Институциональное доверие как экономический ресурс: стимулы и препятствия эффективности Текст научной статьи по специальности «Социологические науки»

www.hjournal.ru DOI: 10.17835/2076-6297.2018.10.1.041-058

ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЕ ДОВЕРИЕ КАК ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РЕСУРС: СТИМУЛЫ И ПРЕПЯТСТВИЯ ЭФФЕКТИВНОСТИ1

МАРТЬЯНОВ ВИКТОР СЕРГЕЕВИЧ,

кандидат политических наук, заместитель директора по научным вопросам, Институт философии и права УрО РАН,

г. Екатеринбург, e-mail: martianovy@rambler.ru

В статье рассматривается трансформация сферы доверия в обществе Модерна. Аргументируется, что в условиях долговременного замедления темпов глобального экономического роста все более значимы факторы, считавшиеся ранее внеэкономическими и суммируемыми концепциями социального и человеческого капитала. В современных обществах все более важным фактором развития является такая составляющая социального капитала, как генерализованное или институциональное доверие, снижающее разнообразные трансакционные издержки социальных коммуникаций и расширяющее ресурсные возможности граждан. Механизмы доверия становятся все более обезличенными и универсальными. Вместе с тем стратегия широкого доверия является менее устойчивой, чем априорное недоверие, фиксируемое любой традиционной культурой. Раннелиберальная рыночная теория предполагала, что рационально-эгоистические экономические индивиды добровольно придут к необходимости самоограничения и доверия в целях выстраивания успешных гражданских ассоциаций и стратегий коллективного взаимодействия. При этом размеры государства и его институтов интерпретировались как материализованное недоверие общества, снижающее общую эффективность социальных трансакций дополнительными издержками. Однако в глобальной реальности капитализма, характеризуемой усилением рентных 2 механизмов, вновь возрастает роль государства как институционального гаранта ° генерализованного доверия и результатов социальных взаимодействий. Особенно ^ значима функция государства как ценностного регулятора в контексте специфики ° российского периферийного рынка и антимодерного консенсуса. В результате о гипотезы о расширении институционального доверия работают в условиях развитых демократий и рыночных экономик, граждане которых защищены в своих ожиданиях предсказуемых результатов социальных коммуникаций многообразными механизмами ® социального государства. Однако в ситуации периферийного капитализма и ш рентно-сословного общества стратегии расширения институционального доверия § не срабатывают, преобладающие домодерные и антимодерные социальные группы о5 используют ограниченные, исключающие стратегии доверия. <

Ключевые слова: антимодерный консенсус, государство, доверие, Модерн, недоверие, о прогресс, рынок, социальный капитал, экономический человек. з

I—

ф

1 Статья подготовлена при поддержке исследовательского проекта ИФиП УрО РАН РАН № 18-6-6-9 «Фундаментальные проблемы правовой и морально-политической регуляции современных обществ в национальном и глобальном аспекте».

o

О <

СИ

© Мартьянов В. С., 2018 о

THE INSTITUTIONAL TRUST AS AN ECONOMIC RESOURCE: INCENTIVES AND OBSTACLES OF EFFICIENCY

VICTOR S. MARTYANOV,

Institute of Philosophy and Law (Ural Branch of the Russian Academy of Sciences),

Ekaterinburg, e-mail: martianovy@rambler.ru

The study examines the transformation of the trust sphere in modern society. It is argued that in a long-term slowdown in global economic growth the more important is a non-economic progress measurement. The factors that were previously considered as non-economic and are resumed in concepts of social and human capital have a more intense impact on the economic development. In modern societies, an increasingly important factor of development is such

00

g a component of social capital as a generalized or institutional trust that reduces various ^ transaction costs in social communications and empowers citizens opportunities associated ^ with the use of social capital. Trust mechanisms are becoming increasingly impersonal and universal. However, the strategy of wide confidence is more unstable and fragile than a priori ■h distrust for strangers legitimate for traditional culture. The early liberal market theory suggested ^ that economically rational selfish individuals will voluntarily come to the need for self-restraint q and confidence as a precondition of the successful building of civic associations and collective ^ interaction strategies. At the same time the sizes of the state and its institutions were interpreted as a materialized distrust in society, reducing the overall efficiency of social transactions and additional costs. However, in a global reality of capitalism, that is characterized by growing

X CD m o

rental arrangements, the role of the state as the institutional guarantor of generalized trust and

o o

the results of social interactions becomes increasingly important. Particularly significant is the x function of the state as a value regulator within the context of the Russian peripheral market and the antimodern consensus. As a result, the hypotheses of the expansion of institutional trust, relevant in conditions of democracy and market economies, protecting the citizens in their

.a

X

-Û <

CD

o expectations of social communications ends by diverse mechanisms of the welfare state, are of

<

tc

x $

CO Ш

reduced axiological value in terms of peripheral capitalism with its' rent-caste state, while the dominant pre-modern and antimodern social groups use limited "exclusive" trust strategy.

Keywords: anti-modern consensus, state, trust, Modernity, confidence, progress, market, social capital, homo economicus.

JEL: R38, A13, Z13

Трансформации сферы доверия в современном мире

¡^ Широкое межличностное и институциональное доверие исторически становится

фоновой средой формируемого в городских сообществах публичного пространства

^ Модерна, поддерживая в обезличенной форме существование всех основных

Р социальных институтов в условиях капиталистического рынка. Это доверие к деньгам

Ь в экономике, лояльность к юридическим законам и моральным нормам, к экспертизе в

^ науке, солидарность с политическими (общественными) решениями и т.д. Сложность

и_ и динамичность социальных взаимодействий, необходимость постоянных контактов с о

_1 неизвестными людьми, умножение социальных контекстов и ролей в жизни человека,

2 постоянные изменения привычных общественных установлений на протяжении жизни

3 одного поколения, анонимность городского существования могут быть компенсированы

только априорным доверием к другим людям, выходящим за пределы семейно-родственного круга, будь то соседи, деловые партнеры или просто знакомые: «Очевидно, что человек не может определять свое положение в какоИ-либо общественной системе только на основе индивидуального опыта и рационального расчета. Он неизбежно принимает "на веру", основываясь на традиции, чужом опыте, общем мнении и пр., "подлинность", надежность социальных норм и институтов, личных связей, установок "других", дальновидность лидеров и т.д.» (Левада, 2001, с 7). Доверие — это синтетический социальный феномен, который в силу его разнообразных культурных и аффективных составляющих невозможно полностью рационализировать и редуцировать к более простым математическим моделям, а тем более к одной из них, без существенной потери релевантности.

В настоящее время долгосрочные экономические прогнозы глобального развития предсказывают замедление роста мирового ВВП (Policy challenges, 2014). Все более актуальны поиски новых источников развития общества. Возрастает интерес к вложениям в социальный капитал, основанный на индивидуальном и институциональном доверии в обществе. Сравнительные социологические исследования современных обществ позволяют говорить о наличии устойчивой корреляции между высоким доверием в обществе и уровнем его экономического развития (Инглхарт и Вельцель, 2011). Доверие позволяет создавать и поддерживать существование сложных и эффективных институтов рынка и демократии, в то время как снижение доверия в обществе закономерно ведет к упрощению и примитивизации институциональных взаимодействий (Фукуяма, 2004). Институциональное доверие все чаще трактуется как недооцененный нематериальный источник общего блага и устойчивого развития, а его дефицитом объясняются многие неудачи институциональных реформ, когда вместо обезличенных институтов продолжают действовать партикулярные группировки элит, преследующих частные цели приватизации государства. Более того, как отмечает Дж. Стиглиц, в странах восточной Европы и постсоветского пространства либерализация, приватизация и радикальность рыночных реформ не имели устойчивой корреляции с последующим экономическим ростом и его устойчивостью в переходных экономиках. Это позволяет утверждать, что транзитологические рецепты не учитывали важных внеэкономических, культурных и исторических факторов, в том числе уровня межличностного и институционального доверия в конкретном обществе (Стиглиц, 2001, с. 110). оо

Новейшие исследования показывают, что в условиях политических и экономических о кризисов роль генерализованного доверия граждан к институтам резко возрастает, ^ а социально-политическое доверие к стабильности общественных институтов о становится важней их экономической эффективности (Ellinas and Lamprianou, 2014). Статистика демонстрирует взаимосвязь гражданской лояльности, кооперативного ^ поведения и институционального доверия в современных обществах. Так сильные правовые регуляторы в основе рыночных отношений резко снижают вероятность ф оппортунистического поведения отдельных экономических игроков (Cassar, d'Adda and ш Grosjean, 2014). о

Сравнительные международные исследования в целом подтверждают гипотезы о ¡2

том, что обобщенное социальное доверие положительно связано с институциональным _i

<

доверием, а уровень последнего в значительной степени зависит от восприятия g

людьми того, насколько институты соответствуют таким нормативным ожиданиям, как F

неподкупность и честность (Gronlund and Setala, 2012). Существует распространенная t

оптимистическая точка зрения, что институциональное доверие в позднемодерных w

обществах будет нарастать само собой вследствие распространения технологий

электронного или открытого правительства, позволяющих получать гражданам

широкий доступ к информации. Однако высказываются и обоснованные опасения, что ^

популярная концепция открытых данных и расширения публичности часто игнорирует з

о

с

О

коммуникативную функцию социального доверия, оказываясь в итоге односторонней инструментальной технологией манипулирования доверием со стороны политических элит (Moore, 2017).

Согласно «Барометру доверия Эдельмана» за 2017 г., текущая российская специфика институционального доверия входит в противоречие с общемировыми тенденциями, согласно которым уровень доверия негосударственным организациям и бизнесу значительно превышает доверие общества к правительству и СМИ (табл. 1). Средний глобальный уровень институционального доверия современных обществ по 4-м ключевым институтам (правительство, СМИ, бизнес, неправительственные организации) составлял в 2017 г. 45%, при этом российское общество располагалось в самом конце рейтинга с показателем в 31%, серьезно уступая странам-лидерам — Индии (70%), Индонезии (67%), Китаю (62%), Сингапуру (59%). В данном опросе довольно необычно то, что мировыми лидерами институционального доверия стали динамично развивающиеся восточноазиатские общества, которые традиционно не принято относить к передовым демократическим и рыночным социумам. Вместе с тем именно эти страны в последние десятилетия демонстрируют устойчиво высокие темпы экономического развития.

оо ■н о см

о

■н

х tc со

о <

ф <

о о

X -О X

-О <

tc х О

J

< tc

X £

со ш

со <

о

I— 3 t I—

со 21

Ll_

О <

ее

3

о

Таблица 1

Глобальный уровень институционального доверия, 2017 г.

Институт Уровень доверия в % от числа опрошенных (2017 г.)

Правительство 41

СМИ 43

Бизнес 52

Негосударственные 53

организации

Источник: Edelman Trust Barometer, 2017.

С одной стороны, в позднемодерных обществах умножение функциональных идентичностей людей размывает у контрагентов уверенность в их определенных социальных ролях, повышает вероятность нестандартных, рисковых, трудно прогнозируемых ситуаций взаимодействия. Разделение общества на множество социальных групп и субкультур, множественная идентичность индивидов также фрагментирует ожидания от других людей, создавая все новые риски и неопределенности. С другой стороны, сложность и непредсказуемость социальных взаимодействий компенсируется уверенностью в своих ожиданиях, которая является, согласно М. Веберу, конститутивным признаком доверия: «Доверие необходимо, чтобы люди смотрели в глаза неизвестному, будь то неизвестное другой человек или просто будущее и сопутствующие ему события. Нам редко когда-либо удается получать всю информацию, которая могла бы нам понадобиться для принятия решений, руководствуясь одними лишь рациональными мотивами. Наши решения неизбежно отчасти основываются на доверии. Доверие — способ ограничения неопределенности» (Хоскинг, 2002). Здесь доверие основано на своего рода предпонимании и предсказуемости невынужденного поведения других, детерминированного привычными институциональными алгоритмами общества.

Доверие является растущей ценностью в постиндустриальном обществе, где расширение кругов доверия между людьми все чаще интерпретируется в качестве необходимой предпосылки успехов общественного прогресса и устойчивого экономического роста. Эффективный экономический потенциал прямо коррелирует с нормативным радиусом доверия, характерным для этого общества. В современных обществах доверие позволяет эффективно функционировать широким социальным

сетям и слабым социальным связям (шапочные знакомые, френды, сослуживцы, соседи и т.д.), чье значение в постиндустриальной экономике услуг постоянно растет (Granovetter, 1973). Более того, в наиболее развитых обществах, ориентированных на постматериальные ценности самореализации, доверие как ценность и как институт становится все более важным элементом социального капитала.

Следует отметить, что необходимость доверия в социальных взаимодействиях, без которых они были бы весьма затруднены, а общество невозможно — таково состояние всеобщего недоверия как войны всех против всех — доказывается не только морально-религиозными аргументами, но имеет и рационально-математические обоснования. В частности дилемма узника и иные игры, где двум и более участникам необходимо принимать связанные и влияющие друг на друга решения свидетельствуют о долгосрочной эффективности для всех участников взаимодействия стратегий кооперации, основанных на доверии, нежели эгоистических индивидуальных стратегий максимизации собственных выгод. В частности, высокий уровень институционального доверия снижает трансакционные издержки и затраты на обеспечение взаимовыгодного сотрудничества игроков в рамках многоходовой дилеммы коллективного взаимодействия (Kroneberg, Rompf and Schlösser, 2017).

Расширение области доверия в современных обществах обусловлено неизбежным ростом разнообразных рыночных обменов по принципу продавец-покупатель (товара, ресурса, услуги), надстраиваемых над ограниченным доверием или полным недоверием к чужакам доминировавших ранее реципрокных и редистрибутивных (патрон-клиентских, центр-периферийных) моделей традиционных обществ. Если в традиционном обществе все люди достаточно уверенно разделялись на своих и чужих, то рост круга общения современных людей вызывает эффект возрастающей неуверенности, непредсказуемости и неопределенности социальных контактов. Доверие институализируется и усложняется вместе с самим обществом, которое уже нельзя разделить только на своих и чужих, и которое все больше состоит из последних. Жесткий малый круг априорного доверия размывается, образуется динамичное пространство кругов доверия по разным основаниям и в различных сферах. Аналогичная дифференциация происходит и с недоверием. Эффективное и постоянное взаимодействие с чужими, не входящими в состав семьи, клана, соседской общины, этноса предполагает универсализацию принципов морали и социального взаимодействия. Доверие все чаще подразумевает доверие к чужим, оо выходящее за рамки любого семейного или корпоративного круга, предполагая все более о широкие сферы взаимодействия и взаимозависимости. Институционально закрепляемое ^ и поддерживаемое в нормах права, общественной морали, растущей публичной сфере, о массовой культуре, негласном общественном договоре доверие становится условием .

трансформации общины в большое общество, расширения количества и качества ^ эффективных коммуникаций индивидов, различных предприятий и социальных групп.

Институциональное закрепление указанных тенденций тесно связано с фоновыми ф

процессами урбанизации и прогрессирующим превращением мировой экономики в сп

городскую экономику или экономику городов. В настоящее время 54% мирового населения □

проживает в городах (прогноз ООН к 2050 г. — 66%, в 2100 г. — 85%), а экономическая ¡2

активность городов обеспечивает 55% ВВП слаборазвитых, 73% ВВП среднеразвитых _i

и 85% ВВП высокоразвитых стран. При этом 80% мирового экономического роста уже g

генерируется в городах, и эта цифра будет только расти (Urbanization, 2016, p. 1). f

Поэтому институциональную экономическую специфику современных городов, а также ь

внеэкономические факторы и социокультурные стимулы их развития трудно переоценить. w

Современный город представляет полную и, что еще более важно, легитимную свободу

для конформного индивидуального существования, самореализации и потребления. ^

Города населены чужаками, при этом они имеют привилегии индивидуальной свободы, ^

над ними более не довлеют правила органической солидарности традиционных групп. з

о

Тем не менее, анонимность существования горожан, индивидуализм и проистекающие из них отстраненность, дистанцированность, взаимное отчуждение и даже антипатия, призванные экономить психологическую энергию в многочисленных коммуникациях, должны быть каким-то образом компенсированы. В условиях новой механической солидарности (Э. Дюркгейм) чужаки вынуждены доверять друг другу больше и чаще, чем когда-либо, иначе эффективное взаимодействие в городах, а тем более согласованные коллективные действия становятся невозможными. Крупные города представляют собой сгущение, наложение и динамическое взаимодействие экономических, политических, культурных, интеллектуальных сетей локального, национального и глобального масштабов. Дефициты и лакуны институционального регулирования динамичного сетевого взаимодействия заполняются только опережающим фоновым доверием участников разных коммуникаций, когда неформальность общения компенсируется его личным характером (Сергеев, Кузьмин, Нечаев и Алексеенкова, 2007, с. 13). Таким образом, благодаря целенаправленному возвышению и культивированию среды доверия мегаполисы (в особенности глобальные города) обретают дополнительный социальный капитал. Они превращаются в комфортную и компактную среду для эффективных взаимодействий и решений, опережающих архаичные механизмы их гарантирования,

00

,н так как новая институциональная структура для них только находится в стадии 8 формирования.

^ В сложном обществе Модерна доверие уже не может обеспечиваться только

2 межличными коммуникациями, поэтому история доверия предстает как постоянное

3 развитие механизмов институционального подкрепления доверия на уровне самих ^ правил игры. При этом данные механизмы становятся все более универсальными Ф и обезличенными. Происходит естественный рост значимости обезличенного,

генерализованного доверия для комфортного сосуществования людей и реализации ^ ими собственных целей во все более дифференцированных, вариативных форматах ш отношений, сферах и ситуациях. Современному человеку приходится все чаще < принимать решения и формулировать собственный выбор или мнение относительно о явлений, выходящих за пределы его личного опыта, знаний и умений. При этом данные решения о вещах и явлениях, непосредственно не входящих в структуру его повседневности, имеют прямое влияние на его жизнь.

о

X л х

< Более того, государствам, которые не могут продавать природную ренту или о дешевый труд, не остается ничего иного как пытаться продавать эффективные ^ инклюзивные или включающие институты и организованную институциональную среду, £ ориентированную на доверие и гарантии прав потребителей государственного сервиса. х И этот сегмент глобальной экономики часто приносит неплохие доходы — Швейцария,

< Великобритания, оффшорные территории и др. Предпосылками роста доверия ^ здесь выступают требования рынка к расширению коммуникаций, эгалитарность и ^ снижение общественного неравенства: «Доверие по отношению к "другим" основано на ш важнейшем, морально-этическом (по природе), предположении — что "другие" также

разделяют Ваши фундаментальные ценности/принципы морали, даже если они не согласны с Вами по вопросам политики, религии или идеологии. Иначе говоря, на вере в то, что большая часть незнакомцев — это такие же люди, как и Вы, что это равные Вам люди (моральный принцип равенства и чувство идентичности как презумпция доверия "другим", как основа культуры доверия)» (Рукавишников, 2008, с. 18). Таким образом, Ь доверие предстает как уверенность в поведении других людей, убеждение, что они

I—

^ руководствуются теми же ценностями и принципами, поэтому от них можно ожидать

определенных реакций и действий.

^ Вместе с тем доверие как моральную ценность затруднительно эксплицировать

^ социологически и тем более свести к ряду легко и однозначно измеримых статистических

з индикаторов. Кроме того, доверие в общем виде можно трактовать и как эффективный о

способ снижения нарастающей социальной энтропии в динамичном обществе риска (У. Бек) или текущей современности (З. Бауман), позволяющий поддерживать относительно безопасный социальный порядок, который не может быть обеспечен исключительно инструментами принуждения и насилия, даже если последние легитимны (Селигмен, 2002, с. 8). Со времен М. Вебера практически аксиоматичным стало определение государства как легитимного насилия, которое обуславливает саму возможность сохранения общества от распада. Однако это лишь негативная сторона консенсуса современной нации-государства. Другой половиной ответа на вопрос о том, что позволяет обществу самовоспроизводиться в течение долгого исторического времени, является доверие людей друг к другу и существующим институтам.

Однако было бы излишне наивным полагать, что ценностное и институциональное доверия в глобальном мире растет беспрепятственно. Глобальный мир сталкивается с негативной контртенденцией рентно-сословной трансформации, когда доступ большинства граждан к жизненно важным ресурсам посредством рынка и сами рынки сокращаются, растет неравенство доходов при падении в них доли труда, все больше людей не имеют постоянной занятости, социальное государство сворачивается, а социальная стратификация общества начинает определяться не рынком, а государством (Мартьянов, 2016). Возобладание подобных тенденций обусловливает возможное снижение уровня институционального доверия и, как следствие, приостановку экономического и культурного прогресса.

Капитализация доверия и ее внеэкономические пределы

Экономистам свойственно рационализировать доверие, превращать его из общекультурного запаса людей и обществ в осязаемый социальный капитал, лежащий в основе возвышения постиндустриальных экономик. Очевидно, что на экономические развитие мира все более влияют факторы, считавшиеся ранее внеэкономическими. Прежде всего, это составляющие социального капитала людей — культура, доверие, социальная этика, качество жизни, знание, образование, интеллект, доступ к информации и т.д. Вклад социального капитала в экономический рост наиболее развитых обществ постоянно растет (Сасаки., Давыденко, Латов и Ромашкина, 2010). Социальный капитал часто предстает как воплощенная в общественных институтах и связях гражданская добродетель (Putnam, 2000). По сути, он является накопленным оо капиталом культуры, прошлых поколений. Этот капитал создает условия существования о капитализма, которые последний самостоятельно выработать не в состоянии. ^

Согласно базовой концепции Дж. Коулмана, выделяются три вида капитала: физический капитал, как здоровье и способности, данные от природы; человеческий капитал, приобретаемый личными усилиями индивида в ходе его социализации и всей последующей жизни (образование, карьера и пр.); и социальный капитал, вырабатываемый обществом в целом как фоновая культурно-институциональная ф конфигурация среды, в которой действуют отдельные индивиды, и которым они могут со пользоваться с выгодой для себя (Коулман, 2001). Здесь социальный капитал, по сути q связанный с альтруистическим производством общественных благ, безусловно, призван ¡2

дополнить и усовершенствовать модель экономического человека, которая видит лишь _i

<

перспективы интересов отдельных индивидов, в значительной степени игнорируя g

фоновые факторы влияния (культуру, этику, обычаи) на их практики, мотивы и итоговую F

результативность. Влияние этих факторов в реальных условиях трудно переоценить. ь

В результате каждое историческое и современное общество создает собственную w

ценностно-институциональную версию социального капитала. В условиях капитализма

социальный капитал приобретает особое значение именно как «часть культурного

содержания, которая функциональна для капиталистических рыночных отношений» ^

(Фишман, 2013, с. 12), позволяя обеспечивать их эффективное воспроизводство. з

о

о с

О

■н

£

О

При этом, несмотря на риторику рыночной саморегуляции, в области обезличенных рыночных обменов, доминирующих в капиталистических обществах и выходящих за пределы семейно-родственных отношений, окончательные гарантии соблюдения сделок могут быть предоставлены только внешними внеэкономическими общественными институтами, воплощенными, прежде всего, в государстве. Доверие к государству является условием его легитимности и эффективности. Очевидно, что культура доверия может существовать лишь на фундаменте ценностных и институциональных санкций за злоупотребление доверием. Парадоксальным образом, либерализация любых общественных обменов является эффективной лишь до тех пор, пока эти обмены протекают в гарантированном государством правовом, политическом, экономическом и культурном пространстве, регулируемом прозрачными и универсальными для всех участников правилами игры, нормами и ценностями. Именно государство становится третьим, невидимым участником всех трансакций, гарантируя соблюдение интересов и обязательств сторон. В условиях капитализма доверие становится одним из главнейших факторов эффективности любых социальных трансакций, когда честность становится инвестицией: «Помимо наличия контракта между покупателем и продавцом требуется еще их честное поведение. Именно здесь и необходимо доверие... Чем честнее стороны, ^ тем глубже доверие между ними и ниже транзакционные издержки» (Корнаи, 2003, ° с. 5). Таким образом, доверие является залогом долговременной эффективности ■н рыночных обменов. Наоборот, недоверие как установка на снижение неопределенности z: и потенциальных угроз по сути не позволяет развиваться социальным, политическим, 2 экономическим взаимодействиям и стратегиям, характерным для модерного общества 5 риска (У. Бек).

Основное противоречиемироэкономикисостоитв том, чтоглобальнойкапиталистической ® экономике и модели человека экономического противостоят механизмы сдерживания в виде территориальной политической власти нации-государства как гаранта прав и свобод гс человека. Здесь расширение доверия связано со сдерживанием доминирующей логики чистого капитализма, ориентированной на извлечение прибыли при минимизации социально-экономических издержек и обязательств. Более того, радикализация данного тезиса приводит к закономерному выводу о том, что для доминирующей модели homo economicus «доверие, вообще-то, не нужно. Раз он лишен эмоций и чувств и без страха и

х

х л

;9 упрека верит в незыблемость и естественность окружающих его рыночных институтов, х товаров с их качеством и рыночных цен, значит сама постановка вопроса о его доверии к

своей среде обитания не имеет смысла» (Белянин и Зинченко, 2010, с. 55). В результате привычная для экономического человека «инструментальная рациональность становится образцом антропологии современного человека, что во многих случаях приводит к массе недоразумений и ошибкам в интерпретации социального поведения (при анализе экономических явлений, электоральных процессов, политики, этнических фобий, национальных конфликтов и т.п.)... Функция доверия в подобных схемах интерпретации ^ сводится лишь к оптимизации издержек выбора, к снижению рисков и возможных потерь, Ш к установлению определенных моральных рамок ("добродетелей") или культурных з предписаний для целерациональной структуры социального действия, якобы снимающих ^ неопределенность ситуации для действующего (П. Штомпка, Н. Луман, Ф. Фукуяма, ^ теория "рационального выбора" и другие подходы). "Психологизм" (эмоциональность, 2 аффективность, соответственно, иррациональность состояния) трактовки доверия ^ означает в подобных случаях то, что исследователь не в состоянии ясно прочесть ¡^ императивы поведения, которые для действующего кажутся очевидными, хотя часто ни он £= сам, ни тем более исследователь или интерпретатор (историк, социолог, экономист) не в о состоянии идентифицировать их в качестве собственно групповых или институциональных < требований» (Гудков, 2012, с. 256).

ёЕ Проблема ограниченности модели экономического человека в том, что исключительно

о рациональное руководство увеличением собственной полезности, нивелирующее

<

CD

X $

моральные, правовые и культурные нормы, а также интересы других людей, может обернуться катастрофическими последствиями для общества. На политическом уровне рационально принимаемые коллективные стратегии и решения, нацеленные на максимизацию общественных благ и повышение эффективности имеющихся у общества ресурсов, могут принять форму узаконенного экстремизма в отношении отдельных граждан, составляющих это общество, что неоднократно наблюдалось в историческом опыте человечества. Следовательно, любые политические стратегии, вырабатываемые в результате конфликтного взаимодействия интересов разных субъектов, являются синтетическими, их цели состоят в поиске оптимального несовершенства для эффективного баланса меняющихся социальных групп, интересов и обстоятельств. Никакие окончательные решения, законы, формы правления и государственного устройства здесь невозможны. Тем более, что общественные ресурсы всегда ограничены, информация не является полной и исчерпывающей, а доказательства приоритета тех или иных персональных или коллективных интересов всегда сводится к нормативной апелляции, подвержены этическим, эстетическим, эмоциональным и иным факторам, трактуемым экономическим мейнстримом как иррациональные. Соответственно, многие значимые элементы социальной реальности в подобном мейнстриме оказываются вне поля зрения, а наблюдаемым фактам навязывается однозначная причинность, которая далеко не всегда оказывается истинной.

Таким образом, последовательный утилитаризм людей, описываемых в виде

машин удовольствий, не может быть фундаментом общей теории сложного общества,

воспринимая его лишь как арену борьбы частных интересов (Ефимов, 2013). Он

не может удовлетворительно ответить на вопрос как возможно общество, так как

ни одно из реальных обществ не вписывается в прокрустовы рамки утилитарной

морали, фундируясь в том числе культурными чувствами, эмоциями и доверием. Ведь

все решения конкретных индивидов, а не их абстрактных моделей, принимаются

не в идеальном вакууме, но в плотной институциональной среде, являющейся

концентратом норм, идентичностей, ценностей, законов, традиций требующих учета

и соблюдения в индивидуальных решениях. Институты и культурная среда обладают

высокой инерцией, которая определяет стабильность, устойчивость, повторяемость

воспроизводства общественных правил и, в более широком контексте, самого общества.

Эта институциональная среда выходит за рамки жизни отдельного индивида, она оо

воспроизводится коллективами и ее изменения соотносимы с историческим движением о

поколений. Институты эффективны настолько, насколько они способны отвечать ^

доминирующим ценностным представлениям о желаемых правилах человеческого о

общежития. Собственно, из попытки связать утилитарную мораль и реальное .

политическое сообщество возникает классический либерализм с его идеей государства ^

как общественного блага, защищающего общие интересы граждан, связанные с £

безопасностью и предсказуемостью социального взаимодействия людей, обеспечением ф

исходных стандартов и возможностей для всех участников сообщества. ш

ш

Устойчивость недоверия, неустойчивость доверия i—

Поскольку недоверие само по себе входит в структурные издержки любых социальных _i

u <

взаимодеиствии, постольку снижение недоверия в повторяющихся структурированных g

взаимодействиях ведет к уменьшению издержек, когда участникам не требуется F

совершать дополнительные действия и нести добавочные расходы, направленные на ь

гарантии обеспечения результатов взаимодействия. В экономике высокое доверие w

ведет к более низким трансакционным издержкам, позволяющим осуществлять

более выгодные сделки и обеспечивать более устойчивый экономический рост (Zak ^

and Knack, 2001). В идеальном, утопическом варианте полное доверие людей друг к ^

другу влечет отсутствие трансакционных издержек, которое исключает потребность з

о

в институциональной организации общества, в содержании государства как гаранта любых сделок. Фактически размеры государства и его институтов являются материализованным недоверием общества, снижающим общую эффективность социальных трансакций дополнительными издержками. Недоверие, скептицизм, сомнение, подозрение, страх ведут к росту трансакционных издержек социальных коммуникаций, падению рентабельности любых предприятий. Поэтому недоверие — это своего рода вечный естественный налог на любое человеческое взаимодействие. И разные общества и культурно-исторические среды отличаются лишь величиной этого налога.

Несмотря на то, что для повышения общественного благополучия результативно высокое взаимное доверие, институциональная ловушка заключается в том, что с позиций рационального выбора и повышения своей индивидуальной полезности люди будут массово выбирать недоверие как оптимальную стратегию. На институциональном уровне такое состояние может оказаться стабильным и равновесным, а потому трудно изменяемым во времени. Поскольку в настоящем реальная социальная среда и сложившиеся в ней коллективные практики, то есть социальные нормы, всегда сильнее отдельных индивидуальных стратегий, которые ей противоречат: «С 3 точки зрения экономического "менеджмента доверия" недоверие всегда связано с 8 существенно большими затратами, нежели доверие. Однако в условиях кризисного ^ развития общества, когда любое доверие связано с неконтролируемым нарастанием 2 разнообразных рисков, недоверие может стать способом минимизации таких рисков и в этом своем качестве оказаться эффективной экономической стратегией. Таким образом, трактовка роли экономического недоверия может оказаться различной в стабильных и трансформирующихся обществах» (Вершинин, 2007, с. 63). В частности, потенциал ограничения или снижение доверия в обществе статистически коррелирует с этнической диверсификацией и ростом общественного неравенства: как экономического, так и в виде доступа к социально-политическим права и возможностям. Особенно сильно данный

о

■н

х го ш

< эффект проявляется в постсоциалистических странах, где новая достижительная этика

а> <

о о х

X

х л

индивидуализма не была компенсирована механизмами солидарности в условиях отказа от предшествующих коллективистских принципов обеспечения общественного согласия. При этом межстрановые сравнения показывают более высокий уровень < доверия именно в странах с индивидуализированной протестантской этикой, но при

х О

<

ГО х

этом сбалансированной механизмами социального государства 2007).

^ Таким образом, расширение доверия исходно является внеэкономической моральной

£ стратегией на повышение, предполагающей наличие социально-политических х субъектов, способных преодолевать свои партикулярные интересы в пользу всеобщих и осуществлять публичную рефлексию об условиях своего совместного существования с другими субъектами. В глобальном аспекте это проблема достройки мироэкономики до ^ сдерживающей ее мирополитики, стратегия эффективной морализации капитализма, со поскольку экономические институты современного мира значительно опередили в своем о развитии политико-правовые регуляторы общественной жизни (Мартьянов, 2010). ¡2 Социальная ситуация доверия является более сложной и неустойчивой, чем

_1 относительно равновесная и стабильная к внешним и внутренним факторам изменений

2 ситуация недоверия. Пассивное социальное поведение большинства как избегание р: больших и средних рисков более выигрышно в индивидуалистической перспективе.

Поэтому традиционные негативные моральные максимы, предостерегающие от опасного ш и аморального действия, обычно проще и эффективней моральных призывов к должному ¡2 поведению. Запреты, проверенные опытом многих, соблюдать проще, чем следовать ^ идеалам. Соответственно, избегание зла, либо лояльность меньшему злу (легальному ^ насилия), является более фундаментальной и обоснованной предшествующим опытом

3 стратегией, чем приумножение добра. При этом низкое доверие образует нечто о

вроде порочного круга самоисполняемого пророчества — не доверяя другим людям и социальным институтам, граждане начинают считать подобное положение дел нормальным, присоединяясь к воображаемому большинству недоверяющих, а себя — не способными повлиять на изменение культурно-институциональной ситуации в лучшую сторону. Таким образом, объективных предпосылок расширения доверия не возникает, что лишний раз подтверждает его целенаправленно конструируемый характер. Тем не менее, «если в обществе существуют и распространены моральные нормы, не допускающие обмана тех, кто доверяет другим, то эти нормы также учитываются людьми при принятии решений и в долгосрочной перспективе могут возобладать исходы, связанные со взаимным доверием» (Белянин и Зинченко, 2010, с. 77).

Многие исследователи утверждают об эффективности целенаправленной, предвосхищающей политики увеличения сферы доверия в обществе, связанной с укреплением верховенства закона, повышением образовательного уровня населения, сокращением неравенства доходов, социальным государством, стимулированием деятельности гражданских организаций (Knack and Zak, 2002). Следует учитывать, что укрепление доверия в обществе подразумевает веру не только в ценности общественных институтов, но и высокую оценку практик по реализации данных ценностей, веру в ценность социального экспериментирования как такового. При этом переносу новых идей и институтов, нормативному плюрализму и всевозможным институциональным трансплантам всегда противостоят механизмы институциональной инерции, зависимость от прошлого развития (path dependence) (Панкевич, 2010). Однако зависимость от прошлого обычно переоценивается в рамках культурно-цивилизационной парадигмы, будучи универсальным ответом социальных сил, заинтересованных в сохранении статус-кво, о причинах неудач любых социальных реформ и инноваций. Согласно концепции Р. Инглхарта, в основе изменения ценностей в современных обществах лежат процессы экономической модернизации и освоения новых технологий, которые обусловливают повышение вероятности установления и дальнейшего выживания в модернизированных обществах демократических институтов, постматериальных ценностей и сопутствующего им доверия. При этом последние, в свою очередь, являются условием эффективного воспроизводства и устойчивости рыночно-демократических институтов (Inglehart and Welzel, 2010). В той же оптимистической исследовательской парадигме, особо не вдаваясь в ценностно-институциональную телеологию доверия, К. Ньютон выражает уверенность, что «доверие идет рука об руку с демократией, равенством, эффективным правительством, верховенством закона, счастьем, здоровьем, оптимизмом, и способность сотрудничать с другими... граждане "доверяющих обществ" имеют представление об общем благе и взаимных интересах и готовы к постоянным усилиям по их обеспечению» (Newton, 2012, p. 6). Здесь доверие сравнивается с универсальным оздоравливающим куриным супом, который прописан -5 современным обществам при любых дисфункциях и патологиях развития. ^

Р. Инглхарт в долгосрочном Всемирном исследовании ценностей (World Values Survey, WVS)2, опираясь на статистическую аргументацию, отстаивает версию всеобщего Ш движения человечества от материальных ценностей выживания к постматериальным з ценностям самовыражения. Широкий диапазон доверия в позднемодерном обществе ^ обусловлен постепенным глобальным переходом от реализованных материальных Sj ценностей самосохранения и обеспечения безопасности к ценностям и мотивам 2 самореализации, постматериальным потребностям, связанным с творчеством, ^ кооперацией, психологическими мотивами признания, доверия, солидарности, ¡^ самосовершенствования. i=

Предполагается, что обеспечение минимальных гарантий и стандартов для жизни о всех индивидов — безопасность, пропитание, образование, жилье, медицинская помощь < и др., — влечет закономерный отказ от ценностей выживания, лежавших в основе ее

оо ■н о

о с

О

■н

2 См. подр: http://www.worldvaluessurvey.org/wvs.jsp

О

00 ■н о см

о

■н

X

го ш

о <

ф <

о

о ^

X X

л <

го

X

о

< го

X £

со ш

социального устройства всех исторических обществ. В силу реализации этих ценностей институциональная и моральная конфигурация общества претерпевает позитивные изменения. Ослабевают закрытые социальные группы и сильные социальные связи, обусловленные необходимостью выживания индивидов с помощью реципрокных коллективов (семья, клан, родственники). Новые формы коллективности создаются как универсальные и открытые, предполагающие потенциальное вхождение любого желающего, и в то же время как непостоянные, с возможностью свободного выхода в случае смены места работы, жительства, обучения и пр. Трансформация социальных связей из преимущественно иерархических в сетевые дает широкие возможности индивидам подключаться к любым сетям, исходя из собственных приоритетов. Сложность, текучесть и разреженность сетевого общества, тем не менее, не снижает его общей социальной эффективности, являя рост возможностей быстрого социального конструирования и интеграции ресурсов сетей в ответ на любые новые дисфункции, проблемы и вызовы. Здесь гражданин не получает в готовом виде универсальные моральные нормы для всех сфер своей жизни в виде традиционной этики добродетели. В обществе Модерна индивид призван на основании собственного рефлексивного выбора устанавливать моральные основания своих действий, когда свобода и моральная автономия оборачиваются индивидуальной ответственностью. Соответственно модерные политические субъекты легитимны в той степени, в которой могут убедить граждан в своей компетенции и возможностях заботы об общем благе. В свою очередь, граждане подтверждают или отвергают легитимность элит, действующих в интересах общего блага. Естественно, что подобная динамичная среда общества открытого доступа (Д. Норт, Д. Уоллис, Б. Вайнгаст) может быть эффективна только на основаниях сильного институционального доверия.

Рост доверия на институциональном уровне фиксируется через расширение как социального, так и морального сообщества, к которому относит себя человек, и членам которого он привык доверять. В данном контексте важную роль играет установление экономического, политического и правового равенства людей, позволяющего им чувствовать себя равными среди равных, ожидать приверженности общим правовым и моральным нормам. Соответственно, усиление разного рода неравенств, фрагментация и сегрегация социального пространства, локализация и партикуляризация идентичностей закономерно ведет к снижению уровня индивидуального и институционального доверия. В силу этих же факторов накопленный капитал доверия даже в наиболее доверяющих обществах нельзя застраховать от инфляции, вызванной действием перечисленных выше факторов. Фактически доверие подразумевает веру не только в обеспечивающих его общественных ценностей, но и высокую оценку практик по реализации данных ценностей.

Специфика институционального доверия в России

Общую историческую динамику распределения доверия в советском и российском обществе можно представить в следующем виде (табл. 2).

со <

о

Таблица 2

Динамика распределения доверия в советском и российском обществе

со

21 ц_

О <

СИ 3

о

Типы доверия Институциональное низкое Институциональное высокое

Межличностное низкое Современная Россия Поздний СССР

Межличностное высокое Россия в среднесрочной перспективе (позитивный прогноз) Позднемодерные общества

В условиях затянувшегося кризиса, фактически обретшего черты новой социальной нормы,, в ситуации повышения неопределенности и неуверенности граждан в социальных взаимодействиях, доверие сокращается до более примитивного, но устойчивого состояния общественного гомеостаза, где рост недоверия чужим оправдывается снижением риска, а государство вытесняется паллиативными партикулярными практиками: «Люди, обладающие большой сетью контактов и доверяющие людям внутри этой сети, не склонны доверять обществу в целом, а также незнакомым людям и представителям институтов (в последнем случае высокий уровень социального капитала и связанные с ним стратегии поведения приводят даже к снижению уровня доверия)» (Бардина, 2015, с. 174).

В результате гипотезы о расширении доверия, работающие в условиях развитых демократий и рыночных экономик, граждане которых защищены в своих доверительных ожиданиях от социальных коммуникаций многообразными механизмами социального государства, в условиях периферийного капитализма часто не срабатывают, так как домодерные и антимодерные социальные группы пользуются ограниченными стратегиями доверия. Если домодерные группы ориентированы на локальное доверие в семейно-родственных общинах, то антимодерные - выстраивают отношения доверия не столько с другими группами, сколько с государством. Соответственно, преобладание домодерных и антимодерных групп в России позволяет утверждать наличие феномена антимодерного консенсуса, который закрывает институциональные возможности для роста доверия (Rose, 2000).

Фактически социальная среда, в которой функционирует повседневность большинства россиян, остается реципрокной и дистрибутивной, связанной с делением на своих и чужих в родственных, служебных, территориальных и иных иерархиях. В условиях нормативных теорий о рыночном обществе и представительной демократии эти социальные механизмы описываются как патология и анахронизм. Однако именно эти механизмы усиливаются здесь и сейчас вместе с государством, контролирующим по экспертным оценкам ФАС РФ до 70% российской экономики (Федеральная антимонопольная.., 2017), в то время как рынок и гражданское общество смещаются на периферию общественной жизни. Поскольку социальные группы, образующие антимодерный консенсус (бюджетники, пенсионеры, инвалиды, силовики, безработные и т.д.), становятся все более зависимыми в своих ресурсах и возможностях от политической ренты с государства, автономные рыночные взаимодействия, связанные с универсализацией сферы доверия, будут закономерно приостановлены. Соответственно, потенциальный рост объема доверия и его влияния на развитие российского общества онтологически обусловлен возможностями преодоления антимодерного консенсуса, расширения влияния рынка, гражданских структур и модерных социальных групп. Пока статистика не подтверждает наличия потенциальных возможностей для перелома указанного тренда.

Таблица 3

Индекс доверия основным социальным институтам в России3

Институт 2013 2017

Президент РФ 28 62

Армия 13 54

ФСБ / другие спецслужбы 6 38

Церковь, религиозные организации 26 25

Российские благотворительные организации - 4

Совет Федерации -18 2

3 Индекс рассчитан как разница между «вполне заслуживает доверия» и «совсем не заслуживает доверия» - / от «не вполне заслуживает доверия»; чем выше значение, тем выше уровень доверия.

00 ■н о

о с

о

■н

£

ф ш

ш <

о

ш

Ll_

о <

СИ 3

о

Окончание табл. 3

Институт 2013 2017

Прокуратура -13 -2

Правительство РФ -15 -5

Государственная Дума -23 -9

Малый и средний российский бизнес - -9

Печать, радио, телевидение -20 -9

Областные (краевые, республиканские) органы власти -9 -10

Полиция -32 -10

Суд -23 -15

Профсоюзы -25 -18

Местные (городские, районные) органы власти -20 -18

Российские банки - -28

Крупный российский бизнес, деловые и промышленные круги - -28

Политические партии -44 -31

Источник: Левада-центр, 2017 г.

тН

о

041 Динамика институционального доверия последних лет (таб. 3.) показывает резкий

^ рост доверия граждан к Президенту РФ, армии и спецслужбам. В то же время институты, - с которыми граждан проходится взаимодействовать гораздо чаще и которые оказывают ^ ощутимое регулятивное воздействие на повседневность (местные и региональные ^ власти, полиция, профсоюзы и суды), испытывают дефицит доверия граждан. Наконец, ф наиболее низким доверием пользуются рыночные и модерные феномены — банки, крупный бизнес, политические партии, являющиеся важными институтами развития в современных обществах.

Анализируя подобный контраст доверия разным институтам, Б. Дубин

х го ш о

ф приходит к выводу о демодернизационной, традиционалистской консервации

8 структуры институционального доверия в современной России: «В российском

х обиходе "доверие" чаще всего означает, с одной стороны, привычное, домодерное,

-О и ,,

х можно сказать архаичное представление о правильном социальном порядке как <

го

о воображаемого порядка и выступают армия и РПЦ. С другой — доверие отсылает

<

го

х £

иерархическом и безусловном, необсуждаемом и неизменном — символами такого

к персонифицированному и, опять-таки, не имеющему альтернатив воплощению сверхвласти без ответственности (президент). На подобную экстраординарную фигуру никому не подначального первого лица (он здесь выглядит как единственный и абсолютный суверен) перекладываются коллективные ожидания, которые сами индивиды не в силах реализовать (Дубин, 2008, с. 28)».

Таким образом, специфическая проблема нынешнего российского общества ¡2 состоит в том, что институциональное доверие растет по мере удаления институтов о от реального влияния на повседневную жизнь россиян. Граждане России более всего доверяют наиболее дистанцированным от них институтам — Президенту РФ, силовым структурам, федеральной исполнительной власти. При этом 90% реальных проблем граждан, связанных с услугами ^ККХ, дорогами, детсадами, школами, здравоохранением, обеспечением досуга и т.д. решаются в основном на уровне местного самоуправления, регионов и с помощью активных гражданских структур. Поэтому повышение доверия к институтам, обеспечивающим эффективность институциональной структуры повседневной жизни россиян, является потенциальным или спящим инфраструктурным ресурсом российской экономики, активизация которого окажет благотворное влияние и на качество жизни, и на экономическое развитие страны в целом.

Заключение

В традиционном обществе доверие является преимущественно персональным, за пределами закрытых локальных социальных групп оно превращается в исключение. Даже в отношении государства и его институциональных агентов доверие необходимым образом должно быть символически воплощено в его лидерах. Усложнение общественной организации и ускорение социальной динамики современных обществ приводит к неизбежному росту значимости институционального доверия. Позднемодерное общество и рынок уже не могут опираться только на межличностное доверие родственников или знакомых друг с другом людей. Повышение межличностного доверия в современных нациях-государствах напрямую обусловлено целенаправленной поддержкой роста фонового институционального или генерализованного доверия в обществе. Общество позднего Модерна характеризуется движением к обезличенному институциональному доверию, связанному с прозрачностью, рациональностью и открытостью процедур, на основании которых принимаются социально-политические решения. Это доверие к самим правилам, безотносительное к исполняющим и гарантирующим их субъектам, которое может быть достигнуто только в институциональной системе, которая обладает функциональной автономией своих процедур и высокой сопротивляемостью к внешним факторам влияния (Волкова, 2015).

При этом уровни межличностного и институционального доверия в одном и том же обществе могут существенно отличаться. Было бы неоправданным упрощением отождествлять доверие только с его позитивной ролью в экономическом развитии современных обществ, поскольку эффективные неопатримониальные, теневые и кланово-мафиозные взаимодействия тоже имеют в своей основе доверие. Изменение объема доверия в публичной и частной сферах жизни может происходить неодновременно и разнонаправленно. В случае возникновения внутренних и внешних кризисов, вызовов и угроз для граждан и общества происходит общая редукция хрупкой сферы доверия.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бардина С. (2015). Кооперация или недоверие? Влияние объема социального капитала на стратегии экономического поведения // Социология власти, № 4, с. 159-176.

Белянин А. В. и Зинченко В. П. (2010). Доверие в экономике и общественной жизни. М.: Фонд «Либеральная миссия». 3

Вершинин С. Е. (2007). Социальное недоверие: парадигмы анализа, источники, см функции (к постановке проблемы) // Научный ежегодник Института философии и ^ права УрО РАН, Т. 7, с. 61-74. g

Волкова О. Н. (2015). Прозрачность, подотчетность и доверие в обществе // Вопросы о экономики, № 2, с. 141-148.

Гудков Л. (2012). Доверие в России: смысл, функции, структура // Новое литературное > обозрение, № 117, с. 249-280. •

Дубин Б. (2008). Институты, сети, ритуалы // Pro et contra, 2008, № 2-3, с. 24-35. ш

Ефимов В. М. (2013). От машин удовольствия к моральным сообществам § (Размышления над новой книгой Джеффри Ходжсона) // Journal of Institutional Studies o5 («Журнал институциональных исследований»), Т. 5, № 2, с. 7-47. <

Инглхарт Р. и Вельцель К.(2011). Модернизация, культурные изменения и о демократия: Последовательность человеческого развития. М.: Новое изд-во. з

Корнаи Я. (2003). Честность и доверие в переходной экономике // Вопросы экономики, № 9, с. 4-17.

Коулман Дж. (2001). Капитал социальный и человеческий // Общественные науки и современность, № 3, с. 121-139.

Левада-центр. Институциональное доверие. Пресс-выпуск от 12.10.2017 (https:// www.levada.ru/2017/10/12/institutsionalnoe-doverie-3/)

ш

Левада Ю. (2001). Механизмы и функции общественного доверия // Мониторинг общественного мнения, № 3, с. 7-12.

Мартьянов В. С. (2010). Политический проект Модерна. От мироэкономики к мирополитике: стратегия России в глобализирующемся мире. М.: РОССПЭН.

Мартьянов В. С. (2016). Социальная стратификация современных обществ: от экономических классов к рентным группам? // Социологические исследования, № 10, с. 139-148.

Панкевич Н. В. 2010. Взаимодействие и трансформация правовых систем в процессе глобализации // ПОЛИТЭКС, Т. 6, № 3, с. 115-132.

Рукавишников В.О. (2008). Межличностное доверие: измерение и межстрановые сравнения // Социологические исследования, № 2, с. 17-25.

Сасаки М., Давыденко В. А., Латов Ю. В. и Ромашкина Г. Ф. (2010). Доверие в современной России (компаративистский подход к социальным добродетелям) // Вопросы экономики, № 2, с. 83-101.

Селигмен А. (2002). Проблема доверия. М.: Идея-Пресс.

Сергеев В. М., Кузьмин А. С., Нечаев В. Д., Алексеенкова Е. С. (2007). Доверие и пространственное взаимодействие социальных сетей // ПОЛИС, № 2, с. 18-30. ^ Стиглиц Дж. (2001). Quis custodiet ipsos custodes? Неудачи корпоративного

° управления при переходе к рынку // Экономическая наука современной России, № 4, v-i с. 108-146.

z: Федеральная антимонопольная служба России. Доклад о состоянии конкуренции

° в Российской Федерации за 2016 год. (http://fas.gov.ru/upload/aboutfas/Доклад%20о%20 5 состоянии%20конкуренцииДос).

Фишман Л. Г.(2013). Поможет ли «духовность» российскому капитализму? // • Полития, № 2, с. 119-128.

Фукуяма Ф. (2004). Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М.: гс ООО «Издательство ACT»: ЗАО НПП «Ермак».

Хоскинг Дж. (2002). Почему нам нужна история доверия // Вестник Европы, № 7-8, (http://magazines.russ.ru/vestnik/2002/7/hosking.html).

Bjernskov C. (2007). Determinants of generalized trust: A cross-country comparison // Public Choice, 130(1), 1-21.

Cassar A., d'Adda G. and Grosjean P. (2014) Institutional Quality, Culture, and Norms of Cooperation: Evidence from Behavioral Field Experiments // The Journal of Law & Economics, 57(3), 821-863.

Edelman Trust Barometer. (https://ru.scribd.com/document/336621519/2017-Edelman-Trust-Barometer-Executive-Summary)

Ellinas A. and Lamprianou I. (2014) Political Trust In Extremis // Comparative Politics, 46(2), 231-250.

Granovetter M. S. (1973). «The strength of weak ties» // American Journal of Psychology, ~ 78(6), 1360-1380.

Ш Grönlund K. and Setälä M. (2012) In Honest Officials We Trust: Institutional Confidence

=э in Europe // The American Review of Public Administration. 42(5), 523-542. (https://doi. ^ org/10.1177/0275074011412946)

Inglehart R. and Welzel C. (2010). Changing Mass Priorities: The Link between Modernization and Democracy // Perspectives on Politics, 8(2), 551-567.

Knack S. and Zak P.-J. (2002). Building trust: public policy, interpersonal trust and economic development // Supreme Court Economic Review, 10, 91-107.

Kroneberg C., Rompf S. and Schlösser T. (2017). Institutional trust and the provision о of public goods: When do individual costs matter? The case of recycling // Rationality and ^ Society, 29(2), 160 - 178. (https://doi.org/10.1177/1043463117701124).

Moore S. (2017). Towards a Sociology of Institutional Transparency: Openness, Deception о and the Problem of Public Trust // Sociology. (https://doi.org/10.1177/0038038516686530).

X

< tc

X

Newton K. (2012). Taking a bet with ourselves. Can we put trust in trust? // WZB Mitteilungen, 135, 6-8.

Policy challenges for the next 50 years (http://www.oecd.org/economy/Policy-challenges-for-the-next-fifty-years.pdf).

Putnam R. (2000). Bowling Alone: The Collapse and Revival of American Community. NY: Simon and Schuster.

Rose R. (2000). Uses of Social Capital in Russia: Modern, Pre- Modern, and Anti-Modern // Post-Soviet Affairs, 16(1), 33-57.

Urbanization and Structural Transformation. (https://unhabitat.org/books/urbanization-and-structural-transformation/#).

Zak P. J. and Knack S. (2001). Trust and growth // Economic Journal, 111(470), 295-321.

REFERENCES

Bardina, S. (2015). Cooperation or Distrust? Effect of the Social Capital in the Strategies of the Economic Behavior. Sociology of Power (Sotsiologiya vlasti), 4, 159-176. (In Russian).

Belyanin, A. V. and Zinchenko, V. P. (2010). Confidence in the Economy and Public Life. Moscow: Foundation "Liberal Mission". 164 p. (In Russian).

Bjornskov, C. (2007). Determinants of generalized trust: A cross-country comparison. Public Choice, 130(1), 1-21.

Cassar, A., d'Adda, G. and Grosjean, P. (2014) Institutional Quality, Culture, and Norms of Cooperation: Evidence from Behavioral Field Experiments. The Journal of Law & Economics, 57(3), 821-863.

Coleman, J. (2001). The Social and Human Capital. Social sciences and Modernity (Obshhestvennye nauki i sovremennost). 3, 121-139. (In Russian).

Dubin, B. (2008). Institutes, networks, rituals. Pro et contra, (0)2-3, 24-35. (In Russian).

Edelman Trust Barometer. (https://ru.scribd.com/document/336621519/2017-Edelman-Trust-Barometer-Executive-Summary).

Efimov, V. M. (2013). From "Pleasures Machines" to Moral Communities (Reflections on a New Book by Jeffrey Hodgson). Institutional Research Journal, 5(2), 7-47. (In Russian).

Ellinas, A. and Lamprianou, I. (2014). Political Trust In Extremis. Comparative Politics, 46(2), 231-250.

Federal Antimonopoly Service of Russia. Report on the state of competition in the

oo

■H

Russian Federation for 2016. (fas.gov.ru/upload/aboutfas/Доклад%20о%20состоянии%20 <м

конкуренцнн.doc). 'rH

Fishman, L. G. (2013). Does "Spirituality" will help Russian Capitalism? Politeia ° (Politiya), 2, 119-128. (In Russian) o

Fukuyama, F. (2004). The Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. Moscow: Publishing "ACT', "Ermak". 730 p. (In Russian). >

Granovetter, M. S. (1973). «The strength of weak ties». American Journal of Psychology, ® 78 (6), 1360-1380. yj

Gronlund, K. and Setala, M. (2012) In Honest Officials We Trust: Institutional Confidence § in Europe. The American Review of Public Administration, 42(5), 523-542. (https://doi. o5 org/10.1177/0275074011412946) <

Gudkov, L. (2012). Trust in Russia: the Meaning, Function, Structure. New Literary o Review (Novoye literaturnoye obozreniye), 117, 249-280. (In Russian). 3

Hosking, J. (2002). Why do We need a History of the Trust]. Herald of Europe (Vestnik Evropy), (0)7-8. (http://magazines.russ.ru/vestnik/2002Z7/hosking.html).

Inglehart, R. and Welzel, C. (2010). Changing Mass Priorities: The Link between Modernization and Democracy. Perspectives on Politics, 8(2), 551-567.

Inglehart, R. and Welzel, C. (2011). Modernization, Cultural Change, and Democracy: The Sequence of Human Development. Moscow: Novoe izdatelstvo. 464 p. (In Russian).

CD

58

MapTbAHOB B. C.

Kornai, J. (2003). Honesty and Trust in a Transition Economy. Issues of Economics [Voprosy Ekonomiki], 9, 4-17. (In Russian).

Knack, S. and Zak, P.-J. (2002). Building Trust: Public Policy, Interpersonal Trust and Economic Development. Supreme Court Economic Review, 10, 91-107.

Kroneberg, C., Rompf, S. and Schlösser, T. (2017). Institutional trust and the provision of public goods: When do individual costs matter? The case of recycling. Rationality and Society, 29(2), 160 - 178. (https://doi.org/10.1177/1043463117701124).

Levada Center. Institutional trust. Press Release of 10.12.2017 (https://www.levada. ru/2017/10/12/institutsionalnoe-doverie-3/).

Levada, Yu. (2001). The Mechanisms and Function of the Public Trust. Monitoring of Public Opinion [Monitoring obshhestvennogo mnenija], 3 (53), 7-12. (In Russian).

Martianov, V. S. (2010). The political Project of Modernity. From the World-Economy to the World-Politics: Russia's Strategy in the Globalized World. Moscow: ROSSPEN. 367 p. (In Russian).

Martianov, V. S. (2016). Social Stratification of Modern Societies: from the Economic Classes to the Rental Groups? Sociological studies [Sotsiologicheskie Issledovaniia], 10, 139148. (In Russian).

2 Moore, S. (2017). Towards a Sociology of Institutional Transparency: Openness, Deception

° and the Problem of Public Trust. Sociology. (https://doi.org/10.1177/0038038516686530). ^ Newton, K. (2012). Taking a bet with ourselves. Can we put trust in trust? WZB

^ Mitteilungen, 135, 6-8.

Pankevich, N. V. (2010). Interaction and Transformation of the Law Systems in the Process of the Globalization. Political expertise (Politjeks), 6(3), 115-132. (In Russian).

Policy challenges for the next 50 years (http://www.oecd.org/economy/Policy-challenges-for-the-next-fifty-years.pdf).

Putnam, R. (2000). Bowling Alone: The Collapse and Revival of American Community. NY: Simon and Schuster. 544 p.

o

■H

X CD

m

< Rose, R. (2000). Uses of Social Capital in Russia: Modern, Pre- Modern, and Anti-Modern.

<

CÖ

X $

Post-Soviet Affairs, 16, 33-57.

Rukavishnikov, V. O. (2008). Interpersonal Trust: Measurement and Cross-Country Comparisons. Sociological studies (Sotsiologicheskie Issledovaniia), 2, 17-25. (In Russian).

X -O x

< Sasaki, M., Davydenko, V. A., Latov, J. V. and Romashkina, G. F. (2010). Trust in

X

O

Modern Russia (Comparative Approach to the Social Virtues). Issues of Economics (Voprosy j Ekonomiki), 2, 83-101. (In Russian).

Seligman, A. (2002). The Problem of the Trust. Moscow: Idea-Press. 200 p. (In Russian). Sergeyev, V. M., Kuzmin, A. S., Nechayev, V. D. and Alekseyenkova E. S. (2007). The Trust and Spatial Interaction of Social Nets. Polis. Political Studies (Polis. Politicheskiye issledovaniya), 2, 18-30. (In Russian).

Stiglitz, J. (2001). Quis custodiet ipsos custodes? Failures of corporate governance in uT the transition to the market. Economic Science of Modern Russia (Ekonomicheskaya nauka sovremennoy Rossii), 4, 108-146. (In Russian).

Urbanization and Structural Transformation. (https://unhabitat.org/books/urbanization-and-structural-transformation/#).

Vershinin, S. E. (2007). Social Distrust: analysis Paradigm, Sources, Functions. Scientific Yearbook of the Institute of Philosophy and Law, Ural Branch of the Russian Academy of t Sciences (Nauchnyj ezhegodnik Instituta filosofii iprava UrO RAN), 7, 61-74. (In Russian). w Volkova, O. N. (2015). Transparency, Accountability and Trust in the Society. Issues of

Economics [Voprosy Ekonomiki], (0)2, 141-148. (In Russian).

° Zak P. J. and Knack S. (2001). Trust and growth. Economic Journal, 111 (470), 295-321.

<

cc

3

o