CC BY
69
нии непознаваемого к познаваемой реальности в банальность. Авторскую оппозицию, которую переводчица попыталась передать (женщины - представители женского пола), Е.Л. Ланн игнорирует.
Обратим внимание еще на один фрагмент, в котором заметно расхождение между двумя вариантами перевода. Он, как и предыдущий, относится к философским отступлениям рассказчика: “It were our imagination alone that could set loose upon us the might of an overwhelming destiny. The imprudence of our thoughts recoils upon our heads; who toys with the sword shall perish by the sword” [7, c. 201].
Перевод Кривцовой точно соответствует оригиналу: «Словно одно лишь наше воображение может раскрыть перед нами власть ошеломляющей судьбы. Неосторожные наши мысли падают на наши головы; кто играет с мечом - от меча погибнет» [2, c. 530].
Однако Е.Л. Ланн осторожно сокращает фразу, которая могла бы навлечь гнев советской цензуры: «Словно одно лишь наше воображение может раскрыть перед нами власть ошеломляющей судьбы» [3, с. 208]. Кому, как не Е.Л. Ланну, идейному борцу, активисту писательских организаций, было известно, куда могут завести неосторожные мысли.
В результате подобных купюр значительно сократился объем произведения. Ланн серьезно поработал над языком перевода А. В. Кривцовой, с одной стороны, исправляя буквализмы, с другой стороны, пытаясь сохранить экзотический аромат, не переводя, а калькируя отдельные слова. За счет этого стиль перевода улучшился, стал более энергичным и экспрессивным. В редакции Ланна роман получился более динамичным, похожим на ранние, морские романы автора. Редактор «избавил» трудное произведение от повторов, противоречий. Он в какой-то степени исказил авторский замысел, исключив малейший намек на фатализм, мистицизм, суеверия. Поэтому мифологический пласт повествования практически полностью исчез из второго варианта перевода. Представляется, что все вышесказанное объясняется тем, что Е.Л. Ланн ориентировался на нового,
советского читателя. Можем предположить, что именно особенности перевода Е. Л. Ланна привели к тому, что издательство «Терра» выбрало именно его для своей приключенческой серии.
В настоящее время русский читатель имеет возможность познакомиться с романом Дж. Конрада в двух версиях, каждая из которых имеет свои достоинства и недостатки. Зифовский вариант, очевидно, ближе к оригиналу, в том числе и по жанру. Перевод Кривцовой - Ланна можно назвать версией романа. Очевидно, что существует потребность в новом, современном переводе, который бы учитывал тот «прыжок за борт» неоромантической поэтики в «бездну» художественных исканий ХХ века, который сделал Конрад в своем романе «Лорд Джим».
Литература
1. Архив Евг. Ланна и А.В. Кривцовой // РГАЛИ. Фонд № 2210. - Ед. хр. 245.
2. Конрад, Дж. Лорд Джим / Дж. Конрад // Конрад Дж. Избранное: в 2 т. - М., 1959. - Т. 1. - С. 253 - 590.
3. Конрад, Дж. Прыжок за борт / Дж. Конрад / пер.
А.В. Кривцовой; под ред. Е. Ланна // Конрад Дж. Собр. соч.: в 3 т. / сост. Т. Прокопов. - М., 1996. - Т. 2.
4. Ланн, Е.Л. Джозеф Конрад / Е. Ланн // Конрад Дж. Собр. соч.: в 10 т. - М., 1924. - Т. 1. - С. 5 - 43.
5. Ланн, Е.Л. Предисловие / Е. Ланн // Прыжок за борт.
- М.; Л., 1926. - С. 3 - 8.
6. Проскурнин, Б.М. Английская литература 1900 -1914 гг. / Б.М. Проскурнин. - Пермь, 1993.
7. Conrad, J. Lord Jim / J. Conrad. - L., 1994.
8. Guetti, J. The Limits of Metaphor. A Study of Melvill, Conrad, and Faulkner / J. Guetti. - Ithaca; N.Y., 1967.
9. Hewitt, D. Conrad: A Reassessment / D. Hewitt. -Cambr., 1952.
10. Palmer, J.A. Achievement and Decline / J.A. Palmer // Joseph Conrad. A collection of criticism / edit. by C.B. Cox. -N.Y., 1975. - P. 139 - 46.
11. Spittles, B. Joseph Conrad: Text and Context / B. Spittles. - Basingstoke, 1992.
УДК 82.085
В. Д. Черняк
ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНЫЕ ПЕРЕКЛИЧКИ С ЧИТАТЕЛЕМ В СОВРЕМЕННОЙ БЕЛЛЕТРИСТИКЕ
В статье рассматриваются интертекстуальные включения, характерные для текстов современной массовой литературы. Корпус прецедентных текстов является важной составляющей тезауруса языковой личности. В новейшей массовой литературе интертекстуальные связи отражают средний уровень культурной грамотности современника. Непонимание интертекстуальных включений читателем ведет к коммуникативным неудачам.
Интертекстуальность, прецедентные тексты, культурная грамотность, коммуникативные неудачи.
The paper considers inter-textual inclusions typical for modern mass literature. Corpus of precedent texts is an essential component of the linguistic personality’s thesaurus. In modern mass literature inter-textual links usually reflect an average level of the contemporary’s cultural literacy. Lack of understanding of reader’s inter-textual inclusions leads to communicative failures.
Inter-textuality, precedent texts, cultural literacy, communicative failures.
Интертекстуальность на рубеже XX - XXI вв. стала «знамением вербального творчества и искусства вообще» [9, с. 38]. Справедливость слов Р. Барта о том, что всякий текст «соткан из цитат, отсылок, отзвуков» [1, с. 418], подтверждается при обращении к практически любой сфере речевого творчества. Характеризуя особенности современного языкового существования, речевое поведение современника, Б.М. Гаспаров пишет: «Наш язык представляется мне гигантским мнемоническим конгломератом, не имеющим единого строения, неопределенным по своим очертаниям, которые к тому же находятся в состоянии постоянного движения и изменения. Он вмещает в себя неопределенно большое - принципиально неперечислимое - количество разнородных „кусков“ предыдущего языкового опыта, имеющих самую разную форму и объем. <...> Наша языковая деятельность осуществляется как непрерывный поток „цитации“, черпаемой из конгломерата нашей языковой памяти» [2, с. 13 - 14].
В когнитивную базу современной языковой личности входит достаточно объемный и разнообразный по содержанию корпус прецедентных текстов. Количественный и качественный состав прецедентных феноменов (высказываний, имен, ситуаций), а также степень активизации их в речи конкретной языковой личности определяются многими факторами. Здесь большое значение имеют уровень образования личности, возраст, социальный статус, круг общения, круг чтения, сфера профессиональных интересов, личных увлечений и т.д. Все эти факторы определяют степень авторитетности для конкретного носителя языка определенных культурных, исторических, политических, общественных контекстов, а при обращении к литературе - готовность читателя воспринять обращенный к нему интертекстуальный сигнал.
Сам статус прецедентных текстов предполагает их присутствие в тезаурусе рядового носителя языка. Р.М. Фрумкина отмечает: «В каждой культуре есть круг текстов, которые „положено“ знать, и это „по-ложено“ распространяется на всех более или менее образованных или хотя бы просто грамотных представителей данной культуры. Мне трудно представить себе человека русской культуры, который не знает, кто такой Евгений Онегин. Пусть он и роман не читал, а из оперы слышал две арии. Наконец, пусть лишь слышал, что есть такая не то песня, не то просто музыка. Но именно „про Онегина“» [8, с. 133].
Уровень читательского восприятия определяется знанием базовых феноменов отечественной и мировой литературы и культуры, способностью узнавать хрестоматийные тексты по цитатам, именам, отсылкам, намекам. Восприятие интертекстуальных элементов, включение их в ментальное пространство слушающего «осуществляется подобно наведенной в сознании <...> рефлекторной дуге, дуге условного рефлекса: намек (цитата или имя) - и вот уже определенное явление социально-психологического характера или какое-то событие общественнополитического, исторического значения оживает, активизируется в сознании слушающего, прецедент
вступает в игру» [3, с. 217]. Интертекстуальная ссылка - это «явление, лежащее на границе языка и культуры» [4, с. 3].
Каждое новое поколение привносит в состав корпуса прецедентных текстов все новые так или иначе значимые для него элементы, которые могут как сохранять свою актуальность в течение определенного отрезка времени (иногда короткого), так и достаточно быстро утрачивать свою значимость. Особенно заметна динамика прецедентных текстов в последнее время в связи с существенным сокращением и изменением круга чтения нашего современника. «Меняется сам характер использования прецедентных текстов. Если прежде они обычно выступали как определяющие нравственное поведение максимы, то в последнее время все чаще используются как малосодержательные присловья, связанные с речью не содержательно, но формально или ассоциативно» [5, с. 156].
Интертекстуальность современной литературы отражает «цитатность мышления» и предполагает соответствующий отклик читателя. Так, В. Пьецух назвал одну из последних книг «Плагиат», в игровой форме обозначив свои интенции: «. Великие предшественники так много начудили по линии художественной обработки, что им остро хочется надерзить. И надерзить предпочтительно на их собственном материале, желательно устами их же персонажей и по возможности тем же самым каноническим языком. Например, Гоголь доказывал, что в XXI столетии русский человек станет совершенен духом, совсем как Александр Сергеевич Пушкин. А он почему-то получился невежа и обормот. Так же любопытно было бы перенести чеховских героев, сто лет тому назад бредивших светлым будущим, в наш злополучный век. То-то они заскучали бы по крыжовенному кусту».
Создатель текста посредством интертекстуальных отсылок может сообщить о своих культурносемиотических ориентирах, а в ряде случаев и о прагматических установках: тексты и авторы, на которых осуществляются ссылки, могут быть хрестоматийными или изысканными, модными или тривиальными. Обмен интертекстами в процессе общения позволяет установить общность культурного кода коммуникантов, определить совпадение или расхождение эстетических пристрастий.
Отсылки к другим текстам в составе данного текста часто ориентированы на конкретного адресата -того, кто в состоянии интертекстуальную ссылку опознать, а в идеале и оценить выбор автора, адекватно понять стоящую за ним интенцию. Опознание интертекстуальных ссылок нередко предстает как увлекательная игра, своего рода разгадывание кроссворда, сложность которого может варьироваться в очень широких пределах - от безошибочного опознания цитаты из культового фильма (например, фразы Восток - дело тонкое) до профессиональных разысканий, направленных на выявление сложных авторских аллюзий.
Категория интертекстуальности, свойственная в большей степени литературе постмодернизма, в уп-
рощенном виде обнаруживается и в текстах современной массовой литературы. Основной источник цитат, широко используемых в текстах современной беллетристики, - это тот обязательный литературный минимум, который должен осваиваться в школе. Однако это освоение происходит далеко не всегда. В. Пелевин, называя современную культуру «анонимной диктатурой», пишет о катастрофическом оскудении базы культурных реминисценций: «Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея - все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности» (В. Пелевин. «Empire V»).
Интертекстуальность современной массовой литературы апеллирует к культурной памяти усредненного читателя, к культурному полю, связанному прежде всего с кинематографом и телевидением, с общеизвестными литературными текстами. Авторы массовой литературы эксплуатируют поверхностный слой «культурной памяти» современника, как правило, сопровождая интертекстуальную ссылку мета-текстовыми комментариями-подсказками. Маркеры интертекстуальности могут быть представлены в виде прямого (обычно иронического) указания на источник в сносках, в словах персонажей или в авторской речи, в заглавиях, эпиграфах и других компонентах текста.
Приведем несколько примеров:
„Год прошел, как сон пустой“ - эти слова из пушкинской сказки то и дело всплывали в памяти, сопровождая все, что он делал в этот бесконечный год: готовился к летним изысканиям, потом, летом, занимался геологоразведкой (А. Берсенева. Антистерва).
- Ни я не был в нее влюблен, ни она в меня... Это была нежность. Ее ко мне - за понимание, моя к ней
- из сострадания.
- «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним?»
- Примерно так, - кивнул Кис, пытаясь припомнить, откуда цитата. Кажется, Шекспир. Он был мастером точных формулировок... (Т. Гармаш-Роффе. Расколотый мир).
Показателен фрагмент повести А. Марининой «Имя потерпевшего - Никто», представляющий беседу интеллигентной старушки с университетским образованием и малообразованного молодого человека:
- Например, - отвечала она [Софья Илларионовна], пряча в углах беззубого рта усмешку, которую Сергей, к счастью, не замечал, - известное направление в психологии, которое называется «гештальт психология», утверждает, что лучше всего человек запоминает незаконченное дело. А дело, которое закончено, быстро стирается из памяти. Это в середине двадцатого века написали. Открыли якобы такую закономерность. А еще в начале девятнадцатого века Александр Сергеевич Грибоедов написал: «Подписано - и с плеч долой». И правильно на-
писал. О законченном деле что думать? Оно уже сделано. И весь разговор. А незаконченное все время на память приходит, грызет человека, покоя ему не дает, сомнения будит.
Цитируя классика, Софья Илларионовна не называет произведение-источник, но указывает полное имя автора. Интересны реакция собеседника, демонстрирующая фрагментарность и калейдоскопичность его тезауруса, и достаточно банальная отсылка к недостаткам школьного преподавания литературы:
Про Грибоедова Суриков что-то такое помнил из школьной программы, но не очень отчетливо. Чацкий там был какой-то, что ли... Все, что когда-то изучалось в школе, казалось ему скучным и ненужным, как, впрочем, и все, что человек делает в принудительном порядке. И надо же, оказывается, в этих книжках такие умные вещи были! Но учителя ведь не так рассказывали, как Софья Илларионовна. Может быть, если бы они были такими, как старуха Бахметьева, он бы учился лучше, с интересом.
В повести А. Уткина «Самоучки» главный герой, студент-филолог, от лица которого ведется повествование, соглашается за соответствующее вознаграждение выполнить довольно странную на первый взгляд просьбу своего знакомого, типичного «нового русского» Павла, - во время поездок по городу восполнять его почти нулевой культурный багаж, пересказывая тексты классической литературы. Эти занятия не оставляют равнодушным и водителя Павла Чапу:
Чапа был, видимо, больше чем водитель. - Чапа был друг, поэтому, когда я однажды познакомил экипаж синего автомобиля с соображениями одного дипломата относительно пропорций счастья, глупости и любви, Чапа, к моему изумлению, осудил Софью с предельной жестокостью.
- Да сука, - мрачно сказал он. - Проститутки кусок. <...>
Поначалу меня выводили из себя комментарии такого рода, но я же не был убежденным профессором, поэтому быстро привык и почти перестал обращать внимание на эти замечания. Однажды я все-таки рассердился и спросил напрямик:
- Слушай, ты вообще кроме “Маши и медведей " читал что-нибудь?
- Читал, - спокойно ответил Павел и загнул мизинец. - Таможенный сборник -раз, Уголовный кодекс - два...
-Новый, - добавил Чапа с глупым смешком.
Больше никаких вопросов я не задавал и, как умел, делал свое дело.
А. Уткин не указывает ни имени А.С. Грибоедова, ни названия его произведения, более того, - содержание комедии передано достаточно расплывчато: соображения одного дипломата относительно пропорций счастья, глупости и любви. Читателю известно лишь то, что в задачу героя входит пересказ классических произведений русской литературы. Еще одной «подсказкой» является имя героини произведения - Софья. Включаясь в предлагаемую автором игру и сопоставив эти данные, человек, обла-
дающий достаточным культурным кругозором, без труда определит, что речь идет о комедии «Горе от ума».
Важной составляющей коммуникативной компетенции носителя языка, по мнению Г. Г. Слышкина, является «умение выбрать цитаты, адекватно выражающие <...> отношение к действительности» [6, с. 26], при этом термин «цитата» понимается очень широко - как любое включение в новый текст фрагмента прецедентного текста или отсылки к нему. Очевидно, что для языковых личностей с высоким уровнем коммуникативной компетенции характерно осознанное и уместное включение в речь различных прецедентных феноменов и адекватное их восприятие. Если участником коммуникации является менее компетентная языковая личность, возникает вероятность как неосознанного употребления в речи одного из коммуникантов прецедентных феноменов (которые в таком случае автоматически теряют свою прецедентность и выступают как речевые стереотипы), так и коммуникативной неудачи, при которой происходит полное или частичное непонимание высказывания партнером коммуникации. Адресат, не способный распознать отсылку к тому или иному прецедентному тексту, даже уловив общий смысл сказанного, испытывает тем не менее чувство коммуникативного дискомфорта. Приведем в качестве примера фрагмент текста Е. Вильмонт, представляющий собой диалог матери с десятилетним сыном:
- Мам, ты знаешь, он, оказывается, привез мне из Марселя парусник! Угадай, как он называется?
- Откуда же мне знать?
- Ну мама, подумай, па-рус-ник из Мар-се-ля, тебе это ни о чем не говорит?
- О чем мне это должно говорить, не понимаю!
-Мам, ты что, забыла? Кто жил в Марселе?
-Мишка, ну не помню я, сдаюсь!
- В Марселе жил Эдмон Дантес! А парусник как называется?
-О господи, «Фараон», что ли?
-Наконец-то!
- Подумаешь, велика важность забыть «Графа Монте-Кристо»! (Е. Вильмонт. Плевать на все с гигантской секвойи!).
Роман «Граф Монте-Кристо», как показывают опросы молодежи, не является сегодня актуальным для всех прецедентным текстом. Современные дети в массе своей его не читают, поэтому мальчик, для которого текст романа А. Дюма является не только знакомым, но и прецедентным (ассоциация с ним возникает в сознании ребенка, когда он получает в подарок парусник из Марселя), для своего возраста явно начитан и рассчитывает на общий с матерью культурный код. Мальчик пытается при помощи ключевого для него словосочетания (па-рус-ник из Мар-се-ля) вызвать соответствующие ассоциации у матери. Однако текст романа А. Дюма для нее не является прецедентным, хотя и известен ей. Поэтому она испытывает дискомфорт, безуспешно пытаясь понять, на что же намекает сын: откуда же мне знать, не понимаю, ну не помню я, сдаюсь. Наконец, ей удается найти ответ на предложенную сыном за-
гадку, однако раздражение, вызванное осознанием собственной некомпетентности, все же остается: Подумаешь, велика важность забыть «Графа МонтеКристо»!
Таким образом, перед нами явный коммуникативный сбой, описание которого выполняет как текстообразующую, так и характерологическую функции.
Приведем еще один текстовый фрагмент:
Она все-таки сняла сапожки и влезла в большие тапки, расшитые причудливым узором.
- Это из Чада, - объяснил он. - Знаешь, что было на озере Чад?
- Ну, кроме того, что там бродил изысканный жираф, пожалуй, ничего. А что?
Он посмотрел на нее с восхищением:
-Любишь стихи?
-В общем, да (Е. Вильмонт. Курица в полете).
Здесь адекватно воспринятая отсылка к прецедентному тексту - стихотворению Н. Гумилева «Жираф» - напротив, способствует установлению контакта между собеседниками не только на коммуникативном, но и на более глубоком интеллектуальном и эмоциональном уровне.
Диалог с потенциальным читателем нередко оказывается невозможным из-за несовместимости культурных кодов. Современные авторы, осознавая изменение уровня читательской компетенции, учитывают его в осуществлении диалога с читателем, делают объектом оценки и квазинтеллектуальной игры. Приведем показательный пример, иллюстрирующий попытки актуализации элементов культурной памяти читателя:
На круглом столе высился двухкилограммовый торт, вернее, то, что от него осталось.
- Дары данайцев? - спросила я, ткнув пальцем в бисквитно-кремовые руины. - Борзой щенок от кого?
- Что ? - не поняла Галя.
Девушка не только не знала легенды и мифы Древней Греции, она даже не читала Гоголя. Пришлось спросить о том же, но попроще (Д. Донцова. Три мешка хитростей).
Отмечая особую значимость интертекстуальных связей в современной литературе, М. Эпштейн пишет: «<...> Теперь кавычки уже так впитались в плоть каждого слова, что оно само, без кавычек, несет в себе привкус вторичности, который стал просто необходим, чтобы на его фоне стала ощутима свежесть его повторного употребления» [10, с. 281]. Однако для достижения отмеченного эстетического эффекта («ощущения свежести от повторного употребления») необходимо наличие у читателя общего с автором культурного кода, общего тезауруса и соответствующей текстовой компетенции, позволяющей почувствовать и актуализировать при восприятии представленные в тексте связи.
Литература
1. Барт, Р. Семиотика. Поэтика: Избранные работы / Р. Барт; пер. с фр.; общ. ред. и вступ. ст. Г.К. Косикова. -М., 1994.
2. Гаспаров, Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования / Б.М. Гаспаров. - М., 1996.
3. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность / Ю.Н. Караулов. - М., 2003.
4. Костомаров, В.Г. Старые мехи и молодое вино: Из наблюдений над русским словоупотреблением конца XX века / В.Г. Костомаров, Н.Д. Бурвикова. - СПб., 2001.
5. Милославский, И.Г. Русский язык как культурная и интеллектуальная ценность и как школьный предмет / И.Г. Милославский // Знамя. - 2006. - № 3. - С. 151 - 164.
6. Слышкин, Г.Г. От текста к символу: лингвокультурные концепты прецедентных текстов в сознании и дискурсе / Г.Г. Слышкин. - М., 2000.
7. Супрун, А.Е. Текстовые реминисценции как языковое явление /А.Е. Супрун // Вопросы языкознания. - 1995.
- № 6. - С. 17 - 28.
8. Фрумкина, Р.М. Размышления о «каноне» / Р. Фрум-кина // Р. Фрумкина. Внутри истории. - М., 2002. - С. 133 -142.
9. Шулежкова, С.Г. Проблема смерти автора в условиях «тотальной цитатности» / С.Г. Шулежкова // Интертекст в художественном и публицистическом дискурсе: Сб. докл. Междунар. науч. конф. (Магнитогорск, 12 - 14 ноября 2003 года). - Магнитогорск, 2003. - С. 38 - 45.
10. Эпштейн, М. Постмодерн в России / М. Эпштейн.
- М., 2000.
УДК 821.16.1
М.А. Черняк
ЛИТЕРАТУРА ДЛЯ ТИНЕЙДЖЕРОВ В КОНТЕКСТЕ ЭКСПЕРИМЕНТОВ НОВЕЙШЕЙ ПРОЗЫ ХХ1 ВЕКА
В статье рассматриваются актуальные проблемы современной прозы. Литература для подростков как социальный феномен оказывается центром пересечения важных тем литературы для взрослых.
Литература для подростков, школьная повесть, инфантильность, социология литературы.
The article deals with the actual problems of the modern prose. Literature for teenagers as a social phenomenon is the point of intersection of the important themes of the literature for adults.
Literature for teenagers, school story, infantilism, sociology of literature.
Произошедшая несколько лет назад «поттериза-ция всей страны» не отменила все же желания российских подростков читать не только о Г арри Поттере, но и о героях, более близких и понятных. При этом необходимо отметить, что многие темы и жанры подростковой литературы, популярные в советское время, трансформировались или вообще исчезли. Актуальная проблема подлинности и исторической памяти обострилась в эпоху массового поглощения информации при недостаточном уровне ее понимания, повысив интерес современных писателей, пишущих как для детей, так и для взрослых, к памяти как своеобразному способу установления реальности. Радикальные изменения последних 15 -20 лет в политической, социальной и культурной жизни нашей страны привели к бесследному исчезновению многих реалий советского времени. Уже не только в воображении детей, родившихся после распада Советского Союза, но и в памяти людей взрослых и это государство, и эта жизнь стали мифом. Оценивая «ностальгию по советскому», проявляющуюся в разнообразных социологических опросах, социолог Б. Дубин отмечает: «Это возводимое культурное здание на самом деле - метафора современного (докризисного), нынешнего, всего того, что связывается с хорошим и благонадежным, с порядком, принятым сегодня большинством. „Советское“ конструировалось заново и в результате стало зеркалом, в котором видны отражения нас сегодняшних. Две картинки поддерживают друг друга - прошлое в настоящем и настоящее в прошлом. И эта новая конструкция и была воспроизведена в культуре» [4, с. 3].
Эти две картинки определяют и сюжетный каркас повести белорусских писателей Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак «Время всегда хорошее». Герой повести пионер-шестиклассник Витя из своего 1980-го года попадает в наше недалекое будущее -2018 год. А девочка Оля, компьютеризированный тинейджер из 2018 года, оказывается в советском прошлом. Поменявшись местами, героям приходится решать проблемы друг друга. В 1980 году лучшего друга Вити пытаются исключить из пионеров и из школы, а в мире Оли, где люди уже практически не общаются в «реале» и даже мамы приглашают детей на кухню обедать с помощью электронных средств связи, неожиданно вводят устные экзамены вместо таких привычных компьютерных тестов. Тема представлений о прошлом в массовом сознании входит в проблемное поле культурологии, литературоведения, социальной психологии. Современная литература занимается своеобразным «формированием памяти», в рамках которого национальные истории интегрируются в «глобальную» историю, и основным источником представлений о прошлом становятся мифы, легенды, фантастические допущения. Создается устойчивое ощущение, что современные авторы воспринимают историю как своеобразный мистический заговор, что позволяет перевести реальность в фантастику и представить жизнь целых поколений с помощью фантастического кода.
А. Жвалевский и Е. Пастернак, отстаивая точку зрения, озвученную в заглавии, тем не менее, довольно критически относятся и к прошлому, и к будущему. Витя искренне не понимает, где его книж-
