CC BY
96© А.М. Любомудров, 2007
ИНТУИТИВНОЕ И РАЦИОНАЛЬНОЕ В ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ И.С. ШМЕЛЕВА
А.М. Любомудров
В творчестве многих писателей существуют устойчивые мотивы, которые сопровождают художника на протяжении всего пути и постоянно проявляются в его произведениях разных жанров, разных хронологических периодов. Это не столько мыслительные концепты, сколько идеи сердечные, связанные с чувственно-эмоциональной и, отчасти, с духовной сферой. Образно говоря, живут они не в уме, а в душе и сердце, и потому являются устойчивыми и глубокими.
Присутствуют они и в книгах И.С. Шмелева, художника с обостренно-чутким, «чувствующим» сердцем. Один из них - мотив возвращения. Большей частью он проявляется как возвращение к своему детству, но выходит за рамки возрастной ностальгии. Шмелев сознательно и подсознательно стремился ощутить вновь некогда испытанные состояния радости, защищенности, святости, чистоты, обрести детскую непосредственную, нерефлексирующую веру. С этим мотивом связан другой - потребность защиты, стремление к «укрытости» от мирового зла и гибели. Мечта о состоянии, когда «ничего не страшно» (эти слова являются лейтмотивом многих его сочинений), приходит в его книги еще до революции, в годы относительно благополучного существования (например, в рассказе «Лихорадка») и многократно усиливается впоследствии, с переживанием подлинных скорбей, страданий и потерь. Это состояние всегда связано с покровительством высших сил, в зрелом творчестве персонифицированных в существе Бога.
Через всю жизнь Шмелева, то подспудно, то явно и настойчиво, проходит тяготение к монастырю. Несомненно, оно связано с запечатлевшимся в душе ребенка паломничеством в Троице-Сергиеву Лавру, описанным в «Богомолье». Блаженное, безоблачное детство, в которое снова и снова возвращался
памятью писатель в поисках «укрытия» от бед и одиночества, неразрывно сплелось в сознании с образом обители, старца. Это можно наблюдать уже в раннем творчестве: стремится в монастырь герой «Росстаней», идет в обитель, на исповедь к монаху, персонаж «Лихорадки». Напомним: путешествием в монастырь начался жизненный и творческий путь Шмелева, в стенах православной обители он и окончился.
Если для православных писателей, близких по типу к Б.К. Зайцеву, характерно совпадение образно-художественного видения и христианского мировоззрения, то у Шмелева есть некоторый «зазор» между его творческой интуицией и рациональным (философским) осмыслением действительности. «Творчество опережало самое жизнь: давно православный по миропониманию, Шмелев какое-то время оставался малоцерковным человеком. Но двигался к тому несомненно»1, - пишет М. Дунаев о Шмелеве 1920-х годов, предполагая, что в дальнейшем художник становится по своей вере и жизни воцерковленным и православным. Мы попытались показать, что это не вполне так: и сомнения, и некоторая «недовоцерков-ленность» оставались присущи личности Шмелева до последнего года жизни 2. Но в своих книгах он воплотил воцерковленное бытие и образы всецело православных людей. Сила художественной изобразительности воссоздала образы православных персонажей как бы помимо рационального принятия или непринятия автором религиозного (в данном случае - православного) мировоззрения.
В произведениях Шмелева нет тенденции, нет желания «вести» читателя к идеалам, разделяемым писателем a priori, напротив, читатель втягивается в совместный с автором поиск. Сила подлинного вчувствования преодолевает издержки любых рационалистических философских или религиозных концепций. Так
возникли образы Горкина, Няни, старца Варнавы, десятки других характеров, в которых покоряет правда, в которых просвечивает духовная реальность, подлинно присутствовавшая в этих реально существовавших людях. Лишь когда Шмелев пытался нарисовать образ всецело им вымышленный, не имеющий прототипа (таких героев, впрочем, у него считанные единицы) - проступала некоторая искусственность и неубедительность характеров.
В творчестве Шмелева наблюдается нередкая ситуация, когда художник оказывается глубже мыслителя. «Художественный акт Шмелева есть прежде всего и больше всего чувствующий акт. <...> Он мыслит не как мыслитель, а как нежно-чувствующий художник образов... мысль он показует в образах и событиях», - писал И. Ильин, полагая, что «Шмелев по стилю своему есть поющий поэт», и называя его книги «исповедью обнаженного и раненого сердца»3. Однако же чисто художественное, языковое, стилистическое мастерство - условие необходимое, но недостаточное. Образы рождались из любви и интуитивного ощущения правды, они как бы увидены любящим сердцем.
«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят», - гласит новозаветное блаженство, и оно имеет прямое отношение к видению духовной реальности. В святоотеческих трудах именно сердечная чистота связывается с видением святости, а нечистота - с за-мутнением зрения, нечувствием к светлому и истинному. Поэтому «свет, который струится со страниц его книг... ошибочно было бы связывать с идеализацией прошлого. Тут дело не во времени, а в Вечности. Шмелев, может быть, как никакой другой русский писатель ХХ века, прозревает мир незримый, духовный - в земном и видимом, всегда ощущает его присутствие»4. Живое чувство правды преодолевает любые литературные и мировоззренческие схемы. «Он взял не идею, а саму основу жизни: веру и духовные проявления души человеческой»5.
Этого обстоятельства не заметила или не хотела замечать часть эмигрантской интеллигенции, в которой сложилась традиция рассматривать Шмелева лишь как бытописателя, идеализирующего прежнюю Россию («которой не было»), создающего неправдоподобные
сюжеты и характеры, - кратко сказать, воплощавшего художественную ложь. Немало сил для утверждения такой традиции положил авторитетный критик зарубежья Г. Адамович, полагавший, что «идеал, к которому влечется его творчество, основной образ, заложенный в нем, -узок и реакционен... и антиморален». Тему и идеал художника критик определял как «трактир», говорил о «потолке, выше которого ему никак не подняться», потому что у Шмелева «есть нервы, но нет мысли». Даже знаменитый сказ Шмелева Адамович трактовал как «монолог бедный мыслью... запальчивый, возмущеннозаносчивый, ограниченный, с постоянными срывами в обывательщину»6.
Тенденция к примитивизации Шмелева проступает и в статьях-воспоминаниях А. Карташева, который резко разделяет «теоретический аппарат» Шмелева, нагруженный «умственным скепсисом и религиозным агностицизмом», и «веру сердца». По его мнению, привести их в согласие Шмелеву так и не удалось до конца дней. Историк говорит даже о «безнадежном» зиянии между интеллектом и сердцем 7. Именно по этой причине остались без завершения «Пути небесные», в последующих частях которых должно было произойти обретение веры Вейденгаммером. «Воспевая евангельскую простоту Дариньки, Иван Сергеевич расписался в бессилии своего развороченного и запущенного в неустройстве интеллигента разрешить теоретически загадку обращения... И не такие умы и таланты изнемогали - можем сказать мы в оправдание Ивану Сергеевичу», - пишет Карташев, имея в виду неосуществленность этой же задачи Гоголем, Достоевским и Толстым 8. Карташев, думается, слишком огрубляет ситуацию: планы развития характера героя у Шмелева имелись, но справедливо, что писатель до конца находился в поиске, уточняя эти пути.
В воспоминаниях Карташева самыми ценными являются конкретные факты духовного пути Шмелева, как, например, основательное изучение литургических текстов (Иван Сергеевич штудировал Часослов, Октоих, Минеи, Великий сборник и другие богослужебные книги), указание на реальный прототип «Няни из Москвы»9. Но историк не прав, полагая, что в прошлом Шмелева приковывала только «бытовая религиозность»,
что его опора - «бытовое, семейное, замоскворецкое Православие»10. Ведь с детством у Шмелева связан комплекс душевных и духовных переживаний, важнейшее из которых - живое чувство Бога, ощущение Его присутствия. Быт важен, но неизменно через быт Шмелев выходит к тайнам жизни.
Впрочем, такая трактовка связана с тем, что в сознании самого Карташева традиционная вера получала обытовленный, приземленный вид. Вот эпитеты, которыми Карташев пытается охарактеризовать тип православия, все они взяты из одной фразы: «примитивное», «ультра-консервативное», «бытовое», «вековое», «культовое», «статическое». Однако если попробовать заменить их на противоположные, чтобы понять, какое же «православие» импонирует историку, то выстроенный ряд («совершенное, прогрессивное, спириту-альное, сиюминутное, бескультовое, динамическое») просто выводит определяемую таким образом религию за рамки христианства.
Отметим и еще одну неточность критики Шмелева Карташевым - в таких, например, суждениях: «В религии он был - сама благополучная простота, бестрагичность. Он не только не разделял вопросов, предъявляемых к церкви русскими религиозно-философству-ющими трагиками. Он даже не заинтересовался ими, прошел мимо», рационалистические же сомнения писателя же Карташев называет «ничтожными». Очевидна и художественная, и эстетическая нечуткость Карташева, который отождествляет все наследие Шмелева с «Летом Господним», где, понятно, ребенок не может выражать идеи «динамической церковности». Шмелев, действительно, не слишком углублялся в религиозную философию своего времени (хотя и интересовался книгами Бердяева, Булгакова). Но Карташев ограничивает весь широкий спектр религиозных вопросов с исканиями философов «серебряного века». Стоит только заглянуть в переписку Шмелева, чтобы убедиться: его якобы «ничтожные» раздумья-сомнения касались ни много ни мало вопросов о назначении человечества и о причинах мирового зла. Гораздо точнее был Карташев в речи на панихиде по И. Шмелеву, определяя путь и значение писателя в современной культуре: «Иван Сергеевич, захваченный властной атмосферой свет-
ского гуманизма, в глубинах своего подсознания нашел в себе праотеческий материк -православную русскую душу»11.
Благодаря этому И.С. Шмелев показал, что художественная литература может быть церковно-православной, не утрачивая высоких художественных достоинств. Шмелев впервые в русской литературе широко и полно запечатлел воцерковленное бытие. Жизнь его персонажей неразрывно сопряжена с Церковью, ориентирована на мистическое соучастие в ней. Церковь и православная вера - главный ориентир, главная ценность воссозданного мира. Православная церковность и православная духовность пронизывает эти книги на всех уровнях. Одна из важнейших особенностей духовного реализма Шмелева - прямое отображение участия Промысла в судьбах людей. Персональная воля Божия непосредственно становится одной из действующих сил, можно даже сказать «действующим лицом» художественного произведения («Няня из Москвы», «Пути Небесные», «Поле Куликово»), и с такой широтой и последовательностью, как у Шмелева, ее роль не выражена больше ни у кого. Шмелев впервые широко ввел в литературу чудо как духовную реальность. Чудесные явления становятся в его творчестве предметом и рационального, и духовного исследования, доказательством явного и спасительного действия надмирной силы. В своих книгах Шмелев касается вопросов
о наличии в мире зла и страданий, о путях теодицеи. Религиозное осмысление этих тем, высокий накал сострадания к человеку сближают Шмелева с Достоевским.
Особенностью духовного реализма Шмелева является его документализм: практически все персонажи и сюжеты главных его книг являются художественно переработанными образами и историями реальных людей и событий. Шмелев воссоздает не только социально-психологическую, эмоционально-душевную сферу, но именно духовную жизнь личности. Понимание человека, взаимодействия его телесной, душевной и духовной составляющих, картины духовной брани - все это представлено в свете именно православной антропологии, святоотеческого учения, -и этим книги Шмелева также выделяются из общего литературного фона.
16
А.М. Любомудров. Интуитивное и рациональное в творческой личности И.С. Шмелева
Эстетической особенностью духовного реализма Шмелева является его повышенная эмоциональность, необычайная сила вещной образной выразительности. Важнейшим стилистическим приемом является сказ, для которого характерны мастерское перевоплощение автора в персонажей, способность объективировать их миропонимание, освободив его от авторской тенденции, выразительный язык, ориентированный на богатство народной речи. Художественная специфика творчества Шмелева - своеобразное мышление в образах, которое, учитывая его христианскую направленность, справедливо получило наименование «богословия в образах».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Дунаев М.М. Православие и русская литература: В 6 ч. Ч. 5. М., 1999. С. 650.
2 См.: Любомудров А.М. Духовный реализм в литературе русского зарубежья. Б.К. Зайцев, И.С. Шмелев. СПб., 2003.
3 Ильин И.А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин - Ремизов - Шмелев // Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. Кн. 1. М., 1996. С. 356, 357, 364, 369.
4 Осьминина Е.А. Иван Шмелев - известный и скрытый // Москва. 1991. № 4. С. 206.
5 Охотина-Маевская Е. Шмелев и «Пути небесные» // Шмелев И.С. Душа Родины: Рассказы и воспоминания. М., 2001. С. 545.
6 Адамович Г.В. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955. С. 23, 69, 71, 76.
7 Карташев А.В. Религиозный путь И.С. Шмелева // Шмелев И.С. Указ. соч. С. 527.
8 Там же. С. 529.
9 Там же. С. 524, 525.
10 Понятие «бытовое Православие» представляется нам бессодержательным. Православие, объемлющее все сферы бытия, в принципе не может ни игнорировать конкретный быт, который оно освящает, ни целиком сводиться к нему Православие не может быть бытовым, как не существует «бытового католичества» или «бытового буддизма». Но может иметь место православный (иначе говоря воцерковленный) быт, изто-рый и организуют вокруг себя верующие.
11 Цит. по: Сорокина О.Н. Московиана. Жизнь и творчество Ивана Шмелева. М., 2000. С. 314.
