CC BY
172
УДК 314.148 йй! 10.23683/2500-3224-2019-4-112-131
ИНСТИТУТ СЕМЬИ У ДОНСКИХ КАЗАКОВ И СПОСОБ ДЕМОГРАФИЧЕСКОГО ВОСПРОИЗВОДСТВА КАЗАЧЬЕГО СОЦИУМА (КОНЕЦ ХМ-НАЧАЛО XVIII в.)1
С.Я. Сущий
Аннотация. Целью статьи является изучение семейно-брачных отношений в среде донского казачества на ранних этапах его развития. Данный проблемный блок представляется одним из наиболее актуальных для понимания способа воспроизводства казачьего социума в анализируемый период. Комплекс использованных в статье источников включает научную литературу и документальные материалы по различным аспектам жизни донского казачества. В статье используется системный метод анализа, предполагающий комплексное рассмотрение изучаемых социальных процессов и явлений. Высказывается предположение, что наряду с парными семьями на ранних этапах развития казачьего социума мог существовать групповой вариант семьи, который со временем становился все более редким. Предполагается, что до середины XVII в. семейно-брачные отношения могли иметь более широкое распространение на нижнем Дону. В дальнейшем выросший приток семейного населения в «верховые» городки изменяет соотношение двух данных казачьих субрегионов на обратное. Делается вывод, что закрепление института брака в казачьем социуме представляло ускоряющийся процесс, в котором «пороговым» периодом стала последняя треть XVII в., в течение которой на Дону появилось первое массовое поколение коренных казаков и казачек. Данное обстоятельство сказалось на всех сторонах жизнедеятельности казачьего социума, включая структуры повседневности, социальные практики, ментальные и психоповеденческие установки его населения. В начале XVIII в. значительная часть донских казаков уже являлась семейными людьми, а в течение первой трети этого века казачий Дон завершил трансформацию в гендерно сбалансированное общество.
Ключевые слова: донское казачество, семейно-брачные отношения, демографическая динамика, половозрастная структура, естественное воспроизводство.
Сущий Сергей Яковлевич, доктор философских наук, главный научный сотрудник, Федеральный исследовательский центр «Южный научный центр Российской академии наук», 344006, Россия, г. Ростов-на-Дону, пр. Чехова, 41, [email protected].
1 Статья подготовлена в рамках гранта Российского научного фонда «Войны и население юга России в XVIII-начале XXI в.: история, демография, антропология» (проект № 17-18-01411).
THE INSTITUTION OF THE FAMILY IN THE DON COSSACK SOCIETY AND THE METHOD OF ITS DEMOGRAPHIC REPRODUCTION (LATE 16TH-EARLY 18th CENTURIES)
S.Ya. Suschiy
Abstract. The purpose of the article is to research family and marriage relations among the Don Cossacks in the early stage of their development. This problem seems to be one of the most relevant for understanding the method of reproduction of Cossack society in the analyzed period. The complex of sources used in the article includes scientific literature and documentary materials on various aspects of the life of Don Cossacks. The article uses a systematic method of analysis, involving a comprehensive analysis of social processes and events. The article suggests that along with family couples in the early stages of the development of Cossack society there could exist a group version of the family, which over time became increasingly rare. In addition, until the middle of the XVII century family-marriage relations were more widespread in the Lower Don. Later the increased influx of the population into the "upstream" towns turned this ratio into its opposite. The article concludes that the consolidation of the institution of marriage in the Cossack society was an accelerating process where the last third of the 17th century became the threshold period, during which the first mass generation of native Cossacks appeared on the Don River. This circumstance affected all aspects of life of the Cossack society, including their social practices, structures, mental and behavioral habits of the population. In the beginning of the XVIII century, married people were a significant part of Don Cossacks population, and during the first third of the century, Don Cossacks became a gender-balanced society.
Keywords: Don Cossacks, family and marriage relations, demographic dynamics, age and sex structure, natural reproduction.
I Suschiy Sergey Ya., Doctor of Science (Philosophy), Chief Researcher, Senior Researcher, Federal Research Centre the Southern Scientific Centre of the Russian Academy of Sciences, 41, Chekhova Pr., Rostov-on-Don, 344006, Russia, [email protected].
Особенности способа воспроизводства казачьего сообщества, как и специфика семейно-брачных отношений на Дону, остаются в числе дискуссионных вопросов этнографии раннего донского казачества. И только на первый взгляд может показаться, что речь идет об одном из частных вопросов истории донского казачества, интересном лишь узким специалистам. На деле данный вопрос оказывается едва ли не центральным в дискуссии о генезисе и социальной природе казачьего сообщества, определении его места в системе государств и социумов своего времени как исключительно (преимущественно) социально-территориального или этнокультурного образования.
Ответ на вопрос, кем являлись донские казаки: локально-территориальной группой русского народа, обладающей специфическими чертами быта и культуры [Токарев, 1978, с. 259], субэтносом [Бромлей, 1981, с. 48] или самостоятельным народом -напрямую соотносится со сложившимся у казачьего населения Дона способом демографического воспроизводства.
Соотношение естественной компоненты (через институт семьи) и внешнего пополнения при таком способе воспроизводства в значительной степени определяло гендерно-возрастную структуру казачьего социума и основные структуры его повседневности. Это серьезно влияло на бытовой уклад казаков и способы их социализации и, кроме того, было связано с особенностями мировоззрения и поведенческими практиками.
Сообщество, состоящее из мужчин - социальных маргиналов, «принципиальных» холостяков, ориентированных почти исключительно на силовые формы материального самообеспечения (набеги и военная служба), по образу жизни и коллективной/ индивидуальной психологии кардинально отличается от социума с преобладающей (или значительной) долей семейного населения, в котором мужчины, даже сохраняя ориентацию на разнообразные воинские практики, оказываются дополнены/ обременены большим числом женщин и детей.
У специалистов в настоящее время не вызывает сомнения сам факт присутствия на Дону семейно-брачных отношений. Согласно точке зрения М.А. Рыбловой, у донских казаков «уже в начале XVII в. на смену принципу безбрачия (весьма относительного, далекого не столь жесткого, как это было, например, в Запорожье) приходит брак, строго регламентируемый мужским сообществом» [Рыблова, 2008, с. 13]. На раннее появление казачьих семей на Дону указывают М.А. Астапенко, В.Н. Королев, С.В. Черницын [Астапенко, 1992, с. 16; Королев, 2001, с. 76-78; Черницын, 2010]. О наличии у казаков жен и детей пишет и Н.А. Мининков, замечая, что в списке казачьих городков, составленном в 1590-е гг., лишь о некоторых, наиболее малолюдных, указано: «без баб» [Мининков, 1998, с. 471].
По мнению О.Ю. Куца, часть казаков обзаводилась семьями, причем наличие семьи являлось не только социодемографической, но и комплексной социальной
характеристикой, поскольку указывала на материальную состоятельность казака и его принадлежность к «старому», более укорененному на Дону и потому более консервативному социально-политическому слою казачьего сообщества [Куц, 2009, с. 371-372].
На возможность достаточно широкого распространения семейно-брач-ных отношений на Дону уже в конце XVI в.-первой трети XVII в. указывает В.Н. Королев [Королев, 2001, с. 77-80]. Куда более категоричной является позиция А.В. Фалалеева, уверенного в широком распространении на Дону семейно-брачных отношений, причем начиная с самих ранних стадий формирования и развития территориальных групп казачьего населения региона [Фалалеев, 2013, с. 14].
Вместе с тем число фактов семейной жизни раннего донского казачества остается весьма ограниченным. Речь, по сути, идет об отдельных свидетельствах. Среди них часто упоминаемый случай убийства азовцами в 1576 г. сына донского атамана Михаила Черкашенина [Астапенко, 1996, с. 23]; замечание московского купца Федота Котова, отмечавшего в 1623 г., что «на Дону все городки казачьи, в тех городках живут казаки с женами и детьми и вниз по Дону и до Азова» [Записки ... , 1988, с. 137]; упоминание о 800 женщинах, находившихся в Азове во время его обороны казаками в 1641 г. [Соловьев, 1995, с. 233]; известный случай массового захвата женщин и детей турецко-татарским отрядом, взявшим в мае 1643 г. Монастырский городок (в плен попало «баб и робят тысечи з д[ве]») [Королев, 2001, с. 78]. При разграблении «басурманским» отрядом в апреле того же года казачьего городка Маныч также были захвачены женщины и дети, часть которых затем казакам удалось отбить [Куц, 2009, с. 118].
Заметим, что большинство указанных свидетельств относятся уже почти к середине XVII в. В документах, относящихся к этому периоду, тем более ко второй половине данного столетия, частотность упоминания гендерно-семейного аспекта казачьей жизни существенно возрастает, в т.ч. в связи с частыми случаями пленения жен и детей казаков калмыками при нападении на верховые городки.
Что же касается более ранних этапов развития казачьего социума, то сама редкость упоминания женщин и детей в весьма объемном и разнообразном корпусе документальных источников (докладные записки государевых служивых людей, разного рода челобитные, отписки самого Войска Донского, расспросные речи казаков и торговых людей, побывавших на Дону, и т.п.) является, на наш взгляд, свидетельством весьма ограниченного распространения в среде казаков семейно-брачных отношений.
Показательно, что ни одного из донских атаманов не только второй половины XVI в. (полтора десятка человек), но первой (11 чел.) и даже второй трети XVII в. (6 чел.) исследователи не могут идентифицировать как уроженца Дона. Уже упоминавшийся М. Черкашенин, скорее всего, был из запорожцев, как и еще два донских атамана данного более чем столетнего периода (Т. Яковлев, К. Яковлев). Несколько
из них были ушедшими на Дон выходцами из знатных родов [рассчитано по: Астапенко, 1996].
Конечно, можно сослаться на предельно скудную информацию о донских казаках, сохранившуюся от XVI в. Но относительно первой половины-середины XVII в. этого уже сказать нельзя. Между тем очевидно, что именно коренные домовитые казаки при выдвижении на «атаманскую» должность должны были иметь преимущество (что в полной мере подтверждается составом атаманов последней трети XVII в.). Одно из возможных объяснений - незначительная доля местных уроженцев среди донских казаков вплоть до середины данного столетия.
Таким образом, центральным является вопрос не о наличии на Дону семейно-брачных отношений, а о степени их распространения и темпах этого процесса. Действительно, если, согласно Н.А. Мининкову, к концу 1620-х гг. казачьи семьи на Дону были вполне обычным явлением [Мининков, 1998, с. 141-142], данная констатация не отвечает на вопрос: 20% или 50% казаков в это время имели семьи? Между тем и тот, и другой показатель - свидетельство «обычности» сложившейся социальной практики. Однако способы демографического воспроизводства казачьего сообщества, как и его половозрастная структура или структуры повседневности, при данных двух вариантах должны различаться самым существенным образом.
Но фрагментарный характер информации не позволяет казаковедам углубляться в более детальный анализ различных аспектов семейной проблематики. Тем более избегают специалисты прямых количественных оценок гендерного соотношения у казачьего населения на Дону, как и расчетов динамики этого показателя в процессе развития казачьего социума.
Исключение в этом плане составляет трехтомное исследование А.В. Фалалеева, которому имеющиеся факты семейной жизни донских казаков позволяют сделать однозначный вывод о самом широком распространении брачных отношений на Дону уже в XVI в. Констатировав, что в начале XVII в. «семейная жизнь коренного донского казачества вполне сложилась» [Фалалеев, 2013, с. 31], он в дальнейших расчетах общей численности казачьего населения Дона использует увеличивающий коэффициент 4-4,5 от общей численности казаков-воинов1. Это позволяет ему получать размер демографического потенциала донского казачества, кратно превосходящий расчетные оценки всех других специалистов.
Согласно Фалалееву, численность только воинов-казаков к началу XVII в. составляла около 20 тыс. чел. (рис. 1), а общее население Дона - 90 тыс.; ко второй половине 1630-х гг. данные множества составили соответственно 29 тыс. и 115 тыс., а в начале XVIII в. на Дону уже было 190 тыс. жителей [Фалалеев, 2013, с. 108, 342].
1 Только для самого раннего периода (1481-1551 гг.) им используется несколько меньшее соотношение - 1 : 3,3 (один казак-воин на 3,3 членов семьи) [Фалалеев, 2013, с. 33].
тыс. чел.
40
Фалалеев A.B. 32-37
30
20
10
О
^ ^ «Р ^ ^ ^ ^ ^ ^ годы
Составлено по: [Королев, 2006, с. 115; Куц, 2009, с. 261-267; Мининков, 1998, с. 143; Фалалеев, 2013, с. 41,108,112, 261, 274, 342]
Рис. 1. Численность взрослых мужчин-казаков на Дону в 1590-е-1680-е гг. (тыс. чел.)
Но тезис о полном охвате донских казаков брачными отношениями и очевидном доминировании в их среде уже в XVI в. «развернутых» многопоколенных семей является слишком очевидной натяжкой, которую можно объяснить только поставленной А.В. Фалалеевым сверхзадачей - обосновать существование казаков Дона в качестве самостоятельного народа уже в середине-второй половине XVI в.
Среди центральных характеристик самостоятельного национального сообщества присутствуют демографическое самовоспроизводство (если не полное, то доминирующее) и межпоколенный способ передачи информации, позволяющий сложиться и устойчиво передаваться самобытной этносоциокультурной традиции. И потому вывод о том, что «на протяжении XIII-XVI вв. практически у всех ("протоказачьих" и собственно казачьих) групп населения Поля - Подонья фиксировались устойчивые семейно-брачные отношения, формирующие непрерывную цепь межпоколенной связи» [Фалалеев, 2013, с. 14], позволяет данному исследователю утверждать, что к моменту вхождения Войска Донского в состав России существовало уже 9-12 поколений «коренных» казаков - уроженцев донского региона.
Другие специалисты, как уже отмечалось, воздерживаются от каких-либо количественных оценок гендерного соотношения у казачьего населения Дона. Однако при этом большинство из них убеждено в существовании на Дону по крайней мере до второй половины XVII в. (если не последней его трети) самого значительного мужского перевеса [Куц, 2009; Рыблова, 2008].
Это, в частности, и позволяет М.А. Рыбловой определять донское казачество в качестве одного из вариантов мужских «братских союзов» - архаических военизированных организаций, обнаруживаемых в различные эпохи и у самых разных
народов мира. Для такого рода сообществ были характерны почти однородный мужской состав, социальное равенство, коллективная собственность, отказ от производящих форм хозяйствования в пользу силовых форм присвоения, военизированный уклад жизни [Рыблова, 2008, с. 6].
У данной позиции есть серьезные основания. Практически все источники, относящиеся к концу XVI-первой половине XVII в., указывают на почти исключительно мужской характер миграционного пополнения казачьего социума со стороны русских земель. Часть показачившихся оставляли в России семьи (в т.ч. и жен), с которыми в дальнейшем старались поддерживать отношения. Известны случаи, когда казаки со временем перевозили на Дон своих жен и семьи [Черницын, 2010]. Имел место и насильственный увод «девок и баб», как и формы «сманивания», добровольного ухода с казаками. Но «учитывая крайнюю опасность жизни в степи... вывоз казаками женщин «с Руси» не отличался, по-видимому, большим размахом -об этом свидетельствует уже само молчание источников на этот счет» [Куц, 2009, с. 120].
Женщины в казачьей среде оказывались и в качестве полонянок, будучи при этом уроженками разных национальностей (в основном турчанками и татарками, хотя были и черкешенки, польки, гречанки). Наконец, казаки могли жениться на представительницах местных кочевых народов (ногайцев, донских татар и т.п.) [Куц, 2009, с. 119; Черницын, 2010].
Однако несмотря на множественность вариантов пополнения женщинами казачьего социума, общих его масштабов должно было явно недоставать для достижения гендерного баланса. И в целом слишком многое в ранней истории раннего донского казачества указывает на многократный перевес мужчин. А следовательно, самыми ограниченными должны были оставаться и размеры естественного воспроизводства донского казачества, абсолютно недостаточные для поддержания его численности. Тем более что речь шла о социуме, который можно определить как «общество на войне», отличительной особенностью которого являлась масштабная сверхсмертность, связанная с основной деятельностью казаков [Сущий, 2018, с. 4-6]. Причем эта свехсмертность приходилась на самые боеспособные возрастные когорты казачьего социума - мужчин молодого и среднего возраста, восполнять которые естественным путем было бы крайне проблематично даже при наличии гендерного баланса и развитой семейной жизни.
Таким образом, на протяжении длительного времени казачий Дон мог существовать только за счет достаточно обильного внешнего притока. Но исследователи сходятся в том, что с течением времени внешняя форма демографического пополнения все активней дополнялась внутренним естественным воспроизводством казачьего населения Дона [Королев, 2001, с. 75]. Однако вопрос о темпах этого процесса, как и определение конкретного периода времени, в которое самовоспроизводство стало доминировать, остается открытым.
Одной из отправных точек в изучении временной динамики брачно-семейных отношений на Дону у ряда исследователей является известный факт ухода с Дона на Кубань после поражения восстания К. Булавина группы казаков под руководством И. Некрасова. При оценке общей численности некрасовцев, как правило, фигурируют самые различные цифры. По мнению Д.В. Сеня, данная группа могла составлять 400-500 семей (1,2-1,5 тыс. чел.) или несколько большую величину [Сень, 2001, с. 31]. В 6-8 тыс. чел. (2 тыс. казаков с семьями) определял численность некрасовцев В.И. Лебедев [Лебедев, 1969, с. 46]. О том, что с И. Некрасовым бежало 8000 душ обоего пола, пишет и А.М. Ригельман [Ригельман, 1846, с. 95-96]. Согласен с этой оценкой и А. Шкваров [Шкваров, 2012, с. 242]. Но в литературе присутствуют и куда большие цифры: 40 тыс. чел. [Казачий словарь-справочник, 1968, с. 97] и даже 65-80 тыс. чел. [Кирилэ, 1996].
Но не вызывает сомнения то, что некрасовцы ушли полными семьями, и доля взрослых мужчин составляла порядка 1/4 от общей их численности. Учитывая, что речь в любом случае идет о весьма крупной группе, ее половозрастная структура может быть в значительной степени репрезентативной и для всего донского социума этого времени. Иными словами, можно сделать вывод, что в начале XVIII в. процесс трансформации казачьего Дона (или отдельных его крупных субрегионов) в гендерно сбалансированное сообщество уже был в значительной степени завершен.
Вопрос заключается в том, насколько затяжным и линейным был этот процесс. По мнению Т.Ю. Власкиной, наличие у некрасовцев развитых родильно-крестильного и свадебного ритуальных комплексов является свидетельством достаточно глубокой укорененности брачно-семейных отношений на Дону к началу XVIII в., поскольку для сложения данных обрядовых комплексов «необходима община, структура которой включает женскую часть с собственной субкультурой традиционного типа, подразумевающей наличие семьи и сакрализацию естественного воспроизводства. Известно, что для формирования такой субкультуры требуется не менее трех-пяти поколений (т.е. от шестидесяти до ста лет). Следовательно, начало формирования этой группы составляющих у донских казаков следует отнести к началу XVII в.» [Власкина, 2009, с. 73].
Иной точки зрения придерживается М.А. Рыблова: наличие такой глубокой временной укорененности семейно-брачных отношений совсем не обязательно, поскольку новые условия жизни, в которых оказались некрасовцы после ухода с Дона, могли реанимировать опыт семейственности, сохранявшийся в социальной памяти «недавних» казаков из доказачьего прошлого их жизни [Рыблова, 2008, с. 14]. Тем самым институт брака в качестве развитой социальной сферы ко времени булавинского восстания мог быть для казачьего Дона все еще достаточно новым явлением. И сама «тема семьи и брака оставалась на Дону периферийной как минимум до конца XVII-начала XVIII века» [Рыблова, 2008, с. 13]. На деле это должно означать, что к началу XVIII в. не более одного (максимум двух) поколений донских казаков сколько-нибудь массово становились семейными людьми.
С таким выводом, в частности, согласуется информация, изложенная Е. Кательни-ковым в историческом описании Верхне-Курмоярской станицы, согласно которому местные казаки начали жениться незадолго до Петра I [Кательников, 1886, с. 7]. И в целом комплекс документальных источников по истории Дона позволяет предположить, что из двух обозначенных выше позиций ближе к исторической правде вторая, и процесс распространения брачно-семейных отношений на Дону действительно имел нелинейный контур, представляя постепенно ускорявшийся процесс.
У большинства специалистов, повторимся, практически не вызывает сомнения многократный мужской перевес в казачьем населении Дона в конце ХУЬначале XVII в. Перевод данной расплывчатой формулировки в точную количественную оценку едва ли возможен. Но даже если казаков-мужчин в это время было больше всего в 3-4 раза, доля женщин в казачьем социуме должна была составлять только 20-25%. В действительности данный процент скорее всего был существенно ниже, и на одну женщину на Дону могло приходиться 5-6, если не 10-15 мужчин.
Соответственно, самой ограниченной была и доля семейных казаков. Не говоря уже о том, что легкость, с которой казак мог «освободиться» от жены, делала сам институт семьи крайне неустойчивой конструкцией. Частота перехода женщин от одного казака к другому могла способствовать тому, что количество семейных казаков (имея в виду устойчивые пары с общими детьми, существующие на протяжении долго времени) было в разы меньше числа «подженившихся», некоторое время живших с женщиной.
Вполне вероятным для последней трети XVI-начала XVII в. могло быть и существование в казачьей среде так называемых «групповых» семей. По мнению ГГ. Небратенко (использующего в качестве документальной основы труд А.И. Ригельмана [Ригельман, 1992]), именно с этой исторической разновидности начал закрепляться на Дону институт брака. Локальные группы казаков (сумы), возникавшие как для решения боевых задач, так и для насущных бытовых нужд (приготовления пищи, стирки, устройства ночлега, ухода за больными и ранеными, погребения усопших), могли обзаводиться женщиной, помогавшей в быту и фактически являвшейся общей женой/наложницей [Небратенко, 2012, с. 20].
Как известно, многие казаковеды относятся критически к информации А.И. Ригельмана, касающейся особенностей семейно-брачных отношений у ранних донских казаков. Но прежде всего речь идет об описании традиции убийства младенцев, которую специалисты считают недостоверной [Королев, 2001, с. 74]. Однако едва ли можно столь же однозначно отказать в реальности сведениям, касающимся групповых семей. Сложно представить, чтобы сообщество, состоявшее из преимущественно молодых одиноких мужчин, пренебрегало возможностью обеспечить свою жизнь минимумом женского присутствия, без какого-либо рода отягощений, связанных с семейными обязательствами. А групповая семья была для этого наилучшим вариантом.
Более того, такого рода локальные семейные ячейки в условиях раннего казачьего Дона были наиболее прагматичной и функциональной формой межполового союза. С одной стороны, они позволяли существенно смягчить острый дефицит женщин в казачьем обществе, а с другой - не являлись препятствием для выполнения основных его задач - военно-набеговой практики, чего нельзя сказать о парной семье, которая в случае широкого распространения могла серьезно обременять казаков, а в отдельных случаях, существенно снижая их мобильность, даже подвергать опасности само существование локальных казачьих групп.
По мнению ГГ. Небратенко, институт брака на Дону развивался от групповой семьи к парной (XVII в.), в дальнейшем эволюционируя к патриархальной семье [Небратенко, 2012, с. 20-22]. Но есть основания полагать, что на ранних этапах развития казачьего социума групповые и парные семьи присутствовали на Дону параллельно. А конкретное их соотношение могло различаться по городкам и территориям, завися от множества факторов, среди которых - размеры казачьего поселения, уровень укорененности и материального благополучия его насельников. Очевидно, что при прочих равных обстоятельствах крупные городки, обеспечивая лучшую защиту и концентрируя старое, домовитое казачество, более располагали к созданию парных семей1.
В известном смысле данный вывод согласуется с точкой зрения С.В. Черницына, по мнению которого более всего семей «было в низовьях, в главном Войске. Здесь сказывалась большая плотность населения, безопасность, контакты с Россией и Азовом» [Черницын, 2010]. То, что среди казаков-старожилов доля семейных была значительно выше, чем среди недавно «показачавшихся», для которых центральными приоритетами могли быть были жажда обогащения и сильных впечатлений, тяга к свободной жизни и т.п., а не обзаведение семейством, отмечает и О.Ю. Куц [Куц, 2009, с. 371].
Таким образом, институт семьи (в ее исторически наиболее распространенной «парной» форме) в конце XVI-первой трети XVII в. должен был получить большее развитие на нижнем Дону. Можно также предположить, что через периоды временного сожительства с женщинами уже в это время могла проходить значительная часть, если не большинство казаков, что в целом не противоречит выводу о «холостяцком» образе жизни донского казачества и многократном перевесе мужчин в населении Дона. Очевидно также, что с течением времени парные семьи вытесняли групповой ее вариант из социальной практики казачества. Однако у исследователей, желающих детальнее проследить количественную динамику
1 Но даже в парных союзах женщина нередко являлась рабыней/наложницей, добытой в походе или купленной полонянкой. Таких сожительниц казаки также называли женами. Однако прочность подобных союзов, по сути зависевших от прихоти казака, зачастую была невелика [Мининков, 1998, с. 135-137]. Очевидно, что переход к устойчивой парной семье должен был коррелировать с распространением на Дону обряда венчания. Последний приобретает широкие масштабы в казачьей среде только в конце XVII в., притом что в некоторых источниках называются и более поздние сроки [Кательников, 1886, с. 14].
развития брачных отношений на Дону на этом временном отрезке, практически нет фактологических «зацепок».
Отчасти в качестве таковой могло бы выступать упоминание о присутствии в составе казачьего гарнизона Азова при осаде его турецким войском (1641 г.) наряду с 5367 казаков-мужчин 800 казачек [Соловьев, 1995, кн. 6, с. 233]. Учитывая, что после захвата города казаками в 1637 г. он на протяжении пяти лет играл роль столицы донского казачества, можно было бы предположить, что эти женщины являлись женами казаков.
За вычетом тысячи запорожцев, пришедших донским казакам на помощь, число последних среди защитников Азова могло составить чуть более 4 тыс. чел. (и примерно для 20% из них, по крайней мере теоретически, имелась женская пара). Но даже если это действительно были казачки, пришедшие вместе с мужьями, возникает вопрос: какой процент казацких жен поступил таким образом. Очевидно, что речь должна была идти о самых смелых и решительных женщинах, учитывая степень риска (казаки хорошо представляли, какому грозному сопернику они противостоят и что их ожидает в случае взятия города). К тому же, учитывая половозрастную структуру казачьего социума этого времени, у большинства семей вообще могло не найтись близких родственников, на которых казачки могли бы оставить детей.
И скорее следовало предположить, что женщины в осажденном Азове (по крайней мере, в своем большинстве) были еще/уже бездетными либо имеющими потомство, достаточно подросшее для самостоятельной жизни. Если это так, то доля семейных казаков на нижнем Дону должна была быть выше указанной величины -20%. Но остается слишком много неясных моментов, чтобы на одном факте присутствия в осадном Азове некоторого числа женщин делать развернутые выводы о широте распространения брачно-семейных отношений на Дону в этот период1. Более того, в литературе присутствуют и другие оценки численности защитников Азова. Сами казаки в «Поэтической повести об Азовском осадном сидении» называли цифру в 7590 человек [Венков, 2009, с. 133]. С.М. Соловьев, указав 5367 и 800, тут же уточняет, что «по другим известиям, в городе было 14 тыс. мужчин и 800 женщин» [Соловьев, 1995, с. 233]. И вторая пара цифр дает уже совсем другое гендерное соотношение у казаков в осажденном Азове.
Такая же количественная неопределенность присутствует и во всех остальных достаточно редких (для первой половины XVII в.) упоминаниях женщин и детей в жизни казачьего Дона. Характерна она и для факта пленения в мае 1643 г. 2 тыс. женщин и детей при взятии турецко-татарским отрядом Монастырского городка [Куц, 2009, с. 118]. Это, однако, не мешает хотя бы в первом приближении социо-демографически оценить данное свидетельство.
1 Заметим, что, по мнению О.В. Куца, сам данный факт, приводимый С.М. Соловьевым и рядом других историков, опирается не на документальные источники, а на не внушающие доверия по данному вопросу записки К. Крюйса [Куц, 2009, с. 371].
Поскольку речь идет о крупнейшем на данный момент центре донского казачества, он, скорее всего, являлся и основным средоточием женского и детского населения казачьего социума. Учитывая высокую детскую смертность, едва ли на одну женщину на Дону в это время приходилось более 1-2 детей. При среднем показателе в 1,5 ребенка в данном 2-тысячном полоне могло быть порядка 700-800 женщин и 1 200-1 300 детей. Но для расчета широты распространения института семьи необходимо знать и целый ряд других показателей, прежде всего численность казаков, проживавших в Монастырском Острове.
Учтем при этом, что любая из возможных оценок данного показателя будет серьезным экспертным допущением, в результате которого общая относительность расчета стремительно возрастает. Нащупывая общую численность «столичных» казаков, можно ориентироваться на оценку Н.А. Мининкова, согласно которому в Монастырском городке до взятия Азова проживало порядка 1000-2000 казаков [Мининков, 1998, с. 116-117]. В 1,5-1,7 тыс. мужчин-казаков определяет для 1646-1647 гг. население Черкасска, следующей казачьей столицы, А.В. Фалалеев [Фалалеев, 2013, с. 117-118].
Если ориентироваться на данные цифры (1,5-2 тыс.), то в первой половине 1640-х гг. семейными могло быть уже порядка 30-50% «столичных» казаков. Но более реалистичной нам представляется нижняя планка данного диапазона. Можно также предположить, что для остального казачества нижнего Дона (тем более населения верховых городков) данный количественный показатель в это время был еще ниже и едва ли превышал 20-25%.
С середины XVII в. семейно-брачные отношения в казачьем социуме получают значительно большее распространение. Успев охватить в период своего относительно линейного роста (конец XVI-первая половина XVII в.) определенную часть казачьего сообщества, семейная практика в последней трети века демонстрирует очевидное ускорение [Королев, 2001, с. 80]. И за жизнь двух поколений, прошедших от начала 1670-х гг. до булавинского восстания, семья у донских казаков становится общераспространенным явлением.
Эти несколько десятилетий были связаны с достаточно быстрым демографическим ростом всего казачьего социума (как численности самих взрослых казаков, так и остального населения - женщин, детей, стариков) [Фалалеев, 2013, с. 252340]. И есть основания полагать, что второе множество росло опережающим темпом, что как раз было связано с ускоренным развитием брачно-семейных отношений и ростом доли семейных казаков (а значит, и удельного веса в казачьем социуме женского населения и детско-подростковых генераций).
Данный динамический тренд представлял результирующую ряда процессов. Постепенное смещение границ Российского государства на юг сдвигало в этом же направлении территорию крестьянской колонизации, сокращая расстояние между ареалом расселения русского народа и границами казачьих земель. Это,
безусловно, способствовало увеличению притока на Дон уже не одиноких мужчин, а семейного населения из южнорусских окраин [Пронштейн, 1961, с. 39-41].
О стремительно растущих масштабах этого процесса свидетельствуют множественные коллективные челобитные южнорусских дворян, оказавшихся не в состоянии остановить коллективное бегство в казачьи городки своих «людишек». Как результат, «в казачьих городках в недавних летех было человек по 20 и 15 и в тех городках ныне человек 200 и по 300 и женского полу много» [Подъяпольская, 1962, с. 103]. Все активнее начинают пополняться переселенцами верховые городки Дона и со стороны слободской Украины. Данная миграционная волна также в значительной степени формировалась семейным населением.
Наконец, существенную роль в увеличении как общего демографического потенциала региона, так и доли в нем семейного населения сыграл раскол. После прихода на Дон во второй половине 1660-х гг. отказавшихся принимать новую веру новгородских монахов Корнилия и Досифея число староверов в казачьем сообществе быстро растет. Они активно селятся по Чиру, Калитве, Медведице. Только на последней из этих рек к середине 1680-х гг. имелось уже 17 старообрядческих поселений, заключавших до двух тысяч жителей [История донского казачества, 2008, с. 83].
Старообрядцы также приходили на Дон семейными группами, в которых взрослые мужчины составляли около 1/3 численности. Такова, в частности, была их доля в городке, основанном на Медведице в 1674 г. [Фалалеев, 2013, с. 301], как и в «Заполянском» городке на той реке, взятом в 1689 г. штурмом низовыми казаками и уничтоженным со всем его населением.
Таким образом, основная масса переселенцев, идущих как из центральной России, южнорусских уездов, так и со стороны слободской Украины, оседала на верхнем Дону, население которого в последней трети XVII в. уже в значительной степени формировалось семейными людьми. Несколько десятилетий такого пополнения должны были кардинально изменить половозрастную структуру верхового (в своей массе новопришлого) казачества.
Как результат, ранее отстававший по широте распространения семейно-брачных отношений верхний Дон к началу XVIII в. уже мог опережать по этому показателю нижнее Подонье. Накануне булавинского восстания казачье население верховых городков по своей половозрастной структуре уже в самой значительной степени могло приблизиться к «нормальному» социуму. Семейные казаки количественно доминировали, а на женщин и детей могло приходиться порядка 2/3-3/4 всего населения. По крайней мере, именно таковым было данное соотношение в группе некрасовцев, сформированной прежде всего казаками верхнего Дона (в переселении на Кубань принимало участие население городков Нижнего Чира, Старогригорьевского, Есауловского, Кобылянского) [Фалалеев, 2013, с. 15].
Ускорилось в последней трети XVII в. распространение семейно-брачных отношений и на нижнем Дону. Но здесь данный процесс в значительно меньшей степени
определялся притоком семейных переселенцев и в первую очередь был связан с внутренней социальной трансформацией самих территориальных казачьих сообществ. Росла доля укорененных домовитых казаков, для которых основными источниками доходов становились разнообразные промыслы (в т.ч. рыболовство, пчеловодство, разведение скота), а не набегово-военная практика («походы за зипунами»). Растущая оседлость способствовала и расширению «семейственности» среди всего низового казачества, хотя преимущественно «эндогенный» характер данного кардинального социодемографического сдвига должен был определять менее быстрые его темпы, чем в северных и северо-восточных районах казачьего социума.
Но даже если временной лаг в темпах этого процесса между верхним и нижним субрегионами Дона составлял 20-30 лет, можно предположить, что к моменту була-винского восстания более половины взрослых казаков нижнего Дона (не исключено, что и заметно большая доля) уже были семейными людьми.
Восстание Булавина и его социодемографические последствия для казачьего социума стали своего рода системным водоразделом, открывшим новый этап в развитии донского казачества уже в качестве привилегированной социально-территориальной группы, пополняющей себя почти исключительно за счет собственного естественного воспроизводства1. На это, в частности, указывает и достигнутый в скором времени гендерный баланс - в 1737 г. доля мужчин в казачьем социуме составляла 50,9%, женщин - 49,1 % (соответственно 30,3 и 29,5 тыс. чел.) [Кабузан, 2008, с. 304].
Но в целом нам приходится констатировать, что имеющиеся в распоряжении современной науки факты не позволяют производить сколько-нибудь детальные (и при этом надежные) количественные расчеты широты распространения на Дону семейно-брачных отношений в конце XVI-XVII в., а следовательно, и прослеживать динамику половозрастной структуры казачьего социума в данное время.
Любая сделанная оценка на деле оказывается не более чем еще одним экспертным предположением, опирающимся на крайне скудную фактологическую базу. При этом самое значительное место в нем неизбежно будет принадлежать персональной позиции исследователя, по сути определяющей характер интерпретации имеющейся фактуры. Соответственно, предложенная ниже общая реконструкция процесса количественной динамики развития и закрепления на Дону института семьи (табл. 1) также представляет лишь авторское предположение, исходящее из того, что:
- на ранних этапах развития казачьего социума он в самой значительной степени представлял мужское сообщество (количественный перевес мужчин был многократным);
1 Тем более что подчиненное положение казаков позволяло теперь центральной власти обеспечивать значительно более плотный контроль над миграцией на Дон из других регионов России.
- укоренение семейно-брачных отношений в казачьем социуме представляло постепенно ускорявшийся процесс, причем вплоть до середины XVII в. семья имела более широкое распространение на нижнем Дону, и только по мере расширения миграционного притока семейного населения в верховые городки (последняя треть XVII в.) соотношение двух казачьих субрегионов по данному показателю стало обратным;
- на протяжении анализируемого периода происходила содержательная эволюция семейной практики: если в конце XVI-начале XVII в. в казачьей среде параллельно могли присутствовать парные и групповые семьи, то с течением времени первый вариант семейной жизни все более ощутимо вытеснял второй;
- процесс трансформации казачьего Дона в гендерно сбалансированное сообщество в целом был завершен в первой трети XVIII в.
Таблица 1
Распространение брачно-семейных отношений на Дону и общая половозрастная структура казачьего социума (конец XVI-начало XVIII в.)
Периоды (годы) Доля семейных среди взрослых казаков, % Доля женщин и детей в общем казачьем населении, %
Нижний Дон Верхний Дон Нижний Дон Верхний Дон
Конец XVI в. -1610-е гг. 10-20 10-35
1630-1640-е 25-30 20-25 35-45 30-40
1660-1670-е 25-35 40-50 35-50 50-60
1690-1700-е 60-75 70-90 60-70 60-75
Источник: Авторская оценка. Примечание: для конца XVI в.-1640-х гг. мы исходили из среднего размера казачьей семьи 3,2-3,5 чел. (муж, жена; 1,2-1,5 ребенка); для 1660-1700-х гг. -
3,5-4 чел. (муж, жена; 1,5-2 ребенка). * * *
Итак, развитие брачно-семейных отношений в донском казачьем социуме с большой вероятностью представляло ускоряющийся процесс. И хотя постепенный рост брачности в казачьей среде мог фиксироваться на всех временных отрезках анализируемого периода, своего рода «фазовым» переходом могла стать последняя треть XVII в. К его концу большинство казаков уже могло состоять в браке. Еще раньше (предположительно в середине XVII в.) парная семья в казачьей среде могла почти полностью вытеснить групповой вариант.
Учитывая удельное преобладание семейного казачества, донской социум к концу века мог уже в значительной степени пополняться естественным образом. Речь, однако, шла не только о сдвигах в способе демографического воспроизводства, но
и о нарастающей трансформации половозрастной структуры населения Дона. Даже высокая детская смертность, очевидно, не могла остановить количественного роста изначально весьма небольшой, а затем все более многочисленной детско-подростковой генерации. И в интервале двух-трех десятилетий (1660-1680-е гг.) на Дону должно было появиться первое массовое поколение местных уроженцев, «коренных» казаков. А значит, кардинальным образом менялся сам способ передачи социально значимой для казачьего социума информации и воспроизводства его традиции.
Конечно, на Дону даже в периоды максимальных потерь казачьего социума всегда оставалось определенное число авторитетных носителей традиции, способных передать ее новым генерациям казаков. Но пока доминировало внешнее пополнение, казаками по преимуществу становились уже взрослые сложившиеся люди, имевшие самый разнообразный опыт социализации, воспитанные в иных условиях и социальных средах. Причем люди зачастую неуступчивые и своевольные, не привыкшие считаться с общественными установлениями и именно потому уходившие на Дон1.
Иными словами, передача традиции и накопленного опыта в казачьем социуме могла представлять определенную проблему, требовала целенаправленных и подчас значительных усилий. И потому трудно переоценить глубину социопсихологической трансформации донского казачества, происходившей при его постепенном переходе от преимущественно внешнего демографического пополнения к внутреннему воспроизводству, появлению все более многочисленной собственной «поросли», естественных и органичных носителей казачьей традиции и правил ее жизнедеятельности, с раннего детства впитывавших местные обычаи и установки.
Составным элементом данного комплексного процесса являлось появление на Дону и первой массовой генерации местных «невест» - урожденных казачек. Возникновение таковой могло относиться к последней четверти XVII-началу XVIII в. Количественно данная женская генерация еще могла заметно уступать группе потенциальных женихов (среди которых по-прежнему было немало пришлых), но процесс гендерной трансформации донского социума с этого времени должен был существенно ускориться. И в дальнейшем потребовалось всего 20-30 лет для достижения полного гендерного баланса.
Не менее важной была внутренняя суть данного системного сдвига. Появление многочисленной группы коренных казачек должно было существенным образом сказаться на положении женщины в казачьей семье, повысив ее статус и укрепив брачные узы, ускорив процесс трансформации парной семьи в многопоколенную,
1 Вероятно, отчасти по этой причине Войсковое право, регулировавшее принципы жизнедеятельности казачьего социума, было достаточно простым в принятии решений, быстрым и жестким в исполнении [Шкваров, 2012, с. 352]. Данные его особенности позволяли эффективно разбираться со слишком строптивыми насельниками, ликвидируя самых агрессивных и неадекватных, не готовых вписываться в коллективную жизнь.
характерную для донских казаков во второй половине XVIII-начале ХХ в. С другой стороны, данный процесс был сопряжен с укреплением на Дону позиций церкви и более широким распространением православной обрядности (в т.ч. обряда венчания, также «работавшего» на дальнейшее укрепления брака в казачьей среде).
Итак, речь идет о процессе комплексной «интериоризации» донского казачьего социума, отражавшегося на всех сторонах его жизнедеятельности, включая структуры повседневности, социальные практики, ментальные и психоповеденческие установки его населения. Таким образом, параллельно постепенной административно-управленческой унификации казачьего социума Дона, превращению его из автономного (а потом полуавтономного) протогосударственного образования в один из регионов Российского государства происходил переход от преимущественно внешнего к внутреннему демографическому воспроизводству казачьего населения. И данный переход позволил достаточно быстро (на протяжении жизни двух-трех поколений) сформировать устойчивую социоэтнокультурную специфику, отличавшую казаков от представителей всех других сословий Российского государства и территориальных сообществ русского народа до самого конца имперского периода.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Астапенко М.П. Донские казаки. 1550-1920. Ростов н/Д: Логос, 1992. 144 с. Астапенко М.П. Донские казачьи атаманы. 1550-1920. Ростов н/Д: Приазовский край, 1996. 288 с.
Бромлей Ю.В. Современные проблемы этнографии. М.: Наука, 1981. 383 с. Венков А.В. Азовское сидение. Героическая оборона Азова. М.: Вече, 2009. 320 с. Власкина Т.Ю. Основные характеристики культуры материнства и детства у каза-ков-некрасовцев // Вестник Южного научного центра РАН. 2009. № 3. Т. 3. С. 69-75. Записки русских путешественников XVI-XVII вв. М.: Сов. Россия. 1988. 532 с. История донского казачества: учебник / под. ред. А.В. Венкова. Ростов н/Д: Изд-во ЮФУ 2008. 464 с.
Кабузан В.М. Численность и размещение казаков Российской империи в XVIII-начале XX в. // Труды Института российской истории. Вып. 7. М.: Наука, 2008. С. 302-326.
Казачий словарь-справочник (в 3-х т.). Т. 2. Кливленд (Охайо), 1968. 338 с.
Кательников Е. Историческое сведение о Верхне-Курмоярской станице. Новочеркасск: Типография Области Войска Донского, 1886. 64 с.
Кирилэ Ф. Русское старообрядчество. Социально-культурная и духовная жизнь // Культура русских липован в национальном и международном контексте. Бухарест, 1996. С. 34-37.
Королев В.Н. Брак и семья у донских казаков // Астаховы и другие. М.: Русаки, 2001. С. 73-105.
Куц О.Ю. Донское казачество в период взятия Азова до выступления С. Разина (1637-1667). СПб.: Дмитрий Булавин, 2009. 450 с.
Лебедев В.И. Булавинское восстание (1707-1708). М.: Просвещение, 1969. 156 с.
Мининков Н.А..Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 г.). Ростов н/Д: Изд-во Рост. ун-та., 1998. 510 с.
Небратенко Г.Г. Институт семьи в обычном праве донских казаков (XVI-начало XX вв.) // Северо-Кавказский юридический вестник. 2012. № 3. С. 19-23. Подъяпольская Е.П. Восстание Булавина 1707-1709. М.: Изд-во АН СССР; 1962. 214 с.
Пронштейн А.П. Земля Донская в XVIII в. Ростов н/Д: Изд-во Рост. ун-та, 1961. 375 с.
Ригельман А.И. История о донских казаках. Ростов н/Д: Рост. книжное изд-во, 1992. 224 с.
Рыблова М.А. Социокультурные трансформации на Дону (XVI-XXI вв.) // Казачество России: прошлое и настоящее. Ростов н/Д: Изд-во ЮНЦ РАН, 2008. С. 3-32.
Сень Д.В. Войско Кубанское Игнатово Кавказское: исторические пути казаков-не-красовцев (1708 г.-конец 1920-х гг.). Краснодар: Изд-во КубГУ 2001. 388 с.
Соловьев С.М. Сочинения: в 18 кн. Кн. 6. М.: Голос, 1995. 730 с.
Сущий С.Я. Войны в социодемографической динамике территориальных сообществ
Юга России XVII-начала XXI в. // Историческая демография. 2018. № 1(21). С. 4-8.
Токарев С.А. Основы этнографии. М.: Высшая школа, 1978. 352 с.
Фалалеев А.В. Земля Войска Донского и империя. В 3-х т. Т. 3: Население Земли
Войска Донского (середина XVI-первая четверть XVIII в.). Волгоград: Издатель,
2013. 342 с.
Черницын С.В. Основные пути формирования семейных отношений на Дону (XVI-XVII вв.). URL: https://dikoe-pole.com/2010/02/25/chernizin_semya_01/ (дата обращения - 15 сентября 2019).
Шкваров А.Г. Казачество эпохи Петра Великого. Конец «вольностям» казачьим. Хельсинки, СПб.: Алетейя, 2012. 412 с.
REFERENCES
Astapenko M.P. Donskie kazaki [Don Cossacks. 1550-1920]. Rostov-on-Don: Logos, 1992. 144 p. (in Russian).
Astapenko M.P. Donskie kazach'i atamany [Don Cossack chieftains. 1550-1920]. Rostov-on-Don: Priazovsky Krai, 1996. 288 p. (in Russian).
Bromley Yu.V. Sovremennyeproblemy etnografii [Modern problems of ethnography]. Moscow: Science, 1981. 383 p. (in Russian).
Venkov A.V. Azovskoe sidenie. Geroicheskaya oborona Azova [Azov seat. The heroic defense of Azov]. Moscow: Veche, 2009. 320 p. (in Russian).
Vlaskina T.Yu. Osnovnye harakteristiki kul'tury materinstva i detstva u kazakov-nekra-sovcev [The main characteristics of the culture of motherhood and childhood among Cossacks-Nekrasovites], in Vestnik YUzhnogo nauchnogo centra. 2009. Vol. 3. No. 3, Pp. 69-75 (in Russian).
Zapiski russkikh puteshestvennikovXVI-XVII vv. [Notes of Russian travelers of the XVI-XVII centuries]. Moscow: Sov. Rossiya, 1988. 532 p. (in Russian).
VenkovA.V. Ed. Istoriya donskogo kazachestva. Uchebnik [History of the Don Cossacks: Students Book]. Rostov-on-Don: Izd-vo SFedU, 2008. 464 p. (in Russian). Kabuzan V.M. Chislennost' i razmeshchenie kazakov Rossijskoj imperii v XVIII-nachale XX v. [The number and distribution of Cossacks of the Russian Empire in the XVIII-early XX centuries], in Trudy Instituta rossijskoj istorii [Proceedings of the Institute of Russian History]. Vol. 7. Moscow: Science, 2008. Pp. 302-326 (in Russian).
Kazachij slovar'-spravochnik (v 3-h t.) [Cossack Dictionary Guide (in 3 vol.)]. Vol. 2. Cleveland (Ohio), 1968. 338 p. (in Russian).
Katelnikov E. Istoricheskoe svedenie o Verhne-Kurmoyarskoj stanice [Historical information about the Upper Kurmoyarskaya stanitsa]. Novocherkassk: Printing House of the Region of the Don Army, 1886. 64 p. (in Russian).
Kirile F. Russkoe staroobryadchestvo. Social'no-kul'turnaya i duhovnaya zhizn' [Russian Old Believers. Socio-cultural and spiritual life], in Kul'tura russkih lipovan v nacional'nom i mezhdunarodnom kontekste [Russian culture is Lipovan in a national and international context]. Buharest, 1996. Pp. 34-37 (in Russian).
Korolev V.N. Brak i sem'ya u donskih kazakov [Marriage and family among the Don Cossacks], in Astakhovy i drugie [Astakhovs and others]. Moscow: Rusaki, 2001. Pp. 73105 (in Russian).
Kuts O.Yu. Donskoe kazachestvo v period vzyatiya Azova do vystupleniya S. Razina (1637-1667) [The Don Cossacks during the capture of Azov before the speech of S. Razin (1637-1667)]. SPb.: Dmitry Bulavin, 2009. 450 p. (in Russian). Lebedev V.I. Bulavinskoe vosstanie (1707-1708) [Bulavinsky Uprising (1707-1708)]. Moscow: Enlightenment, 1969. 156 p. (in Russian).
Mininkov N.A. Donskoe kazachestvo v epohu pozdnego srednevekov'ya (do 1671 g.) [Don Cossacks in the late Middle Ages (until 1671)]. Rostov-on-Don: Izd-vo Rost. Univ., 1998. 510 p. (in Russian).
Nebratenko G.G. Institut sem'i v obychnom prave donskih kazakov (XVI-nachalo XX vv.) [The Institute of the Family in the common law of the Don Cossacks (XVI-early XX centuries)], in Severo-Kavkazskijyuridicheskij vestnik. 2012. No. 3. Pp. 19-23 (in Russian). Podyapolskaya E.P. Vosstanie Bulavina 1707-1709 [The rebellion of Bulavin 1707-1709]. Moscow: Publishing House of the Academy of Sciences of the USSR, 1962. 214 p. (in Russian).
Pronstein A.P. Zemlya Donskaya vXVIII v. [Don Land in the XVIII century]. Rostov-on-Don: Publishing House of Rostov University, 1961. 375 p. (in Russian).
Rigelman A.I. Istoriya o donskih kazakah [The story of the Don Cossacks]. Rostov-on-Don: Rostov Book Publishing House, 1992. 224 p. (in Russian).
Ryblova M.A. Sociokul'turnye transformacii na Donu (XVI-XXI vv.) [Sociocultural transformations on the Don (XVI-XXI centuries)], in Kazachestvo Rossii:proshloe i nastoyashchee [Cossacks of Russia: past and present]. Rostov-on-Don: Publishing House of the UNC RAS, 2008. Pp. 3-32 (in Russian).
Sen' D.V. Vojsko Kubanskoe Ignatovo Kavkazskoe: istoricheskie puti kazakov-nekrasovcev (1708 g.-konec 1920-h gg.) [The Kuban Ignatovo Caucasian Army: the historical paths of the Nekrasov Cossacks (1708-the end of the 1920s)]. Krasnodar: KSU Publishing House, 2001. 388 p. (in Russian).
Soloviev S.M. Sochineniya: v 18 kn. Kn. 6. [Works: in 18 vol. Vol. 6]. Moscow: Voice. 1995. 730 p. (in Russian).
Suschiy S.Ja. Vojny v sociodemograficheskoj dinamike territorial'nyh soobshchestv YUga Rossii XVII-nachala XXI vv. [Wars in the sociodemographic dynamics of the territorial communities of the South of Russia in the 17th- early 21st centuries], in Istoricheskaya demografiya. 2018. No. 1. Pp. 4-8 (in Russian).
Tokarev S.A. Osnovy etnografii [The basics of ethnography]. Moscow: Higher School, 1978. 352 p. (in Russian).
Falaleev A.V. Zemlya Vojska Donskogo i imperiya. V 3-kh t. T. 3: Naseleniye Zemli Voyska Donskogo (seredina XVI-pervaya chetvert' XVIII v.) [Land of the Don Army and the empire. In 3 vol. Vol. 3: Population of the Earth Don Troops (mid XVI-first quarter of the XVIII century). Volgograd: Izdatel, 2013. 432 p. (in Russian).
Chernitsyn S.V. Osnovnye puti formirovaniya semejnyh otnoshenij na Donu (XVI-XVII vv.). [The main ways of forming family relations in the Don (XVI-XVII centuries)]. Available at: https://dikoe-pole.com/2010/02/25/chernizin_semya_01/ (accessed 15 September 2019).
Shkvarov A.G. Kazachestvo epokhi Petra Velikogo. Konets "vol'nostyam"kazach'im [Cossacks of the era of Peter the Great. The end of the "liberties" of the Cossack]. Helsinki, St. Petersburg: Aletheia, 2012. 412 p. (in Russian).
