CC BY
30
9. Там же. С. 208.
10. Там же. С. 193.
11. Там же. С. 193.
12. Там же. С. 172.
13. Там же. С. 176.
14. Там же. С. 193.
J. DAVIDOV'S HISTORICAL PROSE DURING 1980th — 2000th: GENRE-STYLE DOMINANTS
A.V. Sidorov
Jury Vladimirovich Davidov (1924—2002) is a former Stalin political prisoner. As a rule, J. Davidov draws scientists' attention only in connection with the review of the historical prose of the end of XX c. To a greater extend, literary critics (N.M. Schedrin, A.G. Kovalenko, T. Koljadich) interest themselves in J.Davidov's name and his most known historical novels («The Deaf Time of Autumn Fall of the Leaves» «Best seller») alongside with a number of other authors. Till now the system analysis of historical works by J. Davidov has not been carried out. Such an approach would allow to give guidance to a writer's creative search within the framework of Russian historical prose of the last third 20th c, and to reveal evolution and dynamics of the historical genre form in a modern literary process.
© 2008 г.
О.Н. Макаренко
ИСТОКИ ФИЛОСОФСКИХ ИДЕЙ И СПОСОБЫ ИХ ВЫРАЖЕНИЯ В ТРИЛОГИИ Т. СТОППАРДА «БЕРЕГ УТОПИИ»
Самое яркое и знаменательное событие этого театрального сезона в России — это, несомненно, постановка Российским Академическим Молодежным Театром знаменитой трилогии Т. Стоппарда «Берег утопии» (2001). Несмотря на то, что пьесе всего 6 лет, она уже стала известной во всем мире. Её поставили на лучших сценических площадках в Америке, Англии; наградили семью премиями «Tony» (самая престижная западная театральная премия), а её создателя одарили титулом «знаток русской культуры и истории первой половины XIX века». Этого титула английский драматург действительно достоин: перед тем, как приступить к созданию пьесы, он в течение пяти лет изучал труды русских классиков (Герцена, Белинского, Тургенева, Огарева), их письма, и критические статьи, написанные о них западными исследователями. Главной же книгой, которая стала источником вдохновения для драматурга, оказалась работа лучшего западного знатока русской культуры и истории сэра Исайи Берлина «Русские мыслители»1.
Пьеса «Берег утопии» охватывает довольно внушительный период времени — тридцать пять лет (с 1833 по 1868 год). Её главные действующие лица — выдающие деятели не только того времени, но и русской истории в целом — А. Герцен, В. Белинский, М. Бакунин, И. Тургенев, и др.
В эпоху, о которой идет речь, в сознании молодой России господствовали Гегель и гегельянство. Со всем имевшимся у них моральным пылом эмансипированные юноши уверовали в свой долг с головой погрузиться в гегелевскую философию. Гегель был великим освободителем новейшего времени, а посему каждому предписывалось в любом жизненном шаге, будь он шагом частного лица или писателя, воплощать истину, почерпнутую у германского пророка. Эту мысль, в характерном ироничном тоне, переносит в пьесу английский драматург:
Герцен. Я познакомился с ним (с Бакуниным) на благотворительном балу, где поднимались бокалы за гегелевские категории. «За сущность», «за Идею»... Шесть лет тому назад, когда я отправлялся в ссылку, Гегеля почти не упоминали. А теперь шнурки нельзя купить, чтобы приказчик не спросил твоего мнения о Бытии в Себе2.
Эта преданность легко прослеживается в пламенной словесности тех лет, и, прежде всего, в литературной переписке. Для иллюстрации приведём несколько иронических пассажей из «Былого и Дум» А. Герцена, написанных в ту пору, когда он, оглядываясь на прошедшее, воскрешал в памяти атмосферу своей юности. Картина, которую рисует великий русский писатель, несколько утрированна, порой даже карикатурна, но, тем не менее, замечательна, и прекрасно передаёт дух времени. Итак, Герцен рассуждает о судьбе занесенной в Россию гегелевской философии:
«...Нет параграфа во всех трёх частях «Логики», в двух «Эстетики», «Энциклопедии» и проч., который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей. Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении «перехватывающего духа», принимали за обиды мнения об «абсолютной личности и о её по себе бытии». Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах, немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывалось, зачитывались до дыр, до пятен, да падения листов в несколько дней.
[] если бы они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейской и Моховой, как их читали и как их покупали.
.Я имею право это сказать, потому что, увлеченный тогдашним потоком, я сам писал точно так же да ещё удивлялся, что известный астроном Перево-щиков называл это «птичьим языком». Никто в те времена не отрекся бы от подобной фразы: «Конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя,
потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу об-
3
разного сознания в красоте» .
Иронические сентенции А.Герцена, столь близкие его последователю Т. Стоппарду, прекрасно показывают ту взвинченную интеллектуальную атмосферу, в которой жили и которой дышали будущие великие мыслители.
Английский драматург, в свою очередь, доводит накаленную немецким
идеализмом обстановку до абсурда. Его целиком анархичный персонаж-бунтарь Михаил Бакунин ругается с родителями, отказывается от них и бросает родовое гнездо только потому, что они — люди прошлого века — не воспринимают, не понимают и не разделяют идей «Абсолютного Духа» и «Трансцендентального Идеализма»:
Михаил. Сельское хозяйство? Да я скорее удавлюсь, чем буду изучать сельское хозяйство. А вот после трёх лет в Берлине меня могут сделать профессором. Я к этому готов. С Фихте меня занесло — признаю, Фихте хотел избавиться от объективной реальности, но Гегель показал, что реальность нельзя игнорировать, понимаешь, отец.
Александр. Ты просто сменил волынку. Всё это, может быть, и подходит Робеспьеру — быть редактором ежемесячного Московского пустомели, я его поздравляю, первый русский интеллектуал из среднего класса, но у дворянина есть свой долг — заниматься поместьем.
Михаил. Мой долг — это самовыражение. От меня зависит будущее философии4.
Несомненно, эту фразу о долге, которую произносит Михаил Бакунин, Стоппрад позаимствовал у И. Берлина, западного философа, историка идей, которые он изложил в своей книге «Русские мыслители». В одной из своих статей, посвященных, в частности, рождению русской интеллигенции5, Берлин описал, как русские мыслители увлекались западной, немецкой философией, и какое влияние она на них оказала. В частности, увлеченные пламенными призывами к человеку жертвовать собой ради идеалов, они предполагали, что: «Долг человека — постигнуть основу, «ход», принцип всеобщей жизни, иными словами, проникнуть в душу мира (богословское и мистическое понятие, облаченное питомцами Шеллинга и Гегеля в рационалистскую терминологию), уяснить скрытый, «внутренний» строй мироздания, понять свое место в нем и действовать в согласии с этим. Задача философа — прозревать ход истории, её, выражаясь более туманным языком, «Идею» и различать пути человечества»6. Подтверждение и выражение этих слов находим в трилогии Т.Стоппарда. персонаж пьесы, Михаил Бакунин, приехавший домой, пытается объяснить сестре Татьяне, насколько далеко их тихий деревенский уголок Премухино оказался от прогрессивных идей Европы:
Михаил. Тата, Тата, неужели ты не понимаешь. Близится рассвет! В Германии солнце уже высоко. Это только мы в бедной отсталой России последние узнаем о великом открытии века! Жизнь духа — единственная реальность: наше обыденное существование — лишь препятствие, мешающее нам воспарить к Универсальной идее, где все мы соединимся с Абсолютом. Понимаешь?»'.
Чуть позже Михаил Бакунин доказывает значительность немецкой философии своей подруге — Натали Беер — девушке, несомненно, далекой от гегельянства, и посещающей философский кружок ради забавы и ради поиска очередного кавалера:
Михаил. Натали, ты даешь мне веру в себя. Если хочешь знать, Шеллинг сам не понимает всего значения своей философии. Возвыситься до Общей идеи — значит дать волю нашей природной страсти.
За этой патетической пламенной речью следует не менее пламенный поцелуй — Натали буквально набрасывается на Михаила, тем самым прерывая его сумбурные философские высказывания.
Отметим, что английский драматург не раз показывает в пьесе пылкую увлеченность своих персонажей идеями, описанными французскими и немецкими философами. Он вкладывает в уста своим героям самые серьезные реплики, полные высоких благородных слов и научных терминов. И, как того и следовало ожидать, «высокопарная» лексика персонажей, перемешанная с любовными переживаниями и бытовыми проблемами, вызывает комический эффект и улыбку читателя. Подобная сцена встречается в первой части, действие I: Николай Станкевич приехал в гости в поместье к Бакуниным. Вместе с Михаилом они разбирают книги и разговаривают о философии. Николай, увлеченный идеями Шеллинга, пытается привить их своему новому другу — Михаилу:
Станкевич. Бог в понимании Шеллинга, — это космос, единство природы, которое пробивается к сознанию, и человек — первая победа на этом пути, животные дышат ему в затылок, овощи несколько отстают, а камням пока ещё нечем похвастаться. Как в это поверить? Представь, что это — стихи или живопись. Искусство не должно быть верно, как теорема. Оно может быть правдиво иначе. Его правда заключается в том, что во всем есть смысл и в человеке этот смысл становится очевидным...[] Внешний мир лишен смысла
9
помимо моего восприятия .
Далее уверенный оратор начинает краснеть и заикаться, поскольку он видит в беседке напротив Любовь Бакунину, в которую влюблен. Он не может оторвать от неё взгляда и одновременно приходит в сильное смущение, как видит, что девушка поднимается с кресла и направляется к ним. Тут его речь лишается абстрактных понятий и приобретает личную конкретику:
Станкевич: Внешний мир лишен смысла помимо моего восприятия. (Останавливается, чтобы заглянуть в окно). Я смотрю в окно. Сад. Деревья. Трава. Девушка в кресле читает книгу. Я думаю: кресло. Значит, она сидит. Я думаю — книга. Значит, она читает. Теперь девушка поправляет волосы...[] О Боже мой, она идет сюда! (Нервно). Она сейчас зайдет! Послушай, тебе лучше остаться! Куда же ты?
Михаил: Меня все равно отец ищет... (Мрачно). Мне пришлось просить его расплатиться с кое-какими долгами, которые остались у меня в мире видимой реальности, так что теперь он занят тем, что ищет мне место. [] Никому, кажется, нет дела до того, что мы со Станкевичем ведем смертный бой с материальными силами во имя объединения нашего духа с Мировым разумом — а завтра он должен ехать в Москву!10
Диалоги Бакунина и Станкевича — друзей, которых объединило учение Шеллинга, постоянно говорят об универсальных идеях немецких мыслителей. И, как того и следовало ожидать, в процессе обмена мнениями часто происходит смена приоритетов — ведущим философом становится то Шеллинг, то Кант, то Фихте:
Михаил. В артиллерии трудно заниматься ввиду громких взрывов, являющихся неотъемлемой частью артиллерийской жизни. «Система трансценде-тального идеализма» плохо известна в армии.
Станкевич. Вы читаете Шеллинга!
Михаил. Разумеется! Вы видите перед собой искру неделимого созидания, лишь одно мгновение в вечной борьбе, которую ведет стремящаяся к сознанию природа.
Станкевич. Вы обязаны прочесть Канта. Мы все кантианцы, включая Шеллинга.
Михаил. Пойдемте! Люба! . Как видишь, я познакомился со Станкевичем. Мы идем говорить о Канте. Кант — наш человек. Ох, сколько времени я потратил впустую! Но с этого момента.11
Перед тем, как стать адептом кантианства и отречься от Шеллинга, непостоянный Бакунин увлекается Фихте:
Михаил. Ты читала мою статью? Меня ввел в заблуждение Шеллинг. Он пытался сделать наше Я частью природы — но теперь Фихте объяснил, что природа — это просто вне-Я! Кроме моего Я вообще ничего не существует12. И.Берлин в своей статье «Рождение русской интеллигенции» справедливо замечает, что русских мыслителей, о которых он ведёт речь (А.Герцен, М.Баку-нин, В.Белинский, Н.Станкевич), освободили великие немецкие метафизики. Они сняли с них цепи, во-первых, догм православной церкви, а во-вторых, — сухих, рационалистических формул XVIII века, не столько отвергнутых, сколько дискредитированных крушением Французской революции. То, что внесли в их жизнь Фихте, Гегель и Шеллинг вместе с их бесчисленными популяризаторами и толкователями, было своего рода конспектом новой религии. Под воздействием этой новой системы мыслительных координат сложилось, среди прочего, и российское понимание литературы13. Тут стоит отметить, что самый известный литературный критик тех лет, В.Г.Белинский, также не избежал влияния немецких философов. В конце 30-ых годов его статьи насыщены страстным, фанатичным, неоплатоническим эстетизмом, заимствованным им у Шеллинга, с которым, в свою очередь, Белинского познакомили Станкевич и Бакунин. Чуть позже, почти через 10 лет, критик ценой сильнейших душевных страданий обращается в гегелианский квиетизм. Эту смену взглядов Т.Стоп-пард также иронично преподносит читателю. В сцене, датированной апрелем 1838 года, когда Бакунин приходит в очередной раз просить взаймы денег у нищего Белинского, живущего на более чем скромные доходы от работы в литературном журнале, между персонажами происходит спор, в ходе которого будущий великий критик признается в «гегелианском прозрении»:
Белинский. Я был как во сне. Но от реальности не уйдешь. Все существующее разумно, все разумное существует! Я не могу тебе передать, что со мной случилось, когда я прочитал эти слова у Гегеля. Меня будто бы сменили с поста, на котором я из последних сил охранял человечество. Я ухватил смысл взлета и падения империй, никчемность своих мучительных переживаний о собственной жизни. Реальность! Я повторяю это слово каждый вечер, ложась спать, и каждое утро, когда просыпаюсь. И наша с тобой реальность, Бакунин, состоит в том, я являюсь редактором «Московского наблюдателя», а ты — его автором. Разумеется, ты можешь и дальше присылать
14
свои статьи в редакцию, я их внимательно рассмотрю .
Тем самым Белинский имел в виду, что денег он своему товарищу не даст.
На что Бакунин, с присущим им негодованием и нетерпимостью отвечает:
Бакунин. Боже, вокруг меня одни эгоисты! Получается, что Гегель существовал ради того, чтобы наш Белинский мог спокойно спать?! И чтобы этот писака, считающий каждую копейку, мог пропищать мне в лицо «Реальность!», когда мой дух томится в цепях; когда весь мир будто сговорился против меня с этим сельским хозяйством и ... О Господи, я должен уехать в Берлин! В этом единственный смысл моей жизни! Где мой избавитель? Неужели никто не понимает, что будущее философии в России зависит от нескольких несчастных рублей, которые мне нужно дать в долг? Вы ещё увидите! Я вам всем покажу!... (Сгрохотом выкатывается из комнаты. Слышно, как он спотыкается и что-то кричит, спускаясь по ступенькам.)1.
Бакунин все же находит деньги. Неожиданным «источником дохода» для него становится А.Герцен, с которым он знакомится позже. Герцен оказывается единственным, кто приехал в порт провожать Бакунина на корабль.
Отметим, что автор пьесы «Берег утопии» заимствует у И.Берлина не только философские метания и дух атмосферы, царящей среди молодежи начала XIX века, но и понятие «интеллигенция», которое они породили. Это слово впервые появляется у Стоппарда в третьей части трилогии («Кораблекрушение») в первом действии, когда Огарев, Герцен, Грановский, Тургенев и Кетчер летом 1845 года отдыхают на даче в Соколово. Начало этого действия примечательно тем, что Стоппард описывает в нём столкновение представителей двух в то время основных движения — западников и славянофилов. К первым относятся, естественно, все указанные ранее персоналии, а ко второй — Аксаков, который неожиданно врывается в тихую семейную обстановку Соколова и во всеуслышание официально объявляет, что порывает все отношения с присутствующими: Аксаков. (Говорит с официальным видом). Я хотел сказать вам лично, что все отношения между нами кончены. Жаль, но делать нечего. Вы, конечно же, понимаете, что мы более не можем встречаться по-дружески. Я хотел пожать вам руку и проститься16.
Стоит отметить, что Аксаков, согласно авторской ремарке, одет в русском национальном стиле: на нём пестрая косоворотка и штаны, заправленные в высокие грубые сапоги, а волосы перевязаны веревкой, на манер того, как это делали русские крестьяне. Поначалу складывается ощущение, что на нём яркий театральный костюм. Своим видом и вызывающе официальным спичем Аксаков хочет показать презрение к западникам, среди которых его друзья, и, как он дает понять, бывшие друзья. Присутствующие, естественно, шокированы нарядом гостя и не скрывают своего удивления:
Огарев. Аксаков, чего это ты так нарядился?
Аксаков. (рассерженно поворачивается). Потому что я горжусь тем, что я — русский!
17
Огарев. Но люди думают, что ты — перс17.
Эта реплика вызывает смех у всех присутствующих (в том числе, и у сидящих в зрительном зале). Далее рассерженный славянофил начинает излагать свою позицию всем присутствующим, называя их «якобинцами» и «немецкими сентименталистами», обвиняя их в том, что они отвернулись от собственного народа, людей, «которые сто пятьдесят лет тому назад были отброшены Петром
Великим Западником». Францию Аксаков называет «нравственной помойкой», где можно опубликовать всё, что угодно; западную модель — «буржуазной монархией для обывателей и спекулянтов»; а идеи своих друзей — «социалистической утопией». Его несколько раз перебиваю, на что он становится ещё более агрессивным и в итоге резюмирует:
Аксаков. Нужно воссоединиться с простым народом, от которого мы оторвались, когда стали носить шелковые панталоны и пудрить парики. Мы ещё можем пройти свой русский путь развития, не испорченный Возрождением. Может быть, наше призвание — объединить все славянские народы и вывести Европу на верный путь. Это будет век России.
Кетчер. Ты забыл про нашу собственную астрономию, неиспорченную
18
Коперником18.
Дискуссию прерывает Герцен. Он со свойственным ему спокойствием унимает бунтаря и возражает ему, что до Петра в России не было культуры, и что жизнь была отвратительна, а церковь с царедворцами и крепостничеством не приведут страну к расцвету:
Герцен. Такая страна никогда не увидит света, если мы махнём на неё рукой. А свет — вон там. (Указывает). На Западе. (Указывает в противоположном направлении). А тут его нет19.
На этом Аксаков умолкает, разворачивается и, напоследок простившись с друзьями, уходит. После чего дискуссия между действующими лицами переходит в более мирное русло, и её действующие лица они приходят к выводу, что являются представителями одной и той же силы:
Герцен. Неудивительно, что Европа смотрит на нас как на варварскую орду у своих ворот. Огромная страна, которая вмещает и оленеводов, и погонщиков верблюдов, и ныряльщиков за жемчугом. И ни одного оригинального философа. Ни единого вклада в мировую политическую мысль.
Кетчер. Есть! Один! Интеллигенция!
Грановский. Это что такое?
Кетчер. То новое слово, о котором говорил.
Огарев. Ужасное слово.
Кетчер. Согласен. Зато наше собственное, российский дебют в словарях. Герцен. Что же оно означает?
Кетчер. Оно означает нас. Исключительно российский феномен. Интеллектуальная оппозиция, воспринимаемая как общественная сила.
Огарев. И Аксаков — интеллигенция?
20
Кетчер. В этом вся тонкость — мы не обязаны соглашаться друг с другом20. Все значимые моменты приведенной выше сцены можно найти в статье И. Берлина «Рождение русской интеллигенции». В самом начале своего труда исследователь дает собственную трактовку понятию, о котором идет речь: «Интеллигенция — русское слово, оно придумано в XIX веке и обрело с тех пор общемировое значение. Сам же феномен со всеми его историческими, в полном смысле слова — революционными, последствиями, по-моему, представляет собой наиболее значительный и ни с чем другим не сравнимый вклад России в социальную динамику». Итак, Стоппард, ориентируясь на авторитет Берлина, вкладывает в уста своим героям мысль, что интеллигенция — исконно русское
слово, и является несомненным вкладом в мировую историю. Кроме того, Берлин отмечает, что не следует путать интеллигенцию с интеллектуалами: «Принадлежащие к первой считают, что связаны не просто интересами и идеями;
они видят себя посвященными в некий орден, как бы пастырями в миру, назна-
21
ченными нести особое понимание жизни, своего рода новое евангелие»21. Продолжение этой мысли также находим у Стоппарада: и Герцен, и Аксаков — представители интеллигенции; и, хотя и не согласны друг с другом по ключевому вопросу, ощущают всю важность своей позиции и свою важную роль в решении этого вопроса.
Вышеприведенные цитаты и сравнения позволяют сделать вывод, что английский драматург Т. Стоппард при написании трилогии «Берег Утопии» ориентировался на труды западного исследователя И. Берлина. Из его статей и книг Стоппард переносит в пьесу философские идеи (Гегеля, Фихте, Канте и Шеллинга), которыми увлекались великие мыслители начала XIX в. (А. Герцен, М. Бакунин, В. Белинский, Н. Станкевич) и показывает, каким образом они следовали идеям философов (метания Бакунина, стойкость взглядов Станкевича, «прозрение» Белинского, здоровый сарказм Герцена), добиваясь, тем самым комического эффекта.
Стоппард также заимствует у Берлина мысль, согласно которой слово «интеллигенция» является исключительно русским понятием, которое зародилось в начале XIX века — в кругу тех людей, которые являются действующими лицами пьесы «Берег Утопии».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Berlin Isaiah Russian Thinkers. Penguin Books. London 1981.
2. Стоппард Т. Берег Утопии: Драматическая трилогия. М., 2006. С. 152.
3. Герцен А.И. Былое и думы. Ч. IV. С. 12.
4. Стоппард. Ук. соч. С. 71-72.
5. Берлин. И. Рождение русской интеллигенции // ВЛ. 1993. № 6. С. 188—212.
6. Берлин И. История свободы. Россия. М., 2001. С. 14.
7. Стоппард. Ук. соч. С. 18.
8. Там же. С. 117-118.
9. Там же. С. 30-31.
10. Там же. С. 33.
11. Там же. С. 110.
12. Там же. С. 43.
13. Берлин И. История свободы. Россия. М., 2001. С. 23.
14. Стоппард. Ук. соч. С. 149-150.
15. Там же. С. 150.
16. Там же. С. 187.
17. Там же. С. 190.
18. Там же. С. 190-191.
19. Там же. С. 191.
20. Там же. С. 193.
21. Берлин. Ук. соч. С. 9.
SOURCES OF PHILOSOPHICAL IDEAS AND WAYS OF THEIR EXPRESSION IN TRILOGY «COAST OF UTOPIA» BY T. STOPPARD
О.N. Makarenko
The article aims at researching the biography of the philosophic ideas in the trilogy of the famous English playwright Thomas Stoppard «The coast of Utopia». The author shows the way the philosophic ideas of the main characters (A. Herzen, M. Bakunin, N. Stankevich, V. Belinsky) are expressed in the text. Deriding their passionate love for German philosophic ideas Stoppard step by step makes clear the transformation in their philosophic preferences thus aiming at creating a comic effect.
© 2008 г.
Е.В. Макарова
«ПОСЛЕДНИЕ» ГЕРОИ ИСТОРИЧЕСКИХ РОМАНОВ ЭДВАРДА БУЛВЕР-ЛИТТОНА
Перу английского драматурга и романиста XIX века Эдварда Булвер-Литто-на (1803-1873) принадлежат исторические романы «Девере», «Последние дни Помпеи», «Лейла, или осада Гренады», «Кальдерон, придворный», «Занони», «Павсаний, спартанец». В рассматриваемых в данной статье произведениях — «Риенци, последний из римских трибунов», «Последний барон», «Гарольд, последний из саксонских королей», — полностью воплотилась концепция исторического романа писателя: изображение реальных исторических событий, послуживших переломным моментом в ходе истории; изображение действительных исторических лиц, сыгравших определенную роль в этих событиях. Сюжетом он избирает не только судьбу отдельных героев, но и судьбу всего государства, судьбу нации. «Последними» автор называет своих любимых героев, повлиявших на судьбы целых народов.
Роман «Риенци, последний из римских трибунов» (1835) освещает не только масштабные, значительные события, труднейший и трагический период в истории Рима, впервые исторический роман посвящен событиям, произошедшим в Риме в 1347 году, и концентрируется вокруг народного движения и его вождя — Кола ди Риенци.
Автор стремится к максимальной точности, представив в романе обстоятельный исторический обзор, т.к. он читал в подлиннике исторические материалы о римском трибуне и сенаторе.
Хронологическая последовательность соблюдается не только при описании событий. Автор подчиняет ей и эволюцию характера героя, показывает, как на разных этапах и под влиянием каких причин менялся этот сложный характер. Рядовой гражданин, ученый, любящий муж и нежный семьянин, народный
