CC BY
594
У книжной полки
Народ и власть в российской смуте: Сборник научных статей участников Международного круглого стола журнала «Власть» и Института социологии РАН (23 октября 2009 г.). М.: Изд. ВВА им. проф. Н.Е. Жуковского и Ю.А. Гагарина, 2010. - 348 с.
«ИМПЕРИЯ» И «СМУТА»
В СОВРЕМЕННОМ РОССИЕВЕДЕНИИ
Главный «смутовед» России Владимир Прохорович Булдаков, автор взорвавшей каноны отечественной историографии российских революций «Красной смуты» (Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997; 2-е изд., доп. - М., 2010), заметил язвительно: «Писать о том, куда и почему постоянно заносит Россию, подавив в себе чувство юмора, просто невыносимо» (Булдаков В.П. Quo vadis? Кризисы в России: пути переосмысления. М., 2007. С. 17).
Напротив, один из патриархов американских “Russian studies” Дж Бил-лингтон, когда-то призывавший к «ироническому» взгляду на историю революций в России (Billington J.H. Six Views of the Russian Revolution // World Politics. 1966. Vol. 18. № 3. P. 452-473), спустя несколько десятилетий ее изучения уже без всякой иронии высказался о ней отнюдь не шутливыми стихами Б. Пастернака: «Ты видишь, ход веков подобен притче, / И может загореться на ходу» (Billington J.H. The West’s Stake un Russia’s Future // Orbis. 1997. Vol. 41. N° 4. P. 551, 554). Результатом серьезного переосмысления стал осторожный вывод мэтра: «Среди возможных будущих путей самоидентификации России есть альтернативы намного лучше и намного хуже того, что можно предвидеть в настоящее время» (Биллингтон Дж. Россия в поисках себя. М., 2006. С. 10-11).
Увы, «Смута» как вариант современной российской истории - это вовсе не всего лишь метафора или повод для юмора. Только в течение прошлого века - уже «пережитого», но далеко еще «не изжитого» - Россия дважды оказывалась на грани полной потери своей цивилизационной идентичности и, на время зависнув в промежуточном положении «между “Империей” и “Смутой”» (Кара-МурзаА.А. Между «Империей» и «Смутой». М., 1996), срывалась в «безвременье» (КондаковИ.В. «Смута»: эпоха «безвременья» в истории России // Общественные науки и современность. 2002. № 4. С. 55-67) последней. И обрушивала первую. Так бесславно завершила свою историю романовская империя. Так же погибла и империя советская.
Современные историки задаются резонным вопросом: «Откуда он, этот исторический “маятник”, два страшных взмаха которого вдребезги разнесли сначала белую державу царей, а затем и ее красную наследницу?» (Янов А. Введение к первой книге трилогии «Россия и Европа. 14621921» // Досье электронного «Полиса»: http://www.politstudies.ru/ universum/dossier/03/yanov-4.htm). И даже официальный печатный орган уже поставил вопрос ребром: «Почему российская история движется циклами - от великого расцвета к великой смуте, от государственного централизма к распаду империй? И когда рушится страна - тогда ли, когда ослабевает державная узда или когда власть глуха к новым общественным запросам?» (Выжутович В., Проханов А., Рыжков В. От анархии - к жесткой власти // Российская газета. 2007. 28 февр. Федер. вып. № 4304. С. 9).
Одной из недавних резонансных попыток отечественных историков и обществоведов комплексно ответить на поставленные вопросы стал специально посвященный историческому и междисциплинарному анализу периодически повторяющихся российских смут Международный круглый стол журнала «Власть», состоявшийся 23 октября 2009 г. в Институте социологии РАН. Ведущим круглого стола неслучайно стал уже упомянутый Булдаков, который на протяжении многих лет подготавливал отечественную социально-научную «почву» для подобного мероприятия, подчеркивая, что кризисы являются «естественной формой пространственно-временного существования России, однако попыток их конкретно-исторического сопоставления еще не предпринималось. Между тем, сравнительное изучение периодов нестабильности российской системы с учетом особенностей массовой психологии может сказать о ее природе больше, нежели любая - как всегда претендующая на универсализм - теория» (Булдаков В. Системные кризисы в России: сравнительное исследование массовой психологии 1904-1921 и 1985-2002 годов // Acta Slavica Japonica. 2005. T. 22. P. 95).
В работе круглого стола, прошедшего под знаковым наименованием «Народ и Власть в российской смуте», приняли участие более 30-ти ученых, представляющих научные и образовательные организации России и Беларуси (См.: Булдаков В.П., Марченя П.П., Разин С.Ю. «Народ и власть в российской смуте»: прошлое и настоящее системных кризисов в России // Вестник архивиста. 2010. № 3). Организаторы круглого стола исходили из того, что системное осмысление «смуты» и предельно («у бездны на краю») обнажаемых ею глубинных особенностей и закономерностей взаимодействия власти и народа как главных агентов отечественной истории является стержневой проблемой россиеведения в целом. Как человек познается реально и полно не в состоянии покоя, а в ситуации кризиса, так и целые народы, страны, государства и цивилизации наиболее полно познаются в тяжелые исторические времена хаоса, потерь и перемен. В таком ключе Россия и ценностно-смысловые доминанты ее исторической судьбы не-
постижимы вне осмысления феномена «русской смуты». «Смута» и сегодня остается мерой понимания России, краеугольным камнем выбора ее пути и своего места в ней. В ее прошлом, ее настоящем и ее будущем.
Своеобразное «троецентрие» исследовательского предмета состоявшихся на круглом столе дискуссий определялось давно назревшей необходимостью сравнительного анализа «трех полномасштабных (системных) кризисов империи: Смута начала XVII в., революционный взрыв начала XX в., нынешнее состояние России» (Булдаков В.П. Российские смуты и кризисы: востребованность социальной и правовой антропологии // Россия и современный мир. 2001. № 2. С. 32), - которые уже признаны современной историографией в качестве «Великих смут» российской истории.
Основное внимание участники круглого стола уделили острым, далеким от «застольной округлости» вопросам: о смысле и логике «русской смуты», об особенностях и механизмах кризисного ритма истории российского государства и общества, о роли политических элит и народных масс в «переходные периоды», о причинах постоянного воспроизводства последних в отечественной истории. На наш взгляд, прозвучавшие в ходе оживленных дебатов компетентные суждения современных ученых о возможных путях выхода из исторической западни рецидивирующих системных кризисов (Подробнее см.: Булдаков В., Марченя П., Разин С. Международный круглый стол «Народ и власть в российской смуте» // Власть. 2010. № 4, 5, 6, 7, 8, 9) могли бы помочь власти и обществу постсоветской России избежать уже изведанных крайностей и преемственно объединить лучшее, что было в России досоветской и советской. И остаться при этом Россией.
В таком контексте именно изучение смут («смутоведение») можно определить как смыслообразующий компонент современного россиеведения. Однако поиски смысла «Смуты» в России неразрывно связаны с осмыслением «Империи» как исторически обусловленной системы взаимодействия народа и власти в России, с искажения которой и начинаются все «смутные времена» отечественной истории. Таким образом, «Империя» и «Смута» выступают в качестве бинарных инвариантов России, а «смутоведение» оказывается невозможным вне «импероведения», сплетаясь с ним в единый «гордиев узел» россиеведения, в который органически объединены все его ключевые темы и проблемы.
Так, и на круглом столе «Народ и власть в российской смуте» свои соображения о взаимосвязи «Смуты» и «Империи» высказывали
В.П. Булдаков, А.О. Лапшин, И.В. Михайлов, В.В. Шелохаев и другие участники дискуссии. Авторами настоящей статьи (как, в том числе, участниками, соавторами и соорганизаторами круглого стола) предлагается свой вариант ответа на вопрос о характере и природе этой взаимосвязи.
По нашему мнению, разгадка «русской смуты» и ее функциональной роли в «русской истории» возможна только в конкретно-историчес-
ком и историософском синтезе, в контексте циклической динамики функционирования и воспроизводства «Империи», имеющей свои запасы прочности, защитные механизмы и способы обеспечения цивилизационной идентичности и социокультурной преемственности. Собственно, пара «Смута-Империя» и образует диалектическое единство основного конфликта истории России, определяя своеобразие пресловутой «русской системы» и ее цикличность.
Подобные идеи уже получили прочное обоснование в уверенно развивающейся теории российских кризисов. Так, во множестве работ того же Булдакова (См., напр.: Buldakov V Revolution or Crisis of Empire? // Bulletin of the Aberdeen Centre for Soviet and East European Studies. 1993. № 4. P. 9-10; Булдаков В.П. XX век в российской истории: имперский алгоритм? // Межнациональные отношения в России и СНГ. Вып. 1. М., 1994.
С. 122-131; и др.) последовательно отстаивается важнейшая в контексте настоящей статьи мысль о наличии глубокой связи зарождения, протекания и преодоления отечественных смут и революций с типическими особенностями России как «Империи». Согласно его методологически значимой формуле: «Понимание своеобразия российской революции, особенностей ее развертывания и долговременных последствий упирается в переосмысление феномена российского имперства - уникальной сложноорганизованной этносоциальной и территориально-хозяйственной системы реликтового патерналистского («большая семья») типа. Российская имперская иерархия, в отличие от индустриальных империй недавнего прошлого, и потребительских квазиимперий настоящего, закреплялась не на базе формального права, индивидуальной собственности и гражданского законопослушания, а на вере низов в “свою” власть, подобно дирижеру использующую все социальные слои в интересах всеобщей гармонии» (Булдаков В.П. Красная смута. М., 1997. С. 341). Сам Булдаков, ссылаясь на исследование Н.В. Щербань, подмечает также, что из сходных представлений исходил и В.О. Ключевский при анализе течения Смуты начала XVII в. (См.: Булдаков В.П. Красная смута. М., 1997. С. 355; Щербань Н.В. В.О. Ключевский о Смуте // Отечественная история. 1997. № 4. С. 95-97, 101).
Не разделяя скепсис оценки российской «имперскости» как исторического «реликта», мы солидарны с мнением, что империи не являются «дурным прошлым» человечества, а, напротив, являют собой не исключение, а «правило всемирной истории» (Булдаков В.П. Империя и смута: К переосмыслению истории русской революции // Россия и современный мир. 2007. № 3. С. 7). Однако согласны мы и с высказыванием другого классика «Imperial studies» Д. Ливена: «ИМПЕРИЯ - ЭТО СИЛЬНОЕ И ОПАСНОЕ СЛОВО. Оно имеет богатую и неоднозначную историю. Сегодня, как и в прошлом, оно носит весьма различные полемические оттенки» (Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М., 2007. С. 635).
Тем не менее, «Век Империй» отнюдь не прошел (См.: Хобсбаум Э. Век империи, 1875-1914. Ростов-н/Д, 1999;МигранянА. Век империй прошел? // Стратегия России. 2005. № 4. С. 23-29). Учитывая, однако, что все попытки «понять имперскую Россию» (См.: RaeffM. Understanding the imperial Russia. London, 1990) крайне осложняются неопределенностью самого понятия империи и широким диапазоном сущностных признаков, по которым то или иное государство относят к империям (наличие «императора», власть которого признается сакральной; наличие «императивов», объединяющих многообразие народов в единый субъект истории; патернализм и иерархичность служения как основа «вертикали власти» и социокультурных взаимосвязей внутри имперской «семьи народов»; полиэт-ничность и обусловленная ею этнокультурная гетерогенность; своеобразие территориально-организационных отношений внутри империи и связей с соседями; масштабность освоенных пространств и ресурсов; историческая устойчивость; экспансионизм территориальной и культурной политики; значимость в мировом устройстве и т.д. и т.п.), уточним, что понимается под «Империей» нами. В контексте поставленной проблемы, «Империя» рассматривается как выражение опосредованной власти «императива», задающего основные параметры государственной формы осмысленного бытия человека и общества. Всякое государственное образование, которое претендует на роль «Империи», исходит из того, что оно основывается на истинной «Идее», способной служить антиэнтропийным центром человечества. В указанном смысле именно «Имперская идея» является демиургом российской истории, а причастность к ней определяет степень утопичности или жизнеспособности различных политических сил в борьбе за власть и будущее России (Подробнее см.: Марченя П. Империя, партии и массы в русской смуте // Власть. 2010. № 3. С. 105-110; Разин С. Российская многопартийность и имперский миф в истории русской революции // Власть. 2009. № 2. С. 106-110).
Наличие «Идеи», способной объединять и вести массы, является нормой существования «Империи». Именно «Идея» дает и государству, и человеку ощущение причастности к Истории, радость и утешение от осознанного «Служения» чему-то значительно более великому, чем всего лишь частные интересы, позволяет преодолеть разорванность метафизического и физического пространства Истории, соединить мир профанный и мир сакральный, связать Время и Вечность. Каждый отдельный народ (как и отдельный человек), идентифицирующий себя с «Империей», получает возможность обрести ценностную полноту социального бытия в служении «Великой Целостности», найти надежную опору, находящуюся вне времени (тем более, вне всяких смутных времен), приобщиться Вечности.
Однако в самом существе империи заложен изначальный антагонизм между утопическим стремлением к воплощению идеальных ценностей и невозможностью их совершенной реализации на практике, в ценно-
стях конкретно-исторических. В этом взрывоопасном взаимопроникновении Утопии и Истории кроются и причины устойчивости империй, и причины циклически повторяющихся имперских кризисов - смут. В таком контексте историческая функциональность смуты как раз и заключается в восстановлении баланса между Утопией и Историей в жизни «Империи» и сознании ее жителей.
Исторические циклы империи могут быть рассмотрены как поверхностное проявление скрытых процессов, подспудно вызревающих в толще общественного сознания. Хранителем и выразителем базового минимума имперских ценностей является народ, который, с одной стороны, является строителем империи, с другой - сам становится ее фундаментом. Или, по образному выражению Г.П. Федотова, народ есть «базис, на котором высится колонна Империи, почва, на которой произрастают ее сады» (ФедотовГ.П. Судьба и грехи России. Т. 1. СПб., 1991. С. 154).
В рамках такой модели понимания «имперскости», народные массы обеспечивают статику функционирования империи, а элиты - динамику. Если действия элит явно вступают в конфликт с основополагающими ценностями народа, ставят под угрозу историческое бытие «Империи» - наступает Смутное время. Тогда на сцену истории вынужденно вступают народные массы, в «нормальное» историческое время относящиеся к политике индифферентно. Движущей ими силой выступает негативизм, являющийся показателем иммунного статуса имперского организма.
Главный вопрос смутных времен - вопрос о легитимности либо «са-мозванности» претендующих на власть сил - решается в массовом сознании, в системе архаических координат «свой-чужой». В таком ключе «Империя» нуждается в осмыслении не столько как специальная правовая форма государства, сколько специфическая, внеправовая форма системного взаимодействия власти и масс. Другими словами, не как способ политической организации пространства, а как способ организации особого массового сознания.
Именно массовым сознанием определяются основные мировоззренческие императивы самобытного пути России и ограничиваются пределы ее цивилизационных изменений и заимствований (Марченя П.П. Массовое сознание и мировоззренческие императивы самобытного пути России // Философия хозяйства. 2004. № 3. С. 180-187). И именно массовое сознание является доминантой смут и революций в России (См.: Марченя П.П. Массы и партии в 1917 году: массовое сознание как доминанта русской революции // Новый исторический вестник. 2008. № 2. С. 64-78; Разин С.Ю. Политические партии и массовое сознание в русской революции // Вестник РУДН. Серия «История России». 2008. № 3. С. 34-42), что не легко осознается современной российской исторической наукой (См.: Марченя П.П. Изучение массового сознания революционной эпохи 1917 г. в отечественной исторической науке // Вестник РГГУ Серия «Исторические науки.
История России». 2009. № 17. С. 212-227). Наличие «устойчивого и постоянно воспроизводимого имперского сознания» «делает возможным как успешное строительство империи, так и ее перманентное возрождение» (Гавров С.Н. Модернизация во имя империи: Социокультурные аспекты модернизационных процессов в России. М., 2004. С. 48). Динамика массового сознания в разворачивании русской смуты спиралевидна: бегство народа от «чужой» власти неминуемо переходит во всенародное бегство к власти «своей».
В огромном и сложноорганизованном «имперском теле» России массовый народный негативизм против «чужой», «самозваной» власти действительно напоминает стихийную иммунную реакцию социального целого. Болезненный многофакторный процесс отторжения чужеродных элементов («временщиков» и «самозванцев») - до восстановления «своих» культурных смыслов и исторических взаимосвязей (возвращения легитимной - «родной» - власти, воссоединения «прерванной связи времен») - в целом и именуется в России «Смутой».
Смутные времена в имперской истории являются периодами своеобразной «переоценки ценностей», связанной с необходимостью обновления базового комплекса идеологем (восстановления соразмерности соотношения между сакральными сверхзадачами и реальными земными ценностями, между метафизическим смыслом Империи и его официальным выражением) и воссоединения живой психологической связи между обществом и властью (возрождения самосознания имперского общества как целостного субъекта истории, возвращения утраченной цельности переживания жизни как осмысленного служения). «Смута» начинается с идеологического банкротства государства и психологического отчуждения масс от властной элиты, утратившей в их сознании имперско-историческую легитимность, и заканчивается с приходом к власти политической силы, идеологически и психологически адекватной массам, изоморфной «Имперской традиции».
По мнению В.Д. Соловья, «главным итогом Смуты оказываются не социальные и политические пертурбации, а фундаментальные культурные и ментальные сдвиги или, по-другому, решительное изменение внутреннего мира, психе русского человека и русской традиции. Настолько решительное, что впору утверждать - как это нередко делается - о радикально новом начале русской истории, рвущей все связи с прошлым». Трактуя «Смуту» как инвариант отечественной истории, он подчеркивает, что «отрицание государства и его сакрализация - два полюса русской жизни, напряжение между которыми составляет нерв отечественной истории и формирует диалектику Смуты» (Соловей В. Россия накануне Смуты // Свободная мысль-ХХ1. 2004. № 12).
По нашему мнению, стоит уточнить, что, во-первых, это не «два полюса», а единый целостный механизм имперского сознания: отрицается
государство несакральное, неистинное, чужое - во имя Государства сакрального, истинного, признаваемого своим. И, во-вторых, действительно существующая историческая функциональность русской смуты вряд ли может быть реально исследована и понята через категории «натиска Хаоса на Космос» и представления о возникновении «из социального хаоса» «нового русского Космоса». Функция «Смуты» в русской истории заключается не в том, чтобы обеспечить разрыв традиции, а в том, чтобы его не допустить, чтобы не утратить на очередном «великом повороте» цивилизационную идентичность «Империи».
Кажущаяся неразрешимой загадка амбивалентного поведения народа в русской смуте, часто изображаемой в виде инфернальной череды бунтов (некого системного «супербунта»), объясняется исторической функциональностью бунта в имперской системе взаимодействия власти и общества. Бунт - не просто выплескивание негативной энергии, спровоцированное неадекватными действиями власти, но механизм самозащиты, отторжения власти «чужой» и возвращения власти «своей». По выражению А.С. Ахиезера, в синкретических представлениях массового сознания бунт отождествлялся с «голосом Правды» (Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта. Т. 1. Новосибирск, 1998. С. 123).
Сама «Смута» в России есть функциональное прохождение цикла «смерти-возрождения» «Империи», механизм ее воспроизводства. В русле органического подхода, «Смута» может быть интерпретирована как реакция отторжения массами чужеродных элементов, навязываемых утратившей единение с народом властью. С точки зрения социологического функционализма, «Смута» есть стихийный процесс бегства от дисфункции власти к эвфункции власти. С позиции макро- или метаистории, «Смута» - процесс, который развивается по логике: от империи, потерявшей право называться с большой буквы, к «Империи», которая вновь претендует на то, чтобы ее писали с заглавной...
Не секрет, что в истории России очередные серьезные модернизаци-онные шаги власти традиционно связаны с ситуацией системного кризиса, смутой, революцией, войной. На наш взгляд, важнее обратное: сами неадекватные попытки системных преобразований со стороны власти, не обеспечившей понимание и поддержку собственного народа, провоцируют и продуцируют очередную российскую смуту. Еще В.О. Ключевский заметил: «История не учительница, а надзирательница... она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков» (Ключевский В. О. Соч. в 9 т. Т. 9. М., 1990. С. 393). Хочется верить, что политическая элита современной России учтет настойчиво повторяемый «карательный месседж» отечественной истории: если власть не желает быть «родной» своему народу, то она рождает «Смуту».
П.П. Марченя, С.Ю. Разин
