CC BY
27
л И т Е р А т у р О в Е д Е Н И Е УДК 82.09(=511.131) А. А. Арзамазов
инфинитивное письмо в поэтическом мире сергея матвеева: структурно-семантические варианты
Представлен структурно-семантический анализ инфинитивных форм в поэтической модели мира современного удмуртского писателя Сергея Матвеева. Через исследование инфинитивного кода выявляются разновекторные тенденции в когнитивно-грамматической матрице творческого миротекста: с одной стороны - авторская ориентированность на традиционные языковые установки удмуртской поэзии 1970-1980-х гг., с другой - «осторожный» выход на новые формы и состояния отдельных грамматических структур.
Ключевые слова: грамматика поэтического текста, инфинитивное письмо, интертекстуальные маркеры, типы инфинитивности.
Грамматика поэтического текста как особое семиотическое измерение в современном литературоведении регулярно становится объектом исследования. Поэтический текст - пространство сложных и подчас имплицитных языковых процессов, связанных с ментальностью, психологией авторского «Я», интертекстуальным воздействием, «общим» и «локальным» культурным контекстом. Грамматика удмуртской поэзии с точки зрения структурно-семантической ресурсности представляется одной из тех сфер, где осуществляются «микроскопические» перевороты, стимулирующие развитие художественного языка. Понятие «грамматика», следует заметить, в гуманитарном дискурсе утрачивает свою первостепенную лингвистическую функцию, превращаясь в некий философско-культурологический конструкт. И в этом смысле категория инфинитива, будучи важным и обязательным элементом поэтической грамматики, является самостоятельным семиотическим и даже культурным «текстом», который репрезентирует резонансность/соотнесенность удмуртского поэтического мышления с другими финно-угорскими, русской (славянскими), романскими, тюркскими литературными традициями и поэтическими «состояниями» языков. Инфинитивы в структуре литературного произведения выполняют различные функции, играют разные роли. Однако, наибольшего семиотического значения они достигают составляя так называемое инфинитивное письмо (ИП).
Под инфинитивным письмом подразумеваются тексты, содержащие достаточно автономные, «независимые» инфинитивы [1]. Абсолютными инфинитивами, по А. К. Жолковскому, могут считаться инфинитивы, образующие самостоятельные предложения, не подчиняющиеся никаким управляющим словам или связкам и грамматически не привязанные к конкретным лицам и более специальным модальностям. Кроме этого, состав инфинитивного письма могут образовывать однородные инфинитивные серии, зависящие от одного управляющего слова и благодаря своей протяженности развивающие мощную инерцию. Разумеется, вышеперечисленными случаями инфинитивное письмо не ограничивается: имеют место самые разные ситуации развертывания инфинитивов в художественных, поэтических текстах: «скупые» единичные инфинитивы (впрочем, контекстуально порой обретающие статус смысловой доминанты), «двухэтажные инфинитивы», разветвленные «инфинитивные гроздья», взаимосвязанные с деепричастиями и обстоятельствами, «населяют» мир литературы. ИП может рассматриваться не только sub specie синтаксических позиций и возможностей, но и в когнитивном измерении конкретного текста/серии текстов. ИП в удмуртских поэтических текстах с точки зрения количественных и качественных показателей - почти terra incognita, что и предопределяет, «подогревает» исследовательский интерес. Упомянутая замкнутость удмуртского ИП обусловливается тем, что, в силу иной ступени развития национального языка, грамматически и семантически оно менее самостоятельно и независимо versus русское ИП, коммуникативное назначение удмуртских инфинитивов до конца не прояснено. Относительно природы удмуртского ИП речь может идти об «агглютинативности» поэтического сознания; в финно-угорских языках центральное место занимает глагол, создавая особую динамику лирического самораскрытия. При рассмотрении удмуртских инфинитивных конструкций следует учитывать значительное влияние русскоязычной (а через нее - мировой) литературы, которое способствует грамматическому раскрепощению удмуртского художественного универсума. Цель данной работы -описать семиотическое положение ИП в поэтическом мире Сергея Матвеева.
Сергей Матвеев - современный удмуртский писатель - так же, как и его творческие друзья (В. Ар-Серги, П. Захаров), является литературным универсалом: он прозаик, поэт, переводчик. Однако, в отличие от Вячеслава Ар-Серги или Петра Захарова (первый - очевидный прозаик, второй - поэт), Сергея Матвеева непросто определить в одну родово-жанровую группу: его прозаические произведения («Шузи» «Дурачок», «Чорыгъёслэсь лушкам кылбуранъёс» «От имени рыбы») не умаляют значимости/значительности поэтического творчества. Стоит заметить, что его романы (вероятно, в силу дефицита хорошей прозы в удмуртской литературе) получили больший читательский резонанс, чем поэтические сборники и работа С. Матвеева в области перевода. К настоящему времени поэтический корпус С. Матвеева состоит из нескольких книг на удмуртском языке («Мылкыд» «Настроение», «Лул» «Душа», «Чурыт пус» «Твердый знак»), русскоязычного сборника «Фиолет» и одного эстонского издания. О поэзии С. Матвеева написаны аналитические работы, его эстетическая позиция обсуждается и иногда осуждается (особенно представителями «старшего» писательского поколения). Поэтический миротекст Матвеева сочетает в себе эгоцентрический прагматизм «Я», урбанистическую утомленность,
dolce far niente («сладкое ничегонеделанье»), которое обостряет в лирическом субъекте чувственное начало и «открывает» телесность. Не удивительно, что при таких экзистенциальных координатах лирическое «Я» становится пленником рефлексии, самоанализа, воспоминаний и горько-сладостных предвкушений. Эта дорога ведет к глубинным внутренним разладам, разочарованиям и потерям. В литературоведческих работах о современной удмуртской поэзии немало сказано о способах интеллектуального самопредставления Сергея Матвеева. Его поэтическое творчество пронизано отсылками к различным культурным источникам -именам писателей, художников, музыкантов и их произведениям. Подобная культурологическая «плотность» текстов, казалось бы, должна приветствоваться критическим сообществом, однако в случае с Матвеевым это не работает. Автор, используя интеллектуальные маркеры, играя в интертексты, не рискует развивать контексты, обозначенные тезисно (заглавием/посвящением/эпиграфом). В результате периодически возникает иллюзия художественной включенности в первоисточник, «высвечиваются» пунктирные опыты понимания большой литературной традиции. Вместе с тем, зафиксированные в поэтических текстах имена/фамилии/книги/картины/музыкальные произведения свидетельствуют как минимум о потребности в переконцептуализации эстетических ориентиров, об отмене социалистических тематических констант, о формировании нового языка поэтических переживаний. Есть основания заключить, что основные поэтические интересы Сергея Матвеева сложились уже в первом сборнике «Мылкыд». Данное издание включает и ранние стихотворения (датируемые началом 80-х), и относительно «зрелые» (конец 80-х). Ранние стихи, в которых угадывается влияние Владимира Романова и Михаила Федотова (в том числе - и инфинитивное), как правило, лишены интеллектуального и урбанистического пафоса, присущего «зрелому» Матвееву. Они изобилуют «наивной» романтикой, образ девушки/ женщины изображается в нежных светлых тонах. В стихотворных произведениях пер. пол. 1980-х ключевыми являются темы дружбы, внутренней соотнесенности лирического «Я» с жизнью природы, тема ускользающего времени.
ИП в двух рассматриваемых сборниках («Мылкыд» и «Чурыт пус») в количественном измерении неравномерно - в первой книге инфинитивов больше, однако в сборнике «Чурыт пус» (1999) есть стихотворения с радикальной инфинитивностью, отсылающей не столько к удмуртскому поэтическому прошлому, сколько к инфинитивным структурам русского поэтического мира. В книге «Мылкыд» инфинитивы выстраиваются по традиционной схеме (в конце строфы, ИП2, ИП3, ИП4), акцентируя знакомые мотивы и интонации, ведущие к творческому мировоззрению Михаила Федотова: «Кезьыт тол ым-ныре ке пельтэ, / азьлане мыныны туж секыт. / Огнадэ куддыръя берыктэ - / чигнаны кутскиськод тон сэрыт... / Ноугяра, угяра ноку / тол пумит огнадлы мыныны. - / Тон возын котькытын но котьку / мукетъёс ведь кулэ мыныны...» [2. С. 26] - «Если холодный ветер дует в лицо, / идти вперед очень сложно. / Тебя иногда заносит - / отступать начинаешь ты быстро... / Но нельзя, нельзя никогда / идти против ветра одному. - / Рядом с тобой везде и всегда / другие должны идти.». Инфинитив движения мыныны «идти», встречающийся в тексте дважды, безусловно, имеет экзистенциальный смысл (мыныны чередуется с глаголом луыны
«быть» и подразумевает развитие, моделирование своего будущего, судьбы). Однако, при очевидной «персоналистичности» жизни, замыкаться на собственном «Я» не представляется оптимальным - «ветер» злого рока (ключевой образ Михаила Федотова) вынуждает отступать, необходима поддержка, лирический субъект нуждается в «других»/«своих». Некоторые ранние поэтические экзерсисы С. Матвеева написаны явным соцреалистическим почерком: «комсомольские» настроения и символы еще не гаснут на горизонте художественно-литературного обновления. В стихотворении «Жадисьтэм сюлэм» («Неустающее сердце») инфинитивы рассказывают о жизни молодого, «неустающего» сердца, живущего высокими заботами и порывами: «Кызьы уз шумпоты ужась сюлэм?! / Кызьы уз мозмы со?! / Уз кырза со?! / Уз чорты ас сьораз юн кужымен?! / Кызьы уз жугиськы гадьын туж зол?! / Соин ик вань асьме югыт сюлэм - / Ваньзэ со ужъёсты быдэсъяны. / Оз луэ ке соос, пумен каллен / Зырдыт сюлэм кутскоз, дыр, чакмыны» [2. С. 29] - «Как не будет радоваться бьющееся сердце?! / Как не будет тосковать оно?! / Не будет петь оно?! / Не позовет с собой силой?! Не будет биться в груди стремительно?! Поэтому у нас есть доброе сердце - / Исполнять все эти дела. / Если не будет их, постепенно / Горячее сердце начнет, наверное, чахнуть». Оригинальной кажется вопросительно-восклицательная игра. Некое подобие инфинитивной серийности можно заметить в цикле «Ав-тобусын» («В автобусе»), состоящем из четырех небольших фрагментов (три из них - наблюдения). Лирический герой входит в автобус и начинает всматриваться в пассажиров. Так рождаются поэтические монологи-обращения, еще не наполненные отталкиванием от чужих и неинтересных лиц в сторону абсолютизации «Я», здесь - видимость соучастия. Вот один из портретов-монологов с «инфинитивными включениями»: «Нош отйзгес: мой кышномурт / Лекгес тусо ымнырыныз / Укно сьоры учке чурт-чурт / Вырзылйсьтэм синъёсыныз. / Нош мармеда солэн сюлмаз? / (Инкуазь бен сётымтэ тодны). / Оло, солэн малпанъё-саз - / Бызись дырез дугдытыны?» [2. С. 49] - «А там: немолодая женщина / С немного злым лицом / Смотрит сурово в окно / Неподвижными глазами. / Что же у нее на сердце? / (Природа не дала нам знать). / Быть может, в ее мыслях - / Остановить быстротечное время?...».
В последней строке инфинитив артикулирует тему времени, ушедшей женской молодости. Ранний Матвеев чувствителен к антитезе «молодость -старость». «Инфинитивной» оказывается тема девичьей чистоты, которую воспевает лирическое «Я» (стихотворение «Тынад чылкытэдлы» - «Твоей чистоте»): в тексте еще нет и намека на «мускулинно-матвеевское» художественное вмешательство в это женское-чистое: «Йыбырттйсько тынад чылкытэдлы... / Тынад мусо мозмыт учкемедлы / дась сётыны ваньзэ-ваньзэ котьку - / Шудбур вуэн мон пыласько соку, / Ыркыт, капчи луоз сюлэмелы. / Вань малпанэз кылын ке луысал, / Чик кельтытэк, ваньзэ ик сэраны, / Чебер-чебер гинэ кылбураны... / Уг лу вылэм. / Шорад учкылыса, кылъёс косыт кылёук - вераны. /Мон сылйсько возад чал-чалмыса» [2. С. 58] - «Преклоняюсь перед твоей чистотой... / За твой милый грустный взгляд / Готов отдать все-все всегда - / Купаюсь в счастье я тогда, / Свежо, легко моему сердцу. / Если бы можно было услышать все мысли, / Связать их, не оставив ни одной, / Очень красиво сочинять стихи. / Нет,
нельзя, оказывается. / Когда смотрю я на тебя, словами это не передать. / Я стою рядом с тобой притихший». Чистоту хочется поэтизировать, возвысить, но она настолько волнующе-восхитительна, что не поддается словесному выражению, остается вдохновлено молчать. И инфинитивы являются грамматическими акцентами возвышенного отношения к женщине, подчеркивают первичность слова (вербализации) в палитре эмотивных реакций лирического героя.
В сборнике «Мылкыд» один из лейтмотивов - неразделенная любовь. Несмотря на всю устремленность героя приблизиться, стать «своим», ответное чувство не складывается, Она ускальзывает от него, растворяется среди других. Осознание того, что взаимная любовная идиллия с «нужной» девушкой невозможна, вынуждает лирического субъекта в стихотворении «Котькуд нунал артэ вамышъяськом» («Каждый день рядом идем») найти другую - наотмашь, чтобы не быть одному: «Иське, ноку-ноку но асьмелы / овол кылдэм сюлмысь зыгырскыны. / Ас возысьтым ик кинэ ке эшлы / Мон висъяло ини чош мыны-ны. / Тон сузёнтэм мыным. Вождэ эн вай. / Аслам улмопуысь улмо утчай...» [2. С. 78] - «Значит, нам никогда-никогда / Не суждено от всего сердца обняться. / Какую-нибудь знакомую девушку / Я выберу вместе идти. / Ты недосягаема для меня. Не обижайся. / Со своей яблони яблоко искал.». «Скромная» инфинитивная перекличка И2, разумеется, включена в сюжет этой лирической обиды -не обнять ее, не идти с ней вместе. Обращает на себя внимание несвободная от соцреалистической номинации манера обращения эш («друг», «товарищ»). Нереализованная любовь в сценарии стихотворения не знает ласковых слов -только полуофициальные «друзья/товарищи». Странность и сложность женского мира проецируются на отношения брата и сестры. В стихотворении «Бадзымез сузэре бызьыку» («Когда старшая сестра выходила замуж») авторское «Я» эксплицирует-высмеивает свою детскую приближенность к женскому: «Мон ой тоды соку люкыны / «Пиосмурт» - «кышномурт»ужъёсты. / Яратй выжъёсты миськыны, кыскыныяратй скалъёсты...» [2. С. 91] - «Я не мог тогда разделять / «Мужскую» - «женскую» работы. / Любил мыть полы, любил доить коров.». Неожиданное признание «Я» корреспондирует с первым, поверхностным взглядом на содержание текста - изначально кажется, что поэт написал стихотворение от женского лица (такие формы «ролевой» лирики встречаются в современной удмуртской литературе), как бы выступая в роли младшей незамужней сестры. Иллюзия гендерного недоразумения задает комический контекст восприятия. ИЗ в стихотворном тексте семантически сопряжено с «женской» реальностью, с ироническим настроем автора vs женщинский мир. Аналогичная модель ИЗ в стихотворении «Гуртысь потй мон улонэ» («Из деревни я вышел в жизнь») имеет более высокую степень грамматической обособленности инфинитивов: первый инфинитив серии находится вне «глагольных отношений» и маркируется абстрагирующим многоточием. Другие инфинитивы, окруженные причастием/ прилагательным, усугубляют непривычное отсутствие первого «авторского» лица, создают эффект обобщенности поэтического высказывания: «Кема овол сётйськыны... / Нош вормыны, котьма ке но, секыт. / Ведь сьодэзлэн сычеуга мылкыд - / Со чылкытсэ дась саптаны...» [2. С. 65] - «Не долго сдаться. / А побеждать обычно сложно. / Ведь у черного есть такое качество - Чистое оно
готово испачкать...». Самым «инфинитивным» текстом дебютного сборника «Мылкыд» является стихотворение «Инмаре, вай мынымулыны» («Господи, дай мне жить»), претендующее на роль «прорисовывающейся» духовной доминанты «Я»: во-первых, в тексте объявляется решительное «Нет» социалистическому мироустройству; во-вторых, делается это через утверждение христианской риторики: «Инмаре, вай мыным улыны: / Коммунизм лэсьтытэк - огшоры, / Зульытэк ку-зялэс кылыным, /Мылкыдме усьтытэк мыддорин. / Инмаре, вай мыным улыны: / Лыдъятэк кинэ ке кузёен, / Инкуазьлэн визьмыныз валаны, / Турынэз турнатэк кусоен. / Басьтыса сю дас вить пол дас ар, / Мозмонлэсь ческытсэ валаны, / Адями луонэз каргаса... / Инмаре, солуиз ке озьы - / Сураськоз мугоры омырен. / Инмаре, пиналыд тон азьын / Аслэсьтыз ик ачиз ик куре...» [2. С. 94] - «Господи, дай мне жить: / Не строя коммунизма - просто так, / Не болтая длинным языком, / Не выворачивая свои желанья наизнанку. / Господи, дай мне жить: / Не считая кого-то хозяином. / Разумом природы жить, / Не скосивши траву косой. / Взяв сто пятнадцать раз по десять лет, / Понять сладость тоски, / Проклиная, что я человек. / Господи, если это будет так, / Смешается мое тело с воздухом / Господи, твое дитя перед тобой / Сам у себя же просит.».
Инфинитивная модель И5 - это два чередующихся глагола улыны - «жить» и валаны - «понимать»: они задают еще одну смысловую зону текста - конструирование идеальной модели мира лирического субъекта. Ему хочется жить исходя из собственных гносеологических принципов/потребностей, жить по своей правде. Сильная позиция «Я» в тексте (манифестация своего видения «как надо»), вероятно, проецируется на грамматико-инфинитивный аспект: инфинитив понимания валаны соотносится с лирическим субъектом без грамматически «ослабляющих» местоимений и лиц, становясь одним из семиотических центров произведения. Немало инфинитивных структур различной сложности в цикле «Тыныд» («Тебе»). Написание цикла стихов - заметная черта удмуртского литературного процесса 90-х гг.: почти каждый поэт пишет свой цикл, словно предъявляя не столько читателю, сколько коллегам-оппонентам (alter ego?) еще одну грань поэтического мастерства. Цикл Сергея Матвеева «Тыныд» (1990) входит в пространство урбанистической лирики, ставшей своеобразной предтечей удмуртского этнофутуризма. О «любви в большом городе» писали М. Федотов, В. Шибанов, В. Ар-Серги, П. Захаров. Как правило, она несчастливая, безответная, «треугольная», резонирующая с индустриальными пейзажами, «обломками» удмуртского-мифологического, негибкостью и нечуткостью города к внутреннему миру художника. Цикл «Тыныд» - 13 стихотворений, повествующих о тайных взаимоотношениях мужчины и женщины; это тексты -с изрядной долей романтизма, с обилием слез, горько-кислым вином, ожидаемо-неожиданными звонками, ревностью, с «чужими ветрами поцелуев». Автор, без сомнения, убедительно поэтизирует любовь на два фронта, «l'amour après.». Инфинитивы в тексте sub specie формальной репрезентативности довольно «робкие»: это или И2, или «разбросанные» по строфам единичные инфинитивы, то скромно представляющие сентиментальные интересы «Я», то демонстрирующие его глубокое отчаяние, то «кричащие» о невозможности что-либо изменить. Два рифмующихся инфинитива в третьем стихотворении цикла констатируют страх
внезапной встречи с Ней, с ее пронзающим взглядом: «Кышкасько пумиськыны - / Кышкасько учкемедлэсь. / Быгато-а учкыны, / Ожытлы лябгес талэсь...» [2. С. 109] - «Я боюсь встретиться - / Боюсь твоего взгляда. / Смогу ли посмотреть, / Я слабее этого.». Одиночество, психологическое напряжение, «переключающие» сознание на визуальность окружающего, активизируются с помощью хронотопических деталей: так «внутреннее» лирического субъекта художественно сталкивается с внешним миром (его в тексте представляет трамвай). Образы трамвая/автобуса, имеющие многочисленные семантические коннотации в русской поэзии ХХ столетия, в современной удмуртской литературе часто связаны с отрешенностью лирического «Я», с мистическими перевоплощениями, «разрывами» в пространстве и времени (так, в поэзии В. Шибанова герой возвращается в Ижевск на автобусе, и ему кажется, что на пустых креслах едут в город души умерших). Трамвай С. Матвеева наполнен приторным смрадом, лживым теплом, нахождение в «трамвайном» мире отдает фальшью, здесь столько чужих людей, лиц. Одиночество, боль, воспоминания становятся предлогом (причиной) к раздвоению «Я»: обозначаются второе «Я» и второй голос. И2 появляется в момент поэтического взаимодействия «Я» реального и второго, которое изначально задается третьим имплицитным лицом и неопределенным местоимением кин ке «кто-то»: «Со дыртоз пумйылтэм омыре - / Нош осэз мон уг лэзь усьтыны. / Тодйсько, куараез ни тырме / Трамвайысь зулёнэз чушыны...» [2. С. 111] - «Она поспешит в нескончаемый воздух - / Но я не разрешу открыть ей дверь. / Я знаю, голоса ее уже хватает / Стереть трамвайную болтовню.». Чувства настолько сильны, что не получается даже плакать, и лирическому герою кажется напрасной, бессмысленной такая любовь: «Быгатысал ке бордыны. /Мон кошкисько, мон кошкисько. / Гуньдй мон, паймыса тыныд. / Нош янгышай усьтйськыны. / Сюлэм, тон вала, курисько... / О, коня пол! / Дышны но, дыр, / кулэ ни та ды-розь мыным. / Но лычсузьтйсь шимес боды / Нош шуккиське сюлэм борды, / Выльысь кельтэ со кынмыны... » [2. С. 112] - «Если бы я мог плакать. / Я ухожу, я ухожу. / Я молчал, удивляясь тебе. / Снова не посмел открыться. / Сердце, ты пойми, прошу. / О, сколько раз! / Привыкнуть уже, наверное, надо было мне. / Но страшная «палка злорадства» / Вновь бьет в сердце, / Вновь оставляет меня каменеть.». В данном случае инфинитивы (бордыны - усьтйськыны - дышны - кынмыны) реализуются как цепочка отрицательных эмотивных индексов, очерчивающая психопоэтический фон текста.
По сравнению с «Мылкыд» в сборнике «Чурыт пус» серийных инфинитивов немного. Книга, насыщенная различными культурными аллюзиями, интертекстами в плане «грамматического раскрепощения», «свободы слова» (parole in liberta), не оправдывает исследовательских ожиданий. Тем более что многострофные поэтические тексты располагают к инфинитивным вариациям, предположительно интенсифицирующим постмодернистский контекст произведения/восприятия. Типичная модель ИП в рассматриваемом сборнике 1+.1 (то есть два инфинитива, «заблудившихся» в потоке фраз и смыслов). В стихотворении «Песяелы» («Моей бабушке») первый инфинитив появляется во 2-й строфе, следующий инфинитив - только в 6-й. При таком раскладе речь не может идти о значимом семантическом ореоле, значительной семиотичности текстового инфинитивного
письма. Следует заметить, что поэтический мир Сергея Матвеева - мир непрерывной экспансии «Я»: многие языковые формы, расширяющие сферу самопрезентации, нивелируют любые намеки на инфинитивность. Особенностью единичных инфинитивов в художественном универсуме книги «Чурыт пус» представляется их сопряженность с концептами движения: «Нокы шукы - улон толбер со, / Няня кизер мугорыныз. / Каллен гинэ пыча - быдэсак. / Дйсьтэ, дйсьтэ со пырыны...» [3. С. 42] - «Пена от сливочного масла - это охвостье жизни, / Облепляет своим жидким телом. / Медленно впитывается - полностью. / Смеет, смеет она впитываться.»; «Косэктэм ымныры - / Висёнлэсь со овол. / Сюлэмам пырыны / Курыса - мон ой кол» [3. С. 48] - «У меня бледное лицо - / Не от болезни это. / В сердце мое войти / Упрашивая - я не спал»; «Умой-а со яке урод - / Тодом на мон али кытысь? - /Ма, потыны ини куро /Монэ - калык туа-летысь...» [3. С. 64] - «Хорошо ли это или плохо - Откуда мне теперь знать? - / Выйти уже просят / Меня - из общественного туалета.»; «Кемалась тани со дась ини / Потыны - урты» [3. С. 76] - «Давно она уже готова / Выйти - моя душа». Очевидно, что инфинитивы пырыны («входить») и потыны («выходить») в творческом измерении Сергея Матвеева перестают быть только сигналами движения/перемещения - они обретают экзистенциальные черты, онтологизируются. В стихотворении «Кычеужмы ин толъёслэсь.» («Какое нам дело до небесных ветров.») в первых двух строфах наблюдается некое подобие инфинитивного развития (ИП2), однако инфинитивность «гаснет» уже к 3 строфе: «Кыче ужмы ин толъёслэсь, / Шокамъёссэс мерталляны! / Инбам пурты - со паллянын; / Адямиез ноку оз лэзь / Со ас дораз вутскылыны / Я малпанэн, я киосын, / Ся-ласькыса я киросэн, / Усе зор ву я кын лымы...» [3. С. 55] - «Какое нам дело до небесных ветров / Дыханье их измерять! / Небесный котел - он слева; / Никогда он не позволял человеку / Приблизиться к нему / Либо мыслью, либо руками, / Плевками, либо крестом, / Падает дождевая вода или холодный снег.».
Инфинитивы этого фрагмента «заряжены» многократностью (-лля- / -лы) и в целом сочетаются с глобальностью творческого замысла: отождествления человека со Вселенной, микрокосма - с макрокосмом. На фоне количественной невыразительности ИП в сборнике есть текст, который можно назвать полноценным инфинитивным произведением. Речь идет о стихотворении «Котькыче вакытэ но куазе» («В любое время и погоду») с посвящением Ю. Четкареву. Инфинитивы в тексте расположены как в конце и середине строки, так и в начале («начальный» инфинитив - большая редкость в удмуртской поэтической грамматике), репрезентируются своеобразные инфинитивные словосочетания, «скрепленные» общим дефисом (султыны-кошкыны «встать-уйти»), инфинитивы в пространстве текста обладают значительной самостоятельностью/неподчиненностью (по сути это грамматические и смысловые матрицы), мощной инерционной энергетикой и «добавляют» решительности, динамики лирическому высказыванию. Инфинитивное письмо в тексте акцентирует мужской дискурс, отображает оттенки мужского психологизма, «мужские истины»: «Котькыче вакытэ но куазе / Интыысь султыны-кошкыны. / Мед усёз мозмонэ гидкуазе, / Но сюлэм - шыпыртйз со мыным. / Шыпыртйз: кытын ке но огназ, / Ватскыса поечи пальыше, / Лушкемен учкылэ укнояз - / Мозмонэн гуньдэмын со - эше. / Вуыны - киосты кырмыны, / Пукыны
уез, уйбыт, оло. / Укнолэн югытаз пырнымы / Чилектэм даурзэ воталоз. / Бордыны пиосмурт синвуэн, / Синвулэсь сюлэмдэ катьяны. / Шодыны: люкиськон ни вуэ, / Сылыны - пештырскем кадь йоны. / Котькыче но куазе, вакытэ - / Зор-лымы, нуназе-жытазе - / Одйгзэ курисько ватытэк: / Инмаре, котьку медло тазьы!...» [3. С. 92] - «В любое время и погоду / Встать с места, уйти / Пусть останется моя тоска во дворе, / Но сердце - шепнуло мне / Шепнуло: где-то он один, / Скрываясь за обманчивой улыбкой, / Украдчиво смотрит в окно. / Тоской подавлен он - мой друг. / Успеть - пожать руку, / Сидеть всю ночь, может быть, / В свете окна мошкара / Будет видеть сны о своей короткой жизни / Плакать мужскими слезами, / Лечить сердце от слез. / Почувствовать: прощание уже приближается, / Стоять -взъерошенный как осот. / В любую погоду и время - / В дождь, в снег, днем или ночью - / Одного прошу без утайки: / Господи, пусть будет так всегда!...».
Приведенный текст является перекрестьем разнообразных «инфинитивных» тенденций и одновременно - примером относительной языковой гибкости. В нем наблюдаются абсолютные инфинитивные конструкции (типа знаменитого блоковского «Грешить бесстыдно, непробудно.»), выявляется довольно строгое авторское соблюдение грамматико-семантической моноструктуры, имеют место «двухэтажные» инфинитивные варианты, не характерные для удмуртской поэтической традиции. Обращает на себя внимание отсутствие «деепричастного окружения» (на -са и -ку), в удмуртском тезаурусе часто сопровождающего/дополняющего инфинитивное письмо. При рассмотрении некоторой «безынфинитивности» сборника «Твердый знак» («Чурыт пус») снова возникает мысль о непременности «инфинитивного прорыва» в «безынфинитивных»/«малоинфинитивных» стихотворных книгах. Инфинитивы, обычно аккумулирующие существенные смысловые «уплотнения»/«переключения», не просто нужны автору, они необходимы поэтическому языку для выражения некой неизмеримости художественных интенций, для обозначения четких линий/правил поэтического текстообразования. «Инфинитивный взрыв» случается в еще одной «неинфинитивной» книге С. Матвеева «Лул» («Душа»). В относительно небольшом тексте десять рифмующихся инфинитивов реализуют причинно-следственную соотнесенность субстантива/личного местоимения с возможностью художественно определенного действия/процесса. В стихотворении инфинитивы акцентируются не только содержательно, но и в аспекте формы - инфинитивная значимость обеспечивается благодаря тире - паузам, отдельному местоположению инфинитива в строфе: «Бен соин со орзи - / Лобаны, / Инметй туж шортчи / Поръяны. / Бен соин ыркыт тол - / Пелляны, / Бусытй туж вол-вол / Юмшаны. / Бен соин выль нунал - / Вордскыны, / Сьод уез берлапал / Кельтыны. / Бен соин та дунне - / Улы-ны, / Жадьытэк азьлане /Мыныны. / Бен соин тон но мон - / Гажаны, / Сюлэмын яратон / Жуаны.» [4. С. 24] - «Вот поэтому он орел - / Летать, / По небу очень отважно / Парить. / Поэтому прохладный ветер - / Дуть, / По полю вольготно / Гулять. / Поэтому новый день - / Родиться, / Темную ночь позади / Оставить. / Вот поэтому этот мир - / Жить, / Без усталости вперед / Идти. / Поэтому я и ты - / Любить. / В сердцах любовь / Гореть».
Инфинитивы в этом тексте представляются первичными художественными семантемами, «подчиняющими» другие смыслообразующие частицы текста. Нельзя не сказать об общей оптимистичности развернутого инфинитивного
модуса: автор, вопреки своим пессимистическим взглядам и меланхоличной впечатлительности, иногда «выдает» светлые, жизнеутверждающие стихотворения.
Инфинитивное письмо в поэзии Сергея Матвеева являет собой довольно широкую амплитуду колебания: от однообразных, единичных инфинитивов, «полузабытых» и полуслучайных, до конституирующей инфинитивности, расставляющей смысловые акценты в поэтическом тексте. Стихотворения с большой инфинитивной частотностью чаще апеллируют к «Я» через обобщенную перспективу художественного видения: инфинитивный дискурс несколько сдерживает экспансию грамматики «Я-сознания», доминирующую в творческом миротексте С. Матвеева. Вместе с тем, ориентированность удмуртского поэта на самые разные мировые, европейские культурно-эстетические источники в достаточной степени не становится катализатором релевантных языковых преобразований. Матвеев-поэт, привносящий в измерение современной удмуртской литературы новые темы и образы, не решается на грамматическую радикализацию поэтической модели мира: он играет с родным языком по правилам.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Жолковский А. К. Поэтика Пастернака: Инварианты, структуры, интертексты. М.: НЛО, 2011. С. 210.
2. Матвеев С. Мылкыд: Кылбуръёс. Ижевск, 1991.
3. Матвеев С. Чурыт пус: Кылбуръёс. Ижевск, 1999.
4. Матвеев С. Лул: Кылбуръёс. Ижевск, 1994.
Поступила в редакцию 15.02.2012
A. A. Arzamazov
The infinitive letter in S. Matveev's poetic world: structural and semantic variations
The article is devoted to structural and semantic analysis of infinitive forms in the poetry of the modern Udmurt poet Sergei Matveev.
Keywords: grammar of the poetic text, infinitive letter, intertextual markers, types of infinitive.
Арзамазов Алексей Андреевич,
кандидат филологических наук, младший научный сотрудник, Удмуртский институт истории, языка и литературы УрО РАН
г. Ижевск E-mail: arzami@rambler.ru
Arzamazov Aleksey Andreevich,
Candidate of Science (Philology), junior research associate, Udmurt Institute of history, language and literature Ural branch of the Russian Academy of Sciences
Izhevsk
E-mail: arzami@rambler.ru
