CC BY
41ОБРАЗ - МОТИВ - ХРОНОТОП - ЖАНР
И. С. ЮХНОВА
(Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н. И. Лобачевского, Россия, Нижний Новгород)
УДК 821.161.1-31 (Лермонтов М. Ю.) ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ В ТВОРЧЕСТВЕ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
Аннотация. В статье раскрываются формы иррационального в творчестве М. Ю. Лермонтова. Объектом исследования стали прозаические произведения: романы «Вадим», «Герой нашего времени», повесть «Штосс», так как в них предметом художественного изображения становятся процессы внутренней жизни. Показывается, что в литературоведении под иррациональным понимают, во-первых, фантастическое, во-вторых, бессознательное. Высказывается мысль, что творчество Лермонтова дает основания для четкого разграничения разных форм иррационального. В случае, когда иррациональное выступает как бессознательное, изображаются процессы внутренней жизни героев, их особые состояния: погружение в мечту, воспоминания, пребывание между сном и явью. Для таких ситуаций характерен ряд устойчивых признаков: пограничный локус, обостренное восприятие звука, фиксация физиологических состояний, воссоздание картин прошлого, приметы балладного мира. Иррациональное как фантастическое точнее определить понятием «ирреальное». Само же фантастическое у Лермонтова таково, что даже реалистические мотивировки не опровергают его действительности; это некий параллельный мир, с которым герой вступает в особые коммуникативные отношения. Автор статьи оспаривает традиционное представление о функции фантастического элемента в «Штоссе» - ранее фантастическое рассматривали как иносказание. Показано, что и в быту Лермонтов проявлял особый интерес к аномальным, таинственным явлениям, пытался найти им логические объяснения. Охарактеризован Лермонтов как мистификатор.
Ключевые слова: иррациональное; фантастическое; бессознательное; психологизм; русская литература; русские писатели; литературное творчество; романы; повести.
Термин «иррациональное» в современных литературоведческих исследованиях употребляется в нескольких смыслах: во-первых, под «иррациональным» понимается фантастическое, сверхъестественное -
© Юхнова И. С., 2018
то есть нереальное; во-вторых, все, что входит в сферу бессознательного (ощущения, видения, сны, предчувствия)1. То есть под иррациональным понимается необъяснимое с точки зрения разума: это и присутствие «иных» миров, иных форм бытия в повседневной жизни человека и взаимодействие его с ними, но также и всё относящееся к сфере человеческой психики2.
Понимание иррационального как фантастического / мистического доминирует в исследованиях творчества тех писателей, в основе художественной картины мира которых лежит двоемирие (прежде всего это литература романтизма, творчество Н. В. Гоголя, А. Грина, М. А. Булгакова и др.). Понимание иррационального как бессознательного - в работах о литературе второй половины Х1Х-ХХ вв. и прежде всего в исследованиях о психологической прозе [Рац 2011; Есентемирова 2017; Есентемирова 2016; Дитькова 2002; Тимошенко 2008; Стефанский 2007], становление которой в русской литературе связывают с творчеством Лермонтова. Именно он, как пишет
A. Б. Есин, «едва ли не впервые в русской литературе ... сосредоточил художественное внимание не на внешних, сюжетных, а на внутренних, психологических мотивировках человеческого поведения» [Есин 1988: 82]. Психологический стиль Лермонтова определяют как аналитический «по ведущему принципу изображения душевной жизни»: «Это значит, что любое внутреннее состояние Лермонтов умеет разложить на составляющие, разобрать в подробностях, любую мысль довести до логического конца» [Есин 1988: 68]. Уточнение важное, так как из него видно, что Лермонтов «разлагает» не только мысль, но и такие состояния, которые относятся к сфере иррационального, бессознательного, тем самым он обозначает сложное, диалектическое взаимодействие мысли и чувства.
Лермонтова всегда привлекали различные формы проявления мистического, иррационального в жизни. Об этом, в частности, пишет
B. Э. Вацуро. Именно особым вниманием к «сверхчувственному» и фантастическому он объясняет сближение Лермонтова и В. Ф. Одоевского в 1838-1841 гг., причем, как считает исследователь,
1 В литературоведческих словарях статьи, раскрывающей значение термина «иррациональное», нет. В словарях философских терминов иррациональное определяют как «лежащее за пределами досягаемости разума, недоступное постижению в рамках логического мышления, противоположное рациональному» [Мудрагей 2001: 218].
2 Иррациональное часто определяют от противного. Вот как это делает А. Куликов: «Категориально иррациональное противоположно рациональному как рассудочному, сознательному, логическому. Следовательно, иррациональное - это абсурдное, бессознательное, алогичное» [Куликов].
интерес этот был и «общемировоззренческого», и литературного плана [Вацуро 1979: 225]. На это же указывает Л. В. Рассказова в статье «К вопросу о «религиозных спорах» князя В. Ф. Одоевского и М. Ю. Лермонтова» [Рассказова 2018: 41-52].
Интерес Лермонтова к мистическому, необъяснимому, к странным совпадениям и сближениям подтверждается и мемуаристами. Это и жребий как форма принятия решения (достаточно вспомнить монету, которая определяет направление пути в последней поездке поэта к месту службы на Кавказе), и игры-мистификации. Об одной из них вспоминает А. Чарыков: «Михаил Юрьевич роздал нам по клочку бумаги и предложил написать по порядку все буквы и обозначить их цифрами; потом из этих цифр по соответствующим буквам составить какой-либо вопрос; приняв от нас эти вопросы, он уходил в особую комнату и спустя некоторое время выносил каждому ответ; и все ответы до того были удачны, что приводили нас в изумление. Любопытство наше и желание разгадать его секрет было сильно возбуждено, и, должно быть, по этому поводу он изложил нам целую теорию в довольно длинной речи, из которой, к сожалению, в моей памяти остались только вступительные слова, а именно, что между буквами и цифрами есть какая-то таинственная связь; потом упоминал что-то о высшей математике. Вообще же речь его имела характер мистический; говорил он очень увлекательно, серьезно; но подмечено было, что серьезность его речи как-то плохо гармонировала с коварной улыбкой, сверкавшей на его губах и в глазах» [Чарыков 1989: 319-320].
Примечательна деталь - Лермонтов пытается непонятное объяснить с помощью законов высшей математики - то есть обосновать, аргументировать его рационально, выстроив некую систему доказательств. Но сам стиль игры характерен для Лермонтова. Увлечь, обозначить тайну - а потом поселить сомнение. По сути, та же схема мистификации реализуется и в другой ситуации, когда Лермонтов «объявил, что прочитает <...> новый роман под заглавием "Штосс"» [Ростопчина 1989: 364] (об этом вечере сохранились воспоминания Е. П. Ростопчиной).
Таким образом, Лермонтова интересуют разные проявления таинственного, не поддающегося разумному объяснению в жизни - его привлекает иррациональное как феномен и постигает он его, не только привлекая «высшую математику», но и художественно. В его произведениях мы встречаем все формы иррационального: и как фантастические / мистические явления, как вторжение иного мира в мир человека («Штосс»), и как воссоздание тех моментов внутренней жизни героев, которые относятся к сфере бессознательного. Аналитический психоло-
гизм Лермонтова ориентирован на фиксацию и осмысление этой сферы человеческой психики. Иррациональное: предчувствия, предсказания, погруженность в мечты, состояния забытья, когда сознание балансирует между сном и явью, разного рода видения - то есть смутные, плохо вербализуемые и объясняемые разумом состояния и ощущения - являются значительной частью внутреннего мира героев Лермонтова. И если в «Вадиме» они изображались в авторском повествовании, то в «Герое нашего времени» и «Штоссе» становились предметом рефлексии героев, которые сами отмечали, фиксировали свои странные предчувствия, необъяснимые состояния, прислушивались к ним, совершали поступки под их влиянием.
Печорин в «Тамани» вовлекается в интригу с контрабандистами под воздействием внутренних иррациональных импульсов, а не разума, так как «ему вечно чудятся блуждающие огни тайны» [Грех-нёв 2004: 133]. Реплика десятника «...там нечисто» [Лермонтов 1957: 250], впечатление от слепого, собственные предубеждения1 порождают то чувство тревоги, которое не дает Печорину заснуть. Характерно, что сам Печорин указывает на аномальность своей бессонницы, когда упоминает о том, что сопровождающий его казак тут же «захрапел». Вот она - норма. Так и Печорин должен был погрузиться в сон после трех бессонных ночей в пути, но, как пишет он: «.я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами» [Лермонтов 1957: 251]. И это навязчивое видение вытеснит все остальные чувства, заставит забыть об усталости; «отправит» героя в его ночные странствия.
В «Княжне Мери» исходным импульсом также является мысль, промелькнувшая как бы мимоходом: «Я его [Грушницкого] также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать» [Лермонтов 1957: 263]. Уже
1 В этом отношении характерно признание Печорина: «Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство. Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям...» [Лермонтов 1957: 250-251]; «Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак!» [Лермонтов 1957: 250-251].
потом, когда около источника появятся две дамы и Печорин увидит интерес Грушницкого к княжне, он начнет аналитично и последовательно выстраивать план действий, а затем реализовывать разработанную им «систему». Но исходящим импульсом все же является это промелькнувшее чувство-мысль - «я его не люблю». Стоит отметить, что сам Печорин не раз будет задавать вопросы о мотивах своих действий: «.зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство?» [Лермонтов 1957: 293], «Из чего же я хлопочу? - Из зависти к Грушницкому?» [Лермонтов 1957: 293]. И сам же отвечает, что «он вовсе ее не заслуживает» [Лермонтов 1957: 293]. Но важен именно этот изначальный импульс - то предчувствие, предвидение, которое потом и осуществится. Безусловно, оно рождалось постепенно, формировалось исподволь и является результатом жизненных наблюдений и опыта общения с Грушницким и людьми такого типа. В момент встречи эта мысль оформилась, явилась как озарение, как «найденное слово». То, что копилось, откладывалось в сознании, в момент встречи с Грушницким вдруг обрело словесную оболочку, выстроилось в некую направляющую поступки героя идею.
В «Штоссе» действия Лугина также определяются странными обстоятельствами: «Вот уже несколько дней, как я слышу голос. Кто-то твердит мне на ухо с утра до вечера - и как вы думаете - что? - адрес...» [Лермонтов 1957: 355].
Разумное объяснение Минской: «У вас кровь приливает к голове, и в ушах звенит» [Лермонтов 1957: 355] - игнорируется Лугиным, так как ничего не объясняет ему. А совет Минской, «как избавиться» от этого звукового наваждения, - «идти к Кокушкину мосту, отыскать этот номер.» [Лермонтов 1957: 355] - реализуется в действие.
Таким образом, иррациональное становится побудительным мотивом к действию, определяет сценарий жизненного поведения героя, влияет на его тактику в отношениях с другими людьми. Вместе с тем иррациональное не только направляет, но и ограничивает. Под влиянием иррациональных импульсов лермонтовские герои выстраивают свою систему ценностей, формируют свои «табу» и ограничения; по сути, иррациональное обозначает те пределы, за которые герой не перейдет. И в этом контексте важна вера Печорина в предсказания, точное предвидение того, как будут развиваться события, уже в момент их зарождения.
Признаний такого рода (то есть записей, фиксирующих предчувствия) в журнале Печорина множество: «Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее
приобретало бы такую власть, как надо мной: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее всё те же звуки; я глупо создан: ничего не забываю, ничего» [Лермонтов 1957: 273]; «Торжествуйте, друзья мои, торопитесь. .. вам недолго торжествовать! . . Как быть? у меня есть предчувствие. .. знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет. .. » [Лермонтов 1957: 292].
Но самое главное признание, многое определяющее в системе жизненных установок Печорина, следующее: « ... надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться - прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту.. . но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней? . . куда я себя готовлю? чего я жду от будущего? . . Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие... (выделено мной - И. Ю.) Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило: в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе.. . Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере я буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже» [Лермонтов 1957: 313-314].
Как видим, в основе всего у Печорина лежит страх смерти, несмотря на то, что он ее постоянно «дразнит»: то один на кабана идет, то ввязывается в историю с контрабандистами, то искушает судьбу на дуэли. Не случайно все споры, о которых герой упоминает на страницах своего дневника, так или иначе вращаются вокруг темы смерти. Один из таких споров сблизил Печорина с Вернером. Об этом же горячо рассуждают в офицерскому кругу и в «Фаталисте».
И еще один момент значим в этом признании Печорина - твердое убеждение в силе предсказания, в неизбежности воплощения произнесенного слова. Как реализуются все предчувствия Печорина, так осуществится и предсказанное гадалкой (и Печорин в этом нисколько не сомневается). Таким образом, жизнь перестает быть чем-то неизвестным, она уже заведомо прочитанная книга, а жизненный путь ведет к известному концу.
Что является следствием такой безотчетной веры в предсказание? Свобода поступка. Если суждена смерть от злой жены, то во всех остальных жизненных перипетиях: будь то суровые военные стычки,
тяжелые путешествия в неизведанные страны или мелкие житейские конфликты - человека не настигнет смерть. Знание своего конца и рождает ощущение абсолютной свободы.
Именно это убеждение и проверяет Печорин в «Фаталисте». Там также у истоков его действий лежит иррациональное, необъяснимое предчувствие: «Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись. Но несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его: я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться» [Лермонтов 1957: 341].
Как видим, Печориным движет не просто страсть к противоречиям, но соприкосновение с необъяснимым и иррациональным, которое через апелляцию к жизненному опыту («часто наблюдал.», «многие старые воины подтверждали.») получает статус точного, освещенного традицией, идущего от эмпирической реальности знания.
Еще одной из форм проявления иррационального в прозе Лермонтова является выпадение героя из реально-временного потока.
Это моменты, когда герой пребывает в состоянии странного забытья: внешний мир для него перестает существовать, зато его сознание переключается на внутренние картины, которые захватывают воображение. Это момент самосозерцания. По сути, Лермонтов воссоздает некие архаичные формы рефлексии, древние механизмы памяти1, когда они осуществляются не в форме слова, а в виде визуальных картин, зачастую почти не связанных между собой. Это состояния не рационального, не вербального (через слово) понимания себя, а через некий спонтанный поток ассоциаций и аналогий.
Таким даром выпадения из реальности обладают не все лермонтовские герои, а только натуры незаурядные, находящиеся в конфликте с собой, социумом, пребывающие в состоянии внутреннего борения, в пороговой, экзистенциальной ситуации. Это Печорин, постоянно ищущий смерти, идущий навстречу опасности. Вадим - отверженный маргинал, мститель, участник народного восстания.
1 Этому вопросу посвящена статья А. Н. Тетиор «М. Ю. Лермонтов: мышление, поведение и творчество». В ней, в частности, сделан такой вывод: «В соответствии с филогенезом мозга М. Ю. Лермонтову присущи черты, поддерживаемые древнейшими и древними отделами мозга» [Тетиор 2017: 92].
Такие ситуации имеют общую структуру, в них обозначается ряд повторяющихся мотивов. Во-первых, они возникают, когда герой находится наедине с собой, во-вторых, в характерных локусах, которые представляют собой некий рубеж, пограничье природных стихий.
В «Тамани» Печорин наутро после ночного происшествия с контрабандистами сидит у забора, завернувшись в бурку. Перед ним - море, в ритм движения которого он вовлекается и погружается в воспоминания: «.однообразный шум его [моря], подобный ропоту засыпающего города, напомнил мне старые годы, перенес мои мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я забылся...» [Лермонтов 1957: 254]. Переключение возникает через звуковую аналогию, когда сознание переходит некую зыбкую грань.
Несколько подобных эпизодов появляется в «Вадиме». Первый эпизод - герой в поле наблюдает за полетом бабочек. Второй - на чердаке погружен в свои переживания. Третий - на берегу реки у липы, источающей упоительный запах.
В-третьих, есть обязательное указание на то, что герой пребывает между сном и явью («постепенно его мысли становились туманнее...» [Лермонтов 1957: 22]). Именно в таком пограничном внутреннем состоянии внимание фиксируется на случайном, но знаковом предмете, явлении, которые и направляют ход мыслей, поток ассоциаций. Так, Вадим смотрит на лиловый колокольчик, наблюдает за полетом двух бабочек и постепенно начинает вспоминать похороны отца. Воспоминание - это ряд картин, в которых герой видит происходящее как бы со стороны, и в этом воспоминании особую роль играют не эмоции, переживаемые ребенком, а внешние детали: «.необитый гроб, поставленный на телеге, качался при каждом толчке; он с образом шел вперед... дьячок и священник сзади; они пели дрожащим голосом... и прохожие снимали шляпы... вот стали опускать в могилу, канат за-скрыпел, пыль взвилась...» [Лермонтов 1957: 22].
В-четвертых, Лермонтов обязательно фиксирует «физиологические» состояния и реакции как в момент перехода во внутреннее по-граничье, там и в момент выхода из него. Как правило, резкое переключение эмоций происходит из-за стороннего воздействия.
На эмоциональную тональность таких эпизодов влияют особые природные состояния: луна, порывы ветра, взволнованное море, река... - все это приметы балладного мира, который, как было замечено С. И. Ермоленко, раскрывается у Лермонтова «в неожиданных, непривычных измерениях, не просто соотносится с каким-то единичным фактом драматического разлада личности с окружающей действительностью. Это мир, обращенный к первооснове бытия, определяющей
сложные, загадочные перипетии судьбы человека, его предназначение, смысл человеческого существования в целом. Чудесное в лермонтовских балладах проявляется уже не в страшных, непостижимых событиях, угрожающих благополучию человека, <...> а в таких пограничных ситуациях, когда личности приоткрывается тайный смысл бытия, неясный для нее, пока она находится в плену житейской суеты [Ермоленко 1996: 352].
Таким образом, Лермонтов вырабатывает свои формы воссоздания пограничных состояний человеческой психики. Вместе с тем именно творчество Лермонтова дает основания для того, чтобы обозначить основания для разграничения иррационального как бессознательного и иррационального как фантастического, мистического (его в художественной системе Лермонтова точнее было бы определить как ирреальное). Этапной в этом отношении является повесть «Штосс», хотя инфернальные герои появляются и в поэме «Демон», и в стихотворениях «Дева Севера», «Морская царевна» и др. В «Штоссе» иной мир заявляет о себе не как вымышленный, условный, а как реальный, а в самом произведении отчетливо обозначены «зоны контакта» двух миров - то пограничье, в котором возможна коммуникация с «параллельной» реальностью.
Традиционный взгляд на фантастический сюжет в повести выразил Э. Э. Найдич. По его мнению, фантастическая сюжетная ситуация в повести выполняет чисто утилитарную функцию: она «позволяет Лермонтову не просто иносказательно (выделено мной - И. Ю.) выразить определенную идею (погоня художником за призрачным идеалом), но всесторонне раскрыть ее в движении, передать в сжатой художественной форме самую суть происходящих в жизни Лугина событий, которые приводят его к гибели» [Найдич 1994: 214]. Ту же мысль он высказывает еще раз, но в другой вариации: «У Лермонтова фантастическая ситуация не только лежит в основе повести, но и составляет ее сюжет. Бытовые, реальные описания в "Штосе" направлены на то, чтобы фантастический план воспринимался как иносказание и отражал определенную жизненную проблему» [Найдич 1994: 215-216]. При этом Э. Э. Найдич опровергает свое предыдущее суждение, когда пишет: «В "Штоссе" <...> реальное не снимает фантастики, действие развертывается сверхъестественно, но в лермонтовской повести на фантастику ложится главная сюжетная нагрузка. Это направление в XX веке нашло воплощение в творчестве Булгакова» [Найдич 1994: 216] или «В "Штосе" откровенно господствует "сверхъестественный" фантастический элемент» [Найдич 1994: 213]. Именно эти наблюдения более точно передают суть фантастического у Лермонтова, которое в его
художественной системе не является иносказанием. Более того, даже «двойные мотивировки» сверхъестественного в «Штоссе» не опровергают реальности иного мира, с которым вступает в контакт Лугин. Инобытие существует не как порождение расстроенного болезнью воображения героя, а как другая реальность; квартира в Столярном переулке становится тем местом, где и происходит встреча представителей двух миров. И ни одна реалия фантастического мира не возникает из ничего, из пустоты. Слова, предметы, звуки, впечатления, находящиеся в «нехорошей квартире», являются знаками инобытия, представители которого «оживают», материализуются из явлений и предметов вещного мира, окружающего Лугина. Портрет, обнаруженный Луги-ным в квартире, воплотится в старика; слово «середа», прочитанное им на холсте, станет днем, когда начнется карточный поединок героев; звук падающей штукатурки соединится с хлопаньем туфель; вопрос «Что-с?» трансформируется в фамилию и карточную игру; эскиз женской головки, над которым работает Лугин, - в эфемерное создание, сопровождающее старика; желтый цвет, в котором Лугин видел окружающие его предметы, станет портретной чертой его самого: он «похудел и пожелтел ужасно» [Лермонтов 1957: 366]. Да и сама чертовщина навеяна диалогом с дворником:
- Новый хозяин здесь живет?
- Нет.
- А где же?
- А черт его знает. [Лермонтов 1957: 358]1.
Так из звуков, произведений искусства, предметов, окружающих Лугина, начинает обретать плоть тот мир, который противоположен и чужд действительности, в которой герой существовал до этого. Само же таинственное, необъяснимое, ирреальное получает сюжетное воплощение сразу же после баллады Шуберта «Лесной царь». Диалог Лугина с Минской становится как бы ее продолжением и строится по тому же принципу, что и диалог младенца с ездоком. Голос инобытия слышит и воспринимает только Лугин, и звуки этого «звонкого, резкого дишканта» определяют его дальнейшие поступки [Юхнова 2001: 75]. Герой так и не вернется из того состояния пограничья, в котором окажется, следуя за этим голосом. Через случайность (каковой и является звук) рациональный мир впускает в себя иррациональное, а душа героя испытывает притяжение необъяснимых инфернальных сил.
1 Подробнее об этом в нашей статье «Двоемирие в «Штоссе» Лермонтова» [Юхнова 2001: 261-264].
Таким образом, иррациональное в творчестве Лермонтова проявляется в двух формах: и как бессознательное, и как фантастическое. Для каждой из них Лермонтов вырабатывает свою систему приемов, закрепляет особый хронотоп. Обе формы иррационального связаны с пограничными состояниями психики, когда человек по-особенному воспринимает звуки и природные реалии. Он вступает в своего рода коммуникативный контакт с внешним миром. Явления и состояния мира природы активизируют такое погружения в себя, что герой пребывает между сном и явью, а поток воспоминаний не оформляется словесно, он представляет собой ряд картин. С миром сверхъестественным герой вступает в реальный речевой контакт, и голос инобытия определяет его действия и поступки.
ЛИТЕРАТУРА
Вацуро В. Э. Последняя повесть Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. Л. : Наука, 1979. С. 223-252.
Грехнёв В. А. Русский «гамлетизм» и философия действия в «Герое нашего времени» Лермонтова // Лермонтовский выпуск №7. Пенза : ПГПУ имени В. Г. Белинского, 2004. С. 132-135.
Дитькова С. Ю. Ремизов и Достоевский - иррациональный взгляд на природу человека (на материале «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского и «Потайной мысли» и «Огненной России» А. М. Ремизова) // Вюник Запорiзького нацюнального ушверситету. Фшолопчш науки. 2002. Т. 4. № 4. С. 36-41.
Ермоленко С. И. Лирика Лермонтова: жанровые процессы. Екатеринбург : УрПУ, 1996. 420 с.
Есентемирова А. М. Иррациональное как проявление неявного символизма И. Бунина (на материале повести «Суходол») // Филолого-коммуникативные исследования. 2016. № 3. С. 129-138.
Есентемирова А. Н. «Суходол»: природа иррационального и особенности импрессионизма Бунина // Феномен творческой личности в культуре : Фатющенковские чтения. М. : Изд-во «Международные отношения», 2017. С. 459-465.
Есин А. Б. Психологизм русской классической литературы. М. : Просвещение, 1988. 176 с.
Куликов А. Иррациональное в художественной речи. На материалах произведений Б. Ю. Поплавского [Электронный ресурс]. URL: http://verlibr.blogspot.ru/2011/12/blog-post_05.html (дата обращения: 28.10.2018).
Лермонтов М. Ю. Сочинения : в 6 т. М.; Л. : Изд-во АН СССР, 1957. Т. 6. 900 с.
Мудрагей Н. С. Иррациональное // Философский словарь / под ред. И. Т. Фролова. М. : Республика, 2001. С. 218.
Найдич Э. Э. Штосс // Найдич Э. Э. Этюды о Лермонтове. СПб. : Худож. лит., 1994. С. 208-228.
Рассказова Л. В. К вопросу о «религиозных спорах» князя
B. Ф. Одоевского и М. Ю. Лермонтова // Лермонтовские чтения - 2017. СПб. : Лики России, 2018. С. 41-52.
Рац М. И. Элементы иррационального в рассказе И. А. Бунина «Грамматика любви» // Русская литература. 2011. № 4. С. 155-162.
Ростопчина Е. П. Из письма к Александру Дюма, 27 августа / 10 сентября 1858 г. // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М. : Худож. лит., 1989. С. 358-364.
Стефанский Е. Е. Концепт иррационального страха в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Альманах современной науки и образования. 2007. № 3-1. С. 227-229.
Тетиор А. Н. М. Ю. Лермонтов : мышление, поведение и творчество // Збiрник центру наукових публжацш «Велес» за матерiалами IV мiжнародноï науково-практично1 конференций 2 частина: «Наука як рушшна антикризова сила». К. : Центр наукових публжацш, 2017.
C. 90-101.
Тимошенко М. А. Процессуальность иррационального в концептах боли, страха и смерти (на материале рассказа И. С. Тургенева «Фауст») // Альманах современной науки и образования. 2008. № 2-1. С. 200-202.
Чарыков А. К воспоминаниям о М. Ю. Лермонтове // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М. : Худож. лит., 1989. С. 318-320.
Юхнова И. С. Баллада «Лесной царь» в контексте повести М. Ю. Лермонтова «Штосс» // Грехнёвские чтения. Нижний Новгород : Изд-во ННГУ, 2001. С. 72-77.
Юхнова И. С. Двоемирие в «Штоссе» М. Ю. Лермонтова // Дерга-чевские чтения - 2000: русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2001. С. 261-264.
REFERENCES
Vatsuro V. E. Poslednyaya povest' Lermontova // M. Yu. Lermontov. Issledovaniya i materialy. L. : Nauka, 1979. S. 223-252.
Grekhnev V. A. Russkiy «gamletizm» i filosofiya deystviya v «Geroe nashego vremeni» Lermontova // Lermontovskiy vypusk №7. Penza : PGPU imeni V. G. Belinskogo, 2004. S. 132-135.
Dit'kova S. Yu. Remizov i Dostoevskiy - irratsional'nyy vzglyad na prirodu cheloveka (na materiale «Zapisok iz podpol'ya» F. M. Do-stoevskogo i «Potaynoy mysli» i «Ognennoy Rossii» A. M. Remizova) // Visnik Zaporiz'kogo natsional'nogo universitetu. Filologichni nauki. 2002. T. 4. № 4. S. 36-41.
Ermolenko S. I. Lirika Lermontova: zhanrovye protsessy. Ekaterinburg : UrPU, 1996. 420 s.
Esentemirova A. M. Irratsional'noe kak proyavlenie neyavnogo simvo-lizma I. Bunina (na materiale povesti «Sukhodol») // Filologo-kommunikativnye issledovaniya. 2016. № 3. S. 129-138.
Esentemirova A. N. «Sukhodol»: priroda irratsional'nogo i oso-bennosti impressionizma Bunina // Fenomen tvorcheskoy lichnosti v kul'ture : Fatyushchenkovskie chteniya. M. : Izd-vo «Mezhdunarodnye ot-nosheniya», 2017. S. 459-465.
Esin A. B. Psikhologizm russkoy klassicheskoy literatury. M. : Pros-veshchenie, 1988. 176 s.
Kulikov A. Irratsional'noe v khudozhestvennoy rechi. Na materialakh proizvedeniy B. Yu. Poplavskogo [Elektronnyy resurs]. URL: http://verlibr.blogspot.ru/2011/12/blog-post_05.html (data obrashcheniya: 28.10.2018).
Lermontov M. Yu. Sochineniya : v 6 t. M.; L. : Izd-vo AN SSSR, 1957. T. 6. 900 c.
Mudragey N. S. Irratsional'noe // Filosofskiy slovar' / pod red. I T. Frolova. M. : Respublika, 2001. S. 218.
Naydich E. E. Shtoss // Naydich E. E. Etyudy o Lermontove. SPb. : Khudozh. lit., 1994. S. 208-228.
Rasskazova L. V. K voprosu o «religioznykh sporakh» knyazya V. F. Odoevskogo i M. Yu. Lermontova // Lermontovskie chteniya - 2017. SPb. : Liki Rossii, 2018. S. 41-52.
Rats M. I. Elementy irratsional'nogo v rasskaze I. A. Bunina «Gram-matika lyubvi» // Russkaya literatura. 2011. № 4. S. 155-162.
Rostopchina E. P. Iz pis'ma k Aleksandru Dyuma, 27 avgusta / 10 sentyabrya 1858 g. // M. Yu. Lermontov v vospominaniyakh sovremen-nikov. M. : Khudozh. lit., 1989. S. 358-364.
Stefanskiy E. E. Kontsept irratsional'nogo strakha v romane M. Bulga-kova «Master i Margarita» // Al'manakh sovremennoy nauki i obrazovaniya. 2007. № 3-1. S. 227-229.
Tetior A. N. M. Yu. Lermontov : myshlenie, povedenie i tvorchestvo // Zbírnik tsentru naukovikh publikatsiy «Veles» za materíalami IV mizhnarodnoï naukovo-praktichnoï konferentsiï. 2 chastina: «Nauka yak rushiyna antikrizova sila». K. : Tsentr naukovikh publikatsiy, 2017. S. 90-101.
Timoshenko M. A. Protsessual'nost' irratsional'nogo v kontseptakh boli, strakha i smerti (na materiale rasskaza I. S. Turgeneva «Faust») // Al'manakh sovremennoy nauki i obrazovaniya. 2008. № 2-1. S. 200-202.
Charykov A. K vospominaniyam o M. Yu. Lermontove // M. Yu. Lermontov v vospominaniyakh sovremennikov. M. : Khudozh. lit., 1989. S. 318-320.
Yukhnova I. S. Ballada «Lesnoy tsar'» v kontekste povesti M. Yu. Lermontova «Shtoss» // Grekhnevskie chteniya. Nizhniy Novgorod : Izd-vo NNGU, 2001. S. 72-77.
Yukhnova I. S. Dvoemirie v «Shtosse» M. Yu. Lermontova // Derga-chevskie chteniya - 2000: russkaya literatura: natsional'noe razvitie i re-gional'nye osobennosti. Ekaterinburg : Izd-vo Ural. un-ta, 2001. S. 261-264.
