CC BY
312ВЛАСТЬ ФОРМ
П.В. Панов
ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМ(Ы): ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫЕ МОДЕЛИ И ПРИЧИННОСТЬ
Объяснить явления в мире нашего опыта, ответить скорее на вопрос «почему?», чем просто на вопрос «что?» - одна из важнейших задач любого рационального исследования.
Гемпель, 1998, с. 89
Авторы многочисленных текстов о политике ставят перед собой самые разные задачи - описание некоего предмета (события, процесса и т.д.), его оценивание, разработка рекомендаций по улучшению положения дел, побуждение других людей к каким-либо действиям и т.д. Атрибутом политического исследования как особого жанра, несомненно, является объяснение (что, разумеется, не исключает других задач). Объяснение, как правило, предполагает ответ на вопрос «почему?», поэтому для исследовательской деятельности так важна идея причинности (каузальности). Чаще всего причинность понимается как «генетическая взаимосвязь» между явлениями, когда одно явление (причина) порождает, вызывает к жизни другое (следствие). Как правило, это происходит при определенных условиях, при этом особо выделяются необходимые условия - такие обстоятельства причинного события, которые сами по себе не порождают его (и поэтому не являются причиной), но необходимы для порождения.
Вместе с тем остается открытым вопрос: каким именно должно быть «правильное» научное объяснение, как оно должно логически выстраиваться? Широкое признание завоевала дедуктивно-номологическая модель объяснения, разработанная К. Гемпелем и П. Оппенгеймом. Авторы полагали, что она является универсальной для всех наук. Далеко не все, однако, согласны с этим утверждением, и в настоящее время в социальных науках широко используются иные модели. Не претендуя на какие-то однозначные ответы, я попытаюсь обсудить объяснительные модели, кото-
174
рые получили развитие в рамках институционального подхода в политической науке.
Для начала несколько слов об институционализме или, точнее, о новом институционализме в политической науке. «Заявление» о «новом открытии институтов» (Rediscovering Institutions) сделали в 1984 г. американские ученые Д. Марч и Й. Олсен [March, Olsen, 1984]. Разумеется, когда провозглашают что-то «новое», это означает, что оно уже «появилось на свет». Так и в данном случае. «Поворот» к изучению институтов явно наметился в политической науке уже в 1970-е годы, и происходило это в рамках различных традиций, которые, собственно, и породили несколько направлений в новом институционализме, причем настолько разных, что возникает вопрос, насколько вообще уместно использование термина «институционализм».
Этим вопросом задается, например, Г. Питерс в одной из самых известных обобщающих работ об институционализме в политической науке. Проанализировав различные направления, он все же счел возможным говорить об институционализме в единственном числе, поскольку «первая и фундаментальная общая черта всех подходов - это их подчеркивание важности институтов» [Peters, 2005, р. 142]1. Д. Марч и Й. Олсен также указывают на важность институтов как ключевую характеристику институцио-нализма (в единственном числе). Они отмечают, что многие десятилетия в политической науке доминировали объяснительные модели, которые не рассматривали институты как значимый фактор и сводили объяснения к социальному контексту или редуцировали их к индивидуальным интересам. В противовес этому, «не отрицая важности и социального контекста политики, и мотивов индивидуальных акторов, новый институционализм настаивает на более автономной роли политических институтов» [March, Olsen, 1984, р. 738].
Тем не менее за этим сходством - «институты имеют значение» -скрываются настолько глубокие различия, что многие авторы склонны говорить о разных «институционализмах». П. Холл и Р. Тейлор полагают, что «за последние пятнадцать лет появились как минимум три различных аналитических подхода, каждый из которых называет себя новым инсти-туционализмом» [Hall, Taylor, 1996, р. 936]. Об «институционализмах» во множественном числе пишет и В. Шмидт, выделяя, правда, не три, а четыре институционализма [Schmidt, 2010, р. 65].
Мне представляется, что о разных институционализмах имеет смысл говорить тогда, когда речь идет о имеющих фундаментальное значение различиях в понимании социальной реальности и природы институтов.
1 Большой четырехтомник, подготовленный тем же Питерсом совместно с Д. Пьером, в котором собраны наиболее важные за последние десятилетия тексты, также называется «Институционализм» в единственном числе [Institutionalism, 2007].
175
В этом плане явно выделяются институционализм рационального выбора и социологический институционализм.
Начнем с того, что у них совершенно разное «происхождение». Первый стал следствием экспансии экономической науки и зародился в рамках «политической экономии». Ключевое значение имели политэкономи-ческие исследования Конгресса США, которые привели группу ученых (К. Шепсл, Б. Вейнгаст и др.) к выводу, что поведение конгрессменов невозможно объяснить без учета институциональной структуры Конгресса. Социологический институционализм возник в рамках теории организаций (Д. Мейера и Б. Рован, П. Димаджио и У. Пауэлл). «Первооткрыватели» нового институционализма Д. Марч и Й. Олсен принадлежали именно к этой научной традиции. Не случайно новый институционализм поначалу ассоциировался именно с ней, а также со школой сравнительных историко-политических исследований (Р. Бендикс, С. Рокан, Ш. Эйзенштадт и др.). Последняя изначально базировалась на структурно-функционалистской парадигме, но постепенно исследователи стали обращать все больше внимания на институциональную составляющую, так как именно институты могли объяснить устойчивость одних и слабость других политических форм и в целом многообразие путей политического развития (С. Хантингтон, Т. Скочпол). Позднее из этой традиции вырос исторический институционализм. Таким образом, можно говорить о трех разных научных традициях1. Иначе говоря, разные школы политической науки шли очень разными путями к выводу, что «институты имеют значение».
Исторический институционализм, однако, не сформулировал какой-то особой позиции в понимании природы институтов [Hall, Taylor, 1996, р. 940; Scharpf, 2000, р. 770]. Поэтому мне представляется, что его (как и некоторые другие направления, например, дискурсивный институциона-лизм) можно рассматривать в качестве особых «версий», тогда как институ-ционализм рационального выбора и социологический институционализм придерживаются настолько разных представлений о социальной реальности, что о них можно говорить как о «различных институционализмах». Они фундаментально различаются тем, что задают разные «рамки» (frameworks), которые заставляют исследователя по-разному интерпретировать реальность. Они дают принципиально разные «оптики», в которых ученые по-разному «смотрят» на мир и, соответственно, «видят» («различают») в этом мире разные объекты, по-разному связывают их между собой. Наконец, они используют различные логические модели объяснения.
1 Как отмечают П. Холл и Р. Тейлор, «парадоксально, но, несмотря на их сходство, эти три школы мысли развились совершенно независимо друг от друга, по крайней мере, если судить по тому, что в литературе между ними практически нет перекрестных ссылок» [Hall, Taylor, 1996, р. 937].
176
* * *
Если мы объясняем социальные взаимодействия в «оптике» инсти-туционализма рационального выбора, мы «видим» в первую очередь индивидов. Индивид имеет определенные предпочтения (preferences). Будучи рациональным актором, он анализирует имеющиеся альтернативные варианты поведения и выбирает тот, который наиболее соответствует его предпочтениям. Выбор из альтернативных вариантов производится через сопоставление (калькуляцию) выгод (максимизация предпочтений) и издержек, которыми будет сопровождаться каждая альтернатива. Поэтому рациональным будет выбор той альтернативы, которая в сумме дает самый оптимальный результат.
Вместе с тем для того чтобы сделать рациональный выбор, индивид должен учитывать, как будут вести себя другие акторы - его контрагенты. Сделать это по меньшей мере затруднительно, и тогда возникает ситуация неопределенности, в которой крайне сложно сделать рациональный выбор. Проблема решается через создание институтов. Они понимаются как «правила игры», или «созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми» [Норт, 1997, с. 17-18]. Снижая трансакционные издержки, институты уменьшают неопределенность и тем самым позволяют акторам координировать свои действия. В этом смысле наличие институтов выгодно всем участникам взаимодействия, что позволяет объяснять их создание опять-таки в качестве рационального выбора взаимодействующих акторов. Разумеется, у них разные предпочтения по поводу того, какой институт лучше, и институциональный выбор зависит от соотношения сил между акторами. Но даже менее выгодный институт для акторов лучше, нежели отсутствие института, хотя подчинение этому институту - опять-таки не императив, а вопрос рационального выбора [Ostrom, Crawford, 1995, р. 587-588].
В целом логика институционализма рационального выбора вполне соответствует дедуктивно-номологической модели объяснения. Суть такого объяснения состоит в том, что изучаемое явление «объясняется посредством подведения его под общие законы, т.е. посредством показа того, что происходит в соответствии с этими законами в силу реализации определенных антецедентных условий» [Гемпель, 1998, с. 90]. Объяснение состоит из двух главных частей - экспланандум и эксплананс. Первое представляет собой описание некоего события, второе состоит из общих утверждений, которые позволяют объяснить экспланандум. Эти утверждения включают в себя: а) специфические антецедентные условия; б) общие законы. Как отмечают К. Гемпель и П. Оппенгейм, «если Е описывает отдельное событие, то антецедентные условия, описанные в предложениях С1, С 2... С к, можно сказать, причинно "вызывают" это событие в том смысле, что существуют определенные эмпирические закономерности, выраженные законами L1, L2 .., Lt, согласно которым появление усло-
177
вий, зафиксированных в С1, С2... Ск, обеспечивает появление события, описанного в Е. Высказывания типа Ь1, Ь2 .., Ьь устанавливающие общие и абсолютные связи между определенными характеристиками явлений, обычно называют причинными, или детерминистскими законами» [Гем-пель, 1998, с. 95].
Следует заметить, что термин «антецедентные условия» не соответствует общепринятому значению понятия «условие» как совокупности обстоятельств причинного события, которые сами по себе не «порождают» следствие (и в силу этого не являются причиной), но способствуют его порождению. Антецедентные условия в модели К. Гемпеля и П. Оппенгейма -это скорее «наличие» в объясняемом явлении признака, который содержится в общем законе. Поэтому «причинными» оказываются оба компонента эксплананса: антецедентные условия «вызывают» событие, а общие законы представляют собой «причинные законы».
Что считать причиной (если руководствоваться дедуктивно-номоло-гической логикой) в институционализме рационального выбора? Предпочтения индивидов, их взгляды, убеждения? Мотивации? Рациональность? Вероятно, возможны разные интерпретации, но, на мой взгляд, более точно рассматривать в качестве причины рациональность, которая связана с мотивацией (но не с предпочтениями). Иначе говоря, «причинным законом» (Ь) здесь является рациональность индивидов: «люди ведут себя рационально», т.е. производят рациональный выбор в пользу наиболее благоприятных альтернатив. Данный закон вместе с антецедентными условиями (наличие в данной ситуации людей, способных к рациональному поведению, т.е. обладающих рациональными мотивациями) «порождает событие» - соответствующее поведение, действие индивида. Строго говоря, «выбор» и «действие» находятся в сложном соотношении, сам «выбор» можно интерпретировать как действие или, по крайней мере, как «момент» действия, но в данном случае имеет смысл развести эти понятия. Тогда действием (как следствием) будет поведение, а «выбором» (как причиной) - решение действовать определенным образом.
Вместе с тем, как и другие каузальные связи, «закон рациональности» реализуется при наличии некоторых необходимых условий (здесь речь идет уже не об антецедентных условиях, а об условиях в обычном понимании). И наличие у индивидов предпочтений, на мой взгляд, является в логике институционализма рационального выбора как раз условием, а не причиной. Иначе говоря, при наличии предпочтений рациональность (как причина) порождает определенное действие (следствие). Это первое. Второе необходимое условие - наличие альтернатив, причем их «список» должен быть таким, чтобы рациональный выбор был возможным. Иначе говоря, альтернативы должны быть как минимум сравнимы, транзитивны и рефлексивны - то, что в теории рационального выбора обозначается как «мягкие» условия рациональности [ТзеЬеКз, 1990, р. 24-26]. И третье.
178
В перечень условий следует включить институты, поскольку именно их наличие снижает неопределенность и делает возможным рациональный выбор.
Таким образом, институты в этой логике являются не причинами, а «всего лишь» условиями, необходимыми для «производства» акторами рационального поведения. Но не только. Институты в модели рационального выбора не просто снижают степень неопределенности, но и влияют на сам «выбор», т.е. на калькуляцию «выгоды - издержки». Хорошо известен, к примеру, феномен стратегического голосования (или «психологические эффекты принципа большинства»), когда избиратели голосуют не за наиболее предпочтительного кандидата, а за того, кто имеет шанс победить на выборах, когда они проводятся по мажоритарному принципу. Если бы на выборах использовался пропорциональный принцип (другие институты -правила игры), они бы голосовали за наиболее предпочтительную для них партию. Кроме того, институты влияют и на «набор альтернатив». Например, правила регистрации кандидатов (боле жесткие или мягкие) в значительной степени определяют, сколько кандидатов будет в избирательном бюллетене.
Но означает ли это, что институты приобретают «причинное значение» при голосовании, т.е. рациональном выборе, который делает избиратель? Думается, нет, ни на рациональность, ни на предпочтения избирателя институты здесь не влияют, но они воздействуют на сам процесс рационального выбора, и это можно описать в терминах влияния на «стратегии акторов», на «принятие решений» и т.д. Как представляется, это иной вид взаимосвязи, нежели причина и условие. Здесь скорее можно говорить о том, что институты являются фактором, если понимать факторы как существенные обстоятельства, имеющие значение, оказывающие влияние на данное явление (событие), которые, в отличие от условий, необходимы для возникновения данного явления.
Дедуктивно-номологическая модель объяснения, свойственная ин-ституционализму рационального выбора, вызывает множество вопросов и критических замечаний. Некоторые из них, на мой взгляд, очень серьезны, а на другие находятся вполне резонные контраргументы.
Прежде всего, нельзя не заметить, что рациональность как причина, объясняющая поведение акторов, тесно связана с «мотивацией». Насколько корректно сводить причины к мотивам? Вообще-то, в логике принято разводить причинные и мотивационные виды объяснений, но в данном случае формальное различие между мотивационным и причинным объяснением устраняется [Гемпель, 1998, с. 100]. Впрочем, о такой возможности писал еще М. Вебер: «"Мотивом" называется некое смысловое единство, представляющееся действующему лицу или наблюдателю достаточной причиной для определенного действия» [Вебер, 1990, с. 611]. На это же обращает внимание П. Уинч, анализируя наиболее близкий к «идеальному типу» «парадигматический» случай совершения действия - действие «по причине»: «Предположим, что о некой персоне N говорят, что он прого-
179
лосовал за лейбористов на последних общих выборах, потому что он полагал, что лейбористское правительство скорее всего сохранит индустриальный мир. Что это за объяснения? Самым ясным случаем является тот, в котором N перед тем, как голосовать, обсудил все "за" и "против" голосования за лейбористов и пришел эксплицитно к выводу: "Я буду голосовать за лейбористов, потому что это - наилучший путь сохранить индустриальный мир". Это представляет собой парадигматический случай совершения кем-то действия "по причине"» [Уинч, 1996, с. 34].
Но даже если мы признаем корректность сведения причин к мотивациям, возникает вопрос: откуда же мы знаем «истинные мотивы» акторов? В тех редких случаях, когда сам актор отдает себе отчет в своих действиях, у него можно спросить, однако нет гарантии, что он ответит «честно». Кроме того, людям свойственна так называемая рационализация, когда они сами ищут мотивы своих действий зачастую для оправдания этих действий. Все это, разумеется, создает определенные трудности, но они в принципе решаемы путем создания более тонкого исследовательского инструментария, который позволяет фиксировать скрытые от непосредственного наблюдения явления, устранять погрешности в наблюдении и т.д. В этом плане ситуация в социальных науках ничем не отличается от естественных наук. Физики, к примеру, изучают огромное количество явлений, которые невозможно наблюдать непосредственно, создавая самые разнообразные приборы - от простейшей лупы до адронного коллайдера.
Но что делать, если сам актор не в состоянии сформулировать свой мотив? И это может быть вызвано не только его низкими рефлексивными или интеллектуальными способностями, но и тем, что не все акторы и не всегда ведут себя рационально. Последнее утверждение - пожалуй, наиболее широко распространенное возражение против теории рационального выбора, но, на мой взгляд, с точки зрения логики объяснения оно не выдерживает критики.
Во-первых, задача политической науки, как и социологии, - не в том, чтобы объяснить каждый отдельный случай, а в том, чтобы выявлять и объяснять общие закономерности для неких классов явлений. Здесь опять-таки прослеживается сходство с естественными науками, о чем писали, защищая дедуктивно-номологическую логику, К. Гемпель и П. Оппенгейм: «Каждое отдельное явление в физических науках не менее, чем в психологии или социальных науках, уникально в том смысле, что оно, во всех своих характеристиках, не повторяется. Однако отдельные явления могут подчиняться общим законам причинного типа, следовательно, быть объясненными с их помощью. Все, что необходимо для проверки и применения таких законов, - это повторение явлений с антецедентными характеристиками, т.е. повторение этих характеристик, а не их индивидуальных воплощений» [Гемпель, 1998, с. 99].
Во-вторых, исследователь имеет право, более того, он должен объяснять то, что не могут объяснить себе «обычные люди». П. Уинч, напри-
180
мер, описав «парадигматический случай действия по причине», указывает, что «не все случаи осмысленного поведения так ясны, как этот... N - до голосования - может не сформулировать никакой причины такого своего голосования. Но это совершенно необязательно исключает возможность сказать, что он имеет причину голосовать за лейбористов, и определить эту причину» [Уинч, 1996, с. 35].
В-третьих, и это представляется наиболее важным, как подчеркивал М. Вебер, «знание социальных законов не есть знание социальной действительности», задача научного объяснения - «мысленное упорядочение эмпирической действительности» [Вебер, 1990, с. 378, 349]. С этой целью ученые «производят» понятия, «законы», идеально-типические конструкции. В качестве примера М. Вебер приводит как раз экономические объяснения поведения и отмечает, что они «в том смысле "далеки от действительности", что их значение находит свое выражение в следующем вопросе: каким было бы поведение при идеальной и чисто экономически ориентированной целерациональности?» [Вебер, 1990, с. 623]. Разумеется, мыслительные конструкты, упорядочивающие наше представление о реальности, должны подтверждаться эмпирическими исследованиями: «Законы. являют собой подтвержденную наблюдением типическую вероятность того, что при определенных условиях социальное поведение примет такой характер, который позволит понять его, исходя из типических мотивов и типического субъективного смысла, которыми руководствуется действующий индивид» [Вебер, 1990, с. 620].
Если руководствоваться таким взглядом на научное объяснение реальности, «общий закон рациональности» и созданная на его основе объяснительная модель вполне корректны, даже если мы не можем наблюдать рациональность, даже если актор «не знает», что он был рационален, и даже если часть акторов ведет себя совсем не рационально. Исследователь, разумеется, понимает все это, но, описывая их поведение с точки зрения рациональности, дает более или менее внятную способную упорядочить в нашем представлении социальную реальность картину того, как протекают социальные взаимодействия. Фактически речь идет о так называемой логике «as if» - той самой, которую исповедуют многие представители институционализма рационального выбора.
Тем не менее проблема здесь есть, но она, на мой взгляд, не столько в логике рационального объяснения, сколько в том, каким образом эти объяснения производятся. Рациональностью можно объяснить практически все, хотя бы потому, что исследователь сам находит рациональные объяснения наблюдаемым эмпирическим явлениям (событиям, взаимодействиям, процессам и т.д.), тем более объяснения производятся post hoc, т.е. истолковываются уже известные факты. Более того, если объяснения не подтверждаются эмпирическим материалом, можно найти другие рациональные объяснения, которые будут подтверждаться. В конце концов, можно найти рациональные объяснения того, почему люди ведут себя не-
181
рационально. Все это приводит порой к уязвимости объяснений в инсти-туционализме рационального выбора. Как отмечают в ставшей широко известной критической работе К. Грин и И. Шапиро, «теории рационального выбора порой формулируются столь широко, что вмещают всякую мыслимую альтернативную гипотезу» [Грин, Шапиро, 1993, с. 70].
В чем причина такой «легковесности», поверхностности объяснений? Как подчеркивал М. Вебер, «правильное каузальное толкование конкретного действия означает, что соответствие внешнего хода событий его мотивам познано правильно и что они стали понятны по смыслу своего соотношения» [Вебер, 1990, с. 612]. Отнюдь не будучи противником конструирования мыслительных конструкций, которые упорядочивают наши представления о реальности, он тем не менее не уставал подчеркивать, что объяснение предполагает интерпретацию, которая имеет целью понимание смысла поведения людей: «Мы понимаем действия того, кто рубит дрова или прицеливается перед выстрелом, не только непосредственно, но и мо-тивационно, в том случае, если нам известно, что первый действует либо за плату, либо для своих хозяйственных нужд, либо отдыхая от других дел (рациональное действие), либо стремясь снять возбуждение (иррациональное действие), а прицеливающийся перед выстрелом человек действует либо по приказу, выполняя приговор, или сражаясь с врагом (т.е. рационально), либо из мести (под влиянием аффекта, т.е. иррационально)» [Вебер, 1990, с. 608].
Можно привести немало примеров объяснений, выполненных в де-дуктивно-номологической логике, в которых учитывается возможность разных смыслов рационального поведения акторов. Так, исследователи электоральной конкуренции учитывают, что партии и кандидаты, действуя рационально, могут руководствоваться различными смыслами. Одни стремятся к максимизации голосов избирателей (vote-seeking), другие борются за должности (office-seeking), третьи продвигают свои политические курсы (policy-seeking), четвертые хотят извлечь из электорального процесса ренту (rent-seeking) [Müller, Strom, 1999]. По-разному могут выстраиваться взаимоотношения между партиями и их сторонниками, соответственно, наряду с программно-ориентированными партиями (programmatic parties) выделяются клиентелистские, этнические и т.д. [Patrons, clients, and policies, 2007]. Но нередко авторы просто не задаются вопросом о смысле взаимодействий, довольствуясь наблюдением за внешним ходом событий, несмотря на то что за внешней похожестью могут скрываться очень разные смыслы. Если люди верят, что, воткнув иголку в куклу, они причинили страдание прототипу этой куклы, желание нанести вред недругу будет причиной «втыкания иголки в куклу». И если исследователь не понимает этот смысл, он будет искать (и найдет!) рациональные объяснения, почему люди втыкают иголку в куклу, исходя из собственных представлений о том, зачем это можно делать. Более того, верифицируя свои объяснения на эмпирическом материале, он, вполне возможно, обнаружит
182
какие-то статистически значимые регулярности и взаимосвязи. Однако вряд ли это будет адекватное каузальное объяснение1. Этих слабостей можно избегать при условии, что исследователь стремится понять смысл поведения людей, прежде чем объяснять их «законом рациональности».
Тем не менее среди критических замечаний в отношении институ-ционализма рационального выбора есть такие, на которые, на мой взгляд, невозможно дать ответ в рамках дедуктивно-номологической логики. Во-первых, большое подозрение вызывают «универсалистские претензии», свойственные теории рационального выбора. Как подчеркивают К. Грин и И. Шапиро, «одно дело - полагать, что политическому поведению свойствен закономерный характер, и совсем другое - что оно целиком подчиняется одним и тем же законам» [Грин, Шапиро, 1993, с. 70]. Правда, нельзя не заметить, что стремление свести самые разнообразные (по большому счету, все) социальные явления к одному общему, и в этом смысле «универсальному», закону рациональности - не столько вина ин-ституционализма рационального выбора, сколько неизбежный результат дедуктивно-номологической модели объяснения.
Другая серьезная проблема - невозможность объяснить сам феномен рациональности. Строго говоря, дедуктивно-номологическая модель объяснения выстроена так, что одни причинные объяснения - «законы» должны как бы «вкладываться» в другие. «Вопрос "почему?", - пишут К. Гемпель и П. Оппенгейм, - может возникать также и в отношении общих законов. Таким образом, объяснение закономерности заключается в подведении ее под другую, более общую закономерность, под более общий закон» [Гемпель, 1998, с. 91]. Закон всемирного тяготения, например, как таковой объясняет множество эмпирических явлений, но не объясняет, почему же все-таки тела притягиваются друг к другу. Для объяснения этого должен быть открыт другой, видимо, более общий закон. Точно так же утверждение «люди ведут себя рационально» объясняет класс эмпирических явлений - поведение людей, однако оно не содержит объяснения «самого себя». И в скрытом виде сама по себе постановка этого вопроса означает, что люди не всегда ведут себя рационально, потому что, если следовать той же дедуктивной логике, для ответа на этот вопрос необходимо:
а) сформулировать причину, «порождающую» феномен рациональности, и
б) необходимые условия, при которых это «порождение» происходит. Следовательно, рациональность - не атрибут индивидов, а «возникает» вследствие неких причин и при наличии неких условий.
Наконец, в-третьих, дедуктивно-номологическая модель объяснения предполагает, что между социальными и естественными науками нет су-
1 По словам М. Вебера, «лишь такого рода статистические виды регулярности, которые соответствуют субъективно понятному смыслу социального действия, являются (в принятом здесь значении) типами понятного действия, т.е. "социологическими закономерностями"» [Вебер, 1990, с. 612-613].
183
щественной разницы с точки зрения логики объяснения, однако это достаточно сомнительное утверждение. Попробуем чуть дальше продолжить пример с избирателем, голосующим за лейбористов, который П. Уинч использует для иллюстрации своих размышлений. Мы остановились на том, что избиратель не может объяснить мотивы своего голосования, и за него это делает исследователь, руководствуясь некими теоретическими представлениями. Представим себе, что предложенное им рациональное объяснение получило широкое распространение и признание, вошло в школьные учебники, активно воспроизводится в публичном дискурсе, в средствах массовой информации и т.д. Если так, то очень может быть, что через какое-то время это объяснение превратится из эмпирической теории в нормативное утверждение, и рациональность станет легитимным, «правильным» способом поведения на выборах. Но это означает, что, изменив представления участников процесса о голосовании, мы поменяли объект исследования, тогда как позитивистская логика исследования требует, чтобы тот класс явлений, который мы объясняем, не изменялся (разумеется, не вообще, а в части тех характеристик, которые характерны для него как класса явлений).
Как представляется, в данном случае мы имеем принципиальные отличия социальных наук и естественных. Естествоиспытатели могут исследовать феномен грома и молнии как класс огромного количества случаев, удовлетворяющих признакам «гром и молния». Это - общий для всех случаев признак, и то, что мы «назвали» этот признак именно так, не влияет на его наличие / отсутствие в отдельных случаях. В социальных науках ситуация совсем иная. «Назвав», т.е. обозначив некое явление и объяснив его так или иначе, исследователь оказывает на него влияние, изменяет как раз те его характеристики, которые должны быть постоянными, чтобы можно было выделять некий класс явлений. Значит, этот класс «возникает» в определенном контексте, а в отличие от грома и молнии, не «существует всегда». В определенном смысле, сформулировав «закон рациональности», мы «делаем» людей рациональными. Следовательно, феномен рациональности требует понимания социального контекста, объяснения, основанные на рациональности, - не просто логическая абстракция, пригодная для любого эмпирического материала, это - абстракция, пригодная для вполне определенного материала - для того социального контекста, в котором люди действуют рационально. С другой стороны, и сами эти объяснения - продукт вполне определенных социальных условий, они обусловлены контекстом и имеют смысл только в этом контексте.
Проблема, судя по всему, в том, что в рамках теории рационального выбора все эти вопросы не могут быть поставлены, данная теория оказывается «заперта в клетке» общего закона рациональности, и в этом, на мой взгляд, главное ограничение объяснений в рамках институционализма рационального выбора. Такое ограничение отсутствует в социологическом
184
институционализме благодаря тому, что он базируется на иной логике объяснения.
* * *
Если в «оптике» институционализма рационального выбора мы видим, в первую очередь, рациональных индивидов, «оптика» социологического институционализма направляет наш взгляд на социальные порядки. На это, в частности, обращает внимание один из наиболее влиятельных представителей социологического институционализма Н. Флигстин: «Все новые институциональные теории исследуют то, как конструируются локальные социальные порядки [local social orders], которые могут быть названы "полями", "аренами" или "играми". Во-вторых, новые институциональные течения основываются на теории социального конструктивизма -в том смысле, что они рассматривают создание институтов как результат социального взаимодействия между акторами, сталкивающимися друг с другом на полях или аренах» [Флигстин, 2002, с. 120-121].
Таким образом, отвергая принцип (постулат) методологического индивидуализма, социологические институционалисты отказываются и от хо-листского взгляда на мир, свойственного «старым» структуралистским теориям. В этом смысле они занимают интеракционистскую позицию, которая преодолевает контрадикцию «структура versus агент» и вместо этого фокусирует внимание на социальных взаимодействиях. Социальные взаимодействия здесь не редуцированы к поведению рациональных индивидов, скорее, наоборот, индивиды являются продуктом социальных взаимодействий. И институты в этой «оптике» невозможно объяснять рациональными расчетами акторов, поскольку здесь акторы сами укоренены в институтах, т.е. в институционализированных социальных порядках. С другой стороны, эти порядки «существуют» не объективно, а постольку, поскольку они воспроизводятся акторами в практиках социальных взаимодействий.
В этой «оптике» задача институционального исследования - прежде всего, описать социальный порядок, соотнести его с другими порядками, определить, в чем специфика данного порядка. Это позволяет объяснить, почему люди ведут себя именно так или иначе. Но одновременно стоит и другая задача - объяснить социальными взаимодействиями воспроизводство и (или) изменения социального порядка. Маловероятно, чтобы все это можно было объяснить через дедуктивно-номологическую модель и какой-то один «общий закон». Логика объяснений в социологическом ин-ституционализме выстраивается совсем иначе, через создание категориальной схемы.
Создание категориальной схемы как модели объяснения требует, прежде всего, выделения определенных свойств, явлений реальности. Это делается с помощью понятий или терминов, «охватывающих аспекты социального мира, которые считаются существенными для определенных
185
аналитических целей» [Тернер, 1985, с. 29]. Понятия выстраиваются в суждения, характеризующие отношения между феноменами, которые зафиксированы в понятиях, а суждения, в свою очередь, систематически (т.е. взаимосвязано и логически непротиворечиво и последовательно) организуются в некую «систему». Как и дедуктивно-номологический «общий закон», категориальная схема, разумеется, не является «реальностью», а представляет собой конструкт, который позволяет мысленно упорядочить эмпирическую действительность. Но в отличие от дедуктивно-номологического объяснения, категориальная схема как объяснительная модель не сводит все объяснения к одному «общему и причинному закону». Взаимосвязи между понятиями, точнее, между различными сторонами реальности, зафиксированными в данных понятиях, в этой схеме могут быть самые разные - каузальные, интерактивные, структурно-функциональные и т.д.
Так, если в качестве «центрального» взять концепт «социальный порядок», при его описании мы выходим, в первую очередь, на понятие институтов, поскольку социальный порядок предполагает институционали-зацию. Однако институты в социологическом институционализме понимаются не просто как правила игры, регулирующие социальные взаимодействия, а представляют собой значительно более насыщенное понятие. Несмотря на то что до единства в определении институтов в лагере социологических институционалистов очень далеко, все авторы рассматривают институты как комплексное явление. Р. Скотт, к примеру, выделяет «три опоры» (pillars) социальных институтов - регулятивную, нормативную и когнитивную [Scott, 1995, p. 49-55]. По мнению Д. Марча и Й. Олсена, «институт - это относительно устойчивый набор правил и организованных практик, укорененных в структурах значений и ресурсах, которые относительно неизменны перед лицом изменчивости индивидов и относительно устойчивы в контексте уникальных индивидуальных предпочтений и ожиданий и меняющихся внешних обстоятельств» [March, Olsen, 2006, p. 3]. Н. Флигстин полагает, что «институты - это правила и разделяемые участниками взаимодействия смыслы, подразумевающие, что люди знают об их существовании или что они могут быть осознаны» [Флигстин, 2002, с. 122].
Таким образом, концепт институтов «распаковывается» на несколько составляющих - правила, нормы, коллективные смыслы, системы значений и т.д. При этом особый акцент делается на «укорененность» институтов в социальных представлениях, культурных смыслах, «разделяемых ментальных моделях» и т.д. Иначе говоря, институционализация предполагает легитимацию, благодаря чему институциональный порядок воспринимается как оправданный, обоснованный. Соответственно, понятия, описывающие процессы легитимации, также включаются в категориальную схему социального порядка.
Наряду с легитимацией, социологический институционализм подчеркивает властную природу социальных порядков, что фиксируется в
186
таких концептах, как «арены», «поля», «иерархии», «центры» и т.д. Как отмечает Н. Флигстин, «правила взаимодействия и распределения ресурсов действуют как источники власти, а в сочетании с моделью акторов выступают в качестве фундамента, на котором происходит конструирование и воспроизводство институтов» [Флигстин, 2002, с. 121].
Кроме того, институты не «существуют объективно», а воспроизводятся в социальных взаимодействиях. Поэтому принципиально важным для социологического институционализма понятием является концепт «практик» как некий класс взаимодействий, которые интерпретируются акторами как происходящие в одной и той же «типичной ситуации» и осмысливаются определенным образом.
Вместе с тем властные иерархии порождают конфликты и борьбу на институционализированных аренах взаимодействия, что становится источником институциональных изменений и трансформаций социальных порядков. «Основным источником динамики современного общества, -подчеркивает Н. Флигстин, - являются непростые взаимоотношения между привилегированными группами и теми, кто стремится изменить ситуацию, борьба между господствующими группами в рамках полей и за их пределами, направленная на создание и поддержание полей, а также намеренное и непреднамеренное вторжение на соседние поля как результат этой борьбы» [Флигстин, 2002, с. 125].
Даже такое краткое и весьма упрощенное изложение показывает, что «оптика» социологического институционализма не способна выработать дедуктивно-номологическую модель объяснения, поскольку взаимосвязи между понятиями настолько сложны и разнообразны, что их редукция к какому-либо «общему закону» практически невозможна. Вероятно, это выглядит как недостаток с точки зрения логического позитивизма, но это позволяет снять ограничение, свойственное институционализму рационального выбора, и объяснить феномен рациональности. Индивиды здесь - не рациональные акторы per se. Они институционально и культурно укоренены в социальных порядках, и если они ведут себя рационально - это эффект соответствующего социального порядка.
В данном случае институты оказываются именно причиной того или иного поведения индивидов, а не условием, которое необходимо для производства рационального выбора. Однако, с другой стороны, институты «существуют» лишь постольку, поскольку они воспроизводятся акторами. Следовательно, каузальная связь здесь несколько иная, чем в дедуктивно-номологической модели: о том, что институты «порождают» соответствующее поведение, можно говорить лишь тогда, когда акторы «следуют правилам». Если же этого не происходит, если акторы стремятся изменить институциональную среду, создать новые смыслы и нормы поведения, «действующие» институты, очевидно, теряют «причинное значение», и объяснение поведения, направленного на институциональные изменения,
187
основывается на других взаимосвязях, например между поведением актора и его «местом» в структуре властно-иерархического поля.
Таким образом, категориальная схема как объяснительная модель обладает боПльшим объяснительным потенциалом, потому что включает в себя значительно большее количество взаимосвязей и более разнообразные по качеству взаимосвязи между концептами. Соответственно, мы можем (но по-разному!) объяснить и то поведение, где акторы «следуют правилу», и то, где они нарушают правила, где они «создают» новые институты - поля, правила и смыслы1. Далее, это позволяет объяснить и такой феномен, как множественность сосуществующих институциональных порядков, когда в рамках одной арены взаимодействия институционализируются различные практики поведения. Они по-разному осмысливаются, обосновываются и оправдываются2. При этом речь идет не только о том, что разные акторы (группы акторов) производят, продвигают, навязывают разные правила и смыслы. Одни и те же акторы могут воспроизводить разные модели поведения, и это означает, что они освоили некий «репертуар практик» [Граждане и политические практики в современной России, 2011]. Таким образом, на аренах взаимодействия происходит борьба, и через этот конфликт развиваются, эволюционируют и трансформируются социальные порядки.
Все это, разумеется, отнюдь не означает, что в объяснении социальных порядков в логике категориальной схемы социологического институ-ционализма нет нерешенных проблем. Напротив, вопросов остается предостаточно. Почему не все акторы, которые в силу своего места в иерархических полях должны бы стремиться к изменению институциональной среды, делают это? Почему и как, имея в своем распоряжении «репертуар практик», акторы «выбирают» (и «выбирают» ли?) именно ту, которую воспроизводят в данной конкретной ситуации? Все это выводит на более общий вопрос о соотношении индивидуального и коллективного. Тезис об укорененности индивида в социальном порядке, с одной стороны, и объяснение борьбой в иерархических полях того, почему индивиды «не следуют» сложившимся правилам, с другой стороны, дают лишь общую рамку для исследования этого вопроса, но не раскрывают всю сложность соотношения индивидуального и коллективного в социальных практиках. Существенные трудности возникают в эмпирических исследованиях, поскольку изучение социальных практик требует очень тонкого инструментария, который позволял бы обнаруживать, фиксировать и анализировать скрытое от непосредственного наблюдения.
Тем не менее категориальная схема как объяснительная модель является значительно более гибкой, нежели дедуктивно-номологическая модель.
1 См., например, концепции «институциональных предпринимателей» [DiMaggio, 1988], «социальных навыков» [Е^81ет, МсЛёаш, 2012].
2 См. концепцию «множественности миров» [Болтански, Тевено, 2013].
188
Она позволяет уточнять используемые концепты, расщеплять их, если есть необходимость, на несколько составляющих, вводить в объяснительную схему новые концепты, в которых фиксируются те феномены эмпирической реальности, которым прежде не придавалось существенного значения. Все это внушает оптимизм с точки зрения перспективы дальнейших исследований в рамках данной объяснительной модели.
Список литературы
Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: Очерки социологии градов. - М.: Новое литературное обозрение, 2013. - 576 c.
Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-политического познания // Вебер М. Избранные произведения. - М.: Прогресс, 1990. - С. 345^415.
Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. - М.: Прогресс, 1990. - С. 602-643.
Гемпель К.Г. Логика объяснения. - М.: Дом интеллектуальной книги: Русское феноменологическое общество, 1998. - 240 c.
Граждане и политические практики в современной России: воспроизводство и трансформация институционального порядка / [Ред. колл.: С.В. Патрушев (отв. ред.), С.Г. Айвазова, П.В. Панов]. - М.: Российская ассоциация политической науки (РАПН): Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2011. - 318 c.
Грин К., Шапиро И. Объяснение политики с позиций теории рационального выбора: Почему так мало удалось узнать? // Политические исследования. - М., 1993. - № 3. - С. 59-74.
Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. - М.: Фонд экономической книги «НАЧАЛА», 1997. - 189 c.
Тернер Д. Структура социологической теории. - М.: Прогресс, 1985. - 471 c.
Уинч П. Идея социальной науки и ее отношение к философии. - М.: Русское феноменологическое общество, 1996. - 107 c.
Флигстин Н. Поля, власть и социальные навыки: критический анализ новых институциональных течений // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2002. -С. 119-156.
DiMaggio P. Interest and agency in institutional theory // Institutional patterns and organizations / Zucker L. (ed.). - Cambridge, MA: Ballinger, 1988. - P. 3-22.
Fligstein N., McAdam D.A Theory of fields. - N.Y.: Oxford univ. press, 2012. - 256 p.
Hall P., Taylor R. Political science and the three new institutionalisms // Political studies. - Oxford, 1996. - Vol. 44, N 5. - P. 936-957.
Institutionalism / Peters G., Pierre J. (eds.). - Los Angeles, Calif.: Sage, 2007. - 4 vols.
March J., Olsen J. Elaborating the «new institutionalism» // The Oxford handbook of political institutions / Rhodes R., Binder S.A., Rockman B. (eds.). - Oxford: Oxford univ. press, 2006. -P. 3-20.
March J., Olsen J. The new institutionalism: Organizational factors in political life // American political science review. - Washington, D.C., 1984. - Vol. 78, N 3. - Р. 734-749.
Müller W., Str0m K. Policy, office, or votes? How political parties in Western Europe make hard decisions. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1999. - 319 p.
Ostrom E., Crawford S. A grammar of institutions // American political science review. - Washington, D.C., 1995. - Vol. 89, N 3. - P. 582-600.
189
Patrons, clients, and policies: Patterns of democratic accountability and political competition /
Kitschelt H., Wilkinson S. (eds.). - Cambridge, N.Y.: Cambridge univ. press, 2007. - 377 p. Peters G. Institutional theory in political science: «The new institutionalism». - L.; N.Y.: Continuum, 2005. - 183 p.
Scharpf F. Institutions in comparative policy research // Comparative political studies. - Thousand Oaks, 2000. - Vol. 33, N 6/7. - P. 762-790. Schmidt V. Reconciling ideas and institutions through discursive institutionalism // Ideas and politics in social science research / Beland D., Cox R. (eds.). - Oxford: Oxford univ. press, 2010. -P. 64-89.
Scott W. Institutionsandorganizations: ideas and interests. - Thousand Oaks: Sage Publications,
1995. - 266 p.
Tsebelis G. Nested games: Rational choice in comparative politics. -Berkeley: Univ. of California press, 1990. - 274 p.
190
