CC BY
14
Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2008. № 3
ЯЗЫК. ПОЗНАНИЕ. КУЛЬТУРА М.М. Раевская
ИМЯ СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕ КАК ЭТНОЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЯ НА ПРИМЕРЕ ИСПАНСКОЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ
В последнее десятилетие в литературе активно обсуждается вопрос о том, что существующим в языке определенным моделям можно найти не только историческое, но и «этнокультурное» обоснование, ибо в фактах языка в определенной степени отражены особенности коллективного языкового сознания того или иного национально-лингвокультурного сообщества. Весьма показательными при этом могут быть примеры из истории испанского языка, проанализированные на широком диахроническом фоне.
Состояние кастильской языковой системы ХУ1-ХУ11 вв. являет собой самый яркий этап на общем фоне эволюции испанского языка. В этот период коллективное языковое сознание наиболее ярко демонстрирует избирательность по отношению к некоторым языковым формам и завершает процесс фиксации большинства из них. Осознание важности данного исторического периода проистекает также из того факта, что до XVI столетия в Испании, как и во всех странах романской речи, по мысли академика Ю.С. Степанова, «господствовали две языковые стихии - народная, возникшая на основе "вульгарной латыни", и книжно-письменная, представлявшая собой постоянно контролируемое образованными слоями общества развитие письменной латыни»1. Подобное двуязычие, ранее отвечавшее некоей глубокой ментальной потребности всех членов этноса, перестает осознаваться как необходимое; изменение менталитета влечет за собой изменение языковой ситуации не только на испанских территориях, но и на Пиренейском полуострове в целом.
Кроме того, при изучении исторического дрейфа категории имени в испанском языке следует учитывать общую тенденцию, выявляющую единую типологическую закономерность, прослеживающуюся на каждом этапе развития языка, - утверждение и совершенствование номинативного строя, который соответствовал номинативному способу мышления, позволявшему "познавать и мыслить предметы в их существе, в их необходимом содержании"2. В рамках данной тенденции происходило укрепление артикля, с помощью которого дифференцировались известное и неизвестное в представлении об
имени, расширение системы предлогов во избежание смысловых ошибок, а также имевшее свои особенности в испанском языке различение прямого (одушевленного и неодушевленного) и косвенного объектов.
При этом нельзя забывать и о том, что многие черты моделей, характерных для западноевропейских языков, унаследованы из латыни. Так, например, метафорическая трактовка непространственного посредством пространственного или же обозначение материального предмета двучленным словосочетанием, делящим представление на бесформенное вещество и его форму, утвердившаяся в латыни, была перенесена и в европейские языки, в том числе и в испанский, в котором нашла свое выражение в сочетании существительных, связанных посредством предлога de. Именно этот тип связи был зафиксирован грамматистами XVI в. как самая распространенная разновидность номинативного управления в кастильском языке, имевшая еще одно значение - посессивное, которое, в частности, описывает Небриха.
Однако с течением времени в языковом сознании испаноязычного сообщества произошло переосмысление уже имевшихся форм выражения мысли согласно его собственным ментальным потребностям и преференциям. Известно, что испанское существительное видоизменило синтетическую систему латинского склонения (при помощи различных окончаний) в аналитическую (при помощи предлогов), сохранило понятие о единственном и множественном числе, сократило латинские родовые разновидности (мужской, женский, средний род) до двух (мужской и женский), а также пять типов латинского склонения до трех. Испанское прилагательное также упразднило систему латинских падежных окончаний, сохранило противопоставление только по мужскому и женскому роду, видоизменило представление о среднем роде, наполнив его новым смысловым содержанием (абстрагирование качества в "чистом виде"), а также развило аналитический способ образования компаративных форм.
Упразднение системы падежных окончаний в целом объясняется не только фонетическими причинами, но и факторами функционального (потеря падежами своих функций) и системного порядка, преследующего уже известный принцип экономии изложения: при помощи определенного количества предлогов можно было составить словосочетание, не меняя структуру существительного.
Все вышеуказанные процессы были завершены еще в раннем Средневековье, когда окончательно оформилась новая система средств, обслуживающих смыслоразличение в предложении: предлоги, порядок слов, использование артикля. К XVI в. оставалось лишь решить вопрос о выделении одушевленного и неодушевленного дополнения у глагола, при котором требовалось лишь узаконить
присутствие предлога а в случае одушевленности дополнения, а также усовершенствовать смысловое содержание генетива и датива.
Генетив, начиная с этапа вульгарной латыни (или, по-другому, зарождения романских наречий) и далее, выполнял гораздо более широкие функции, нежели в современном языке. В XV-XVI вв. в письменной речи фиксируются такие его употребления в рамках локативной и темпоральной семантики, как:
• длительность (alimentos de tres meses);
• направление к объекту (el viaje de América, Subida del monte Carmelo, Viage del Parnaso);
• временная точка отсчета (al día siguiente de aquel);
• расположение в пространстве (el crimen de Atocha).
Все эти примеры свидетельствуют о том, что сфера родительного падежа включала в себя широкие и неточные (по направлению) представления о движении объекта в пространстве (когда упоминание о пункте назначения заменяло собой указание на направление движения), изложении последовательности событий (одно после другого/одно за другим), предназначенности (на определенный срок) или сроке годности каких-либо предметов, а также о совмещении представления о пространственном положении материального объекта с происшедшим в конкретном месте событием. Все они позднее были заменены на конструкции с другими предлогами (para, a и др.) или уточняющими словами (acaecido en), которые позволили избежать двойственного восприятия информации.
К числу традиционных, т.е. известных еще со времен латыни, случаев употребления относятся так называемые партитивные конструкции, часто встречающиеся в средневековых и классических текстах ("buscaua de todas yeruaspara hazer ensalada" - M. Cervantes) и имевшие особую разновидность в кастильском, когда обозначали неопределенную часть вполне определенного целого (de esta agua no beberé - R.J. Cuervo). Испанское языковое сознание, в отличие от французского и итальянского, не пошло по этому пути дальше, распространяя семантику неопределенности и на вышеуказанное целое, и отказалось от данной структуры по не выясненным до сих пор причинам. Тем не менее в классическую эпоху эта конструкция все еще широко употреблялась, и только начиная с XVII в. отмечается резкое снижение ее показателей в письменных текстах.
Весьма распространенным было также сохранившееся до наших дней использование генетивных структур с предлогом de в функции определения или приложения (la virtud de la justicia, el río de Ebro, demonios de hombres), а также в роли восклицания (¡Tristes de las moças!)3. Кроме того, в классическую эпоху фиксируются плеонастические употребления генетива со словами квантитативной семантики, выступающими в адъективной или наречной функции
(pocas de gentes, tantas de cosas, muchas de cortesías), вышедшие позднее из употребления.
Дательный падеж продемонстрировал большую стабильность, сохранив за собой свою исконную семантику из латыни, однако исторические факты свидетельствуют о том, что еще на этапе вульгарной латыни он был вытеснен конструкциями "ad + Acusativo", "in + Acusativo", "pro + Ablativo". Таким образом, все более часто употребляющийся предлог a < ad взял на себя функции обозначения цели и направления наряду с предлогом para. В результате конструкция "а + существительное" в средневековом кастильском стала неясной, двусмысленной, ибо соответствовала различной семантике (направления действия, цели действия, агента действия) и двум падежам, что объективно требовало своего разрешения.
Использование винительного падежа как базового смыслораз-личительного элемента было изначально присуще кастильскому языковому сознанию, ибо, как свидетельствуют Э. Уррутиа Карденас и М. Альварес Альварес4, без аккузатива не могла обойтись оппозиция "единственное/множественное число". Однако наибольшего интереса в его истории заслуживает конструкция "а + дополнение, обозначающее лицо", конкурировавшая в XV-XVI вв. с аналогичным беспредложным вариантом.
В специальной литературе высказывалось несколько точек зрения, объясняющих данный феномен с позиций разграничения в предложении субъекта и объекта при помощи предлога а, происхождения данной конструкции из латинского сочетания ad + Acusativo, заменившего дательный падеж, совпадения в одной форме (для аккузатива и датива) в языках всей Романии безударных местоимений 1-го и 2-го лица, по аналогии с которыми ударные местоимения стали употребляться с данным предлогом, а также переноса ритмической функции, выполняемой данным предлогом в сочетаниях с именами собственными, на любые одушевленные существительные в стихотворных текстах.
Все вышеуказанные теории имеют право на существование, однако ни одна из них не является исчерпывающей. Как указывает Р. Лапеса, это явление необходимо рассматривать одновременно в контексте трех составляющих: двойственного понимания конструкции " предлог а + существительное", сложности формального различения у местоимений, а по аналогии с ними и у существительных винительного и дательного падежа и ясно ощущаемой испанским языковым сознанием необходимости выделения новой категории одушевленности / неодушевленности объекта, позволяющей говорить об особой внутренней форме испанского языка.
Латинский аблатив в некоторых своих разновидностях (аблатив образа действия, аблатив агента действия в пассивных конструкциях) был позднее заменен на конструкции с различными предло-
гами (de, por, entre, con, en), не вызывавшие трудностей в понимании и потому ставшие приоритетными в средневековом сознании говорящих.
Именительный падеж в кастильском языке мог (и может) употребляться с предлогами entre, hasta и según, которые были заимствованы им по аналогии с их латинскими конструкциями с винительным падежом.
Среди всего вышеперечисленного разнообразия предложно-па-дежных реализаций, развитых кастильским из латыни, историки языка отмечают как одну из наиболее репрезентативных с точки зрения особенностей кастильского языкового сознания конструкцию "предлог а + одушевленное прямое дополнение", распространившуюся также и на олицетворяемые предметы и явления и продолжающую закрепляться в испанском в XVI в. Попытки найти какое-либо удовлетворительное объяснение ее существования в языке предпринимались давно (Diez, Brauns, Hills, Meyer-Lübke, Th. Kalepky, L. Spitzer, A.G. Hatcher, H. Meier, G. Reichenkron), однако каждая из них, как это было уже указано выше, не стала исчерпывающей.
Можно назвать данную конструкцию историческим субститутом латинского датива и его преемницей, считая ее проявлением внутренней формы языка, тяготеющей к грамматическому различению категорий одушевленности и неодушевленности при условии конкретной индивидуализации единственного или множественного числа. Латинский датив, обслуживавший семантику одушевленного дополнения при прилагательных utilis, bonus, aptus, accomodatus, necessarius, inutilis, был заменен в более позднее время конструкцией "ad + аккузатив", ранее используемой для указания на неодушевленное дополнение.
Кастильское языковое сознание перестало различать в данной позиции одушевленные и неодушевленные дополнения, оформляя их одинаковым образом при помощи предлога а как элемента, связующего их с другими адъективами ("Falsso a todos, e más al Criador" - Pidal R. Menéndez), заодно распространив его присутствие на дополнения практически при всех глаголах ("A la puerta se llegaua" - Pidal R. Menéndez). Однако нельзя воспринимать буквально распространенность этого явления в языковой практике, продолжавшей демонстрировать примеры отсутствия предлога a при прямом персонифицированном дополнении.
Наметившаяся в средневековом кастильском, данная тенденция продолжала развиваться и в классическую эпоху, демонстрируя различное оформление одушевленного прямого дополнения при глаголе ("¿Veré mi hijo?" - Lope de Vega). Ее постепенное закрепление в языке Р. Лапеса объясняет совместным влиянием еще двух факторов, ярко выражавших преференцию испанского языкового
сознания особо выделять категорию одушевленности: совпадения дативных и аккузативных форм безударного личного местоимения 3-го лица (leísmo, laísmo) и параллельно сосуществующей тенденции различать одушевленность / неодушевленность в формах le/lo, а также различий в позиционировании подлежащего и сказуемого в зависимости от семантики глагола.
Если проанализировать проявление категории одушевленности в кастильском языке в более широком плане, то можно найти и другие явления и конструкции, отражающие в той или иной степени данный признак. К ним относятся, во-первых, явление laísmo, leísmo и loísmo, а во-вторых, конструкции, прообразом которых были латинские структуры "Accusativus cum infinitive" и "Acusativus duplex".
Так, например, в раннем кастильском наметилась тенденция употреблять с некоторыми глаголами (pedir, preguntar, rogar, enseñar и др.) неодушевленное прямое и одушевленное косвенное (с предлогом a) дополнение, которая достаточно активно проявлялась в XV и XVI вв.: "Enseña retórica a los estudiantes" ("Он преподает студентам риторику").
Еще один тип представляют глаголы, объединяющие два вида дополнений (elegir, designar, nombrar, decir, llamar и др.): одно из них демонстрирует при помощи предлога а внешний субъект, а другое - его предикативно выраженный результат: "Le nombraron a él embajador" ("Его назначили послом").
Латинская конструкция двойного аккузатива со значением части и целого нашла выражение в испанском в виде сочетания прямого неодушевленного дополнения (часть) и косвенного одушевленного дополнения (целое): "A Juan le cortaron el pelo".
Предлог а постепенно завоевывает свои позиции и в структуре "Accusativus cum infinitivo", начав с нерегулярного употребления в Средние века и став обязательным элементом при одушевленном субъекте инфинитива в более поздний период: "A Carlos le veo venir" ("Я вижу, что идет Карлос"), причем если тот же самый инфинитив имел к тому же свое собственное прямое дополнение, форма его субъекта, выражавшаяся винительным падежом с предлогом а, трансформировалась в форму дательного падежа: "Le oí declamar dos poemas" ("Я слышал, как он декламировал два стихотворения").
По мнению историков языка (R. Menéndez Pidal, A. Alonso, R. Lapesa, H. Urrutia Cárdenas, M. Alvarez Alvarez, R. Eberenz), все вышеперечисленные факты говорят о том, что выделение признака одушевленности в объекте (прямом дополнении) позволяет квалифицировать данную потребность как особую "внутреннюю форму" испанского языка, обязанную своим появлением факторам самого различного порядка (фонетическим, функциональным и системным).
Рассмотрение состояния языкового сознания в конкретный период времени - в XVI-XVII столетиях - свидетельствует о том, что в ту эпоху можно лишь говорить об общей тенденции, наметившейся в фиксации одушевленного прямого дополнения как некоей внутренней потребности языкового сообщества, прибегающего к помощи предлога а не только при единственном, но все чаще и чаще и при множественном объекте.
Суммируя данные исторической грамматики об эволюции категории одушевленности / неодушевленности, а также категории рода, можно лишь высказать предположение, что, возможно, первопричину подобного предпочтительного выделения одушевленного объекта действия следует искать исходя из изменений субъектно-объектных отношений, имевших непосредственный выход в синтаксических связях слов внутри предложения, а также исходя из признака переходности / непереходности глагола - недаром это явление характерно для соответствующих синтаксических конструкций с переходными глаголами.
В позиции подлежащего одушевленное существительное в любом случае обозначает агента действия, активно выполняющего некую функцию; при переходном глаголе, в позиции прямого дополнения при переносе действия на одушевленное лицо, видимо, сохранялась потребность в указании на его потенциальный агентивный характер, в отличие от неодушевленных объектов: испытывая на себе какое-либо действие со стороны формального субъекта, объект остается потенциально активным, т.е. сам может производить то же действие.
Такие неотъемлемые категории имени существительного, как категории числа и рода, также демонстрировали в XVI-XVII вв. некоторые изменения. В латыни все материальные объекты подразделялись на одушевленные и неодушевленные (animados/inanimados), в свою очередь соотносящиеся со средним родом - неодушевленные, - а также мужским и женским родом - одушевленные. При этом уже в латыни грамматический и естественный род материальных объектов совпадали не часто.
В кастильском языке по мере чисто объективно протекавшего процесса демифологизации природы исчезает принятое в латыни основное родовое подразделение объектов на одушевленные (мужской и женский род) и неодушевленные (средний род), а вместе с ним и категория среднего рода, чему также способствовали фонематические (исчезновение финальных согласных и неразличение по роду финальных гласных) и морфологические (сокращение системы склонения) факторы.
С исчезновением среднего рода у испанского существительного остаются два рода - мужской и женский, однако, как показывает
развитие языка, не исчезает потребность в подразделении объектов на одушевленные и неодушевленные, чему способствует установленная самой природой объективная реальность. За исключением имен, различающихся по половому признаку, род в кастильском языке стал выступать лишь формальным показателем грамматической категории, лишенным какой-либо семантической референции (названия плодов и деревьев представляют собой отдельный случай, при котором с исчезновением категории одушевленности / неодушевленности возникло новое качественное (плод / дерево) и количественное (единичное / собирательное) различение).
В целом в кастильском языке устанавливается явная тенденция различать существительные по роду в зависимости от окончания - о (мужской род) и - а (женский род), - как всегда, при некотором количестве исключений, - которая идет в русле названной А. Мартине (A. Martinet) парадигматической экономии усилий. Если существительное не укладывается в рамки вышеуказанного правила, происходит уподобление либо формы роду, либо, наоборот, рода форме, причем с течением времени эта тенденция приобретает вполне определенное направление: в конце концов именно форма начинает превалировать при обозначении рода, который в свою очередь организуется как сложная система формальных оппозиций.
С формальной точки зрения следует указать на явно наблюдавшееся в XVI в. увеличение количества расхождений между родовой принадлежностью слов и ее типичными родовыми окончаниями. Так, например, активно заимствовавшиеся в то время слова латинского происхождения (cultismos), обозначавшие лиц мужского пола, часто имели окончание - а (monarca, poeta, artista), а неодушевленные существительные женского рода оканчивались на -о (la método, la sínodo), в отличие от существительных, обозначавших лиц по профессиональному признаку и сохранявших родовую принадлежность по окончанию: la guarda, la espía, la escucha, la camarada.
В своем фундаментальном исследовании категории рода в испанском языке Л.Н. Степанова отмечает, что лексико-семантическая система испанского языка демонстрирует совокупность нескольких лексико-семантических классов слов: "Все разряды организованы вокруг одной и той же элементарной значимой оппозиции, но с особым в каждой группе отношением маркированности-немаркированности членов и с особой дополнительной семантической нагрузкой основной элементарной оппозиции"5.
Своеобразие испанского языка, по ее мнению, состоит в непрерывности именной классификации и объясняется особым унаследованным из латыни строением категории рода, при котором суффиксальные родовые классы имен существительных обозначили явную деградацию, и в качестве показателя рода стало использоваться
согласование с прилагательным. На поздних этапах народной латыни показателем рода существительного выступило окончание прилагательного: имя, согласующееся с прилагательным на -um>u>o, осмыслялось как имя мужского рода; имя, согласующееся с прилагательным на - а, отождествлялось с женским родом. Постепенно от противопоставления прилагательных по окончанию -о/-а языковое сознание перешло к аналогичному родовому противопоставлению лексем существительных, которые, подобно прилагательным, образовывали пару (без различения основ или полного различения суффиксов, как в других языках), различающуюся только лишь родовым окончанием.
Именно это обстоятельство, по словам Л.Н. Степановой, обеспечило таксономическую непрерывность в испанской лексике и полное соответствие естественной таксономии классификации сущностей Аристотеля, и именно благодаря этому испанский язык обладает совершенной естественной и формально выраженной таксономией имен и «...скрывает под именем "Человек" не только собственные имена людей, но и организованные на том же основании названия профессий. В этом языке аналогично и симметрично противопоставлены "брат - сестра", "учитель - учительница" . и собственные имена людей: Claudio - Claudia.»6.
Исчезновение категории среднего рода у испанского существительного, однако, отнюдь не означало полного исчезновения данной категории вообще. Категория среднего рода сохранила свое выражение в кастильском при помощи различных языковых средств (конструкции артикля, местоимения и прилагательного) и демонстрирует некоторое варьирование своего значения за пределами изначальной индоевропейской семантики среднего рода. Как отмечают исследователи (H. Urrutia Cárdenas, M. Alvarez Alvarez, R.J. Cuervo, B. Herzog, M. Sandmann, L. Spitzer), такими семантическими оттенками могут быть собирательное значение, ограничительное, значение интенсивного качества, а также абстракция качества, которые тем не менее уже прочно удерживали свои позиции в языковом сознании XVI в. как вариации значения среднего рода, о чем свидетельствуют многочисленные профессиональные лингвистические описания испанского языка того времени (различные грамматики, трактаты и словари), включавшие средний род наряду с мужским и женским как обязательную составляющую родовой парадигмы испанского имени.
Категория числа у имени существительного и прилагательного в рассматриваемый период не обнаруживает каких-либо разночтений в своем выражении. Образование множественного числа в эпоху классического языка шло путем присоединения к основе финального -s/-es, за которым прочно утвердилось значение множественности.
Грамматики XVI в. однозначно фиксируют данное правило и допускают некоторые вариации лишь в выборе согласной или слоговой морфемы, а также в случае словосложения: rey - reys/reyes, jabalí - jabalís/jabalíes, fijodalgo - fijosdalgo/fijosdalgos. С опорой на основу множественного числа могла несколько трансформироваться и основа единственного числа: naf - naves ^ nave - naves; cal - calles ^ calle - calles. Приводимые историками языка факты однозначно свидетельствуют об устоявшейся к тому времени практике словоизменения по признаку единичности / множественности.
Большего внимания заслуживают случаи так называемой интерференции единственного и множественного числа, при которой допускалось двойственное представление о референте как о некоем единстве или гетерогенном образовании. Так, например, семантика движения, широты пространства (окружающего мира) и интенсивного качества предпочтительно передавалась в средневековом и классическом кастильском при помощи множественного числа: "los aires del monte", "se aventuró por esos mundos", "e perdí los sudores", "los tiempos que corren", "corrientes aguas, puras, cristalinas"7.
Имена собственные, относящиеся к географическим или историческим понятиям, обычно употреблявшиеся в единственном числе, могли допускать и форму множественного числа, которая передавала семантику многообразия их компонентов (регионов), эпох, проявлений и т.п.: las Américas, las Españas, las Europas, las Grecias, las Italias.
В конструкциях с возвратным значением, передававших одно и то же действие, совершаемое несколькими лицами, классический испанский отдавал предпочтение существительным во множественном числе: "se lavaron y refrescaron sus caras" (Hita G. de Pérez), "se presentaron los hombres, las caras alegres"8. В некоторых случаях, зафиксированных современными словарями как устаревшие, вполне логичным выглядит объяснение с точки зрения их дистрибутивного характера: tener mientes, parar mientes и т.п. Когда семантика существительного подразумевала взаимонаправленное действие или связь, обычно использовалось его множественное число: las bodas, las preces, los esponsales и др.
Во многих случаях оппозиция по числу подразумевала различие в значении: tener amor - "испытывать любовь (как чувство)"; tener amores - "иметь любовную связь (находиться в соответствующих отношениях)". Некоторые формы, например мужского рода множественного числа, издавна выступали как нейтрализаторы оппозиции по роду, что большинство авторов объясняет влиянием арабского (хотя данное использование было знакомо и латыни): los padres, los reyes, los monarcas, los hermanos и др.
Очень распространенным было в то время использование оппозиции по числу в целях изменения семантики: letra - letras (бук-
ва - гуманитарные науки, литературная деятельность), arma - armas (оружие - вооружение, доспехи, боевые подвиги, воинская служба), resto - restos (mortales) (остаток - бренные останки, прах), ceniza - cenizas (зола - прах, пепел), horror - horrores (ужас - гнусность), celo - celos (усердие, рвение - ревность), humo - humos (дым - спесь) и т.п.
Таким образом, подробное рассмотрение выражения категорий имени существительного в эпоху классического языка позволяет сделать вывод о том, что самые показательные (с точки зрения неустойчивости системы) для того времени процессы затрагивали категорию рода, одушевленности / неодушевленности, а также систему предлогов, с которыми эти существительные употреблялись. Это проявлялось прежде всего в характерной только для испаноязычного сознания необходимости формального выделения одушевленного дополнения при глаголе (при помощи предлога а), в активном образовании структур с семантикой среднего рода, имевшего устойчивые позиции в средневековом сознании, а также в еще не упорядоченном использовании предлогов, что в первую очередь связано с сильным влиянием со стороны латыни, еще прочно удерживавшей в то время свои позиции.
Однако, несмотря на то что латынь долгое время оставалась языковой, а следовательно, и ментальной матрицей для всех романских языков, ее мыслительные категории и языковые структуры не были окончательно навязаны языковому сознанию их носителей вместе со сложившимися в латыни представлениями о категоризации частей речи как отражении фактов внешнего мира. Языковые сообщества, и в частности иберийское, не стали пассивными реципиентами новых форм мысли, а продемонстрировали стремление к их активному пересмотру и адаптации согласно конкретно-историческим линг-вокультурным потребностям.
Примечания
1 Степанов Ю.С. Константы: словарь русской культуры. М., 2004. С. 264.
2 Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф: Труды по языкознанию. М., 1982. С. 337.
3 LapesaR. Estudios de morfosintaxis histórica del español: In 2 vol. Vol. 1. Madrid, 2000. P. 82.
4 Urrutia Cárdenas H., Alvarez Alvarez M. Esquema de morfosintaxis histórica del español. Bilbao, 1988.
5 СтепановаЛ.Н. Категория рода и лексические дублеты в испанском языке: Дис. ... канд. филол. наук. М., 1972. С. 13.
6 Степанов Ю.С. Имена, предикаты, предложения. Семиологическая грамматика. М., 2004. С. 86.
7 Urrutia Cardenas H., Alvarez Alvarez M. Op. cit. P. 68.
8 Ibid. P. 69.
