CC BY
69
УДК 82.03; 82:81'255.2
О. В. Новицкая
доцент каф. переводоведения и практики перевода английского языка переводческого факультета ФГБОУ ВО МГЛУ; e-maiL: oLganovitskaya@gmaiL.com
ИНТЕРТЕКСТ КАК ОБЯЗАТЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА
В современных условиях работа с интертекстом представляется обязательной составляющей художественного перевода, при этом интертекст трактуется не столько как лингвистическое понятие, сколько как философско-метафорическое, сквозь призму которого возможен новый взгляд на традиционные стратегии перевода. Об интертекстуальности принято говорить применительно к литературе постмодернизма, но концепция, намеченная М. М. Бахтиным и подхваченная Ю. Кристевой и Р. Бартом, позволяет любой текст рассматривать как интертекст, что в контексте многообразия и диалога языков и культур представляется чрезвычайно перспективным. Интертекстуальность не следует понимать только как работу с цитатами и аллюзиями, это, прежде всего, апелляция ИТ к скрытым культурным кодам, лежащим в основе любого текста и нуждающимся в доведении до сведения целевой аудитории ПТ, и только учет этого в переводческой стратегии позволит говорить об эквивалентности ПТ и ИТ.
Ключевые слова: интертекст; интертекстуальность; художественный перевод; переводческие стратегии.
O. V. Novitskaya
Associate Professor, Department of Translation Studies,
Translation and Interpreting (the English Language),
Faculty of Translation and Interpreting, Moscow State Linguistic University;
e-mail: olganovitskaya@gmail.com
INTERTEXT AS THE MANDATORY REALITY OF THE LITERARY TRANSLATION
In the modern world, working with the intertext is an obligatory component of literary translation practices, while the intertext itself is not so much a linguistic concept, but a philosophical-metaphorical one,through the prism of which a completely new perspective of traditional translation strategies is revealed. Intertextuality is customariLy referred to postmodernism, but the concept distinctLy outLined in the works of M.M. Bakhtin and later developed by J. Kristeva and R. Barthes, aHows any text to be viewed as an intertext, which, in the context of the diversity and dialogue of languages and cultures, sounds extremely stimulating. Intertextuality should not be limited only to working with quotes and aHusions. It is first and foremost about the hidden cultural codes underlying any text. This is what needs to be rendered and
brought to the attention of the target audience of the transLation, this is what shouLd not be neglected in translation strategies, as without it no equivalence between ST and TT is possible.
Key words: intertext; intertextuality; literary translation; translation strategies.
Понятия «интертекст» и «интертекстуальность» традиционно связывают с постмодернистской текстологией и, как следствие, с литературой постмодернизма, отличающейся мозаичной или коллажной структурой. Именно поэтому к наиболее устойчивым ассоциациям со словом «интертекст» относят кавычки и имена Джойса и Пруста, ставших символами постмодернизма в литературе. Если рассуждать логически, это не совсем корректно, потому что человечество всегда было склонно цитировать предшественников или просто «кивать» на них, соглашаясь или полемизируя с предшествующим культурным контекстом, причем подобная полемика предполагает диалог, в котором ранее написанные тексты являются полноправными участниками, апеллируя к текстам еще, по сути, не написанным, но являющимся не менее полноправными участниками данного диалога. Не случайно, задолго до появления самого термина «интертекстуальность» его суть еще в 1929 г. была гениально намечена М. М. Бахтиным, когда в первой редакции своей работы «Проблемы творчества Достоевского» он подробно говорит о «полифоническом романе», о непрерывно находящихся в диалоге словах, имеющих «двоякое направление: и на предмет речи, как обычное слово, и на другое слово, на чужую речь» [Бахтин 1929]. Слово, по Бахтину, может представлять собой: 1) прямое, непосредственно направленное на свой предмет слово; 2) объектное слово (слово изображенного лица) и 3) слово с установкой на чужое слово (двуголосое слово). Двухголосое слово, в свою очередь, подразделено на три вида (однонаправленное / разнонаправленное/ отраженное чужое), которые объединяют 14 его разновидностей (стилизация, рассказ рассказчика, пародия, слово с оглядкой, «шпилька», скрытый диалог и др.), причем из-за специфичности этой сугубо бах-тинской категории, составляющей, по его мнению, языковый субстрат полифонии, во втором издании книги он вводит специальный термин «металингвистика» для обозначения неподвластной монологической лингвистике диалогической сферы жизни языка.
Идея «двухголосого слова», оставшаяся незамеченной современниками, ждала почти 40 лет, пока в 1967 г. Юлия Кристева в статье
«Бахтин, слово, диалог и роман» не предложила для нее лаконичное и доходчивое истолкование: «Упоминая о "двух голосах" ..., Бахтин хочет сказать, что всякое письмо есть способ чтения совокупности предшествующих литературных текстов, всякий текст вбирает в себя другой текст и является репликой в его сторону» [Кристева 1967]. Минимальной единицей текста, по мнению Кристевой, Бахтин полагал «статус слова», проникая тем самым «. до самого глубокого уровня структуры, залегающего под уровнем предложения и риторических фигур. Понятие статуса позволяет сменить представление о тексте как о совокупности атомов представлением о нем как о множестве реляционных связей, где слова функционируют в роли квантов» [Кристева 1967]. Оно же позволяет Кристевой отказаться от подробной бахтин-ской детализации и перейти на уровень нового века, поднимаясь до математической формулы или философского обобщения. Для нее понятие «слово» и «текст» равнозначны: «Всякое слово (текст) есть такое пересечение двух слов (текстов), где можно прочесть по меньшей мере еще одно слово (текст). Любой текст строится как мозаика ци-таций, любой текст - это впитывание и трансформация какого-нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встает понятие интертекстуальности» [Кристева 1967].
Сегодня идея трехмерности текстового пространства, где три субстанции - субъект письма, получатель и внеположенные им тексты -пребывают в состоянии перманентного диалога, является данностью для большинства лингвистов, при этом понятие «текст» становится, скорее, метафорическим и может трактоваться чрезвычайно широко, от «текста / слова», как у Ю. Кристевой до «текста / культуры», как у Ю. Лотмана. Таким образом, благодаря понятию «статус» слово обретает пространственные характеристики, поскольку статус слова реализуется:
а) горизонтально (слово в тексте одновременно принадлежит и субъекту письма, и его получателю по диалогическому принципу);
б) вертикально (слово в тексте ориентировано по отношению к совокупности других литературных текстов - более ранних или современных, по принципу амбивалентности).
Подчеркнем, что сообразно этой схеме, диалог между субъектом и получателем письма неизбежно рассматривается как интерактивный
процесс. Майкл Риффатер, истинный представитель стилистики восприятия, в 1972 г. вводит понятие «третьего текста», т. е. интепре-танты. Опираясь на семиотический треугольник Г. Фреге, Риффатер предлагает свой треугольник, где Т - текст, Т' - интертекст, И - ин-терпретанта:
и Риффатерр считает, что «.. .интертексту-
альность не функционирует и, следовательно, не получает текстуальности, если чтение от Т к Т' не проходит через И, если интерпретация текста через интертекст не является функцией интерпретанты» [Riffaterre 1990].
рис 1 Схема Риффатера позволяет говорить
о том, что текст и интертекст не связаны между собой, как «донор» и «реципиент», отношения этих двух систем много сложнее примитивных представлений о «заимствованиях» и «влияниях». Благодаря интерпретанте происходит скрещение и взаимная трансформация смыслов текстов, вступающих во взаимодействие.
Наиболее известная классификация межтекстовых взаимодействий принадлежит французскому литературоведу Жерару Женетту, который в своей работе «Палимпсесты: литература во второй степени» отдельно выделял:
интертекстуальность, т. е. соприсутствие в одном тексте двух или более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т. д.); паратекстуальность, т. е. отношение текста к своему заглавию, послесловию, эпиграфу;
метатекстуальность, т. е. комментирующая и часто критическая ссылка на свой претекст;
гипертекстуальность, т. е. осмеяние или пародирование одним текстом другого;
архитекстуальность, т. е. жанровая связь текстов [Женетт 1998].
Все это перекликается с уже упомянутой бахтинской классификацией слов, причем, речь идет не только о литературных текстах, но и о текстах в широком, если угодно, метафорическом смысле. Лермонтов в «ядовитом» мини-скетче «Журналист, писатель и читатель» устами незадачливого писателя сокрушается:
.. .О чем писать? - восток и юг
Давно описаны, воспеты [Лермонтов 2017].
Ему вторит замечательный польский остроумец и мастер парадоксов Станислав Ежи Лец: «Обо всем уже сказано. К счастью, не обо всем подумано» [Лец 2009]. Показательно, что самая теория интертекстуальности возникла в ходе интерпретации чужого текста, и говорить о ней без цитат не представляется возможным. Интертекстуальность присуща всем жанрам, от самых высоких до самых низких. Нередко можно встретить примеры визуальной и звуковой интертекстуальности, мы говорим о музыкальных, кинематографических, изобразительных, сюжетных и прочих цитатах и аллюзиях. И вдруг выясняется, что в таких разных, на первый взгляд, «Девочке с персиками» Серова или «Неизвестной» Крамского можно разглядеть сходство с «Инфантой Маргаритой» Веласкеса, а если посмотреть под другим ракурсом, то и с васнецовской «Аленушкой». Название веселого детского мультфильма «Maya the Bee: The Honey Games» на языке оригинала явственно перекликается с «The Hunger Games», и подобная звуковая аллюзия мгновенно заставляет совсем иначе взглянуть на приключения маленькой отважной пчелки, спасающей свой улей от голода.
Цитат не избежать даже на уровне самого, казалось бы, бытового общения. «Наша жизненно-практическая речь полна чужих слов: с одними мы совершенно сливаем свой голос, забывая, чьи они, другими мы подкрепляем свои слова, воспринимая их как авторитетные для нас, третьи, наконец, мы населяем своими собственными чуждыми или враждебными им интенциями» [Бахтин 1929]. Это цитирование, не всегда осознанное, даже в заурядном бытовом дискурсе носит и экспрессивную, и апеллятивную, и фатическую / контактоустанав-ливающую функцию, т. е. помогают субъекту самовыразиться, служат невероятно важным способом организации информации, когда буквально одним словом, апеллируя к известному носителям языка культурному коду можно мгновенно вытащить на поверхность колоссальный объем информации или проверить собеседника на «свой / чужой».
Интертекстуальность становится не столько лингвистическим, сколько философским понятием, своеобразной призмой, сквозь которую мы рассматриваем окружающую действительность. Автохтонных,
т. е. абсолютно лишенных каких бы то ни было заимствований и влияний текстов не может существовать в принципе, так что интертекстуальность - отнюдь не примета постмодернизма, а, скорее, органичное свойство вторичной реальности, созданной человеком, т. е. культуры как таковой.
Французский философ и семиотик Ролан Барт абсолютно прав, провозглашая интертекстом любой текст: «Каждый текст является интертекстом: другие тексты присутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст представляет собой новую ткань, «сотканную» из старых цитат. Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т. д. - все они поглощены текстом и «перемешаны» в нем, поскольку всегда до текста и вокруг него существует язык. Как необходимое предварительное условие для любого текста интертекстуальность не может быть сведена к проблеме источников и влияний; она представляет собой общее поле анонимных формул, происхождение которых редко можно обнаружить, бессознательных или автоматических цитат, даваемых без кавычек» [ВагШе8 1973].
Разумеется, из всех форм межтекстуальных отношений наиболее распространенными являются цитата и аллюзия. Барт не случайно первым делом поминает их в качестве структурных элементов интертекста. Под цитатой обычно понимают воспроизведение двух или более компонентов претекста с сохранением той предикации (описания некоторого положения вещей), которая установлена в тексте-источнике; при этом возможно точное или несколько трансформированное воспроизведение образца. Аллюзия предполагает заимствование лишь определенных элементов претекста, по которым происходит их узнавание в тексте-реципиенте, предикация уже осуществляется по-новому. Цитаты могут быть и незакавыченными, данными лишь намеком, одним-двумя словами, но за ними тут же появляется «аромат эпохи», та жизненная правда, которая обеспечивает тексту подлинность и органичность.
Следовательно, любой художественный текст является интертекстом по определению, при этом ни один текст не пишется «под перевод», он рассчитан на носителя языка. Поэтому первоочередная задача переводчика - распутать всю эту «мешанину» из культурных
кодов, скрытых и явных цитат и аллюзий в ИТ, понять ее, подобрать соответствия на ПЯ и воссоздать все на материале другого языка, -миссия явно невыполнимая, сулящая предсказуемое «пиррово поражение», но абсолютно обязательная. Почему? Да потому, что пропуск или искажение какого-либо информационного отрывка из-за переводческого недопонимания интертекстуальной составляющей неизбежно приведет к нарушению целостности текста перевода.
Рассмотрим это на примере. Несколько лет назад московское издательство «Corpus» предложило автору статьи перевести на русский язык автобиографическую повесть известного британского журналиста Оуэна Мэтьюза - сына приехавшего в СССР по студенческому обмену англичанина Мервина Мэтьюза и русской девушки Людмилы. Именно об этих русских корнях он написал свою книгу «Stalin's Children», ставшую мировым бестселлером и переведенную на 22 языка. Специфика жанра - документальная повесть - предполагает мощнейший интертекстуальный пласт, который, к слову, во многом для автора-англичанина является иностранным, потому что апеллирует к советской действительности. По ряду причин от перевода книги полностью автору статьи пришлось отказаться, но некоторые фрагменты сохранились в черновиках. Через какое-то время переведенная другой переводчицей книга попалась автору данной работы в магазине, так что есть возможность сопоставить два варианта перевода и посмотреть на них именно сквозь призму учета интертекстуальных особенностей оригинала и адекватного их воспроизведения при переводе.
Итак, сравним несколько абзацев оригинала и два варианта перевода (см. табл. 1).
Дело тут не в том, чей перевод хуже или лучше, а в точности передачи реалий и цитат. Вряд ли носитель языка имеет право называть НКВД «сталинской тайной полицией», даже если оригинал его на это провоцирует. Это немедленно выдает в тексте перевод, поэтому существующее в ПЯ устойчивое выражение «сталинские «органы» куда точнее соответствует описательному и не претендующему на точность словосочетанию Stalin's secret police. Что до описания папки, которая почему-то оказалась обладательницей коричневого переплета, то, как ни парадоксально, на нее нужно (и можно) было просто посмотреть.
В архиве бывшего управления КГБ в Чернигове лежит на полке обыкновенная канцелярская папка - толстая, весом не менее килограмма, в коричневом, изрядно потрепанном переплете. Листы в ней тщательно пронумерованы и прошиты суровой ниткой. Это следственное дело моего деда, отца моей матери, Бибикова Бориса Львовича, обвиненного в антисоветской правотроцкистской деятельности на Украине, - его имя написано на обложке аккуратным каллиграфическим почерком. Наверху: «НКВД УССР» и штамп «Сов. секретно» Содержащиеся в папке документы воссоздают картину последних дней жизни моего деда, оказавшегося в руках сталинской тайной полгщии на пороге осени 1937 года On a shelf in a cellar in the former KGB headquarters in Chernigov, in the black earth country in the heart of the Ukraine, lies a thick file with a crumbling brown cardboard cover. It contains about three pounds of paper, the sheets carefully numbered and bound. Its subject is my mother's father, Bibikov, Boris Lvovich, whose name is entered on the cover in curiously elaborate, copperplate script. Just under his name is the printed title: "Top Secret. People's Commissariate of Internal Affairs. Anty-Soviet Rightist-Trotskyite Organization in the Ukraine". The file records my grandfather's progress from life to death at the hands of Stalin s secret police as the summer of 1937 turned to autumn В подвале бывшего Управления КГБ Чернигова, города, расположенного в самом сердце украинского Черноземья, хранится пухлая папка коричневого картона с обтрепанными краями. Все содержащиеся в ней документы, общим весом килограмма в полтора, тщательно пронумерованы и подшиты. Это дело моего деда, Бориса Львовича Бибикова, отца моей матери. Его имя каллиграфическим почерком выведено на обложке, а точно над ним - отпечатанный типографским способом гриф: «НКВД УССР Управление Государственной Безопасности. Сов секретно. Следственное дело антисоветской право-троцкистской организации на Украине». В папке свидетельства того, как шел мой дед от жизни к смерти, последовавшей на излете лета 1937 г. от рук сталинских «органов».
Перевод И. Катковской Перевод О. Новицкой
Трагедия семьи Бибиковых не раз описывалась, поэтому в бездонном Интернете удалось найти фотоснимки и папки с делом, и вырванного у Б. Л. Бибикова самооговора с признанием себя «врагом народа», и справки о приведении приговора в исполнение. Это позволило не только не ошибиться с формулировками на обложке, которые в тексте оригинала напрямую цитируются, но и точно подобрать словарные эквиваленты при переводе. Так, например, the sheets carefully numbered and bound следует переводить как «документы тщательно пронумерованы и подшиты», а не «листы прошиты суровой ниткой». Когда автор пишет «Just under his name is the printed title: "Top Secret. People's Commissariate of Internal Affairs. Anty-Soviet Rightist-Trotskyite Organization in the Ukraine», то нелепостей вроде «штамп "Сов. секретно"» можно было бы избежать, потому что речь идет об отпечатанном типографским способом грифе, где информация располагается строго определенным образом: «НКВД УССР Управление Государственной Безопасности. Сов секретно. Следственное дело антисоветской право-троцкистской организации на Украине». Подобные несообразности очень бросаются в глаза носителю языка, вызывая недоверие к тексту.
Рассмотрим еще один небольшой фрагмент из той же главы (см. табл. 2). Здесь перевод, выпущенный издательством Corpus и наверняка прошедший редактуру, содержит немыслимое количество ошибок, грубо искажающих смысл, когда «официальные документы, отпечатанные на полупрозрачной папиросной бумаге, пробитой то тут, то там литерами пишущей машинки» превращаются в «документы стандартного вида на тонкой или папиросной бумаге, кое-где пробитой машинкой»; абсолютно безоценочное слово bureaucrats, означающее ретивых делопроизводителей, ничтоже сумняшеся передается словом «бюрократ», но это все издержки недостаточной переводческой подготовленности. Куда серьезнее незамеченные незаковычен-ные цитаты, в результате чего «receipt confirming that he had read and understood the death sentence passed on him by a closed court in Kiev» из «протокола ознакомления подсудимого со смертным приговором, вынесенным по его делу на закрытом судебном заседании в Киеве» превращается в «расписку, что им прочитан и ему понятен смертный приговор, вынесенный ему в Киеве закрытым судом», а вместо «кособоко отпечатанной на ротапринте справки, подтверждающей,
Большинство страниц - документы стандартного вида на тонкой или папиросной бумаге, кое-где пробитой машинкой. Встречаются и небрежно оторванные листы дешевой шероховатой бумаги Ближе к концу вшито несколько гладких белых листов, исписанных мелким почерком, - признание моего деда в том, что он враг народа. Семьдесят восьмой документ - расписка, что им прочитан и ему понятен смертный приговор, вынесенный ему в Киеве закрытым судом. Эти несколько строк - его последний письменный след на земле. В самом конце - отпечатанный на плохоньком ротаторе листок сухо информирует о том, что приговор приведен в исполнение на следующий день, 14 октября 1937 года. Внизу стоит подпись его палача в виде неразборчивой закорючки. Старательные бюрократы из НКВД, столь ретиво доведшие дело моего деда до «логического» конца, не потрудились указать место погребения Бориса Бибикова, так что единственным памятником ему стала эта стопка бумаг. Most of the file's papers are flimsy official onion-skin forms punched through in places on heavy typewriting. Interspersed are a few slips of thicker, raggy scrap paper Towards the end are several sheets of plain writing paper covered in a thin blotting handwriting, my grandfather's confessions to being an 'enemy of the people'. The seventy-eighth document is a receipt confirming that he had read and understood the death sentence passed on him by a closed court in Kiev. The scribbled signature is his last recorded act on earth. The final document is a clumsily mimeographed slip, confirming that the sentence was carried out on the following day, October 14th, 1937. The signature of his executioner is a casual squiggle. Since the careful bureaucrats who compiled the file neglected to say where he was buried, this stack of paper is the closest thing to Boris Bibikov's earthly remains. По большей части ее содержимое -официальные документы, отпечатанные на полупрозрачной папиросной бумаге, пробитой то тут, то там литерами пишущей машинки. Страницы заложены замусоленными полосками бумаги потолще. Ближе к концу идут нелинованные листы, исписанные чернильными каракулями, где мой дед признает себя врагом народа. Под номером семьдесят восемь значится протокол ознакомления подсудимого со смертным приговором, вынесенным по его делу на закрытом судебном заседании в Киеве. Нацарапанная под ним подпись -последнее задокументированное действие, совершенное дедом в его земной жизни. Далее следует кособоко отпечатанная на ротапринте справка, подтверждающая, что на следующий день, 14 октября 1937 года, приговор был приведен в исполнение. И подпись исполнителя - небрежная закорючка. А поскольку старательные делопроизводители, подшивавшие документы, не сочли нужным сделать отметку о месте захоронения, то эта кипа бумаг - все, что осталось от Бибикова. Бориса Львовича.
Перевод И. Катковской Перевод О. Новицкой
что на следующий день, 14 октября 1937 г., приговор был приведен в исполнение», в переводе упоминается «отпечатанный на плохоньком ротаторе листок», почему-то подписанный не «исполнителем», а «палачом».
И это не просто переводческие небрежности, они выхолащивают из документальной повести ее главное достоинство - достоверность, подменяя страшную правду пресловутой «развесистой клюквой» с соответствующим воздействием на читателя. При этом в конечном итоге дискредитируется не переводчик, а автор-иностранец, это он оказывается «крайним», это ему вменяется в вину незнание реалий, граничащее с невежеством.
Далее в тексте идет глава, повествующая о том, какими разными для маленького билингва были говорившие на разных языках англоязычный мир отца и русскоязычный мир матери, рознившиеся и на цвет, и на вкус, и на запах (см. табл. 3).
Здесь для апелляции к верным культурным кодам надо было точно попасть c подбором переводческих соответствий. Вряд ли шорты могут быть элементом школьной формы, равно как и блейзер, все-таки речь о коротких штанах до колен и форменной курточке или пиджачке. Вряд ли из Москвы в Лондон приехал красный узбекский чайник, скорее всего речь о чайнике с узбекским узором, и, конечно же, не заварном, а заварочном. Вряд ли аляповатое золото хохломы носитель языка может не узнать до такой степени, что увидит в нем безымянное кричащее сочетание черного с золотом русских деревянных ложек. Приметы англоязычного детства русскому читателю могут быть незнакомы, поэтому тут нужна не только точность, но и некоторые пояснения, поэтому фразу the language of formality, adulthood, learning, reading Janet and John on my father s lap надо было не переводить дословно, а сообразить, что речь тут о языке «строгого внешнего мира (а не «сухом и формальном языке»), взрослой жизни, учебы, первых книжек, по слогам прочитанных на коленях у отца». Название серии Janet and John, по которым научилось читать не одно поколение английских детей, неподготовленному читателю ничего не скажет, его можно вообще опустить, но надо подчеркнуть явно учебный характер таких книжек с не очень интересными иллюстрациями и примитивным текстом, поэтому в переводе появляются «первые книжки, прочитанные по слогам», что может служить допустимой генерализацией вместо опущенного и малоинформативного названия серии.
На русском я начал говорить раньше, чем на английском. До того как меня облачили в форму - шапочку, блейзер и шорты - и повели в частную начальную школу, я видел мир по-русски. Если языку вообще свойствен цвет, то для меня русский ассоциировался с ярким розовым цветом маминых платьев 70-х годов, теплым красным старого узбекского заварного чайника, привезенного из Москвы, и кричащим сочетанием черного с золотом русских деревянных ложек, что висели на полке в кухне. Английский, на котором я говорил с отцом, был матово-зеленым цветом ковра в его кабинете и приглушенно-коричневым его твидовых пиджаков. Русский - интимным, секретным языком общения с мамой, теплым, чувственным, грубовато-откровенным языком кухни и спальни, и запах его был влажным и душным, как пахнет от постели или от горячего толченого картофеля. Английский был языком сухим и формальным, языком взрослых, уроков чтения по книжке «Джанет и Джон», когда я сидел на коленях у отца и вдыхал запах сигарет «Го-луаз», кофе и машинного масла - от его коллекции моделей паровых двигателей. I spoke Russian before I spoke English. Until I was sent to an English prep school, dressed up in a cap, blue blazer and shorts, I saw the world in Russian. If languages have a colour, Russian was the hot pink of my mother s seventies dresses, the warm red of an old Uzbek teapot she had brought with her from Moscow, the kitschy black and gold of the painted Russian wooden spoons which hung on the wall in the kitchen. English, which I spoke with my father, was the muted green of his study carpet, the faded brown of his tweed jackets. Russian was an intimate language, a private code I would speak to my mother, warm and carnal and coarse, the language of the kitchen and the bedroom, and its smell was warm bed-fug and steaming mashed potatoes. English was the language of formality, adulthood, learning, reading Janet and John on my father's lap, and its smell was Gauloises and coffee and the engine oil on his collection of model steam engines. Я заговорил по-русски еще до того, как начал говорить по-английски. Пока меня, одетого в школьную форму - шапочка, штаны до колен и темно-синий пиджачок, - не отдали в частную начальную школу, я видел мир по-русски. Если язык обладает цветом, то русский был ярко-розовым, как на платьях, которые мама носила в семидесятых. В нем был густой красный, как на привезенном ею из Москвы старом заварочном чайнике с узбекским узором, и аляповатое золото с черным, как на хохломских ложках, развешанных на кухонной стене. Английский, на котором со мной разговаривал отец, был совсем другого цвета: это приглушенная зелень ковра в его кабинете или блеклый коричневый твид пиджака. В русском языке была сокровенность, это был наш с матерью тайный код, язык кухни и спальни, плотски-чувственный, безыскусный, пахнущий волглой духотой постели и горячим картофельным пюре. Английский был языком строгого внешнего мира, взрослой жизни, учебы, первых книжек, по слогам прочитанных на коленях у отца. Он пахнул сигаретами «Голуаз», кофе, и еще машинным маслом - у отца была коллекция миниатюрных паровых машин
Перевод И. Катковской Перевод О. Новицкой
Мама читала мне по-русски сказки Пушкина и замечательную поэму «Руслан и Людмила». В зимние вечера в маленькой лондонской гостиной передо мной возникал волшебный и таинственный мир темных русских лесов, полный мрачных злодеев и отважных героев, а отдаленный скрежет и гудки поездов, подходящих к вокзалу Виктория, только подчеркивали атмосферу чего-то жуткого и заманчивого. Этот мир в детстве был для меня куда более живым, чем любые рассказы отца. «Там русский дух, там Русью пахнет», - писал Пушкин о загадочном Лукоморье, где растет огромный зеленый дуб; вокруг него вьется золотая цепь, по цепи ходит черный кот, а на спутанных ветвях сидит русалка. My mother would read me Pushkin stories like the extraordinary folk epic 'Ruslan and Lyudmila'. The supernatural world of dark Russian forests, of brooding evil and bright, shining heroes conjured on winter evenings in a small London drawing room and punctuated by the distant squeal of trains coming into Victoria station, was infinitely more vivid to my childhood self than anything my father could summon. 'There is the Russian spirit, it smells of Russia there,' wrote Pushkin, of a mysterious land by the sea where a great green oak stood; round the oak was twined a golden chain, and on the chain a black cat paced, and in its tangled branches a mermaid swam. Мама читала мне вслух «Руслана и Людмилу» Пушкина. Зимними вечерами под пунктир паровозных гудков, прибывавших на вокзал Виктория, рядом с которым мы жили, в нашей тесной гостиной, как по мановению волшебной палочки, возникал сказочный мир заповедных русских лесов, где таилось зло, где обитали дивные ясные витязи, и для детской души этот мир был стократ желаннее, чем все, что мог дать мне отец. «У Лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем и ночью кот ученый Всё ходит по цепи кругом; Идет направо - песнь заводит, Налево - сказку говорит. Там чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит».
Перевод И. Катковской Перевод О. Новицкой
И каким контрастом на фоне этого унылого культурного ландшафта предстает Пушкин, которого перед сном вслух читает мама! В оригинале автор своими словами пересказывает вступление к «Руслану и Людмиле», которое наизусть знает каждый русскоговорящий ребенок (см. табл. 4).
Но логика развития сюжета в приведенном микроконтексте подсказывает, что поэтическое описание к концу должно достичь своего апогея, поэтому вместо слепого следования за оригиналом лучше просто поставить цитату из поэмы. Пушкинский текст настолько узнаваем, что его дословный пересказ, лишенный метра и рифмы, производит впечатление столь же сокрушительно смешное, как издевательская аллюзия на другого русского классика в набоковском «Подвиге»: «Ему [Мартыну] льстила влюбленность англичан в Чехова, влюбленность немцев в Достоевского. Как-то в Кембридже он нашел в номере местного журнала шестидесятых годов стихотворение, хладнокровно подписанное «А. Джемсон»: «Я иду по дороге один, мой каменистый путь простирается далеко, тиха ночь и холоден камень, и ведется разговор между звездой и звездой» [Набоков 1932].
Из приведенных примеров видно, какой кропотливости требует от переводчика работа с интертекстуальной составляющей ИТ. Если этого нет, в проигрыше непременно окажутся автор и читатель. Именно они, в конечном итоге, станут жертвами переводческой недобросовестности, потому что из текста оригинала уйдет правда жизни, уйдет дух языка. Вместо этого читатель перевода получит своеобразный «бульон из-под яиц», но винить во всем будет ... автора, ведь переводчик, как известно, профессия незаметная. Кулинарная метафора тут как нельзя более кстати, потому что сие тощее блюдо предлагается взамен «королевского бифштекса», впитавшего в себя ароматы и соки множества блюд, с которым текст сравнивает все тот же Р. Барт (причем, речь о любом тексте, ибо интертекстуальность есть неотъемлемая черта любого текста, а не только художественного).
Поставленная перед переводчиком задача много шире и глубже, чем грамотная работа с источниками. Интертекстуальность - понятие прежде всего философское, сводить его только к включениям в виде цитат и аллюзий было бы непростительной ошибкой. Подобно любой философской категории, оно требует масштабного видения, когда любой текст рассматривается как элемент определенной языковой
культуры, несущей в себе ее генетический код. Но вместе с тем все та ж призма интертекстуальности позволяет нам сузить поле зрения и под новым ракурсом посмотреть на архитектонику исходного текста, анализируя тончайшие различия между, например, нарративом, описанием и внутренней речью. Переводчик в данной ситуации должен быть «един в двух лицах», он и прикладник-практик, и лингвист-исследователь, потому что только при таком подходе возможен живой и точный, нелинейный объемный перевод, в котором находит свое отражение каждая грань оригинала. Только при таком доказательном подходе возможен обоснованный выбор оптимального переводческого решения.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Л. : Прибой, 1929. 174 с. Женетт, Жерар. Фигуры : в 2 т. Т. 1-2. М. : Изд-во им. Сабашниковых, 1998, пер. с фр. Е. Васильевой, Е. Гальцовой, Е. Гречаной, И. Иткина, С. Зен-кина, Н. Перцова, И. Стаф, Г. Шумиловой ; общ. ред. и вступ. ст. С. Зен-кина. 944 с.
Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Диалог. Карнавал. Хронотоп /
пер. с фр. Г. Косикова 1993. № 4. 1993. Лермонтов М. Ю. ПСС в одном томе. Альфа-книга, 2017. 1232 с. Лец, Станислав Ежи. Непричесанные мысли, или Вначале было слово / пер.
Е. Фридман, В. Россельс. М. : У-Фактория, АСТ, Харвест, 2009. 416 с. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М. : Искусство, 1970. 384 с. Мэтьюз О. Антисоветский роман / пер. с англ. И. Катковской. М. : Астрель,
Corpus, 2010. 384 c. Набоков В. В. Подвиг. М. : Азбука-Аттикус, 2013. 272 с. Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. М., 1977. Вып. 8. Barthes R. Texte // Encyclopedia universalis. Vol. 15. P., 1973. P. 78. Matthews O. Stalin's Children: Three Generations of Love, War, and Survival.
Bloomsbury, 2010. 320 p. Riffaterre M. Fictional Truth. Baltimore : Johns Hopkins University Press, 1990. 354 р.
