CC BY
22
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2008. № 1
ПЕРЕВОД В СИСТЕМЕ ГУМАНИТАРНОГО ЗНАНИЯ
В.В. Миронов
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ КАК ВЫРАЖЕНИЕ ГУМАНИТАРНОЙ СУЩНОСТИ ФИЛОСОФИИ
The present article deals with the specific character of philosophy as a field of knowledge and cognition. Philosophical research is focused on a human being, which determines its approach and methods. Philosophical study is represented by a dialogue of two parties, and it is not aimed at absolute objectivity and accuracy. Philosophical dialogue is a dialogue of texts, and the comprehension of a text can be achieved only by individual interpretation, hence multiple ways of understanding are possible. A dialogue as a method is inherent in other disciplines of the humanities. For instance, history can be perceived as the dialogue of a source text (e.g. a chronicle) and a researcher, who interprets facts or, rather, primary narration of facts; and history can be regarded as a collection of texts. In general, the object of the humanities is a text as a system of signs. Texts include particular facts, events and phenomena as well as complex systems (e.g. science, arts, religion, etc.). Philosophy is a hermeneutical activity; it is an interpretation of interpretations. Philosophical interpretation is an independent creative process of meaning search and creation; it can be considered as the consciousness of culture which determines the values of human existence.
Ключевые слова/Keywords: философия, интерпретация интерпретаций, текст, герменевтика, монолог, диалог, "вторичная"реальность, познание.
Философия является самосознанием культуры, что придает специфику её предметной сфере. Она размышляет над феноменами, попадающими в предметную область как естественных, так и гуманитарных наук, объектом её исследований являются и иные, внерациональные формы постижения бытия (искусство, религия и т.д.). Выйдя из поэзии и мифа, стремясь в некоторых случаях к позиционированию себя как научной теории, философия продолжает нести на себе печать мифопоэтического творчества и вряд ли сможет когда-либо стать наукой, подобной другим. Однако всегда одной из сущностных характеристик философии останется выявление значимости постановки и решения тех или иных проблем как для отдельного человека, так и для человечества в целом с позиции некой предельной интерпретации решения так называемых "вечных" вопросов бытия.
В то же время гуманитарная сущность философии доминирует в ней, ибо чем бы ни занимался философ в своих размыш-
лениях, будь то вопросы логики, онтологии, этики или эстетики, в центре его внимания всегда оказывается Человек, который мыслит, живет, верит, оценивает и преобразовывает мир. Иначе говоря, он рассуждает всегда о живом объекте, "а не о безгласной вещи и естественном явлении", что как раз и выступает, по определению Бахтина, главным признаком гуманитарной науки1. Конечно, философию нельзя прямым образом считать только гуманитарной наукой, но, как мы уже отметили, гуманитарный подход составляет её важнейшую сущностную характеристику.
Конкретные науки, определив собственный объект исследования, даже если последний не является проявлением только естественных закономерностей (например, человек), рассматривают его вне системы иных присущих ему связей и отношений. Человек здесь может трактоваться и как биологический, и как биохимический, и как механический, и как социологический, и как исторический объект соответствующей науки. Это главное условие конкретно-научного познания, делающее возможным под таким же углом так взглянуть на исследуемый феномен, чтобы раскрыть в нем специфически предметные закономерности, исследуемые данной наукой с одновременным обязательным отвлечением от несущественных черт объекта данной предметной области. Такой подход позволяет достигать "однозначности" понятийного аппарата науки, а также высокой степени точности и доказательности, к которым стремится наука, но своеобразной платой за это является значительное, иногда предельное "огрубление" действительности. Именно эти огрубления и задают специфику предметной области науки, которая реализуется в виде идеализированного концептуального каркаса, отличающего одну науку от другой. Соответственно точность науки — это всегда предметная точность идеализированного объекта познания, пределом которой "является идентификация (а = а)"2. Чем выше степень идеализации объектов предметной области науки, тем заведомо выше точность её результатов, которая в ряде случаев, например в логике, может быть заведомо задана системой принятых доказательств.
Стремление к точности (и доказательности), конечно, выше в естественных науках, но и гуманитарные науки также вырабатывают собственные критерии точности, опирающиеся на специфику данной сферы действительности. В онтологическом смысле абсолютная точность недостижима уже в силу субъектно-объект-ного характера познавательной деятельности. Только непонимание этого факта может лежать в основе утверждений, например, о большей точности естественных наук по отношению к гуманитарным, а тем более к философии, заведомо задающей онтологи-
ческую предельность исследований. Да и в конкретных науках дело обстоит не столь однозначно. Вряд ли мы можем сказать, что, например, математика более точна, чем физика, или наоборот. В естественных науках точность связана с возможностью формализации и использования математической интерпретации, что, как известно, имеет очень серьезные ограничения даже для заведомо формальных систем. Неслучайно именно в математике (этой "точнейшей из точных наук") все время продолжаются дискуссии о характере доказательства и точности3. Тем не менее целевая установка на определенность и точность знания присуща всем наукам, в том числе и гуманитарным, но относительно последних есть существенная оговорка. Чем выше будет точность гуманитарного знания или, иначе, его "научная объективность", тем в большей степени наука будет терять свой статус гуманитарности.
Философия отличается от других областей знания не по принципу различения предметов, по типу отличия, например, физики от социологии, а тем, что она исследует то, что другие науки воспринимают в качестве осознанной или неосознанной предпосылки, т.е. наиболее общие, предельные закономерности бытия, чем не занимается ни одна из наук. Соответственно философия не стремится к точности наподобие частных наук, и ее важнейшей особенностью выступает меньшая однозначность и гибкость используемых понятий. Упреки в том, что, в отличие от науки, понятия философии часто слишком многозначны, туманны и неопределенны, справедливы и лишь отражают ее специфику. "Неточность" философии компенсируется ее возможностями наиболее широко (так как ее предметная область — это область предельных всеобщих закономерностей) охватывать бытие. Точно так же как "точность" математики недостижима не только в гуманитарных науках, но даже во многих естественных науках, где более существенное значение имеет качественная (предметная) сторона исследуемых объектов, не всегда доступная математической количественной обработке. И это сказано не в упрек математике, а лишь как констатация факта относительности понятия математической точности с общегносеологических позиций.
Научная объективность и точность (как предельная характеристика адекватного соответствия предметной области) естественных и математических наук реализуется как своеобразное "безразличие" к исследуемому объекту. Ученый отстраняется от целостной внутренней сущности объекта, и объективность достигается за счет чрезвычайно сильного огрубления исследуемой действительности. Такой подход эффективен при исследовании недуховных образований, но слишком искажает реальное
положение дел, например, при исследовании человека, культуры, общества. В таком опредмечивании исследуемых феноменов заключается сила науки и залог практической реализуемости ее результатов (для создания инвалидной коляски понимание человека как совокупности рычагов более эффективно, чем философские рассуждения), но в этом неизбежно и заключается ее слабость, связанная с невозможностью выйти за границы предметной области. Именно это порождает и агрессивную экспансию наук, которая направлена на решение любых проблем, когда их нерешенность или нерешаемость объясняется лишь временным фактором или отсутствием материальных условий (средств, приборов и т.д.). Наука точна внутри собственной предметной области, но абсолютно неточна и всегда неполна по отношению к исследованию сущности объекта как такового. При исследовании некоторых объектов и феноменов человеческой культуры такой ограниченный подход просто неправомерен.
Указанное отношение к объекту исследования приводит к тому, что наиболее адекватной формой конкретно-научного знания выступает монолог: "Интеллект созерцает вещь и высказывается о ней. Здесь только один субъект — познающий (созерцающий) и говорящий (высказывающийся). Ему противостоит только безгласная вещь"4. Философ имеет перед собой в качестве объекта исследования человека, от качеств которого он полностью абстрагироваться не может, даже если сущность последнего реализована в каких-то отчужденных структурах (тексты, другие произведения). Поэтому формой выражения гуманитарного знания является диалог, в котором активность обеих сторон (субъекта и объекта) очень высока и важна не точность, достигаемая за счет сильного огрубления, а глубина проникновения в исследуемый объект. "Познание здесь направлено на индивидуальное. Это область открытий, откровений, узнаваний, сообщений. Здесь важна и тайна, и ложь (а не ошибка)"5. И это не недоразвитость гуманитарной сущности познания, как склонны считать сциентистски настроенные мыслители, а его важнейшая особенность.
Познание в гуманитарной науке выступает как постижение или понимание смыслов, заложенных в исследуемом явлении. Достигается это на особом идеальном уровне, который реализуется через диалог текстов. Текст есть особое смысловое единство или смысловая целостность. Понять текст и через него целостный смысл явления — это намного шире по охвату, чем просто познать его. Познать в узком смысле означает наложить на исследуемый объект некую познавательную форму или структуру, заведомо пренебрегая его целостным смыслом.
При этом философия как гуманитарное знание исследует не бытие как таковое, не совокупность каких-то явлений или феноменов, а их смысл, зафиксированный в текстах. Посредством текста бытие говорит с нами. Целостность текста, т.е. появление в нем смысла, который отсутствует в той совокупности знаков, из которой он состоит, возникновение нового как бы из ничего, является важнейшей особенностью, с которой неизбежно имеет дело представитель гуманитарного познания. Как отмечал Бахтин, "всякая система знаков (то есть всякий язык)... принципиально всегда может быть расшифрована, то есть, переведена на другие знаковые системы (другие языки)... Но текст (в отличие от языка как системы средств) никогда не может быть переведен до конца, ибо нет потенциального единого текста текстов. Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов"6. Поэтому познание текста осуществляется в диалоговой форме. Это как бы общее коммуникационное поле двух сознаний, а в более широком смысле — двух культур. В таком диалоге глубинное значение текста (не формально-логическое) определяется всем социокультурным контекстом, который исследователь-гуманитарий также должен учитывать.
Абсолютно адекватное понимание текста невозможно, что и порождает как следствие бесконечное множество его истолкований. Текст содержит некое (вряд ли ограниченное) потенциальное множество смыслов, которые постигаются людьми, вносящими в эти смыслы свое собственное "Я", признаки собственной культуры. Полностью адекватного понимания текста в узком смысле (как достижение смыслового тождества) смог бы гипотетично достичь только человек, его создавший (автор), и то если бы он предстал перед нами как некий идеальный участник диалога с самим собой, находящийся в сходной пространственно-временной ситуации. Текст вовсе не предназначен для абсолютного понимания. Последнее как идеальная модель абсолютного понимания, которое, даже если бы оно было возможным, представляло бы собой скучное, зеркальное понимание, подразумевающее совпадение жизненных пространств субъектов, — это сфера тождественности. Понимающий субъект в данном случае "не может внести ничего своего, ничего нового в идеально понятое произведение"7. Но такого совпадения достичь невозможно, так же как невозможно отождествить жизненные пространства отдельных людей или их общественных совокупностей. Любое реальное понимание смыслов текста есть особое взаимодействие в рамках диалога, субъектами которого могут выступать как отдельные личности, так и целые культуры. Можно сказать,
2 ВМУ, теория перевода, № 1
что любое понимание текста осуществляется через его личностную интерпретацию, которая представляет собой адаптацию не менее двух индивидуальных "Я" или культур друг к другу. Интерпретация — это поиск смысла сквозь призму собственного "Я". Поэтому точность здесь не может выступать в качестве единственного критерия адекватности той или иной интерпретации. Перевод Пастернаком Шекспира — это уже отдельное самостоятельное произведение, а не просто постановка одной системы знаков в однозначное соответствие с другой. Более того, формальная точность может исказить понимание смысла. Передача смысла может быть осуществлена за счет таких языковых средств и приемов воспринимающей культуры, которые при первом взгляде могут показаться даже искажением8. В гуманитарной интерпретации важна передача смысла, а это неизбежно связано с поиском механизма смыслообразования воспринимающей культуры, в отличие, например, от математического познания, которое отражает сущность объекта по определенной характеристике.
Исходный базис философских обобщений чрезвычайно широк, и их результатом становится создание своеобразной "вторичной" реальности, внутри которой работает философ. Результатом философской рефлексии выступает прежде всего текст, который фактически представляет собой собственную, личностную интерпретацию проблем, что в свою очередь порождает известную многозначность философского понимания даже одних и тех же проблем. Поэтому для философии текст является источником информации, источником новых смыслов и прочтений, и не только. Здесь не менее важны ценностно-эмоциональные критерии, а философский текст в некоторых случаях может доставлять чисто эстетическое удовольствие. Философским текстом можно восхищаться как продуктом высокохудожественного творчества, можно удивляться и даже оскорбляться, встречая слишком обыденную терминологию, и почти всегда испытывать трудности, связанные с пониманием философского языка. Последнее проявляется в особой "непереводимости" философского текста на язык другой культуры. Многие философские тексты (хотя бы таких философов, как М. Хайдеггер или Ж.-П. Сартр) представляют огромную проблему для переводчиков. Перевод философского текста, т.е. языковой системы, насыщенной различными смыслами и значениями, связанными с данной культурой, всегда представляет его интерпретацию и адаптацию к воспринимающей культуре. В философском переводе как особом произведении вполне допустима ситуация, когда авторский текст после интерпретационно-адаптационной работы над ним пере-
водчика может значительно отличаться от своего изначального варианта с позиции передачи смысла и значения при сохранении внешней схожести с ним. В свою очередь понятно, что читатель перевода в этой ситуации может быть введен в заблуждение, так как различия между содержанием первичного текста и переводом могут оказаться весьма существенными.
Философия реализуется в создании текстов, являющихся личностными смысловыми конструктами разных культур, представляя собой разновидность особой, предельной интерпретации. Интерпретационное поле философии носит безграничный во времени характер, что определяет смысловую вечность философских проблем, которые независимо от времени интерпретации могут приобретать новый смысл и значение для современника, переходя от эпохи к эпохе. С позиции философии важен привносимый и интерпретируемый смысл. В этом проявляется вечность и значимость текстов Платона и Аристотеля, Шекспира и Гёте, которые предоставляют нам безграничные возможности их интерпретации с наших сегодняшних позиций. "Предмет гуманитарных наук — выразительное и говорящее бытие. Это бытие никогда не совпадает с самим собою и потому неисчерпаемо в своем смысле и значении"9. Конечно, и в естественных науках определенная персонификация научных теорий происходит, но это не является ведущей тенденцией, тогда как в процессах, исследуемых с гуманитарных позиций (с позиций наук о духе), без учета этой особенности постижение смысла просто не состоится. Читая Платона, я персонифицирую его текст: я не могут его читать так, как читал бы его сам Платон. Я вношу в него свое "Я", развиваю близкие мне смысловые возможности текста, которые детерминированы иным пространственно-временным положением, другими социокультурными обстоятельствами.
С этим связана присущая всем гуманитарным наукам сложность "объективного изложения" исторических событий. Научная объективность здесь выполнима лишь в простых случаях, например в более или менее полном перечне имен, дат рождений. Но это формальное (математическое или, как говорил Хай-деггер, калькулирующее) познание не затрагивает глубин целостного исторического процесса. Ведь пишется бесконечное количество историй стран и народов, хотя в основе их лежат одни и те же факты, и, казалось, достаточно лишь один раз дать их полный перечень, составить список дат и деяний, что и было бы полной и окончательной единой историей. Идеи, выраженные в истории каким-либо автором, "принадлежат прошлому, но это прошлое не мертво; понимая его исторически, мы включаем его в современную мысль и открываем перед собой возможность,
развивая и критикуя это наследство, использовать его для нашего движения вперед"10.
Ю.М. Лотман обращал внимание на то, что история прежде всего хорошо "объясняет настоящее"11, поэтому, как только общество оказывается на эволюционной стадии своего развития, интерес к истории превращается чаще всего в ее переписывание, интерпретацию. Происходит конструирование, "но уже не будущего, а прошлого. Рождается квазиисторическая литература, которая особенно притягательна для массового сознания, потому что замещает трудную и непонятную, не поддающуюся единому истолкованию реальность легко усваиваемыми мифами"12. Отделить квазиматериал от научного исследования — безусловно важнейшая задача исторической науки, которая тем не менее вряд ли выполнима, как и попытки провести демаркацию между философией и наукой, между научными и ненаучными высказываниями.
Такая противоречивость истории как разновидности гуманитарного познания, нравится нам это или нет, неизбежна. И причина заключается в том, что реальная история предстает перед нами в виде совокупности текстов, в основе которых могут быть смешаны как реальные, так и вымышленные события. Первичный текст может зависеть от личных и социокультурных обстоятельств, в которых оказался летописец, дающий оценки действиям исторических лиц и событий, ранжируя их согласно собственным представлениям. Следовательно, здесь мы имеем дело не с самой реальностью, не с фактами, а со вторичной действительностью, выраженной в текстах. Весь массив исторических текстов представляет для нас лишь своеобразную цитату из прошлого. Поэтому часто и получается, что у одних историков Иван Грозный — это собиратель земли русской, у других — разрушитель экономической структуры, подорвавший ее основы с помощью опричнины. При написании истории очень часто первичным оказываются не столько сами исторические события, сколько идея автора, который интерпретирует данные события. Оказывается, что история представляет собой систему текстов, удаленных от действительности, это своеобразный вторичный уровень бытия, полная объективность в ней трудно достижима, и она всегда будет представлять собой интерпретацию, более или менее точную. Перед нами не объективное описание событий (мы не находимся здесь в ситуации отвлечения от субъективных моментов хода исторического процесса), а особого рода историческая интерпретация — интерпретация не только самих фактов, но и первичных интерпретаций этих фактов. Да и само понятие исторического факта нетождественно его естественно-научной форме, так как
при изложении истории большую роль выполняют идеи, позволяющие из отдельных фактов создавать общую историческую картину даже за счет сознательного или несознательного их игнорирования. На эту особенность исторического познания указывает и Р.Дж. Колингвуд, являющийся сторонником объективной научной истории. В частности, критикуя позитивистский подход к изучению истории, он указывает на то, что исторический текст не может быть понимаем нами как исторический факт. А поскольку мы имеем дело с историческим текстом, то необходимо применять другие методы, в частности филологические. Использование же такого метода на примере анализа сочинения Ливия, сделанного Нибургом, доказало, "что большая часть того, что обычно принимали за раннюю историю Рима, на самом деле является патриотической выдумкой, относящейся к значительно более позднему периоду; самые же ранние пласты римской истории у Ливия, по Нибургу, — не изложение истинных фактов, а нечто, аналогичное балладной литературе, национальному эпосу... древнеримского народа"13. Это дало повод ученому иронизировать и представлять историю, как "историю ножниц и клея".
Идея, мысль оказываются первичными даже в написании истории, быть может самой "научной" из гуманитарных наук, так как она претендует на звание фактического материала. Однако этот фактический материал изначально вторичен и несет нам информацию об области вторичного бытия и уже проинтерпретированных фактов. История есть "не что иное, как воспроизведение мысли прошлого в сознании историка"14. Собственно говоря, именно поэтому история всегда излагается в близкой к художественной манере форме, имея целью убедить нас в истинности прежде всего идей, а не фактов, т.е. воздействуя не только на рациональные, но и на эмоциональные структуры нашего сознания. Это справедливо и для других гуманитарных наук, но в наибольшей степени для философии, которая представляет собой интерпретацию смыслов, уже проинтерпретированных текстами.
Таким образом, объектом гуманитарного знания выступает текст в его наиболее широком значении как знаковой системы, "которая способна быть (или в действительности есть) носителем смысловой информации и имеет языковую природу"15. Соответственно в качестве такой системы носителя смысла может выступать как некоторая сложная, особым образом организованная система (например, наука, искусство, религия и т.д.), так и отдельный факт, явление, действие, которые могут стать источником раскрытия иных смыслов. Но текст — это не только некая совокупность знаков и предложений в виде книги, текст — это
еще и конкретный язык, на котором данная совокупность фиксируется, т.е. это средство коммуникации. Таким образом, текст реализуется как особая форма общения между людьми, в котором в конкретно-историческом виде фиксируется культура человечества в целом и в ее конкретных вариантах. Таким образом, культуру можно рассматривать как знаковую систему, как Текст с большой буквы, а значит, она также выступает источником смысла, т.е. имеет коммуникационную и символическую природу16.
Исходя из этого выяснение сущности всей системы культуры является предметом философии, которая исследует культуру как текст в его наиболее широком понимании как некой смысловой вторичной реальности. Задача философского исследования заключается в расшифровке символов данного текста посредством интерпретации, исходящей из сегодняшней социокультурной и пространственно-временной заданности. Именно поэтому философию часто обозначают как самосознание культуры. Философское исследование культуры — это сознательная постановка познающего субъекта одновременно внутрь конкретной культуры с целью уяснения ее синхронной сущности17, т.е. со стороны такого ее качества, как локальная (этническая, национальная и др.) стабильность. А с другой стороны, — постановка познающего субъекта вне рамок отдельной культуры, его освобождение от локальных ценностей и традиций, что позволяет осуществлять познание собственной культуры сквозь призму иной культуры. Исследуя культуру, философ участвует в межкультурном диалоге в рамках особого семиотического пространства.
Философия представляет собой вторичный интерпретационный уровень, на котором происходит "интерпретация интерпретаций" (Поль Рикёр). Она осуществляется как особая герменевтическая деятельность. «Герменевтика — один из методов, при помощи которого возможно понимание, — соединяется с природными свойствами философского знания. Герменевтика — искусство интерпретации, постижения смысла диалогических отношений — "сплетается" с философскими методами исследования, обогащает их и сама выводится на рациональный уровень, приобретает философский статус»18. Конкретное гуманитарное знание посредством интерпретации текста пытается соотнести находимые смыслы с фактами, сориентировано на них. Направленность интерпретации здесь понятна — это как можно более адекватная интерпретация, т.е. по возможности приближение к действительному положению дел. В целом, как мы видели, данная задача также представляется достаточно сложной (вряд ли вообще полностью выполнимой), но тем не менее сам вектор интерпретационной деятельности, например, историка направлен именно к такой цели.
Философская интерпретация основана на том, что ее объектом выступает текст, который вообще может не иметь никакой связи с реальной действительностью, с материальными фактами и явлениями. Любая интерпретация представляет собой работу мышления, "которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенного в буквальном значении"19. Философская интерпретация, основываясь на этой общей основе, одновременно выступает как деятельность мышления, преумножающая смыслы. Философия, таким образом, является особым гуманитарным знанием, своеобразной его квинтэссенцией, так как она увеличивает, если так можно сказать, сам массив смыслов. Она стоит в центре того, что когда-то было принято называть "науками о духе". Она оперирует не просто со вторичным бытием, представленным нам в виде текстов, а с интерпретациями этого бытия. Более того, даже та часть философии или те философские концепции, которые претендуют на познание мира как такового, на самом деле представляют лишь его интерпретации. Философ фиксирует тот или иной взгляд на мир лишь в тексте (произнесенный или написанный — неважно), который, став частью истории философии, также подвергается дальнейшей интерпретации. Поэтому предметная область философии, т.е. область применения герменевтического метода, принципиально неограниченна. Анализируя "вторичный" материал в качестве "первичного", философ имеет дело с иной реальностью, чем фактическое, материальное бытие. Работая на уровне понятий и категорий, на уровне идей, он в каком-то смысле всегда является идеалистом.
Если наука пытается добиться однозначности результатов, то в философии такая познавательная установка вторична. В ней слишком тесно переплетены субъект и объект познания. В качестве объекта могут выступать субъективные переживания, мысли субъекта о мире. Иначе говоря, философия всегда имеет личностный характер, фиксируя самовыражение человека посредством создания особого образования — философского текста. Последний возникает как результат особого "вживания" в текст, т.е. постановки себя в каком-то смысле на место автора текста. Это позволяет освободиться от его первичной субъективной формы, приблизиться к первичному уровню интерпретации, который тем не менее всегда является вторичным по отношению к бытию. Поэтому и понятие объективности в философии столь многозначно и не должно рассматриваться лишь как адекватное соответствие действительности. Философ исследует не только действительность как таковую, но в качестве неё может высту-
пать, как мы уже отмечали, вторичная действительность, действительность текстов.
Таким образом, философия представляет собой особое смысловое пространство (семиосферу — термин Лотмана), в котором осуществляется вневременной диалог между эпохами и мыслителями, их представляющими. Здесь нет понятия истории как чего-то прошедшего и нет понятия будущего как чего-то наступающего. Здесь царство одновременности, в котором все мыслители и реального прошлого, и настоящего становятся современниками, ведут между собой диалог, взаимоотрицая и взаимодополняя друг друга. Преодолевая временное расстояние, "становясь современником текста, интерпретатор может присвоить себе смысл: из чужого он хочет сделать его своим, собственным; расширения самопонимания он намеревается достичь через понимание другого. Таким образом, явно или неявно, всякая герменевтика выступает пониманием самого себя через понимание другого"20. Имея перед собой первичный текст, смысл и значение которого заданы конкретно-историческим социокультурным фоном и самосознанием мыслителя, являющегося творцом данного текста, философ изначально проникает внутрь текста, чтобы затем разыскать в нем новые смыслы и значения, связанные с его самосознанием и новыми социокультурными обстоятельствами.
Осуществляя герменевтическую работу, философ выступает как наиболее свободный интерпретатор текста, что выводит его размышления за рамки самого текста, т.е. степень интерпрета-торского творчества здесь может достигать силы импровизации. В науках открытый однажды смысл, зафиксированный в соответствующей концепции, остается в истории. Даже если он подвергается интерпретации, то на его базе возникает другая концепция, а к той первой концепции возврата нет. Поэтому научные концепции, как только возникают новые теории, превращаются в научно-исторические памятники, которые интересны прежде всего историкам науки. Смысловое поле науки как бы "вытянуто" к будущему, и связь с предшествующими концепциями выступает лишь только как генетическая, и смысловое богатство ушедшей в историю концепции незначительно. Философский текст (кроме специальных историко-философских задач) не является только культурно-историческим памятником, смысл которого был задан раз и навсегда, а представляет собой открытую для других концептуальную систему, в которой массив смыслов ничем не ограничен. Философ ищет в тексте новые смыслы, более того, он вправе допустить такую интерпретацию (крамольную лишь с позиции историка философии), которая может даже исказить изначальный смысл текста, так как его значение сопря-
гается с личной рефлексией философа над сегодняшним бытием, вставляется в канву его собственных рассуждений.
Философ интерпретирует с целью поиска смысла и ценностей, которые заложены в тексте потенциально и раскрываются в контексте новой социокультурной и пространственно-временной заданности. Философское понимание текста есть такая его интерпретация, которая делает его нужным сегодня. И то, что в результате такой интерпретации мы в некоторых случаях отступаем от канонизированного философского текста, давая ему продолжение в мыслительной деятельности современников, является одной из задач философии. Это один из источников приращения философского знания. Часто именно поэтому мысль философа, которая была второстепенна в контексте ушедшей эпохи, может оказаться современной в наше время. Изучение истории философии поэтому осуществляется не само по себе ради того, что было, а для уяснения наших сегодняшних мыслей о бытии и человеке. Платон или Кант современны для меня не в силу внутренней ценности их размышлений (что само по себе важно), а в силу потенциальной возможности интерпретации их текстов сегодня.
Особенностью философской интерпретации является то, что создаваемые новые смыслы могут значительно перерастать рамки интерпретируемых произведений даже по объему. Это самостоятельный творческий процесс смыслообразования, поиска и создания новых смыслов. Именно этот процесс переводит работу любого философа как бы во вневременные рамки, создавая предпосылки для уже упоминаемого нами вневременного диалога философов друг с другом посредством текста, в рамках единого смыслового семиотического пространства, границы которого определяются общей философской проблематикой, а решения тех или иных проблем чрезвычайно разнообразны за счет растянутости указанных проблемных границ. Философия реализуется в пульсирующем многообразии вариантов решения тех или иных проблем, исторических подходов, и все вместе это создает творческое пространство философской деятельности. В ней предшествующий материал никогда не отбрасывается полностью как устаревший и ненужный (как это бывает в конкретных науках), но компенсируется это его постоянной интерпретацией последующими философами, которые могут весьма значительно изменить смысл, стиль и даже ценностные ориентиры автора.
Философия интерпретирует исходя из анализа предельных взаимоотношений (закономерностей), которые существуют между миром и человеком на всех уровнях, и личностных переживаний мира, самого себя. Именно масштаб личности философа будет прежде всего определять и метафизическую глубину отправляемого им в мир философского текста, и новые смысловые
истолкования тех текстов, которые он получит от предшествующей традиции. Именно личностная позиция философа, постоянное обращение к истории философии как источнику общечеловеческой мудрости порождают ситуацию принципиальной незавершенности философии. "В абстракции завершенного знания нет места ничему неопределенному, но там нет места и философским категориям... есть знание, но нет познания. В любом реальном (человеческом) познании всегда существует непознанное, для предварительного охвата которого необходимы ступени познания — философские категории"21. Конечно, эта неопределенность может быть в некоторых случаях абсолютизирована, и тогда характеристикой философской концепции является только "смутность" и непонятность, затрудняющая ее трактовку как формы рационально-понятийного освоения бытия. Философия вообще, в отличие от естественных наук, не претендует на обязательное открытие чего-то нового. В философии такое событие чрезвычайно редко. И непонятно, кто может оценить нечто произошедшее в философии как новое. Или, напротив, кто может сказать, например, о том, что устарела философия Сократа, Канта или Платона? В философии, как мы уже отмечали, огромную ценность представляет как анализ проблем, в том числе и тех, которые были поставлены задолго до нас, так и постановка новых проблем. Философ не только отвечает, но и спрашивает.
Таким образом, повторим еще раз: философия является двойственной формой сознания, в которой органично переплетаются рационально-теоретические и ценностные аспекты духовного взаимодействия Человека с Миром. Разброс философских направлений от попыток строить ее по образу и подобию наук до отказа видеть в ней форму рационального познания не опровергает вышесказанного. Если рассматривать философию как некую общую модель, то все разнообразие концепций в ней лишь отражает различные стороны философского отношения к миру, и человек, прикасающийся к философии, в конечном счете сам выбирает то, что для него наиболее истинно и убедительно. Как рационально-теоретическая форма сознания философия выступает самосознанием теоретической деятельности, как ценностная форма сознания она является самосознанием всех форм ценностно-мировоззренческого постижения мира, что позволяет ей быть самосознанием общечеловеческой культуры, выдвигая рациональные и ценностные ориентиры перед Человеком и Человечеством в целом. В основе философской рефлексии как наиболее общего метода рассуждения лежит герменевтическая интерпретация, осуществляющая нахождение и конструирование общекультурных и личностных смыслов бытия и человеческого существования.
Примечания
1 См.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 300.
2Бахтин М.М. К методологии литературоведения // Контекст-1974. М., 1975. С. 205.
3 Так, например, Морис Клайн (известный математик и историк математики, член редколлегий многих известных математических журналов, долгие годы возглавлявший математический факультет Нью-Йоркского университета и отдел Математического института им. Р. Куранта), исследуя проблему неопределенности математического знания и оценивая, в частности, особенности математического доказательства, приводит ряд высказываний известных математиков по этому поводу: "Строго говоря, того, что принято называть математическим доказательством, не существует... Любое доказательство представляет собой то, что мы с Литтлвудом называем газом, — риторические завитушки, предназначенные для психологического воздействия... средство для стимуляции воображения учащихся" (Годфрид Гарольд Харди). "Совершенно ясно, что мы не обладали и, по-видимому, никогда не будем обладать критерием доказательства, не зависящим ни от времени, ни от того, что требуется доказать, ни от тех, кто использует критерий... В математике не существует абсолютно истинного доказательства, хотя широкая публика убеждена в обратном" (Реймонд Луис Уйдлер). "По моему убеждению, окончательный вид, принимаемый философской мыслью, не может опираться на точные утверждения, составляющие основу специальных наук. Точность иллюзорна" (Уайтхед). Таким образом, делает вывод М. Клайн, «доказательство, абсолютная строгость и тому подобные понятия — блуждающие огоньки, химеры, "не имеющие пристанища в математическом мире". Строгого определения строгости не существует... То, что некогда считалось неотъемлемой особенностью математики — неоспоримый вывод из явно сформулированных аксиом, — навсегда отошло в прошлое. Неопределенность и способность впадать в ошибку присущи логике в той мере, в какой они ограничивают возможности человеческого разума» (Клайн М. Математика. Утрата определенности. М., 1984. С. 363—364).
4Бахтин М.М. К методологии литературоведения. С. 206.
5 Там же. С. 204—205.
6Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. С. 300—301.
7Бахтин М.М. К методологии литературоведения. С. 204.
8 Приведу еще один любопытный пример, почерпнутый мною в 70-е годы из периодики. Существует известное стихотворение Гёте, которое выглядит следующим образом на немецком языке (1) с подстрочным переводом (2) и в стихотворном широко известном варианте Лермонтова (3):
C1)
Über allen Gipfeln ist Ruh.
In allen Wipfeln spürest du kaum
einen Hauch.
Die Vögelein schweigen im Walde.
Warte nur, balde ruhest du auch.
(2)
Над всеми вершинами тишина.
Во всех кронах деревьев Ты едва ли ощущаешь дыхание.
Птицы молчат в лесу.
Подожди, скоро отдохнешь и ты.
(3)
Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы...
Подожди немного, Отдохнешь и ты.
Изумительный перевод Лермонтова, которому удалось достаточно близко к оригиналу передать смысл и настроение автора. Хотя уже здесь мы видим безусловное расхождение формального значения смысла отдельных слов.
Но история стихотворения на этом не завершилась. Дело в том, что оно странным образом попало в Японию, но в варианте перевода на японский со стихов Лермонтова как самостоятельное произведение. Затем оно вновь вернулось в Германию и было переведено на немецкий язык как японское стихотворение и еще раз вернулось в Россию как перевод (подстрочный) немецкого стиха. Вот как выглядел последний вариант (за полную точность я не ручаясь, так как привожу текст по памяти): "Мы с тобою простились // Я сижу в беседке один // Надо мною летят журавли // Я сижу и плачу". Как мы видим, перед нами совершенно иное стихотворение, адаптированное к иной культуре. Но самое поразительное, что даже в этом виде оно передает изначальное настроение Гёте (который написал бы это стихотворение на японском языке, если бы он сам был японцем).
9 Бахтин М.М. К методологии литературоведения. С. 205.
10Колингвуд Р.Дж. Идея истории: Автобиография. М., 1980. С. 219.
11 Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 12.
12 Там же. С. 13.
13 Колингвуд Р.Дж. Указ. соч. С. 125.
14 Там же. С. 218.
15 Кузнецов В.Г. Герменевтика и гуманитарное познание. М., 1991. С. 128.
16 См.: Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 6.
17 Синхронная культура, т.е. ее "организационная структура, объединяющая людей живущих в одно время" (Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 6).
18 Кузнецов В.Г. Указ. соч. С. 4.
19 Рикёр П. Конфликт интерпретаций. М., 1995. С. 18.
20 Там же. С. 25.
21 Баженов Л.Б. Строение и функции естественнонаучной теории. М., 1978. С. 79.
Список литературы
Баженов Л.Б. Строение и функции естественно-научной теории. М., 1978.
Бахтин М.М. К методологии литературоведения // Контекст-1974. М., 1975.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986.
Клайн. М. Математика. Утрата определенности. М., 1984.
Колингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980.
Кузнецов В.Г. Герменевтика и гуманитарное познание. М., 1991.
Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994.
Рикёр П. Конфликт интерпретаций. М., 1995.
