CC BY
13
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
В.М.Пискунов
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И КУЛЬТУРА (Штрихи к характеристике Русского Зарубежья)
Незаметно и как-то сама собой из нашего литературного обихода исчезла, выпала памятная тургеневская формула: «отцы и дети», уступив место другой или, лучше сказать, преобразовавшись в новую: «деды и внуки». Нет, отцы, конечно, никуда не девались, но сошли с авансцены, стушевались, а проблема их отношений с детьми утратила былую остроту и актуальность. О какой, собственно, актуальности может идти речь, если отцы оказались в положении андерсеновского голого короля? Им, прошедшим жестокую выучку коммунистическим режимом, зачастую нечего передать детям, кроме разве конформизма, страха, оглядки на обстоятельства и авторитеты, привычки довольствоваться плодами «об-разованщины». Другое дело деды, они родом из России, которую мы потеряли, и им есть что завещать, что оставить внукам.
Такая или примерно такая расстановка поколений в романе А.Бито-ва «Пушкинский дом». Но если текст битовского романа о семье потомственных питерских интеллигентов Одоевцевых был в новинку для начала 70-х, которому он принадлежал, то в наши дни подобный «триад-ный» принцип построения книг об интеллигенции становится чуть ли не нормой, окончательно оформлен в романах А.Дмитриева «Закрытая книга», А.Чудакова «Ложится мгла на старые ступени», в известном смысле структурирует антиутопию Т.Толстой «Кысь».
Мы, однако, несколько поторопились: литература «постарела», сменила «звездных мальчиков» оттепельной поры на умудренных годами и
опытом героев еще до того, как ею были открыты пророки из интеллигентов, родоначальники интеллигентских династий, с полным правом претендующие на вакантные места «культурных героев».
Начиная с 60-х годов (знаменитый рассказ А.Солженицына «Матрёнин двор» датирован 1959 г.), ставка делалась на совсем других стариков, надежды связывались с «последними мужиками» и «последними бабами», терпеливцами и праведниками, обратившими литературу в сторону «родного чернозема», жизни по совести на земле (что возрождало забытые было «почвеннические» представления об однокорневом, односмысловом составе понятий «крестьянство» и «христианство»).
Всем памятны солженицынские Матрёна и Захар-Калита, идущие следом народные характеры Ф.Абрамова, В.Астафьева, В.Белова, В.Рас-путина... Но те же писатели-«деревенщики», особенно из «староверов», вынуждены были со временем расписаться в хрупкости и беззащитности «боганидской идиллии», признаться в обреченности родной Матеры перед напором «новой Америки». Ситуация, которая в глазах многих из них принимала самый настоящий апокалиптический характер, граничила с тотальной катастрофой, знаменовала наступление двадцать пятого часа человечества - часа после последнего.
Отсюда парадокс - из самых существенных: утратив былое поэтическое воодушевление и романтические надежды, писатели-деревенщики бывало сближались с ненавистными им постмодернистами - «гасителями духа» - по линии восприятия современности как сплошного хаоса, по направлению к поэтике абсурда.
Выпустив в свое время в Италии книгу «От стагнации к перестрой-
1
ке. Пространство современной прозы» , я сумел тогда увидеть и указать в ней единственную альтернативу наступившему постмодернистскому буму конца 80-х - начала 90-х годов: литературу христианской ориентации, направленную к возбуждению религиозного чувства. Противостояние слова христианского и слова постмодернистского было проанализировано в главе «Два цвета времени», названной не без полемического
1 Piscunow Wladimir. Dalla stagnazione alla perestrojka. Narratori russi dagli anni ’70 ad oggi. - Milano, 1996. - 181 p.
умысла: в те годы встречались попытки выкрасить оба направления литературы одним цветом, сблизить их и даже присвоить постмодернизму имя «апофатического богословия».
Сегодня постмодернизм клонится к закату, что не могут не признать и его отцы-основатели, а в литературе забрезжила новая перспектива преодоления постмодернистской картины мира. Критики поторопились определить эту перспективу как «постреалистическую».
Если согласиться с подобным взглядом на вещи, - а он стоит внимательного к себе отношения, - то «культурные герои», с упоминания о которых начиналась наша статья, пребывают как раз в этом «постреали-стическом» пространстве, а сама культура становится одним из центральных, базовых понятий в системе «постреалистических» ценностей, помогает выстраивать новую ценностную вертикаль.
Обращает внимание, с какими последовательностью, завидным упорством авторы культурологической ориентации (и не только отечественные, но и Х.-Л.Борхес, Г.Гарсиа Маркес, У.Эко, М.Павич) стремятся организовать свои произведения вокруг образов-символов культурологического ряда: «язык», «алфавит», «рукопись», «текст», «книга», «энциклопедия», «библиотека», в которых жизнь расставлена в известном порядке, приведена в определенную систему.
Не без иронии (за которой скрывается постоянная боязнь пафоса), но по существу вполне серьезно Т.Толстая изображает «нового Прометея» Никиту Ивановича, бросающего в толпу зевак, пришедших поглазеть на его сожжение, призыв научиться, наконец, правильно пользоваться словами и усвоить правила произношения. Сама структура книги «Кысь», состоящей из глав, названных буквами старославянского языка и строго расположенных в алфавитном порядке, вполне соответствует призывам героя, напоминает о структурообразующей роли языка в организации национального космоса.
Наши авторы склонны даже несколько идеализировать своих «культурных героев», нарочито ставить их в экстремальные ситуации (ГУЛАГ у Битова, потом у Чудакова, «новое варварство» у Толстой), из которых они выходят с честью и достоинством, а то и выводят остальных (тот же
чудаковский «старик» строит ковчег, чтобы спасти «людей, зверей и литературных героев»). Подобный «авангардизм» оправдан внутренней полемикой с традиционно-подозрительным отношением к интеллигентской «прослойке», с усердно насаждаемыми представлениями о беспомощности интеллигенции, «прокисшем кисло-сладком лимонаде интеллигентщины».
В новом отношении к интеллигенции, быть может, сказалась и ее роль в недавнем прошлом: она одна нашла в себе силы «бодаться с дубом», из ее рядов вышли А.Солженицын и А.Сахаров, «узники совести», герои-диссиденты, иными словами: «прослойка» оказалась едва ли не самым плодоносным слоем.
Названные и многие не названные нами авторы, обращаясь к жизнеописанию своих героев-интеллигентов, не преминут заглянуть в святцы, восстановить их родословную, сказать о предках и ближайшем родственном окружении. Причем всякий раз упоминаются имена, связанные с Серебряным веком и русской эмиграцией, с «пропущенными поколениями», которые выходят в последние десятилетия из тени, из небытия и по праву занимают место в «красном углу» современной культуры. Открытие этих поколений уподобляется в романе В.Гроссмана «Жизнь и судьба» появлению «неведомой Атлантиды», их произведения сравниваются в эссе Вен. Ерофеева «Василий Розанов глазами эксцентрика» со стрелами, бьющими прямо в душу, они принимают живое участие в судьбе наших «культурных героев» (одиссея В.В. из «Закрытой книги» начинается со свидания [несостоявшегося!] с Блоком).
Известно, что интеллигенция, получившая свое название от «натуралиста» П.Д.Боборыкина, - понятие специфически русское, неведомое ни другим народам, ни другим языкам. И в самой России оно обладало неодинаковым содержанием на разных этапах отечественной истории, причем «разброс мнений», острота споров достигали предела, как правило, на крутых поворотах национальной жизни, на грозовых перевалах истории. И едва ли не самый трагический перевал - Октябрь 1917 года, поставивший под сомнение само существование России, лишивший страну даже собственного имени.
«Кровью окрасились русские реки, невсхожим стало зерно» - о неисчислимых жертвах и страданиях России писатели-свидетели тех лет говорили языком Апокалипсиса, сопоставляя пережитое с мрачнейшими страницами отечественной истории (Смутой, татарским игом), охотно сравнивая себя с Данте - единственным человеком, повидавшим собственными глазами ад, называя свои произведения прямо-таки по-дантовски: «Царство Антихриста» Д.Мережковского, «Апокалипсис нашего времени» В.Розанова, «Солнце мертвых» И.Шмелева, «Россия распятая» М.Волошина.
В списке национальных бедствий и катастроф особая статья принадлежала духовному разгрому России, учиненному большевиками. Сохранились многочисленные свидетельства того, с какой нетерпимостью встречала мыслящая Россия «экзальтированную волю ленинцев», готовую выпрямить Россию и сравнять ее с землей, выгладить «каленым утюгом террора» (свидетельству Л.Троцкого можно доверять: он знал толк в подобных делах).
Истины ради напомним, что «разжалованный» сегодня из классиков и сосланный на «я» М.Горький был одним из первых, кто в заметках о революции и культуре «Несвоевременные мысли»1 поставил знак равенства между большевистской угрозой интеллигенции и культуре и «обвалом», грозящем стране, со всей решимостью восстал против проектов «общерусской уравниловки».
«Несвоевременные мысли» были окружены многими и многими сочинениями самых влиятельных русских умов, гордившихся своей принадлежностью к «духовному ордену» интеллигенции, по праву считавших себя прямыми наследникамии веков отечественной культу-
1 В официальной советской пропаганде делалось все возможное для того, чтобы проинтерпретировать эту публицистику как досадный эпизод в творечестве-моноли-те «буревестника революции». Рискну заметить, что написанные вскоре после статей
о революции и культуре «Мои университеты» во многом навеяны «несвоевременными мыслями» о роли интеллигенции и культуры в русской жизни, что даже и до сих пор толком не прочитанная «Жизнь Клима Самгина» - вовсе не такое простое, сплошь антиинтеллигентское произведение, как оно трактовалось в марксистских учебниках по литературе.
ры. Да и как могло быть иначе, когда «Первый звук хотинской оды // Нам первым криком жизни стал», когда тот же В.Ходасевич видел единственную возможность самосохранения - «аукаться» именем Пушкина во тьме революционной России. «Путем зерна» шел к Пушкину и старший современник Ходасевича А.Блок, очнувшись от морока «Двенадцати».
Пушкин, как скажет позднее Б.Лившиц - автор «Полутораглазого стрельца», - был всегда под рукой у мыслящей России, он укреплял и защищал в наступившей бесприютности, чему свидетельством создаваемые на протяжении целой жизни «пушкинианы» А.Ахматовой и М.Цве-таевой, В.Ходасевича и В.Набокова, А.Бенуа и С.Лифаря.
Но интеллигенция как творческая сила, разум нации, охранитель и создатель культуры - только одна сторона медали. В годы революции отчетливо была увидена и другая ее сторона, названы как аверс, так и реверс, сказано об ответственности интеллигенции за «революциониро-вание» России.
Взятое в кавычки слово позаимствовано из речи академика И.Павлова «О русском уме», произнесенной в Петрограде в 1918 г.: «Случившееся с Россией есть безусловно дело интеллигентского ума», который не столько старался о «просвещении и культивировании народа, сколько о его револю-ционировании»1 . Сходным образом случившееся оценивал С.Булгаков:
«Интеллигенция - нервы и мозг русской революции». Наконец, тем же
2
1918 г. датирован и сборник статей о русской революции «Из глубины» , продолжавший линию знаменитых «Вех» на ответственность интеллигенции за революцию, на ее вину в духовных неурядицах России, на необходимость «великого покаяния».
В связи с вопросом об ответственности интеллигенции за революцию возникли - и продолжают возникать - вопросы о собственном происхождении интеллигенции, ее родословной, ее причастности России: является ли она органической частью отечественной истории или чуж-
1 Павлов И.П. О русском уме. - Лит. газ. - М., 1999. - 31 июля - С.7.
Из глубины: Сб. ст. о рус. революции. - М., Пг., 1918. - 298 с.
дым наростом на ее теле, существует ли у нее генетическая связь с родным народом или они совершенно разного состава крови?
Убежденным сторонником той точки зрения, что интеллигенция -плоть от плоти, кость от кости своего народа, был Н.Бердяев. В книге Н.Полторацкого «Бердяев и Россия» философу даже предъявлен упрек, что его «пейзаж русской души» похож на душу интеллигента. Но здесь нет никакой логической ошибки или подмены понятий: просто Бердяев интерпретировал русскую интеллигенцию как результат национального развития и видел ее глубинную связь с основами народной жизни. Даже большевизм для него не детище марксова учения, а продолжение дела Ивана Грозного и Петра.
Впрочем, бессмысленно пытаться восстанавливать те многочисленные фрагменты из трудов Бердяева, которые отданы размышлениям о «характерно русских чертах интеллигенции». Даже в ее беспочвенности, взвешенном состоянии между двумя угрожающе-огромными массами -самодержавием и народом - философ увидел признак «русскости»: беспочвенность тоже может являться «национально-русской чертой».
Бердяевское понимание интеллигенции достаточно глубоко укоренилось в русское общественное сознание и сыграло немалую роль в сплочении русского рассеяния. Влиятельным, однако, был и взгляд на интеллигенцию как на чуждое России и враждебное ей явление, взошедшее на чужих книгах, поддавшееся - из-за собственной беспочвенности и бесхарактерности - «чужебесию». Мысли подобного рода можно встретить часто, вплоть до новейшего сочинения А.Солженицына «Двести лет вместе», которое написано с благородной целью примирения русского и еврейского народов, установления контактов между ними и налаживания диалога, но не лишено существенных «проговорок»: «Сила евреев, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятия о наших целях, наших интересах, импульсах к нашим решениям мы слили с их понятиями и мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из
нее. И понять это важнее, чем подсчитывать, какой процент евреев раска-1
чивал Россию» .
Современность - тема особая. Мы же вернемся к началу ХХ века и подчеркнем, что споры о революдции, культуре, интеллигенции были пресечены в СССР самым решительным образом, как и всякое прочее разномыслие. Зато переселились на берега Сены и Шпрее, Вислы и Влтавы, Дуная и Марицы (оттуда, из Софии, пошло «евразийство»!), во многом предопределили характер и направленность умственных интересов «России вне России».
Уже шла речь о преимущественно «веховской» ориентации русской зарубежной мысли. Но, конечно же, русская мысль в изгнании не могла ограничиваться повторением «веховских» идей. Сама жизнь позаботилась о том, чтобы дать ей предостаточно нового материала для выставления радикальной интеллигенции самых что ни на есть суровых оценок, для объявления ее прямым предшественником большевизма, для отождествления первого большевика Ленина с предсказанным Жозефом де Местром «Пугачевым с университетским образованием».
Вина интеллигенции перед Россией столь велика, совершено так много ужасного, что остается только содрогнуться и, подобно Эдипу, ослепить самих себя - вывод Д.Мережковского, сделанный им в речи на заседании «Зеленой лампы»2, которое было посвящено теме «Русская
„3
интеллигенция как духовный орден» .
Со временем, однако, все очевиднее становилась недостаточность чисто эмоциональных реакций, возникала потребность более взвешенных суждений и оценок. Впрочем, уже и на упомянутом заседании «Зеленой лампы» З.Гиппиус возражает Мережковскому: «Откуда взялось, что большевизм ядро и центр интеллигентского мировоззрения? Если
1
Солженицын А.И. Двести лет вместе (1795-1995). - М., 1991. - Ч.1.
2 Литературное и философское общество, организованное Д.Мережковским и З.Гиппиус в 1926 г. и ставшее в известном смысле духовным центром «русского Парижа».
3 Стенограмму этого заседания см.: Русская идея. В кругу писателей и мыслителей рус. зарубежья: В 2 т. - М., 1994. - Т.1.- С.293-304.
бы так, то никакой интеллигенции как духовного ордена не существовало, между тем это совершенно неверно. Такой орден существовал, в нем было заложено много верного и даже, не боюсь сказать, святого»1 .
Еще более красноречив тот поворот в ходе «зеленоламповской» беседы, при котором разоблачительный монолог Д.Мережковского встречает возражения со стороны Г.Адамовича, Ф.Степуна, М.Цетлина, апеллирующих к необходимости «целостного мировоззрения». Фигурально выражаясь, их призыв был услышан: «Русская идея» Н.Бердяева, «Пути русского богословия» Г.Флоровского, «История русской философии» В.Зеньковского, еще одна «История русской философии» - Н.Лосского, «Очерки по истории русской культуры» П.Милюкова, «Очерки по истории русской философии и общественной мысли» С.Левицкого, «Вечное в русской философии» Б.Вышеславцева, «Русское религиозное сознание» и «Лицо России» Г.Федотова - краеугольные камни в фундаменте этого «целостного мировоззрения», свидетельство того, сколь исторически ориентированной, научно фундированной была мысль русского зарубежья и какое первостепенное значение имели для нее процессы духовные, в значительной степени принадлежащие интеллигентскому сознанию и порожденные им.
Составляя летопись русской интеллигенции, реконструируя «психологический тип» русского интеллигента и его «душевный склад», эмигрантская мысль исходила из того, что принадлежность к интеллигенции определяется не столько образовательным цензом и характером профессиональной деятельности (хотя и это показатели существенные), сколько уровнем самопознания (последним словом озаглавлен «опыт философской автобиографии» Н.Бердяева), состоянием самосознающей души, энергией духовного поиска, способностью к рефлекции и само-рефлекции, медитации, одним словом, целым комплексом свойств и качеств, составлявших предмет самых пристальных исследований русского зарубежья, которое, основываясь на собственном горьком опыте, исходило из того, что победы часто развращают, а поражения учат, способ-
1
Стенограмму этого заседания см.: Русская идея. В кругу писателей и мыслителей рус. зарубежья: В 2 т. - М., 1994. - Т.1. - С.295.
ствуют трезвому взгляду на вещи. Именно поэтому эмигрантская мысль столь требовательно и трезво оценивает пережитое, проявляет редкую самокритичность. Она не преминет подчеркнуть присущую интеллигенции «мечтательность идей и идеологий», которая «обладает опустоши-
1
тельной эмпирической властью над душой» , не упустит случая сказать об утопичности интеллигентского сознания, о «страстном стремлении интеллигенции к действию при наличии доходящей до бездеятельности неделовитости» , не пройдет мимо федотовского определения интеллигенции как слоя, отличившегося «идейностью задач и беспочвенностью
3
идей» .
Бросается в глаза сходство мыслей трех совершенно разных авторов. Здесь сказываются, конечно, общность эмоционального настроя, равная потребность в покаянии и критическом пересмотре прежних увлечений. Но имеется в виду отнюдь не покаяние на мережковский манер, готовое перечеркнуть интеллигенцию как таковую и отказать ей в праве на дальнейшее существование. Скорее уместно говорить о покаянии, которое должно послужить стимулом к действию, стать источником духовного самостроительства и обновления. О покаянии, которое получило обоснование в «Некрологе» В.Ходасевича - сочинении, где развита едва ли не целая теория о том, при каких условиях эмиграция может состояться и стать влиятельной духовной силой: главное - не поддаваться «жизни мышьей беготне», избегать грошевых соблазнов, зато «во всей глубине пережить собственную трагедию» и с достоинством встретить отпущенные страдания.
Трагический стоицизм - очень существенная краска на палитре эмигрантских умонастроений, характерный жест становления «нового мышления» «России вне России». Он в немалой степени способствовал из-
1 Флоровский Г. Евразийский соблазн. Современные записки. - Париж, 1924. -№ 3. - С.77.
2
Степун Ф. Мысли о России. Современные записки. - Париж, 1923. - № 7. -
С.16.
3 Федотов Г. Лицо России. - ^^, 1967. - С.172.
живанию иллюзий, преодолению крайностей прежнего интеллигентского миросозерцания - застойного консерватизма и либерального прекраснодушия, - оказавшихся бессильными перед лицом «социалистического нигилизма».
«Новое мышление» зарубежной России получило с легкой руки П.Струве наименование «либерального консерватизма». Оно утверждалось на началах почвенности и традиционализма, органики бытия и вековых духовных ценностей, стремилось синтезировать устойчивые начала жизни и эволюционный процесс развития.
Путь от революционного радикализма к либеральному консерватизму был пройден многими и многими русскими мыслителями в изгнании. И на этом пути с неизбежностью происходило открытие исторической России. Нам придется, однако, напомнить парадоксальности русской мысли: открывая историю, они одновременно как бы «закрывали» ее, во всяком случае, отказывали ей во вселенских претензиях, которые поддерживались и насаждались безрелигиозным сознанием.
«Парадокс об истории» особенно нагляден в спорах вокруг «евразийцев» и «евразийстве». Наиболее влиятельные критики этого направления русской общественной мысли Г.Флоровский - автор «Евразийского соблазна» и В.Зеньковский, опубликовавший цикл статей «Крити-
1
ка европейской культуры у русских мыслителей» , ставили «евразийцам» в строку их готовность «слушаться истории», признавать главенство «эмпирического бывания» при явной недооценке духовного само-строительства и внутренней свободы. Не было незамеченным также стремление «евразийцев» целиком объявить Россию ее пространством и географическим положением, этническим составом и общественным устройством. В результате «эмпирическое лицо» России, скорее даже ее государственный «облик», заслоняли у «евразийцев» ее истинное «призвание».
1
Прот. Зеньковский В. Критика европейской культуры у русских мыслителей. -Париж, 1955. - 173 с.
Ключевое слово «призвание» расшифровано у Г.Флоровского как
1
«задание, поставленное в Божьем замысле» . И разве не о том же сказанное Н.Бердяевым в «Русской идее»: «Меня будет интересовать не столько вопрос, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о ней» .
Возвращение к религии - одна из наиболее характерных, если не самая характерная черта миросозерцания русских изгнанников. Интеллигенция, пережившая до революции едва ли не повальное увлечение материализмом и антиклерикализмом, в эмиграции заново и по-новому открывает для себя православие, идентифицируя его с возрождением России, все больше и больше сближается с церковью, в ряде случаев готова даже разделить идеалы Христианского Движения о необходимости «оцерковливание всей мирской жизни».
Если религия и русская православная церковь служили одной из главных опор «России вне России», ее «истиной и столпом веры», то другой опорой стали отечественная культура и родной язык. Примечательно, что общерусским праздником Зарубежья был объявлен День русской культуры, названный И.Ильиным «присягой на духовную верность а
Родине» . Примечательно вдвойне, что присяга эта приносилась на Пушкине: праздник отмечался в день рождения поэта - 6 июня.
Мало того: сама структура сознания «Россия вне России» была литературоцентрической по определению. Мы помним, как В.Ходасевич сравнивал строки ломоносовской оды «На взятие Хотина» с «первым криком жизни». И уже не «заветным ямбом, допотопном», но на самом что ни на есть современном философском языке В.Ходасевича продолжают С.Франк, объявивший Толстого и Достоевского «зачинателями и предшественниками русской философской мысли», Н.Бердяев, увидевший в русском романе XIX века «настоящий путь самопознания человека», Г.Флоровский, утверждавший, что художественная литература сыграла важную роль во «внутреннем становлении русского духа».
1
Флоровский Г. Евразийский соблазн... - Париж, 1924. - С.У9.
2Бердяев Н. Русская идея // Собр. соч. ТЛ. - Париж, 1983. - С.322.
а Ильин И. О России. - М., 1991. - С.16.
Традиционный литературоцентрический способ мышления стал даже предметом целого разбирательства на страницах русской зарубежной печати, породил самые разноречивые реакции и оценки. Одни усматривали в этом «философствовании в контексте художественного творчества» несомненное достоинство русской мысли, признак органичности, подлинности, неотчужденности. Другие, напротив, относили за счет не-дифференцированности русского общественного сознания, его синкре-тичности. Но как те, так и другие исходили из понимания отечественной литературы, национальной художественной культуры как кратчайшего пути к постижению «русской идеи», как к подсказке Бога о том, что он задумал о России.
Но то же Зарубежье - после всего пережитого - имело основание говорить об особых трудностях возведения Нового Града культуры именно в условиях России. Тому приводились самые разнообразные причины: вековечная привычка брать культуру под нравственное подозрение («соблазн Л.Толстого»), готовность приносить в жертву личные права и личные обязанности ради «безответственного коллективизма», «общей пользы», слабое развитие чувства личной нравственной ответствнности и личной нравственной дисциплины, отрицание относительных ценностей, связанных с «серединой жизненного процесса», и перенос всех творческих усилий на достижение ценностей абсолютных...
1
Да, воистину «русский случай - самый крайний и самый трудный» . Отсюда только один шаг к следующему умозаключению Н.Бердяева: русский человек - «апокалиптик на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе» - испытывает постоянный соблазн отождествить себя со скифом и противопоставить эллину, он - не человек культуры по самой своей природе» .
Бердяев Н.А. Духи русской революции. Из глубины. - С.61. Там же.
И вновь - парадокс, один из тех, которыми устлана история русской общественной мысли, готовая на каждом шагу противоречить самой себе . Культура - есть неотвратимый путь человека и человечества .
Эта последняя мысль встречала в интеллектуальных кругах Русского Зарубежья большее понимание и сочувствие, нежели тезис об органической несовместимости русского человека с культурой. Оппоненты Н.Бердяева руководствовались тем, что культура составной частью входит в «Божий замысел о народе», если же говорить о чуждости русского человека культуре, то причина тому не органического свойства, но исключительно исторического и психологического происхождения: «не-выработанность и слабость культурно-нравственных основ народной
3
жизни» .
Традиционная тема «народ и культура» получила в Зарубежье во многом новый поворот и новое решение. Если преобладающими, как правило, были настроения, связанные с комплексом вины культуры и ее носителя - интеллигенции - перед народом, то теперь стали звучать и другие голоса: о вине народа перед культурой или, во всяком случае, о необходимости одухотворения и окультуривания народной жизни. Вариации на эту тему мы найдем в статьях П.Муратова «Искусство и народ», П.Милюкова «Русская культурная традиция», А.Изгоева «Социализм, культура и большевизм», в лекции И.Стравинского «Превращения русской музыки» . Но энергичнее других высказался историк и литературный критик Н.Ульянов: в статье «Русское и великорусское», в которой само разграничение вынесенных в заголовок понятий поставлено в зависимость от уровня культуры и способности свободного пребы-
1
А может быть, это вовсе и не парадоксы, но бесконечный диспут, который русские люди ведут друг с другом и между собой? Тот самый диспут, который сжигал «русских мальчиков» Ф.Достоевского и был возведен в духовный принцип жизнестроительства М.Бахтиным.
Изгоев А.С. Социализм, культура и большевизм. Из глубины. - С.182.
3 Франк С.Л. De Profundi. // Из глубины. - С.320.
Ограничимся ссылками на некоторые из работ, вошедших в составленный нами двухтомник «Русская идея», упоминания о котором столь часты в настоящей статье.
вания в ней. Понятие «великоросс» означает, по Ульянову, «аморфную эгиографическую группу, стоящую на низком культурном уровне», «русский» же - «категория историческая, активный творческий слой народа, не связанный ни с какой эгиографией - носитель души и пламени 1
нашей истории» .
Надо заметить также, что наиболее проницательные мыслители, писатели, художники Русского Зарубежья чрезвычайно бережно охраняли владения и рубежи культуры от покушений извне, очень болезненно реагировали на любые попытки приписывания литературе и искусству чуждых им целей и задач. Сошлемся хотя бы на обычно сдержанного И.Стравинского, который темпераментно протестовал против превращения культуры и искусства в «данников либо популистских, либо революционных идей, либо, наконец, фольклора» . Упомянем и о «холод-
3
ном» В.Набокове, который считал, что «самые purs sanglots все же нуждаются в совершенном знании правил стихосложения, языка, равновесия слов», что «поэт, намекающий в неряшливых стихах на ничтожество искусства перед человеческим страданием, занимается жеманным при-
4
творством» .
И все же русское зарубежье не было бы русским, если бы ограничивалось «чистой эстетикой», не делая попыток повернуть ее в сторону этических проблем. Характерно признание Н.Бердяева: «Свою русскость я вижу в том, что проблема моральной философии для меня стала в центре» . Такое вполне логично: само понятие «нация» определялось как духовное единство, создаваемое и поддерживаемое общностью культуры, как духовное содержание, завещанное прошлым, живое в настоящем и в нем творимое для будущего.
1
Русская идея. - Т.2. - С.350.
2
Стравинский И.Ф. Превращения русской музыки // Там же. - С.491-492.
3 Чистые рыдания (фр.).
4
Сирин В. О Ходасевиче // Современные записки. - Париж, 1930. -№ XIX. - С.263.
5 Бердяев Н. Самопознание. - М., 1990. - С.238.
«Завещанное прошлым» - имелось в виду, конечно, все неусеченное пространство русской культуры и в первую очередь «золотой» пушкинский век. Но не обходился вниманием также «серебряный век», из которого все наши авторы были родом.
«Тогда было опьянение творческим подъемом, новизна, напряженность, борьба, вызов. В эти годы России было послано много даров» , -читаем мы у Н.Бердяева, сравнившего атмосферу русского духовного ренессанса с немецким романтизмом.
Как, однако, высоко ни ставился «серебряный век», преданный полному разгрому и анафеме на несчастной родине, как единодушно ни утверждались его художественные открытия и творческие достижения, писатели и мыслители Русского Зарубежья отчетливо понимали, что сами они окончательно из него выпали, что между теми и этими берегами пролегла целая пропасть: две революции, гражданская война, эмиграция.
Опыт пережитого побуждал не только высоко оценивать русский духовный ренессанс начала века, но и сознавать его односторонность. Именно поэтому русское искусство в изгнании строит себя и продолжая его, и преодолевая. Искусство Зарубежья в полной мере можно определить как постсимволистское, изрядно пресытившееся «туманностями» своих предшественников, стремящееся к открытию мира в его чувственной плоти, материальности, фактурности. Обращает внимание, как музыкальная стихия символизма уступает место живописности, архитек-турности, искусство слышать - «искусству видеть» (название книги К.Петрова-Водкина приобретало программный характер), как происходит постепенный возврат от романтизма к классицизму.
Подобный «сворот оси» был предсказан проницательным С.Фран-ком еще в самом начале эмигрантской одиссеи: «Всякая лирика и романтика в живописи, поэзии и музыке, всякая субъективная утопичность, экзальтированность, изысканность и идеалистическая туманность, в которых еще так недавно мы находили утеху, не только не радует, но раз-
Бердяев Н. Самопознание. М., 1990. - С.237.
дражает нас и претит нам: мы ищем - и не находим - чего-то простого,
существенного, бесспорного и в искусстве, какого-то хлеба насущного,
1
по которому мы душевно изголодались» .
Сказано почти восемь десятилетий назад, а как будто про нас. Правда, с «утонченностью» и «изысканностью» мы не слишком хорошо знакомы, все больше знаем про «кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз». Зато выучились языку утопий, привыкли жить в пространстве миражей и только сейчас выбираемся из-под глыб социалистических прожектов и постсоветской экзальтированности. Не отсюда ли - из потребности «хлеба насущного» - крутой антиромантический маршрут современных литературы и искусства, ставка на антиутопические жанры, решительное неприятие «полетов во сне и наяву», сплошная ирония в отношении горных орлов, соколов, буревестников, даже «синих птиц», прочих пернатых, гордо паривших в высоте?
Лишнее свидетельство того, что становление культуры немыслимо без рефлексии по поводу собственной природы, без самокритики, без пристального обдумывания опасностей и соблазнов, в ней заключенных. Вот и сегодня творчество во многом обращено само к себе. Та же Т.Тол-стая напоминает в «Кысь» о соблазне накопительства и отчуждении культуры, В.Маканин - автор «Буквы А» и других сочинений - о разрушительной оргии дионисийства, Л.Петрушевская - о грехе имитаторства и копирования натуры, а В.Ерофеев выставляет в «Русской красавице» на продажу даже красоту.
Воиситину: культура имеет много гитиг, как говорилось в старом карточном фокусе. Но на вопрос И.Ильина: «Что нам делать?» нет другого ответа, кроме: «Россия может быть возрождена лишь на путях духовного
2 тя
возрождения» . И интеллигенция - пророк его.
1
Франк С. Крушение кумиров. - Париж; Берлин, 1924. - С.73.
2
Ильин И. Что нам делать? // День русского ребенка: сб. - Сан-Франциско, 1944. - № 16. - С.9.
