на изучении древнейших периодов истории человечества. По авторитетному мнению А. А. Формозова: «Мешавшие сложению первобытной археологии в дореволюционной России библейские догмы были отвернуты, что и позволило совершить качественный скачок в познании начальных этапов истории»24.

Важнее оказались трансформации институциональные. Радикальная ломка существовавшей социальной и, как следствие, научно-организационной структуры привели к тому, что были сломаны многие препоны развития науки. Например, сложившаяся в дореволюционной России система степеней и званий не позволяла такому выдающему археологу, как В. А. Городцов, не окончившему университет, полноценно заниматься исследованиями и работать в высшей школе. Именно революция, а также последовавшие реорганизация высшего образования и отмена степеней, дали уже немолодому специалисту возможность внедрить свои идеи в академическую среду, создать собственную научную школу. Его типологический метод, активно используемый и поныне, получил самое широкое распространение как раз в 20-е гг.25

Перечисленные выше явления и тенденции заметно повлияли на среду профессиональных историков, создав ситуацию сосуществования двух профессиональных субкультур и стилей жизни. В последнее время штампом стало указание на сложность такого сосуществования. Многие подчеркивают, что два поколения жили как бы в параллельных мирах, не соприкасаясь друг с другом. Это не так. Своеобразное сотрудничество, где грань между собственно сотрудничеством и борьбой не всегда была отчетливой, продолжались на протяжении всех 20-х гг. Причем коллеги-соперники кое-чему учились друг у друга. «Красные профессора», в том числе и под руководством представителей «старой профессуры», осваивали не только марксистскую теорию, но и азы работы с первоисточниками. В свою очередь, молодые историки «старой школы» (прошу прощения за это неуклюжее словосочетание) изучали марксизм (например, Б. Д. Греков, С. В. Бахрушин, А. Е. Пресняков, В. И. Пичета и др.).

Но революция не только привела к существованию двух научных субкультур. В нормальных условиях научное сообщество представляет собой довольно жесткую иерархическую структуру. На вершине ее находятся мэтры, которые имеют множество учеников и пользуются непререкаемым авторитетом. Поскольку воспроизводство кадров происходило через университеты, то авторитетный историк мог наблюдать, как начинающие проходили путь от студента до магистра, а то и доктора. С одной стороны, это абсолют-

но нормальное положение дел. Мы знаем многочисленные примеры того, как старшие и авторитетные становились проводниками и покровителями начинающих в мире науки. Но существует и другая сторона медали. Иерархичность и субординация мешали, или во всяком случае не способствовали, продвижению идей, не вписывающихся в существующую научную традицию и канон. Система присвоения научных степеней, без которых невозможно было преподавать в университете, создавала действенный фильтр для чужеродных элементов. Можно вспомнить того же Покровского, не пожелавшего следовать ритуалам поведения и действующим концептуальным рамкам и оказавшегося в маргинальном положении. Отнюдь не случайно, что именно он стал едва ли не самым горячим сторонником отмены научных степеней после революции.

Проведенные после Октябрьской революции реформы позволили сломать существовавшую доселе иерархичность в исторической науке. Официальных авторитетов (правда, на короткий промежуток времени) не осталось, что создало атмосферу, когда начинающий историк активно спорил с уже признанными мэтрами. Причем выпускникам дореволюционных историко-филологических факультетов дискутировать со своими учителями было сложнее, поскольку они даже в советские годы оставались, пусть и неформально, частью иерархии учитель-ученик. Приведу один пример. В мае 1947 г. в Институте истории обсуждался доклад А. И. Яковлева о служилых людях начала XVШ в. В ходе обсуждения выступили уже авторитетные ученики Яковлева: Б. Б. Кафенгауз и А. А. Новосельский, учившиеся в дореволюционное время у него в Московском университете. «Он не согласился с оппонентами, и я думаю, что в его глазах мы все еще мальчики, едва вышедшие из Университета», - записал в дневнике Б. Б. Кафенгауз26.

Отнюдь не случайно, что концептуальный облик советской историографии был создан именно поколением 20-х гг. - М. В. Нечки-ной, А. М. Панкратовой, Б. А. Рыбаковым, А. Л. Сидоровым и др. Выросшие в атмосфере падения предыдущих кумиров и активных поисков новых решений научно-исторических проблем, они ощутили вкус к концептуальному осмыслению (хотя и в рамках действующей парадигмы) исторического про-

цесса. Да, у них были свои кумиры и мэтры, но их быстрое падение не позволяло системе законсервироваться, а культивировавшийся пафос революционного обновления придал процессу динамики.

Заметим, что поколение учеников перечисленных выше историков сформировалось уже в годы новой сложившейся иерархии, на вершине которой теперь находились вчерашние бунтари, что сильно мешало проявлению оригинальных подходов. Зачастую ученики самих Нечкиной, Сидорова, Рыбакова и др. только конкретизировали их концепции, так же как десятилетиями ранее ученики В. О. Ключевского уточняли его теорию русского исторического процесса. Авторитет и административный вес учителей психологически давили и мешали даже предположить, что есть другие пути решения проблем. Вероятно, с этим можно связать кризис советской исторической науки, наступивший в 80-е гг., а не только с консервирующей идеологической политикой партии.

Итак, 1920-е гг. - время неоднозначных явлений, в основном вызванных социально-политическими факторами. В этом смысле данный период - прекрасный объект для изучения влияния общественных катаклизмов на развитие исторической науки. Противоречивое время создало столь же противоречивую картину состояния исторической науки, где многочисленные процессы, редко поддающиеся однозначному истолкованию, тесно переплетались.

В заключение хотелось бы отметить, что многие явления, нашедшие развитие в 20-е гг. в советской исторической науке, вполне вписывались в общемировые тенденции. Например, расцвет краеведения и региональной истории наблюдался по всему миру именно в это время, хотя это и связывают с антиколониальным движением. Усиливающийся акцент на социально-экономической истории и материальной культуре - тоже явление общемировое, так же как и возросший интерес к истории революций и рабочего движения. В этом смысле советская историческая наука отражала в специфической форме основные процессы, проходившие в глобальной историографии. Таким образом, нельзя рассматривать это время только как эпоху упущенных возможностей и краха блестящего наследия дореволюционной исторической науки. Необходимо внимательно, с привлечением

архивных материалов, которые в большинстве своем лежат практически нетронутыми27, изучать данный период.

Примечания

1 Дмитриев, А. «Академический марксизм» 1920-1930-х гг. и история Академии : случай А. Н. Шебунина // Новое лит. обозрение. 2002. № 54. С. 21.

2 Сидоров, А. В. Марксистская историографическая мысль 20-х гг. М. ; Симферополь, 1998. С. 26.

3 Метель, О. В. «Отвергнутая классика». Советская историография первоначального христианства сквозь призму идейных влияний // Исторический ежегодник. 2012 : сб. науч. тр. Новосибирск, 2012. С. 22.

4 Так, по аналогии с высокообразованными китайскими чиновниками, известный историк Фр. Рингер называл представителей немецкого академического истеблишмента конца XIX - первой трети XX в.

5 Сахаров, А. М. О некоторых методологических вопросах на XIV Международной конгрессе исторических наук (заметки делегата) // Сахаров, А. М. Методология истории и историография. М., 1981. С. 39.

6 Чернобаев, А. А. Михаил Николаевич Покровский // Историки России. Биографии. М., 2001. С. 453.

7 Тихонов, В. В. Историк «старой школы» : (Научная биография Б. И. Сыромятникова). Pisa, 2008. С. 31.

8 О нем см.: Волобуев, О. В. Н. А. Рожков : историк и общественный деятель. М., 2012.

9 См.: Каравашкин, А. В. Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности / А. В. Каравашкин, А. Л. Юрганов. М., 2003.

10 Долгова, Е. А. Споры о методе в российской исторической науке в 1920-е годы // Вестн. Рос. гос. гуманитар. ун-та. Сер. «Политология. Социально-коммуникативные науки». 2013. № 1. С. 166-172.

11 Рингер, Ф. Закат немецких мандаринов. Академическое сообщество в Германии, 1890-1933. М., 2008. С. 304.

12 Готье, Ю. В. Мои заметки // Вопр. истории. 1991. № 8-9. С. 156.

13 Хорхордина, Т. И. Российская наука об архивах. История. Теория. Люди. М., 2003. С. 388.

14 Тихонов, В. В. Московские историки первой половины XX века : научное творчество Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского, А. И. Яковлева и С. В. Бахрушина. М., 2012. С. 227.

15 Шмидт, С. О. Краеведение в научной и общественной жизни России 1920-х годов // Шмидт, С. О. Памятники письменности в культуре познания истории России. Т. 2. От Карамзина до «арбатства» Окуджавы. Кн. 1. М., 2009. С. 132.

16 Фролов, Э. Д. Русская наука об античности. Историографические очерки. 2-е изд. СПб., 2006. С. 441.

17 Медведев, И. П. Петербургское византиноведение. Страницы истории. СПб., 2006. С.192-214.

18 Лаптева, Л. П. История славяноведения в России в конце XIX - первой трети XX в. М., 2012.С. 811.

19 Об этом см.: Антонова, К. А. Мы - востоковеды! // «В России надо жить долго» : памяти К. А. Антоновой (1910-2007). М., 2010. С. 39-41; Становление отечественной африканистики. 1920-е - начало 1960-х. М., 2003.

20 Формозов, А. А. Русские археологи в период тоталитаризма. Историографические очерки. 2-е изд. М., 2006.

21 Клейн, Л. С. Феномен советской археологии. СПб., 1993.

22 Формозов, А. А. О книге Л. С. Клейна «Феномен советской археологии» и о самом феномене // Рос. археология. 1995. № 3. С. 225228.

23 Платонова, Н. И. История археологической мысли в России. Вторая половина XIX - первая четверть XX века. СПб., 2010. С. 31, 112165 и др.

24 Формозов, А. А. Русские археологи в период тоталитаризма. С. 43.

25 Платонова, Н. И. История археологической мысли в России. С. 202.

26 Архив Российской академии наук. Ф. 1580 (Б. Б. Кафенгауз). Оп. 2. Ед. хр. 43. Л. 19.

27 Например, исследователи практически не используют богатейший архив Коммунистической академии ЦИК СССР: Козлов, Б. И. Коммунистическая академия ЦИК СССР (1918-1936) : материалы к социальной истории / Б. И. Козлов, Г. А. Савина. Вып. 1. М., 2008.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.