CC BY
39
О.А. Богданова
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И НАРОД В РОМАНИСТИКЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО И Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО
В известной своей статье 1890 г. Мережковский выделил Достоевского из числа других «корифеев русского романа» (Тургенева, Л. Толстого) как «товарища в болезни», который всех «роднее, ближе нам»1. В чем же видел Мережковский-романист свою близость к Достоевскому? Насколько оправдан его тезис? Для исследования одной из сторон этого вопроса, указанной в заглавии статьи, обратимся к последнему роману трилогии Мережковского «Христос и Антихрист» - «Петр и Алексей» (1905), который осмысляет с «высшей», религиозно-мистической точки зрения основные тенденции «петербургского периода» русской истории, еще длящегося, хотя и завершающегося в начале XX в. Смысл его конца яснее при обращении к истокам.
Именно тогда зародились главные противоречия русской жизни, в том числе проблема «народ и интеллигенция», основополагающая для романа Достоевского. Вспомним, что героем-идеологом у писателя-классика был именно оторвавшийся от народной «почвы» интеллигент, воспринявший «человекобожеские» западные идеи и стремящийся провести их в действительность. Также и центральные герои романов Мережковского - это интеллигенты, чья жизнь - практическое «служение одной, заветной идее»2.
Сам писатель назвал Петра I «первым русским интеллигентом»3. Важно, что, в отличие от Достоевского, Мережковский не проводил различия между дворянством («нашим высшим культурным слоем»4) и интеллигенцией («случайным племенем»5) как особыми социокультурными образованиями. Под словом «интел-
лигенция» он подразумевал все европеизированное сословие России «петербургского периода», ретроспективно экстраполируя на предыдущие столетия социокультурную ситуацию Серебряного века.
Поэтому неудивительно, что интеллигентами, не связанными по-дворянски ни с землей, ни с народным преданием, являются также царевич Алексей и Тихон Запольский. В этом своем качестве они порождены Петром, введшим в России западноевропейскую образованность.
На связь трилогии с романом Достоевского именно в персонажно-идеологической его сфере указывает З.Г. Минц: «герои Мережковского <...> ради истины... живут, страдают и погибают, напоминая "русских мальчиков"... Достоевского»6. И так как в «Петре и Алексее» под видом исторических лиц Мережковский, по сути дела, изобразил своих современников, то его дворяне начала XVIII в. такие же интеллигенты, как и сам автор. Они только ищут «почвы», но не столько в родной земле, сколько - в мета-
историйк что не случайно Петр у Мережковского «дальше от простого народа, в мнимой простоте своей, чем старые московские цари, жившие в роскоши»7. Будучи сам средоточием верховной власти, он по-интеллигентски оппозиционен ей -противопоставляет московскому царству, из которого вышел, петербургскую империю, при этом безжалостно разрушая первое ради вКаройнастоящий интеллигент Достоевского (Раскольников, Кириллов, Подросток и др.), Петр жертвует реально существующей «живой жизнью» ради головной «мечты» -механистического «парадиза» в духе западноевропейского Просвещения, апогея рационально-гуманистической культуры Нового времени. И эту идею он энергично воплощает в жизнь, перешагивая через преступления, самое тяжкое из которых -сыноубийство. Народ уходит от царя-Антихриста в Керженские и Ветлужские леса на самосожжение. Сын проклинает «злодея, убийцу, зверя» (с. 707). Хотя и понимая свою вину, Петр не раскаивается в сыноубийстве, считая оправданными любые человеческие жертвы ради торжества своей государственно-утопической идеи. На следующий день после смерти Алексея он весело празднует Полтавскую годовщину, государственное событие.
Итак, подобно Раскольникову, Петр допускает «кровь по совести». Эта персонажная (но не авторская!) идея Достоевского, по сути дела, была принята в учении Мережковского о «религиозной общественности». Недаром еще в «Л. Толстом и Достоевском» автор писал о том, что преступление Петра «страшно... не
несомненною преступностью, а сомнительною, и все-таки возможною правотою, невинностью <здесь и далее в цитатах курсив мой. - О.Б.> сыноубийцы»8. Поэтому неудивительно, что Петр Великий (в таком названии одной из книг произведения, безусловно, проявляется авторская оценка) во многих своих чертах (бытовой скромности, страсти к созиданию, тяге к знаниям и труду) дан с несомненной симпатией. «Ибо я все-таки чувствую страшное величие Петра! Я и его тоже люблю»9, - писал романист А. С. Суворину по окончании своей трилогии. Действительно, у Петра, по Мережковскому, есть своя безусловная «правда». Он воплощение одного из важнейших этапов становления русской интеллигенции, пусть уже и исчерпавшего себя. Забегая вперед, скажем: Петр - это интеллигентская «правда» в России ХУШ в. («свет вселенской культуры»10), Алексей - XIX («нарсЩопннляшвдшюмю аЗТиМбинц рачаревХХ Алшвой ршигмивно® «отарарре»<).бивого» интеллигента, а его роман с Афроськой -отношения народа и интеллигенции11. В нем выражена другая грань русского интеллигентского сознания - тяга к народу при невозможности с ним соединиться. Эта черта дана в романе Мережковского как слабость героя. И вот почему.
В отличие от «почвенника» Достоевского Мережковский уже не видит в народе идеальной нравственно-религиозной субстанции, с которой интеллигенции необходимо «слиться» для собственного спасения. Царевич Алексей взаимодействует с народом в лице дворовой девки Афроськи, чей образ, безусловно, символичен. Не вдаваясь в метаисторический его смысл, возникающий из трилогии в целом, скажем только о русской национальной его составляющей.
Подобно тому как «образованное сословие» насильно заставляло народ материально обеспечивать для него («образованного сословия») по-европейски культурное существование, непонятное и чуждое народу, Алексей насильно заставил Афроську
стать его любовницей, чем вызвал ее ненависть к себе: «А ты думал, люблю? Когда над глупой девкой ругался, насильничал, ножом грозил, - тогда б и спрашивал, люблю аль нет!» (с. 579).
Подобно тому как «образованное сословие», под влиянием романтизма, а также ряда идей Шеллинга и Гегеля, в XIX в. вдруг прониклось любовью к самобытному, хоть и униженному народу, Алексей всей душой предается поруганной им же простолюдинке. Афроська становится главным в судьбе царевича, и дело здесь совсем не в чувственности. Его ходатайство к Петру о смягчении народных бедствий, из-за которого он и впал в немилость (с. 435), его признание на последнем суде: «Я народ пожалел» (с. 706), наряду с любовью к Афроське, - проявления заветной идеи царевича о народно-христианском царстве. Именно с Алексея, по мысли Мережковского, «началась великая миссия русской интеллигенции по спасению народа»12, даже вопреки воле последнего. Царевич воплощает собой ранний этап развития идеи «религиозной общественности» у Мережковского: государство, по мнению романиста, еще способно «перерасти» в Церковь (правда, понимаемую в духе «нового религиозного сознания», т.е. не «историческую», «Петрову», по завету Христа, а новую, грядущую, «Иоаннову»13). После 1907 г. писатель, как известно, связывал возможность теократии с принципиальным анархизмом.
Алексей не был противником европеизации России, но эта европеизация должна была быть не разрушением национального, а привитием к общему для России и Европы христианскому корню: «та Европа, которую вводил Петр в Россию - цифирь, навигация, фортификация - еще не вся Европа и даже не самое главное в ней; .. .у настоящей Европы есть высшая правда, которой царь не знает. А без этой правды <«вольности благой». - О.Б.> ... - вместо старого московского варварства, будет лишь новое петербургское хамство» (с. 548). «В бегах», в Италии, царевич, прямо как Версилов из романа Достоевского «Подросток», проникается «всемирной» любовью к России и Европе одновременно. В его сознании нет антагонизма между христианской Европой и христианской Рос-
сией, главное различие в том, что в России у народа нет европейщой»<Ш№рухсотий ЕервдивжтацетАфехопь Алеаввля ет, обращаясь к «рабу» Петрову Езопке: «Что же здешнюю вольность хва-
лишь, так не вороньему клюву рябину клевать. Дай вам волю -совсем измотаетесь. Как же вас, дураков, не учить палкою, коли добром не хотите? Спасибо царю-батюшке. Так вас и надо!» (с. 549). И благие идеи Алексея повисают в воздухе, они так же оказываются оторванными от «почвы» (народного самосознания), как идеи Петра. Показательно в этом смысле предательство Аф-роськи: именно она заставила царевича вернуться из Европы в Россию на верную гибель, а затем, на допросе в Монплезире, окончательно губит его, выдавая утаенные царевичем замыслы против отца. Она не жалеет ни себя, ни своего ребенка от Алексея - все ради безудержной ненависти к насильнику, чьи «высшие» идеалы ей чужды. Она убивает «надежду Российскую», как называли царевича противники Петра, то есть, по сути дела, возможность для народа лучшей жизни.
Интересно, что отношение самого царевича к Афроське прямо противоположное: даже при последнем свидании в Монплезире, когда она сделала все от нее зависящее, чтобы Петр казнил сына, тот самоотверженно оберегает ее от возможной пытки,
подтверждая роковые для себя признания Афроськи о злоумышлеиароду)намшн]ща, всем ненвдшдсыEiдеIфеде§атьсмвзнlш>тй ^рсввго .ребенка, как «щенка», быть глупой и косной - любовь Алексея (интеллигенции) безмерна, его единственное желание -жениться на ней и сделать ее царицей. Но народ отвергает «брак» с интеллигенцией. Таким образом, в символическом противостоянии Алексея и Афроськи народ отнюдь не является носителем высокой нравственной мудрости и добродетели. Симпатии скорее на стороне Алексея.
Самоотверженная ненависть и самоотверженная любовь -вот, по романной логике Мережковского, схема взаимоотношений народа и интеллигенции в «петербургский период» русской истории. «Слияние» с народом, каков он есть, губительно для интеллигенции. В отношении к народу Петр и Алексей как бы олицетворяют различные стадии существования интеллигенции: от презрения до превознесения (при одинаковом непонимании сути национальной самобытности).
Тихон Запольский на протяжении романа находится в поисках своей идеи. Воспитанный старообрядцами, он с детства слы-
шал речи об Антихристе-Петре, о конце света. Это вылилось в постоянно преследующее его апокалипсическое «чувство конца». Автор подчеркивает, что Тихон чувствовал, «как они» (люди из народа), но думал по-другому (как интеллигент). Это совпадает с высказываниями Мережковского-публициста о глубинной, внутренней общности народа и интеллигенции (статья «Две тайны русской поэзии» и др.). Однако его авторская художественная позиция в трилогии «Христос и Антихрист» нередко противоречит публицистическим высказываниям, что было замечено еще А.А. Блоком14. Так, мы видели гибельность соединения с народом для Алексея, то же относится и к Тихону в его опытах «красной» и «белой» смертей.
Перед европейски образованным юношей встает выбор: жить по законам петровской империи или стать странником из народа. Презирая житейские выгоды, он бежит со старцем Корнилием за Волгу, в леса, искать истину. Имперская церковь, с Петром вместо Христа, его, как и царевича Алексея, отвращает. Может быть, Христос - в старообрядческих скитах? Герой становится свидетелем ожесточенных богословских споров между «единосущниками» и «трисущниками», драки на мужичьем соборе в Ветлужских лесах, видит гордыню и злобу главы и учителя одного из старообрядческих толков о. Иерофея. Главное же -Тихон убеждается в жестокости и себялюбии проповедника самосожжения старца Корнилия, который, сжигая других, сам вместе с избранными учениками, в том числе с Тихоном, спасается из огня по заранее заготовленному ходу.
Перед сожжением Тихон соединяется чувственными любовными узами с девушкой из народа Софьей, которую умоляет уйти от Корнилия. Однако, подобно Афроське по отношению к Алексею, Софья с помощью чувственности убеждает Тихона отдаться «красной смерти», угашает его волю к жизни.
Тихон, как Алеша Карамазов, целует землю, чтобы обрести Бога, силу жить и действовать. Но, в отличие от героя Достоевского, не находит искомого. Каждый раз после «кощунственной», по авторской оценке, молитвы «сырой Земле Матери» Тихон встречает Софью как олицетворение этой земли, как «наваждение бесовское» (с. 654). Уже накануне самосожжения Софья и земля, укрывающая их чету высокими травами, - сливаются для него воедино:
«лес и трава, и земля, и воздух, и небо - все горит огнем последнего пожара, которым должен истребиться мир - огнем красной смерти. Но он уже не боялся и верил, что краше солнца Красная Смерть» (с. 672).
Если у Достоевского народ и земля были воплощением настоящей, полной, реально существующей правды о жизни («Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы»), то у Мережковского, как видим, совсем не так.
Не найдя Христа у поклонников «красной смерти», старообрядцев, Тихон ищет его у хлыстов, также огромной части русского народа. Он по-своему увлечен экстатическими кружением и пением, самобичеванием, «свальным грехом». Очнулся Тихон от «белой смерти» только тогда, когда хлыстовский «Христос» Аверьянка Беспалый чуть не зарезал младенца, собственного сына от одной из «сестер». Аверьянка -«зверь, дьявол, Антихрист» (с. 740), по словам Тихона, как и Петр для Алексея и старообрядцев. А у хлыстовской богородицы Акулины Мокеевны перед жертвоприношением младенца голос «глухой и таинственный, как будто говорила сама "Земля-Земля, Мати Карая"» иш^ллЦгент, Тихон не может принять апокалипсической безнадежности народной веры в ее старообрядческом и хлыстовском вариантах. Он продолжает искать истину в народной среде, теперь на Валааме среди отшельников, приобщаясь к лучшему, что дала православная духовность, - исихазму в лице о. Сергия. При всех своих достоинствах, тот проповедует неприемлемое для Тихона - «Бога без мира» (с. 754). Тихон уходит и от него, отчаявшись найти истину в том, что существует на земле. В этот момент св. Иоанн Богослов возвещает ему новую церковь и Третий Завет. Истина найдена, но она - только в «грядущем воскресении», в явленном герою мире ее следов нет. Недаром, причастившись истине, в понимании автора романа, Тихон теряет дар реIillтакаквбыIзв:^ь.£^адаЗа^9л^íв«^сслвогссспр)сизв|е^ка.путь исканий русского интеллигента рубежа Х1Х-ХХ вв., отчасти самого Мережковского. Как и царевич Алексей, Тихон приобщается к авторской идее: ни в государстве, ни в земле, ни в народе нет полной правды, «историческое христианство» себя исчерпало, националь-
но-религиозное предание перестало плодоносить, истина - в будущем апокалипсическом взрыве, который сметет старую Россию.
Если интеллигенты Достоевского были «беспочвенными», то интеллигентов-идеологов Мережковского можно назвать «сверхпочвенными», потому что они, пытаясь с ней слиться, обнаруживают «почву» истощенной, бесплодной. Место «почвы», предания у них занимает авторская идея, подсвеченная мифологией Трех Заветов.
В отличие от Достоевского с его надеждами на плавное, некатастрофическое преображение наличной русской земли в хилиастическое царство Христа15, для Мережковского-романиста мирное исправление русской жизни невозможно. Бог может войти в мир, только уничтожив все «ветхое» в апокалипсическом огне. Третий Завет может воцариться только в результате катастрофы: личной (Алексей, Тихон), социальной (революция), стихийно-природной (наводнение, во время которого Петербург превращается в озеро). Как видим, тезис Мережковского о близости к
авторской позиции Достоевского подтверждается слабо. На деле писатель-символист воспринимает персонажные идеи классика, переводя их в собственный авторский план.
Мережковский Д.С. Достоевский // Мережковский Д.С. Вечные спутники. -М.: Школа-пресс, 1996. - С. 509-511.
Барковская Н.В. Поэтика символистского романа. - Екатеринбурга: Изд. Урал. гос. пед. ун-та, 1996. - С. 31.
Мережкоский Д.С. Грядущий Хам // Мережковский Д.С. Собрание сочинений. Грядущий Хам. - М.: Республика, 2004. - С. 19. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. - Л.: Наука, 19721990. - Т. 13. - С. 453.
См.: Энгельгардт Б.М. Идеологический роман Достоевского // Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. Сб. 2. - Л.-М.: Мысль, 1924. -С. 71-109.
Минц З.Г. О трилогии Д.С. Мережковского «Христос и Антихрист» // Мережковский Д.С. Христос и Антихрист: Трилогия. В 4 т. Т. 1. М.: Книга, 1989. - С. 10.
Мережковский Д.С. Антихрист. Петр и Алексей: Роман // Мережковский Д.С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. - М.: Правда, 1990. - С. 421. Далее в тексте статьи даются страницы этого издания.
2
3
4
5
6
Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский: Жизнь, творчество и религия. Ч. 1 и 2 // Мережковский Д.С. Полное собрание сочинений. В 17 т. Т. 7. -СПб.-М., 1912. - С. 113.
РГАЛИ. Ф. 459 (Суворин А.С.). Оп. 1. Ед. хр. 2630.
Мережковский Д.С. Теперь или никогда // Мережковский Д.С. Собрание сочинений. Грядущий Хам. - М.: Респубоика, 2004. - С. 81. Минц З.Г. О трилогии Д.С. Мережковского «Христос и Антихрист»... - С. 24. Ваховская А.М. Исторический роман Д.С. Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей»: субъективное толкование или прозрение? // Российский литературоведческий журнал. - 1994. - № 5-6. - С. 101.
Поэтому «идея» царевича, при внешнем сходстве формулировок с «идеей» о Церкви и государстве, высказанной в келье старца Зосимы Иваном Карамазовым, практически не имеет с ней ничего общего. Блок А.А. «Религиозные искания» и народ // Блок А.А. Сочинения в двух томах. Т. 2. - М.: ГИХЛ, 1955. - С. 59.
См. об этом: Гачева А.Г. Царствие Божие на земле в понимании Ф.М. Достоевского // Евангельский текст в русской литературе ХУШ-ХХ вв. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научн. трудов. Вып. 4. -Петрозаводск: Изд. Петроз. ун-та, 2005. - С. 319.
8
9
10
12
13
14
15
