ИМЕНА И КАМНИ... Культура и власть: страницы непостороннего Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

УДК 37.012.1 ББК 71.4

ИМЕНА И КАМНИ...

Культура и власть: страницы непостороннего

Будаков Виктор Викторович, член Союза писателей России, заслуженный работник культуры Российской Федерации (г. Воронеж)

Аннотация. В статье, композиционно представленной как мозаика заметок, рассматриваются реальности нынешней культуры, памяти отдельного человека, страны, взаимоотношений культуры, общества и власти.

Ключевые слова: культура, историческая память, власть, город, провинция.

NAMES AND STONES ...

Culture and power: pages of nepostoronnego

Budakov V.V, (Voronezh)

Abstract. In an article presented as a mosaic composition notes, addresses the reality of the current culture, memory of the individual, society, culture and power relations. Key words: culture, historical memory, power, city, province.

В который раз спускаюсь по узкой лестнице, выводящей к церкви ранневоронежских времён - к «Успенке», где некогда освящались «великого корабельного строения» петровские галеры. И в который раз виновато примедляю шаги и, словно в онемении, гляжу на ступеньки - мощёные плиты со старинных воронежских кладбищ. На иных - имена давно почивших. Кем они были? Каких потомков оставили? Куда устремлялась душа их? «Я незряче на вымост преступный ступил / И споткнулся о чуткое

158

имя, / Чья душа достигала высоких светил. / Разве можно здесь - мимо да мимо?..»

Камни не молчат. И мы явственно слышим их беззвучные голоса. Камни исторической жизни города. Камни событий. Камни мемориальных досок, стел, памятников. На главной улице города - на бывшей Большой Дворянской - нередко останавливаюсь у памятника Андрею Платонову, с каменного подножья словно бы сходящего в город, в человеческий поток. Писатель -весь в движении, в пути, в преодолении безлич-

ного и часто враждебного. Идея дороги, странничества - одна из корневых и выстраданных у моего великого земляка. Он всю жизнь стремился как бы раздвинуть горизонт, объять родной край и даже Вселенную, стремился найти что-то небывалое, что бы избавило мир от сиротства. И идёт он не сам по себе, а на все времена среди своего народа. Жизнь Платонова - «путешествие с открытым сердцем».

Имена и камни - путешествие всех нас во времени, они дают каждому почувствовать человеческую древность, связь тысячелетий, их грозное течение откуда и куда? Такое стародавнее, библейское... Время предавать забвению имена и время вспоминать имена; время разбрасывать камни и время собирать камни; собирать, чтобы опять-таки и вспоминать, и строить; возводить, конечно же, не каменный початок гор-дынной Вавилонской башни, но собор справедливости и добра, всех взыскующих Божественных Суда и Правды. Имена и камни - это всегда целая философия. Она побуждает задуматься о смысле нашей жизни, о наших ценностях - истинных или мнимых, о нашей ответственности перед временем, будь оно прошлое, настоящее или грядущее.

Нынешний год с самого начала словно надломился - принял на себя палящую ношу природных, техногенных, общественных потрясений; меж тем ознаменован и градобоем известий о готовящихся и проходящих развлекательных зрелищах мирового, российского, областного охватов. Что нам до Гекубы, до чьих-то страданий? Есть бал и пир во время оное. Победители без побед, «герои безгеройного времени», мы спешим попасть в кресло властно-притягательной праздничной карусели, порадовать, то ли побаловать себя и ближний круг украша-тельно-перелицованными, принаряженными видами, новофестивальными и иными зрелищами.

Но фестивали приходят и уходят, смолкают «организованные» аплодисменты, улетают, словно палые листья, сорно-бумажные следы рекламного вброса, а жизнь продолжает идти своим чередом, как будто и не было ничего на-значенно-праздничного, вспомнишь вдруг хе-мингуэевскую «Фиесту».

Далее следующие заметки написаны до торжества, заявленного как «Международный Платоновский театральный фестиваль», и они менее всего о нём, а о наиболее в культуре существенном - о культуре нашей памяти, то есть всё о тех же именах и камнях.

Июнь 2011

Куда ж нам плыть?..

А. Пушкин, «Осень»

(О необыкновенном событии Воронежа - в разговоре непросвещённых и непосвящённых обывателей Правого и Левого берегов на Чер-навском мосту)

- На воронежском море, на острове, где строились корабли, появится «Предестинация».

Точь-в-точь как петровская. И всё будет как при Петре Первом. Салюты. Фейерверки. Не остров-верфь, а парадиз, Амстердам с кусочком Куршевеля.

- А куда уплывёт сия «Предестинация»?

- Да хоть куда. Нам-то что? Там кают-компании - для нуворишей, для «нововсплывших».

- Боязно за них: вдруг и с ними случится -как с петровскими галеасами. Сколько народу и леса царь извёл на эти посудины! А их пришлось туркам, тогдашним врагам, отдать. Вдруг шторм вынесет «Предестинацию» с нашенскими крезами, гостями-олигархами на берег турецкий.

- Ну и что? Там свои «казначеи» их встретят, да ещё как! С лазурными бассейнами, гаремами. «Златоденежные мешки» по всей земле -родные по чувству: весь мир у них в должниках!

1

Воронежская область-губерния, как и всякая другая, не есть остров (утопический или антиутопический), а является частью страны-государства, да и Вселенной, и потому она пронизана общеисторическими токами, нервами, смыслами, и здесь, как и во всём мировом пространстве, вечное встречается с временным. Но есть нечто особенное, обусловленное местными геологическими, географическими, историческими, духовно-культурными реальностями. Разумеется, каждая земная пядь благословенна, произрастает под Божьим куполом, и, если толь-

159

ко не осквернена грубовмешательными человеческими переделками, являет радость, даже будучи геополитически или административно ограниченной, но находясь в живой, неразделимой целостности Божьесотворенной Земли. И человек, веками живущий на территории, административно очерченной, ощущает её и в глубинном смысле - как малую родину, как сокровенную часть Отечества. Отсюда - его песни и хлебные поля, его тропинки и просёлки, поэтические названия окрестного. Отсюда - неповторимые строки Кольцова, Никитина, Бунина, Платонова. Культурные токи и волны, словно бы выбиваясь из глубин земли и нисходя из небесной выси, стремят по губернии, по русской и всей земле. Культура выси, глуби, длины-горизонтали осуществляет себя как единое целое.

Культура - как большая река с многочисленными старицами, протоками, течениями, то традиционно спокойными, то современно убыстрёнными, вплоть до «бурного потока». И не в час удаётся, тем более приезжим должностным лицам, сориентироваться в её нелинейном, непостижимом движении. Что было значительного в давние и недавние эпохи и перешло в нынешний культурный контекст? Какие вехи, события, имена освещают наш курс или предупреждают о его опасности? Есть ли нечто лучезарное, духоподъ-ёмное в местной культуре сегодняшнего дня? Сохранилась ли в звуке, краске, слове пушкинская «лелеющая душу гуманность»?

Открывается огромный массив, честное освоение и усвоение которого требует подвижничества, больших затрат времени, большой работы души и сердца. Разумеется, приезжающий (назначенный или избранный) руководить, будь он председатель губкома, секретарь обкома, глава администрации, губернатор, объективно не может почувствовать враз и все внутренние тяготения, противоборства, дороги и бездорожья, возможные победы и возможные поражения в разных сферах провинциальной жизни, и особенно в духовно-культурной, наиболее тонкой, хрупкой, тайнотворной. И нередко случается так: бойкие советчики присоветывают «освоить» два-три события из исторической жизни губернского града, два-три имени, и начинается вращение в колесе этих событий, этих имён. А глу-&

160

бинная, панорамная и зенитная жизнь веками творимой и наработанной культуры остаётся, как падчерица у мачехи, на задворках. Потому и не доблесть, и не истина - с ходу «улучшать» культурное бытие новшествами, не сообразуясь с историческим укладом города, волей, правом, вкусом горожан и жителей области.

Остаётся в памяти воронежцев не иноволе-вое насаждение культуры, а поступательное, органическое её движение, где здоровые традиция и новь встречаются, как старшая и младшая сёстры, в добросогласии и желании доброустро-ительного будущего. Культура нового времени бытие старой не отменяет, веками выстроенный храм культуры эстетически воспитывает, а новые приделы не поражают пусть и эффектными мазками модного.

Знакомая и не лучшая черта - поспешать. Успеть воздвигнуть нечто, ввести в строй ко Дню города, ко Дню области! Как будто в остальные дни и ночи город и область пребывают в безмятежно-отдохновенном словно бы летаргическом сне. Это поспешание напоминает годы войны, - освободить столицу на Днепре к Седьмому ноября, штурмом взять столицу на Шпрее - к Первому мая. Так разумно ли перво-наперво устремляться вводить столично-фести-вальный стиль в сложно-драматическую жизнь провинции? При огляде провинциальной культуры «сверху», пусть и под видами крайней заинтересованности, акценты и оценки невольно расставляются, исходя из присутственно-временных соображений, а не из глубинных токов столетий.

Вот уже который месяц в Воронеже «идёт-гудёт» словесный шум по проведению Международного Платоновского театрального фестиваля и по переименованию улиц именем в тридцатые годы прошлого века сосланного в Воронеж поэта Мандельштама, отмеченного, как и многие тогда, трагическими «письменами» судьбы. Художниками слова (в силу очевидной уникальности их дара обойдёмся без эпитетных величальностей) давно уже обретено бессмертие творческое, даже метафизическое, так что едва ли только в память жизни и смерти их затеяны громкие кампании: явно заявляет о себе «амбициозно-имиджевый» местный проект.

2

В молодые годы, на исходе послесталинс-кой «оттепели», многие из нас знали стихи Мандельштама не в почтенных изданиях, каких ныне немало, а в рукописных листках: мы их переписывали, знали наизусть, читали друг другу, они были частью нашей литературной и даже душевной жизни. Думаю, что подобное прочтение -лучшее из увековечений, о каких только может мечтать поэт: он бессмертен, когда читается его строка. Разумеется, есть и иные формы увековечений - через памятники, мемориальные доски, экспозиции, именные присвоения. По этой части поэт в городе увековечен. Есть мемориальная доска. Есть памятник в центре города. Речь в который раз заходит об именной улице, причём, надеюсь, едва ли найдётся стойкое возражение против того, чтобы одну из новых улиц поименовать улицей поэта. Но давно названные, иные даже переназванные улицы - сколько у людей потребуется времени, душевных, физических, денежных трат, чтобы ещё раз ввергнуться в навязанную сверху тяжбу переименования улицы, на которой они живут.

Лет двадцать назад мы уже были не просто свидетелями, а действующими лицами подобной неудачной попытки - переименовать часть улицы Кольцовской в улицу Бунина. Казалось бы, и у тогдашней власти были силы «убедить», но жители удержали прежнее название и в честь-память писателя посоветовали назвать новостроящуюся улицу. Прошли годы. Теперь энтузиасты присвоения улице имени Мандельштама в мемориальном месте города выступили с предложением переназвать улицу Швейников (когда-то Первую Линейную) в именную, фамильную. И снова происходит осечка. И тогда - то ли по «совету» художественных советников? - исходит «руководящая» инициатива, -всё о том же переименовании. Что за поспешность - словно мобилизация? Поэт, человек нервической чуткости, думаю, сам бы не приветствовал, что он - как некий трамплин-объект для кипучедеятельных любителей «художественного» шума, через большое имя легко достигаемых самособственных утверждений. Что, в самом деле, случится - не назови его именем улицу именно сейчас? Поэт в мгновение ока забудется

«градом и миром»? Курская битва задним числом обернётся поражением? Воронеж лишится всех культурных импульсов? Или, наконец, Земля и Солнце сойдут со своих орбит?

Отдалённо ничего подобного! И поэт живёт (и без уличной таблички) в благодарном сознании воронежцев. Живёт «Воронежскими стихами», в которых наша область «не дворянское угодье - океанское ядро», поэт любит её рисунок - «он на Африку похож», поэт не раз обращается к Кольцову как певцу земли и степи, для него и самого чернозем - его «земля и воля»; более того - «Как Слово о Полку, струна моя туга, / И в голосе моём после удушья / Звучит земля -последнее оружье - / Сухая влажность черноземных га!». В поэте органично соединилось далёкое и близкое, просторно-степное и замкнуто-городское, почва и небеса, отечественное и мировое, и его сердечная мысль тянется «от молодых ещё воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане».

Мандельштам знал разные языки, но на русском его творческий мир выразился во всех жанровых проявлениях, а в статье «О природе слова» он поистине пропел гимн русскому языку: «.Русская культура и история со всех сторон омыты и опоясаны грозной и безбрежной стихией русской речи, не вмещающейся ни в какие государственные и церковные формы. Эллинистическую природу русского языка можно отождествлять с его бытийностью... Поэтому русский язык историчен уже сам по себе, так как во всей совокупности он есть волнующееся море событий, непрерывное воплощение разумной и дышащей плоти. Ни один язык не противится сильнее русского назывательному или прикладному значению. Всяческий утилитаризм есть смертельный грех против эллинистической природы русского языка, и совершенно безразлично, будет ли это тенденция к телеграфному или стенографическому шифру ради экономии и упрощённой целесообразности или же утилитаризм более высокого порядка, приносящий язык в жертву мистической интуиции, антропософии и какому бы то ни было всепожирающему и голодному до слов мышлению. Чаадаев, утверждая своё мнение, что у России нет истории. упускал одно обстоятельство, именно - язык.

161

Столь высокоорганизованный, столь органичный язык не только дверь в историю, но сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности было бы отпадение от языка. «Онемение» двух-трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории...»

Насколько серьёзные, честные и почти пророческие строки, как они своевременны, как о них важно знать молодым сегодня, когда прагматическая ипостась языка заглушает, убивает наиточнейшие его ипостаси, сакральные, священные этимологии, глубинные эмоционально-образные, сердечные смыслы. Понятно, что тревога поэта о будущем русского языка - не для нынешнего министерства образования и науки, не для бесчисленных новоидейных затейников, советников по части культуры и образования; и, право, стыдно из уст высокочиновных слышать бесконечно повторяемые «менеджменты», «эксклюзивы», «бренды», что самих повторяющих приближает к уровню прекомическому.

Воронежцы благодарны поэту за неподдельное сочувствие крестьянской судьбе, сострадание к крестьянскому миру; без эзоповских иносказаний, не «прячась», как - первое, что приходит на память - автор сатиры «К временщику» за малоизвестное античное имя, резкоху-дожественными штрихами очерчивая взошедшего на политический Олимп «мужикоборца», поэт знал, на что идёт. Знал, чем всё может закончиться. (Его друзья, скажем, Пастернак, недоумевали: зачем о мужиках-то?) И воронежцы, «люди черноземные», умеют быть без шума признательными, и, может, в Воробьевке или в Анне, Россоши, Гремячьем, упоминаемых в строке поэта, однажды появятся названные его именем школьные уголки, библиотечные экспозиции. Может, и в Воронеже. По чувству благодарности. Не по предписанию сверху, подчас суетливому, подгоняемому верховыми ветрами.

Но. как ни дня без строчки, так и ни дня отстрочки. Только здесь и сейчас!

В этом узнаваемом, почти большевистском нетерпении «пламенные» умельцы использовать знаменитые фамилии для культ-пиар-дея-

ний, после неудачи с улицей, «находят» теперь сквер-площадь для поэта. Исполать, почему бы и нет! Но опять существует же исторический такт, естественный и разумный, поступательный путь увековечения событий и подвижников родной культуры, который продуман поколениями воронежцев и который не со вчера означен зримыми вехами.

Есть многообразное мемориальное увековечение имени Андрея Платонова, есть памятник Бунину и ему посвящённая музейная экспозиция, есть мемориальные доски общественному деятелю Шингарёву, учёным - нобелевским лауреатам Черенкову, Басову, писателям Суворину, Троепольскому, Кораблинову, поэтам Прасолову, Жигулину, композитору Массалитинову, певице Мордасовой, художникам Киселёвой, Криво-ручко, Героям Советского Союза, Героям России, многим, прославившим Воронеж и Отечество; есть именные библиотеки, среди них и - государственного и общественного деятеля Бориса Стукалина (к слову сказать, именно его настойчивостью бывшего председателя Госкомиздата СССР Осип Мандельштам был издан в «Библиотеке поэта», то было пусть даже и далеко несовершенное, но первое (!) издание стихотворений поэта после его лагерной кончины).

Названное - малая часть увековеченности «воронежской» культуры, увековеченности, подготовленной в последние два десятка лет по рассмотрениям инициатив горожан комиссией по историко-культурному наследию. Затраты на установление мемориальных досок, иных культурных «компасов» чаще всего городской бюджет не обременяют. Ибо в комиссии (в ней представлены разные течения общественной мысли - правые и левые, либералы и консерваторы, сторонники и радикального прогресса, и оправданных жизнью традиций) ответственно осознают, что городской бюджет в немалой степени образуется налогоплательщиками, их отчислениями от своей не обременённой финансовым достатком жизни. И тем не менее внебюджетными добываниями установлены десятки мемориальных, нередко художественно впечатляющих досок и памятных знаков.

Но поразительна-таки в своей «святой простоте» и необольшевистской напористости логика

ревнителей постсоветского либерализма. На той же комиссии по историко-культурному наследию известный в городе краевед-историк предлагает улицу Чайковского переименовать в улицу Мандельштама, то есть исходит из непристойного допущения: одно имя в культуре побить другим. Тут же он предлагает переназвать улицу Фридриха Энгельса улицей Мандельштама, в довод беря переименованность изначально Малой Дворянской. Но переименовывали, лишали исторической памяти агрессивно-властные, комиссарству-ющие обновители тогдашнего времени. А нынешним «обновителям» поратовать бы за возвращение улице изначального названия, ан нет, у них при любой смене эпох, режимов и ветров - свои «задачи», ориентиры и кумиры.

И коли говорить о переименованиях, почему не напоминать постоянно и во весь голос о возвращении исторических названий улицам, переназванным именами революционно-большевистских террористов и палачей, вроде Андрея Желябова, Софьи Перовской, Веры Засулич, Розалии Землячки, Свердлова, жёсткая фамилия ненависти и мстительности которого вбита и в улицу, и в переулок, Каляева, Урицкого, Войкова, Володарского, право, несть им числа. Но опять же - в согласии с «созревшей» волей жителей улиц, потребностью их исторического, нравственного чувства в возвращении корневых названий и умении власти так поставить дело, чтобы жители улиц при этом не домучивали свою жизнь на тратах времени, нервов и пенсий.

(Попутное: вызывают недоумение поименованные в своё время улицы в честь писателей, поэтов, общественных деятелей, лексически неточные, смыслоискажённые: Пушкинская, Веневитиновская, Плехановская. Названия в форме прилагательных обезличивают и делают малоузнаваемыми большие имена. Эта лингвистическая или иная неточность разбежалась по всей стране, отнимая у названий их культурно-энергетический смысл. «По имени - и житие»?)

Городские улицы, каких в Воронеже больше тысячи, в едином потоке несут бремя судеб человеческих. В названиях и облике улиц - наш вчерашний, нынешний и грядущий день, приметы эпох и режимов, наши победы, заблуждения, слава и бесславие.

Радуют улицы, в названиях которых - открытость миру, движение вдаль. Есть улицы, привычно напоминающие о соседях, - сопредельных областях: Курская, Белгородская, Ростовская, Волгоградская, Тамбовская, Орловская. Есть улицы, самими названиями как бы протягивающие руку братской сердечности Украине, Белоруссии, славянскому миру: Киевская, Запорожская, Богдана Хмельницкого, Минская, Полтавская, Варшавская. Есть Южно-Моравская улица, - город не поспешил её переименовать после того, как в одном чешском городе не стало улицы Воронежской.

А мания переименований, когда улицы Дворянские, Девиченские, Богословские стали вдруг «вожденосными», чуждоназванными, словно бы по-живому рвала ткань времён: один век обратился во враждебный другому.

Нынешнее состояние городских «кровеносных жил» не менее трагическое, нежели во дни прежних порух: недоразрушенное лихолетьями разрушается властью больших денег; и забота - не только возвратить исторические имена улицам, но хоть мало-мальски сохранить их исторический облик. Большая Девиченская, уродливо переназванная в «Сакко и Ванцетти», ещё и недавно словно бы заповедная, дышавшая стариной, теперь обезобразилась многоэтажными сталактитами-сталагмитами. Приречные спуски ныне застроены выпяченными коттеджами, а когда-то городской генплан предусматривал террасное обустройство приречных холмов с парками, садами, детскими площадками - радостью для всех. Да и сегодня можно было бы что-то ещё благоустроить, укрепить спускающиеся к водохранилищу склоны зеленью, и не понадобилось бы финансирование для подкрепы сползающих в бездну помпезных особняков откуда-то взявшейся местной «элиты».

Любой город - скромная или величавая песнь архитектуры, каменная буквица каменной летописи народа. Но не в камне - сокровенное чувство города. И высота города - не в высоте зданий, а в том, с какой мерой исторического такта, душевной ответственности и проницательности потомки сочетают старое и новое.

163

3

Известно, что культура творится не на верхних этажах власти, хотя любая власть во все времена старается не столько помочь ей, сколько «приголубить» её для своих репутационных и общественно-политических утверждений: задаются параметры и векторы «генерального» курса, используются приёмы оруэлловского двора, корректируются школьные, вузовские, музейные, библиотечные, даже архивные традиции и достижения. И тут же являются художественно, идеологически, методически обслуживающие «мастера культуры», как ныне: литераторы, которые воспевают будни и праздники бомонда, политических и административных верхов, охранных служб, - они, словно добровольные пленники «демонов слепоты», не видят, каким ныне тяжёлым смогом легли на страну, изламывая человеческие души и жизни, - коррупционная короста, наркомания, проституция, возвращение террора, растление детства, жестокие соблазны для молодых, новейшая ложь нового времени; условные историки, которые на прошлое России смотрят злобными очами, какое уж там «без гнева и пристрастия»; режиссёры, которые считают нравственно позволительным обращаться с великими текстами классиков, словно с кладовыми театральных масок, амбивалентная пляска которых неузнаваемо перемешивает добро и зло, прекрасное и безобразное. Подменить всё и вся, представить жизнь как сплошную игру, туристический поезд, феерический фестиваль.

Теперь - про обратную связь. В многолюдном автобусе или в пешем потоке нет-нет да и раздастся: сегодняшняя губернская власть - культурно подкована и щедра: большие миллионы испросила у областной Думы, взяла из бюджета для устройства нынешним летом Международного Платоновского театрального фестиваля. (Почему именно театральный, а не литературы и искусства, должный бы обладать признаками широкого художественного просветительства?) Фестиваль цены многомиллионной? - «Мы за ценой не постоим!». Слава и виват! - скандируют пусть и в малом числе шумные деятели сцены, может, готовые не только театр, но и самое жизнь срежиссировать, будь на то случай.

А и в самом деле «Виват!», кто же из горожан, пусть патриотически, пусть глобалист-ски настроенных, покусится на театральное действо, в котором, как «охранная грамота», как щит, как индульгенция на успех, заглавно прочитывается дорогая всем фамилия.

И всё же - едва ли многие жители области (не в пример творящим и обслуживающим красочные фестивали в стране разорённого и ограбленного народа) переполняются чувствами нетерпеливого ожидания предстоящего торжества. Они-то знают, что на эти «праздничные» бюджетные миллионы - сколько бы можно приобрести хороших изданий для библиотек, или благоустроить дворовых детских площадок, провести нужных выставок детского рисунка, фестивалей детской песни, да мало ли чего можно сделать, повернувшись к нуждам народной -действительной, а не игровой - жизни.

Так ли уж весь мир театр, и каждый в нём более или менее удачливый режиссёр, сценарист, исполнитель и т. п.? Долгие годы я знал Марию Александровну Платонову - вдову, музу автора «Ямской слободы», десятки раз встречался с нею, был радушно встречаем в её доме и на Тверском бульваре, и на Малой Грузинской, и не раз слышал её достаточно суровые отзывы о спешно-эстрадных истолкователях творчества Платонова, режиссёрах, полагающих возможным вместо трагических реалий платоновского текста дать нечто своепричудное, ложно-авангардное, чаще всего, выморочно-плоское. Иногда получается - вместо орла кобчик. Всё одно птица! - шумят клакёры и «собкоры», пробивая путь начального успеха подчас низким, вызывающе-нижепоясным спектаклям.

Вспомним: Солженицын, когда поглядел, во что на сцене современная режиссура превратила смысловую и художественную ткань его текста, справедливо возмутился, и постановщик вынужден был извиниться. Но ни Платонов, ни даже его самые близкие родные, на возможные и всевозможные, с «новым видением-прочтением» интерпретации, «дополнения» или вивисекции платоновского текста, таящего глубинные смыслы и глубинное, экзистенциальное постижение народной жизни и жизни отдельного человека, по ясным причинам возразить не могут.

На фестивале предполагается показ платоновской пьесы «Дураки на периферии». У Платонова есть глубокие, в чём-то по-платоновски странные драматические вещи, и не только «14 красных избушек», «Шарманка», а и «Солдат-труженик, или После войны», «Ученик лицея» -с навечно истинными словами: «начальство не равно Отечеству». Но не станем посягать на предпочтения устроителей фестиваля. Благо, что каждая платоновская строка многозначна, многослойна, метафорична и лишь у поверхностного восприятеля в силу его устойчиво первичных эмоций вызовет буквальное восприятие. Наиболее распространенное бытование слова «периферия» - местность, удалённая от центра, от столицы, то есть провинция. А русская провинция всегда питала большую Россию. Одна воронежская провинция дала Отечеству и миру столько выдающихся, прежде всего, литературно-художественных имён, что, случись они в любой из европейских стран, они явились бы её «хвалой и славой».

Даже если «Международный Платоновский» пройдёт в Воронеже и сверхуспешно, с бис!-овациями, с художественными находками, или таковым его представят пресса и телевидение, он, конечно же, далеко не начальное и не безоговорочное, не главное слово памяти и благодарности. Есть тысячи почитателей-воронеж-цев, так или иначе выразивших свою признательность земляку: есть целая воронежская школа учёных-платоноведов, воронежцами написаны книги о Платонове, воронежцами поставлен памятник Платонову, открыта первая в стране музейная экспозиция, установлены мемориальные доски, названы именем писателя гимназия, библиотека и улица, в ВГУ вот уже более трех лет собирает круг серьезных аудиторий-дискуссий постоянно действующий этико-фило-софский семинар имени Андрея Платонова.

4

Для нас, воронежцев, родной Воронеж -город прочувствованных нами незабываемых свершений и разорений, побед и поражений. Он наша судьба. В последней страшной войне он полгода стоял на линии фронта, сгорел почти дотла, обратился в один из самых разрушен-

ных городов Второй мировой войны - так, что «на верхах» даже являлась мысль отстроить его на другом месте. Но разве сохранилась бы сокровенная душа Воронежа, будь он отодвинут территориально от начального венца своей исторической жизни? Из руин подняли воронеж-цы родной город, и помогала его поднимать вся страна; мы говорим спасибо Тамбову, Чите, Новосибирску, помощь которых была особенно весомой; говорим спасибо далёким уже и всегда близким воронежцам, известным и безвестным, которые восстанавливали и возводили послевоенные улицы, площади, здания - для нас дороги ансамбль улицы Мира, главный корпус Воронежского педагогического университета, управленческое здание Юго-Восточной железной дороги, Утюжок, Дом книги.

(Разве могут вызвать подобные признательные чувства нынешние выхваляющиеся друг перед другом бизнес-центры, офисы, коттеджи? Без чувства соразмерности, без души, без архитектурного благородства?)

А настоящее, действительно ценное и в нашем крае, и в Отечестве всегда создавалось трудами праведными и малыми, но праведными средствами.

Теперь же в городе - словно бы два города, в области - словно бы два региона. И честному городу подчас трудно найти возможности даже на малое, скажем, на установление давно утверждённой мемориальной доски Веневитинову, действительно озарённому сыну нашего края (корни рода которого - на воронежской земле), юному поэту, столь много обещавшему. Имя Дмитрия Веневитинова, разумеется, и без чаемой мемориальной доски живёт. Выходят сборники его произведений. Положено начало Вене-витиновским чтениям. Музей-усадьба поэта в селе Новоживотинное развивается не первый год. Надо надеяться, что с нынешними средствами и губернаторским вниманием к Новоживо-тинному воссоздание облика усадьбы, благоустройство усадебной территории и придонского парка завершится в должной полноте. При таковом обстоятельном устроении усадьбы Веневитиновых во благо вспомнить и племянника поэта - Михаила Веневитинова, внёсшего редкостно-примечательный вклад книгами, архи-

165

вными источниками, вообще просветительской деятельностью в культурное бытие Москвы и Воронежа; для начала его деятельность отметить хотя бы мемориальной доской и изданием его книг по истории воронежской земли.

5

Хорошо известны приёмы полпредов революционных и радикально-либеральных настроений и действий. У них всегда есть набор агрессивных, известно откуда заимствованных клише и ярлыков, вроде: архаист, патриархаль-щик, монархист, реакционер, ретроград, квасной патриот, русопят, ксенофоб и т. д. до бесконечности. В конце недавно ушедшего века в ходу было новоназвание - «красный пояс», иными словами - многообластной Черноземный край. И революционно-либеральные, рыночно-де-мократические обновленцы, словно выпорхнувшие из февраля семнадцатого года, не без плоско-иронической развязности аттестовали «красный пояс» (целый край, миллионы судеб!) как отсталый, патриархальный, косный, то ли смиренный, то ли мятежный, знать не желая, что именно этот край в Гражданской войне был «белый пояс»; именно в нём полыхали крестьянские Антоновское, Колесниковское восстания против грабительской продразвёрстки, подавленные большевистски-комиссарской властью с жестокостью небывалой; именно в нём годы спустя едва не треть крестьянства поднялась против принудительного, накатного колхозоус-троительства. И в конце века каково «поясу» было видеть новоявленных рыночно-либеральных пропагандистов-комиссаров, вдруг ставших друзьями крестьянства, не умевших при том отличить ячмень от пшеницы, сеялку от веялки?! Порхающие по идеям, проектам, городам и весям, неуёмными номадами мчащие, они из любого сложного события, из любого трагического имени непременно выдернут своё перо пиара, корысти, конъюнктуры, служения своему малому мирку, своему видению-«деланию», претендующему, однако, на большие пространства с усталыми душами, на миг готовыми забыться от нескладиц жизни и снова довериться обещающим передельщикам почти вконец разрушенного отечественного уклада.

При взгляде, благодарно видящем ствол традиций, консервативно не приемлющем именно кавалерийских наскоков рыночно-либерального новаторства, непременно попадаешь под ярлыки от энтузиастов «генеральной» линии, от окор-мляющихся новой властью, как то было и в прежние, тотально поруганные советские времена, от тогдашних чиновников, когда, например, автор этих строк пытался (признаться, по молодому невежеству) затеять религиозно-культурный диалог газеты с церковью, когда слал слова поддержки опальному Солженицыну, когда отстаивал в цензуре тексты Платонова и Овечкина, православные сюжеты художника Криворучко, а также честные страницы чувствовавших главные нервы народной жизни молодых писателей. Что ж, многим из нас, подобно и мистеру Бритлингу, так или иначе приходится пить ту же чашу до дна; как тут не вспомнить уроженца Черноземного края, писателя и публициста Воронского, которого обуянные жаждой неустанного поиска врагов ожесточённо травили рапповские вожди - «фигуры вострых, преуспевающих, всюду поспешающих, неугомонных юношей, самоуверенных и самонадеянных до забвения, ни в чём не сомневающихся, никогда не ошибающихся»; этих «юношей» самых разных возрастов во всякое разломное время - хоть пруд пруди. Разнообразные «веды», культурологи, кураторы массовых действ-новаций «большого проекта» сверх меры поднимают в оценках своих единовидцев, и столь же неумеренно, в едином замахе, далёком от толерантности и ближе к нетерпимо-злобному, «побивают камнями» каждого, кто видит движение мира, его ценности, подлинные и мнимые, иначе, чем они. Тут тебе обвинения и в непочтении к власти радикальной, то бишь либеральной, или же притворяющейся либеральной, и в ретроградной невосприимчивости к новому, небывалому, столь приманному, непременно счастливящему если не все народы мира, то мировые «элитные сливки», и в непонимании специфики искусства, гениальной его условности, которое тем гениальней, чем эпатажней и т. д., и т. п. А как же вольтеровы (или приписываемые философу) слова насчёт того, что, дескать, и не приемлем иные, чем свои, убеждения, но жизни не поща-

166

дим, дабы кто-то из «чуждых» высказывал свои открыто и имел все возможности отстаивать их? Да никак! Время нужды в вольтеровых словах прошло. Лилипуты опутывают сетями Гулливера, пигмеи духа не любят Вольтера. Он их раздражает, как, может, раздражают и создатели религий, нравственных учений, праведного образа жизни, как раздражает толпу всё истинно великое.

Сказал и подумал: как же соотнести слова насчет пигмеев духа со своими же словами насчет людей-вселенных? Да, «простые люди»-вселенные. Они не навязывают всюду и везде нетерпеливо-революционное, мнимо (мимо)де-мократическое устроение. Они живут, работают, переживают за близкое: семью, отечество, род людской. Они стараются устроить дом малой родины духовно, эстетически и без баррикад -понимая, что только так можно устроить и большой дом единой и родной для всех земли.

Смею надеяться, что в этом смысле и я что-то доброе для своей малой родины и для своего родного города сделал. Возможно, и ныне действующий глава области, как человек образованный, читал что-нибудь из мною разработанной, заслужившей российское признание многотомной книжной серии «Отчий край», где представлены писатели средней полосы России, в том числе и полвека не издававшийся в нашей стране и после того впервые данный в «Отчем крае» всемирно знаменитый Замятин, в том числе и Платонов, сборник произведений которого был составлен вдовой писателя Марией Александровной Платоновой и издан в Воронеже стотысячным тиражом.

Говорится это, разумеется, не похвальбы ради, а ради уяснения очевидной мысли: увековечением духовно-культурного облика нашего города, его выдающихся сыновей - так или иначе занимаются многие воронежцы; они, радетели родной культуры, не дают пропасть тому духовно-культурному историческому фону, который делает Воронеж неповторимым, они есть в вузах и школах, библиотеках и музеях, они составляют основную часть того воронежского народа, который нынешние служители открыто-закрытого искусства политики в духе лексических новаций именуют «электоратом», подобно

тому, как прежние устроители государственной жизни именовали «массой».

6

Воронеж был жестоко изломан и разрушен послереволюционным «новоустроением» с кощунственным разорением кладбищ, с небывалыми прежде лестницами на спусках в лога и к реке, выложенными могильными плитами, утянутыми с городских кладбищ; а ещё - шестимесячным испытанием на огнедымной фронтовой черте, под бомбами и снарядами страшной войны. («Ротонда» - руина, свидетельница и жертва той войны, как необходимое напоминание надолго ли сохранится при нынешнем землезахватном, землерасхватывающем «прогрессе»?) Так что историко-культурный облик города, к горечи воронежцев, в буквальном смысле не восстановим. Подлинники утрачены безвозвратно. Разве что в старых изданиях мы можем сокрушённо разглядывать дорогие виды Митрофановского монастыря, Кадетского корпуса, Дворянского собрания, недоразбитых бомбёжками и обстрелами и взорванных фашистами перед самым уходом.

Но во всём мире практикуется воссоздание историко-типологическое. Воздвигаются деревянный пояс крепостной стены, сторожевая башня, речной корабль - как если бы они дошли до нас из далёких времён. Или запечатление былого - более символическое: гранитное, мраморное, бронзовое. И здесь уместен напомина-тельный ряд начальных, ранних вех города, его событий, его воевод и безвестных строителей крепостных стен и башен. Давнему желанию при нынешней губернской власти вроде бы уже замаячил чаемый берег: закладной камень предварит памятник основанию города-крепости.

Если же затевать разговор о площади имярек, кто бы он ни был: поэт или учёный, строитель, учитель или общественный деятель, то, может, основываться сообразней (разумней) на другом - изначальном, историческом, событийном, имеющем характер не узко временной, не вызванный соображениями, подчас обязанными преходящим тщеславным синдромам.

В этом смысле Славянская площадь была бы морально оправданной - во имя прошлого и

167

во имя будущего. Ибо ещё в десятом веке мы видим здесь восточную окраину славянства. Славянская крепость Воронеж - дозор и щит Московской Руси на юго-восточных границах. Разумеется, и воронежцы разных времён и поколений крепили и возделывали большое духовное, культурное, экономическое поле славянства. Историк и духовный пастырь Болховитинов исследовал древности как новгородские, так и киевские. Выходец из воронежской Слобожанщи-ны, историк и поэт Костомаров создавал свои учёные труды и песни и на русском, и на украинском языках. У Афанасьева в «Поэтических воззрениях славян на природу» - весь фольклорный славянский мир; Суворин, участник войны-освободительницы балканских славян, с душевной приязнью писал о славянстве. Рождённый в Воронеже писатель Бунин, нобелевский лауреат, в молодости исходил, изъездил Украину, не раз бывал в Белоруссии и поэтически их увидел и запечатлел в вершинном своём произведении - романе «Жизнь Арсеньева». Украинский поэт Плужник, взращённый воронежской Кантемировкой, переводил на родной язык «Тихий Дон» - русский эпос двадцатого века.

В нашей области коренно живут русские, украинцы, ещё казаки, прямо родственные двум названным этносам. И для города стал бы уместен и органичен Славянский Дом с библиотекой, картинной галереей, концертным залом, экспозиционной территорией, где бы гостя равно-соседственно привечали и русская изба, и украинская хата, и казачий курень. Вот где естественен был бы фестиваль. Фестиваль славянской культуры, основанный на наследии славянских поколений именно Черноземного края, Воронежской области; и, может, предшественников славянства - скифов, а также половцев - враждебно-дружественных соседей раннего донского славянства. Половецкие пляски из великой оперы Бородина «Князь Игорь» напомнили бы нам более, чем дюжины исторических страниц, о колеблемой восточными ветрами и набегами средневековой Руси, землях придонских, поле половецком, достигавшем и территории нынешней Воронежской области. Существует даже в среде и исследовательских трудах не столько учёных, сколько краеведов предполагаемый су-

губо донской маршрут, согласно которому битва состоялась близ Россоши, не доходя трёх-четы-рёх десятков вёрст до Дона, который в «Слове о полку Игореве» упоминается многократно и не иначе как с прилагательными: «великий», «синий». Более того, появился вариант, по которому Игорево войско даже перебирается через Дон и принимает сражение у Казинки, на юге области. Пусть это местные поэтические краеведческие упования, но, в любом случае, древний и средневековый мир на территории области органично дополнил бы картинами, мелодиями, песнями былого нынешний культурный праздник - славянский фестиваль.

Грех не сказать здесь же о редкой отзывчивости воронежцев на бытие мировой культуры. Труды Снесарева по Индии и Афганистану и поныне сохраняют живой научный, этнографический, геополитический смысл. Бунин - перевод на русский «Песни о Гайавате». Бельский, уроженец Коротояка, - перевод «Калевалы». Муратов, уроженец Боброва, проникновенный знаток и отечественного, и западного искусства, а его «Образы Италии» и по сей день, может быть, лучшее, что в этом роде написано о стране полуденного солнца. Маршак - один из лучших переводчиков Шекспира. Платонов -с великой сострадательностью пишет не только о русской матери, но и о туркменской женщине, и о еврейской девушке; для писателя жизнь имеет смысл, когда любая беда разделяется всеми.

Созданные уроженцами нашего края художественно выразительные страницы об изначальном родстве, притяжении-отталкивании народов, неизбывной переплетённости их судеб в войне и мире, на дорогах вражды и добропри-ветства, имели бы логическое продолжение в этнографическом музее, который бы по справедливости воздал должное всем народам, так или иначе соучаствовавшим в поступательном обжи-вании нашего края; посетитель бы видел не только исторический путь народов, прошествовавших здесь, но и узнавал бы имена, созидательной деятельностью которых на территории воронежской земли сошлись Сербия и Черногория, Белоруссия и Польша, Германия и Прибалтика, Кавказ и Среднеазиатский мир.

168

Славянский Дом и этнографический музей вполне могли бы войти в туристический маршрут, коль скоро Воронеж видится эдаким центром международного туризма. Надо здесь изобретать пресловутый двухколёсник? Ещё в середине девяностых межобластной координационный совет по культуре разработал утверждённый администрациями Воронежской и соседствующих областей туристический проспект «Золотое кольцо Черноземья». Предусматривались там и бунинское, и платоновское «кольца»; разумеется, в зоне маршрута оказывались и воронежские достопримечательные уголки, как Шипов лес, Каменная степь, Костёнки, Дивногорье, Косто-марово, Борисоглебск, Новохопёрск, Анна, Зем-лянск, Рамонь, Россошь, Острогожск, Павловск, Бобров, Хреновской конезавод.

Грустно, что такой город, как наш, не имеет именного музея. Музея Воронежа, в котором бы сосредоточились не только и не столько историческая ткань города и, может, губернии, но и особенности бытия разных поколений, предметы быта, вплоть до сегодняшних, предметные характеристики воронежских династий, образы знаменитых воронежцев. В такой музей «просятся» уголки уроженцев воронежской земли -наряду с хрестоматийными - философа Карпова, художников Ге и Бучкури, врача Федяевско-го, земского деятеля Шингарёва, врачебной династии Русановых, конструктора-оружейника Мосина, учёных - нобелевских лауреатов Че-ренкова и Басова, создателя всемирно прозвучавшего вальса «На сопках Маньчжурии» музыканта Шатрова, а также породнённых с Воронежем поэта Рылеева, издателя «Филологических записок» Хованского, педагога Бунакова, философа Фёдорова, исторических тяготений писателя Маркова, автора непревзойдённых, классических школьных учебников по математическим дисциплинам учителя Киселёва, композитора Рахманинова, шахматного гения, чемпиона мира Алёхина и многих, многих других. Здесь могут соседствовать и уголки сосланных в Воронеж - не только поэта Мандельштама, но и экономиста Озерова, учёного-слависта Пичеты, волей судьбы попавшего в наш край педагога Каптерева. И многие другие подобной участи могли бы быть представлены здесь. А также во-

ронежцы-эмигранты разных волн, прежде всего наитрагичнейшей - первой, послереволюционной: русского исхода после Гражданской войны. Мысль о музее Воронежа как центре культурного наследия не вчера родилась, общественная организация по охране исторического наследия «Экос», архитекторы, учёные, литераторы уже и с обоснованным письмом-ходатайством обращалась на верхний губернский этаж.

Воронежцы нередко бывают в Белгородской, Орловской, Липецкой областях, родных Воронежской области, даже целыми уездами вышедшими из Воронежской губернии. И видят (может, и видится по знакомому присловью: хорошо там, где нас нет): у соседей побольше заботы и о культурном наследии, и о человеческих, традиционно понятных нуждах, побольше внимания к врачам, учителям, библиотекарям, тем, кто в поле, тем, кто в культуре; побольше внимания к местной реальности, а не к летучим щедрым празднествам, может, и пригожим в менее разорённом мире; внимания к истории подлинной, а не растолкованной нам иными остепенёнными мужами, весьма усидистыми в оценочных (то хвалительных, то ругательных) писаниях.

Исторический облик? И новозадуманная «Предестинация» может вписаться в историко-культурный образ города, ежели станет не гостевым торгово-развлекательным центром, по-петровски размашистым фейерверками, застольями-ассамблеями, пышными презентациями и прочим, а своеобразным музеем флота, объясняющим тяжелейшие особенности «великого корабельного строения» в степном, далёком от моря крае.

Музеи сегодня - не просто статисты времени, собиратели экспонатов разных эпох. Но собиратели ныне разорванного духовного сознания. Как и храмы. Как и библиотеки. Пустынные, безлюдные музеи, библиотеки, церкви - что матери, потерявшие детей. А заполненные молодыми, они становятся воссоздателями и хранителями памяти, культуры и духовности.

Жаль, что мы с беспечностью, справедливо в нас порицаемой и справедливо наказатель-ной, поступаем по пословице: «что имеем - не храним, потерявши - плачем». Сколько сельских

169

и школьных музеев, как волной, смыло в годы перестройки! А поиски утраченного - что поиски ушедших волн. Весело погромыхивающий, в дожди зелёно-искрящий трамвай - целая эпоха в жизни воронежцев. Эпоха закатилась, рельсы в десятки вёрст выдернули для тёмных продаж. Ещё совсем недавно было возможным сохранить для города трамвай-музей, но теперь и трамвай, словно конка: редкость недостижимая. В утешение - всегда находятся не словошумные забот-ники культуры. Благодаря им в городе есть народный музей Есенина, музеи спорта, истории народного образования, может, не за горами книго-музей «Слова о полку Игореве», музей Дона; в области проводятся поэтические праздники «Воронцовая Русь», «Дон-Батька», «Ка-литвянский причал», фестиваль авторской песни «Рамонский родник», фестиваль русской словесности и культуры «Во славу Бориса и Глеба»; и в каждом районе - свои перечислительные культурные ряды, возрождающиеся престольные праздники изреженного невзгодами села, по крупицам создаваемые музеи.

В разные годы я счастливо бывал в гостях у выдающихся музейщиков страны, иных видел на трудных начальных шагах музейного устроения, других - в расцвете. Гейченко - душа и хранитель пушкинского заповедника в Михайловском, Гамо-лин - создатель тютчевского музея в Овстуге, Авдеев - директор чеховского музея в Мелихове, Костомарова и Алексина - устроительницы бу-нинского и лесковского музеев в Орле, музейные подвижники Спасского-Лутовинова и Ясной Поляны, Тархан, Карабихи, Красного Рога - все они начинали или с порушенных стен-руин, или с пустых залов, с чистого листа. Многое и в воссозданных ими музеях, и в них самих - особенное и неповторимое, но есть и общее, роднящее: приходящие под их хранительные своды не только просвещаются, но объединяются в чувствах добра и прекрасного. Объединяются на корнях памяти, чему бы ни были музеи посвящены и где бы ни находились: на главной улице областного центра или в небольшой деревне.

7

Ну а что же - за городом? Там - глухомань, тоска бездорожная, вековая тишина? Да нет, там

люди хлеб выращивают и душе до конца не дают пропасть. Но жёсткой правды не отодвинуть: сельский мир угасает. Сотни деревень и хуторов уже тихо стаяли с земли и областной карты, и хотя лебединая и удивительной пронзительности песня жизнетворящему долготерпению сельского мира спета нашими лучшими отечественными писателями двадцатого века, но не слыхать, чтобы где-нибудь высокопоставленный начальник взял да и озаботился воздвижением соборного мемориала крестьянству, повинного памятника ушедшим деревням; или бросил клич: поставим памятник-символ крестьянину, на которого пала наибольшая тяжесть климатического и политического беспогодья, ратного и страдного поля (в соседнем Тамбове такой памятник есть - на берегу Цны, на клочке земли, опираясь на плуг, стоит - после страды и молитвы - землепашец, обращённый к близкому Покровскому собору); или - памятник подросткам, разминировавшим южные поля нашей области; или - девчушкам-юницам, несшим тяжелейший тыловой крест. Стократно вырубаемый, сельский народ ещё живой, и при умной власти на многое доброе, созидательное способный. Только бы помочь ему - не лукавя с ним, не потчуя редкими гостевыми наездами, не оставляя в заброшенности и ощущении изжитос-ти.

Какие угрозы и опасности нависают над ещё не до конца разрушенным почвенно-дере-венским миром, где-то общие для всей страны, где-то только ему присущие, сельский человек чувствует и видит. Чудовищно деформируемые, а не взвешенно реформируемые устои всего и вся. Измученная земля. И на ней измученный человек, кровно чувствующий боль сломанного крестьянского мира - войнами, продразвёрстками, вечными принудиловками, ненавистью или равнодушием мачехи к своему пасынку. Утраченное душевное и физическое здоровье деревни. Так трудно поднимающаяся церковь. Уход из сельского быта больниц, школ, книг.

Словно чугунными, словно сокрушительными таранами, разрушается, доламывается образовательно-просветительский остов села и страны. «Малоформатные» школы вбираются райцентрами или самыми большими сёлами

170

района. Даже в имперские времена, когда была сильна церковь как душеспасительница, наставница, воспитательница, школа всегда имелась в селе - церковно-приходская, земская, в иных были и училища. У сельских учителей и поныне живая, исполненная сердечности воспитательная стезя, а ведомства «образовательных услуг» спускают им циркуляры, омертвляющие жизнь. На Западе справедливо считают, что мы победили в великой войне благодаря народному учителю, народному образованию-воспитанию-просвещению. Но что ныне представляет из себя полупустая сельская школа, и на подобающей ли высоте находится сельский беззаветный учитель-страдник, каждодневно испытывающий гнёт деструктивных новаций? А без школы село быстро запустевает, как и без сельских домов культуры, и без сельских библиотек.

Наряду с криминальной, осуществилась и книжная «контрреволюция», для нашего края особенно прискорбная. Черноземный край выдвинул две выдающиеся фигуры книжного, издательского дела. При Стукалине по всей стране постоянно издавались книги для детей и юношества, собрания сочинений Шекспира и Гёте, Пушкина, Толстого, Достоевского; он в другом времени и при других обстоятельствах продолжил страду «Наполеона книжного дела» - Суворина. Благодаря землякам-подвижникам книга вошла в каждый дом, стала частью быта и духовной жизни едва не каждой семьи. Полноценно пополнялись сельские библиотеки стеллажами отечественной и мировой классики.

Теперь из них уходят зачитанные книги произведений Пушкина, Достоевского, Толстого. Зато пестрят обоймы соросовских «дарений», далёких от полноты и истинной картины мира в его историческом и современном срезах. Кольцова и Никитина, истинно народных поэтов России, в школьных программах нет. Местной, воронежской власти по силам ввести их строки в курсы школьных программ области. Просятся в школы, вузы и произведения земляков-классиков, и лучших современных писателей; без писателя нет слова, нет языка в том общественном, нравственном, эстетическом значении, какое видел в нём автор «Отцов и детей». Гибельней прежней цензуры - нынешняя фи-

нансовая удавка, и издание хороших книг - ныне редкость; а творческими союзами могли бы быть выработаны долговременная политика и проспекты изданий, публицистически и художественно говорящих о насущных заботах страны.

Как воздух горний и целительно-горный, необходима библиотека духовно-религиозных подвижников и мыслителей, рождением или служением (а часто - и рождением, и служением) связанных с Черноземным краем. Какие имена! Иоасаф Белгородский, Питирим Тамбовский, Кирилл (Ляшевецкий), Серафим Саровский, Антоний (Смирницкий), Евгений (Болхо-витинов), братья Киреевские, Алексей Хомяков, Феофан Затворник, Серафим (Аретинский), Иннокентий Херсонский, Леонтий (Лебединский), Амвросий Оптинский, Николай Данилевский, Сергий Булгаков, Василий Розанов, Петр (Полянский), Силуан Афонский, Лука (Войно-Ясенецкий). И, конечно, Митрофан Воронежский, основатель и духовный устроитель Воронежской епархии, тогдашней от Азовского моря чуть не до Рязани, святитель, к которому устремлялась с поклонами вся православная Россия; это во имя его была воздвигнута церковь даже на Афоне; это иконку воронежского святителя Гоголь попросил поставить в изголовье своей предсмертной постели. И, конечно, Тихон Задонский, Воронежской епархии десятый епископ, образ «Воды мимотекущей» которого давно живёт в нашем духовном сознании; Достоевскому он виделся так: «Хочу выставить во второй повести «Братьев Карамазовых» главной фигурой Тихона Задонского, конечно, под другим именем. Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. ничего не создам (нового), а только выставлю действительного Тихона, которого я принял в своё сердце давно с восторгом».

Нужны книги-хрестоматии, энциклопедические, среди них и такие: «Художественная история Черноземного края», «Войны на пространствах Черноземья»; «Философско-педагогичес-кие смыслы Отчего края»; «Историко-культурный путеводитель по Воронежской области»; «Энциклопедия воронежского леса», пусть он, лес, и занимает лишь десятую часть территории области, но он и мачтовая сосна, и «идеальный

171

дуб», и созданное при изучении наших боров и дубрав «Учение о лесе» - неоспоримое достижение мировой науки; «Образ Дона - его геологическое, географическое, историческое, духовно-культурное описание»; «Историко-лирическое описание малых рек Воронежской области», - к слову сказать, строке Андрея Платонова, губернского мелиоратора, естественно нашлось бы особенное место в двух последних изданиях.

А поле, скифская степь, раннее славянское пограничье, воронежское поле? Эталонный куб подворонежского чернозема на Всемирной выставке в Париже. Легендарные черноземы вокруг Старой Калитвы. Каменная степь - некогда засушливая на водоразделе Волги и Дона земля, превращённая в зелёный оазис. (Уместно сказать, что феномен-опыт преображённой Каменной степи плодотворно воплощается на засушливых китайских полях и воспринимается как некая вторая «Великая китайская стена» - защитная стена природы.) Выдающиеся опыты, труды и победы учёных-почвоведов, экономистов берут начало в черноземных полях, по справедливости - назвать Докучаева, Глинку, Высоцкого, Вавилова, Успенского, Чаянова, Кондратьева, Сукачева. В дополнение к пяти докучаевским условиям образования чернозема, а именно: климата, грунта, растительности, рельефа, возраста страны, Сукачев добавлял ещё один - хозяйственный. Народ-пахарь возделывает черноземное поле, а, возделывая, можно и напрочь истощить тысячелетний гумус, а можно и приум-ноженно сохранить. Но нынешний чернозем естественно не тот, что при первой трехвековой давности вспашке целины. Распаханная степь, словно враждебным набегам, подверглась засолению, выщелачиванию, иссекновению оврагами, чернозем истощился от чрезмерных родовых перенапряжений, от искусственных взбадриваний химическими удобрениями, от техно-генно-механических воздействий. Так есть ли разумная воля возродить наш чернозем, или он перейдёт в разряд книжных ностальгических воздыханий?

Обретаются энтузиасты, которые не нарадуются: наше богатство теперь не в верхнем срезе почвы. Не на земле, а в земле (вон сколько драгоценных ископаемых обнаружено в глубях Воро-

нежской области, по-ковбойски схватим их и озолотимся! А если это во вред природе и человеку? Не впервые! Зато господин нувориш присовокупит статус никелевого или иного «драгоценно-ископаемого короля». Но - не тоталитарная же эпоха - разноэтажная власть да озаботится ли, как воспримут местные жители эти разрывные котлованы, это грубозаданное иссечение земной утробы, и не подвергнется ли человек губительному физическому и психологическому воздействию, сначала, может, и не явному? Референдум? Увы, цена референдумам, и куда более значительным, выявилась ещё в ранние годы перестройки). Но всё-таки о черноземе. Во-первых, чернозем ценнее всех драгоценных ископаемых, во-вторых, за ним - история всего крестьянского мира. Положим, хлеб заменят модифицированным, трансгенным, или вовсе синтетическим эрзацем, но ничем не заменить историю хлеба - не убрать из народного сознания и с земли-матушки Микулу Селяниновича, не закрыть блокадный дневник Тани Савичевой с жалкими цифрами крох блокадного хлеба, не затушить горящие пшеничные нивы Великой Отечественной, не забыть мирно-военной страды солдата-пахаря, которую столь правдиво, столь прочувствованно отобразил Андрей Платонов в своих «военных» произведениях.

Каждая страница платоновской книги «Смерти нет» - книги рассказов из войны - дышит правдой, болью, состраданием, преклонением перед подвигом «простого человека», которому «... снова посеять Россию», «заново отстраивать Россию». Вот бы где мог взойти и высокохудожественный, и всем нужный спектакль. Может, более точное определение: сценическое сопереживание мужественной фронтовой драмы писателя и народа.

8

Многие из нас проводят жизнь в каменных домах и каменных присутственных местах, ис-топтывают камни брусчатки, в спешке касаются одеждами облицовочного красного, черного, белого мрамора и гранита представительских зданий.

Камни суеты, но и камни судьбы. И когда стоишь, нет, не у подножия египетских пирамид,

или полуразвалин афинского Парфенона или римского Колизея (там толпящиеся толпы туристов в коллекционном воодушевлении не прочь бы разобрать по камешкам древние чудеса света). Когда стоишь на каменном погосте Александро-Невской лавры или на иных знаменитых городских погостах, чувствуешь, видишь, понимаешь наивную тщету собирающих камни исторические, декоративные, драгоценные и словно забывающих о суровой неизбежности единственно неотменимого камня, которой устанавливают над былой жизнью, а помпезную глыбистость или скромную малость того надмогильного знака часто определяют гордыня и тщеславие или духовное чувство и строгий вкус живущих.

Как когда-то предки наших сказок останавливались перед камнями-валунами с вещими надписями судеб-дорог, мы останавливаемся перед обломками известняка в широком поле, подчас на просёлочной дороге и, кажется, нет ничего более настоятельного, чем их отбросить с живого пути, разве что какой окажется - каменный цветок. Но каменный цветок есть каменный цветок. Хотя и в камне - своя жизнь, часто причеловеченное прошлое: может, то обломок от старинной кладки сельской церковки? Не станем погружаться в античные времена, когда ваятель Пигмалион оживил им изваянную мраморную Галатею, но вспомним недавнюю атеистическую эпоху и зелёные березки: они, словно альпинистки в зелёном, взбирались по каменным, кирпичным стенам и куполам не поддавшихся окончательному разрушению церквей и колоколен и у них находили защиту от ветра и какие-то необъяснимые живительные, то ли духовные соки?!

И здесь снова приходят на ум уже много-крат повторенные имена. В рассказе Андрея Платонова «Пустодушие» (послефронтовая картина только что освобождённого нашего города) читаем: «Я задумался о судьбе оставленного мною в Воронеже ребёнка. Враждебные, смертельно угрожающие силы сделали его жизнь похожей на рост слабой ветви, зачавшейся в камне, где-нибудь на скале над пустынным и тёмным морем. Её рвёт ветер и смывают штормовые волны, но ветвь должна противостоять гибели и одновременно разрушать камень своими живыми, ещё

неокрепшими корнями. Эта слабая ветвь должна вытерпеть и преодолеть и ветер, и волны, и камень: она - единственное живое, а всё остальное мёртвое.» Лет за тридцать до того Осип Мандельштам в первом сборнике стихотворений, так и названном - «Камень», тоже воздаст хвалу именно дереву: «И ныне я не камень, / Но дерево пою»; и в последующем стихотворении «И поныне на Афоне Древо чудное растёт, / На крутом зелёном склоне / Имя Божие поёт». Кажется, всё обретает своё равновесное, гармоническое соответствие. Святовысшее имя -Божие. А одно из высших чудес природы - дерево: к нему то припадает, то отлетает от него и куда уносится нынешняя неприкаянная человеческая судьба. Наконец, камень, причём, менее всего камень технического прогресса, укладываемый как щебень в сверкающие автотрассы и серые многоэтажки, или драгоценный камень эстетических забав и коллекций, но именно камень - символ древности, символ памяти, символ земной невечной вечности. Камень над сотнями миллионов ушедших.

Но и тут: «Да будет камнем камень, / Да будет болью боль». Слова Твардовского не вмещаются на скорбном поле его лирической хроники, они имеют геочеловеческую значимость: могильный камень - в простой народной приметке - бугорок с крестом или в урбанистическом виде; камнеизваянная композиция - не конец всего; главное - остаётся память-боль, она передаётся из поколения в поколение, она копится как духовная скорбная и светлая сила, она тревожит сердца живущих. И каждый ребёнок -когда плачет, он уже омывается волнами этой боли. И только по прихотливому зигзагу судьбы власть имеющий, или неправедно, не по трудам, не по дарованию, капитал имеющий, или напористый служитель на подиуме искусства, в своих «спецтерзаниях» порастерявший начала чести и совести (обычно оные три типажа роднятся и сращиваются), по роду своих занятий и увлечений никогда не почувствуют этой мучительной и целительной боли тысячелетий.

9

Как выстоять юному, если его отлучают от Пушкина и Кольцова, душу угнетают безрабо-

173

тицей, отсутствием высокого горизонта, непро-яснённостью завтрашнего дня? Государство, бессильное быть благодеятельным и благодарным, через постоянно реформируемое образование, из трясин которого выплывает поколение спешных кнопконажимателей, через телевидение, через газеты и журналы вольно-невольно «взращивает» обездушенную, вненравственную личность.

Часто уже теперь не русская речь, а полусленг с перевязью полумата; не высокий трагизм «Баллады о солдате», а реальная и телевизионная жестокость современной казармы; не кроткие молитвы пушкинских, тургеневских героинь, но развязные «телеоткровения» певиц, зачатых на фабрике звезд; не добротные, на воронежской земле выращенные пшеница и птица, а импортный суррогат. И человек исподволь перестаёт думать о высоком. Уходят культура слова, письма, быта, культура отношений меж сильными и слабыми, между молодыми и старыми. Чехов, корнями воронежский, сказал памятное, даже зацитированное: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Но теперь - тем прекрасней, чем безобразней. Теперь. ну как снова не вспомнить Платонова: «Зло и добро теперь могут являться в одинаково вдохновенном, трогательном и прельщающем образе».

В народе, слава богу, ещё сохранились свои ценности и надежды, ясное различение добра и зла, правды и лжи, права и справедливости. «Простые люди» не просто хвалят или не хвалят то или иное событие, то или иное лицо, они чувствуют глубинную суть и прошлого, и ныне происходящего. Имена и события они видят не в юбилейной поверхности, но в диалектической, даже трагической сложности любой личности в контексте исторического бытия.

Провинция, несмотря на повторяющиеся «великие переломы», несмотря на испытание радикальными вторжениями, ещё живёт. По наблюдению Достоевского, народ поглядел на тогдашние реформы, не обольщаясь. И уменьшится ли когда-нибудь пропасть между изобретателями и жертвами реформ? В нынешней народной иронической оценке приватизация есть

«прихватизация», дорожающее, не по простому карману здравохранение - «здравозахоронение», реформируемое образование-«просвещение» -«затемнение» и т. д. Подобные «долгоиграющие» нововведения, подчас похожие на диво-дивные затеи, нигде не имеющие столь затяжного срока, по-разному воспринимались нашими выдающимися соотечественниками, но, в любом случае, не отрывно от народной жизни. Про епифанские шлюзы (тоже вехи на государевом водоустроительстве, далеко не безобидном, самим царем Петром уподобленном «младенческому игранию») у Андрея Платонова сказано с неповторимой его ироничностью и скрытой болью: «А что воды мало будет и плавать нельзя, про то все бабы в Епифани ещё год назад знали. Потому и на работу все жители смотрели как на царскую игру и иноземную затею». Ключевский ещё ранее заметил, что царь Петр от предшественников «унаследовал два вредных политических предрассудка - веру в творческую мощь власти и уверенность в неистощимости народных сил и народного терпенья.»

Крупночиновный начальник приехал в село, открыл вентиль газовой трубы на одной улице (а другим ещё ждать десяток лет), разрезал ленту новостройки (конечно, спасибо) и уехал. Но у села, у райцентра остаются неизбывные заботы - не дать пропасть малой родине, выращивать хлеб, обустраивать подворье. А ещё люди не по приказу, не по должностной инструкции, не по денежному вознаграждению прочищают родники, благоустраивают улицы, устанавливают поклонные кресты, собираются на престольные праздники, выявляют истоки местных фамилий, родов, поколений, проводят дни пожилых, разбивают сады молодости. И ещё песни поют, рисуют, стихи сочиняют, даже книги на собственно заработанные рубли издают. И, грустная примета, чем меньше сельского народу остаётся, тем больший талант проявляется, может, - чтобы сказать искреннее слово о родном селе и недоле, искривлённости, искажён-ности сельской жизни.

Если побывать в моём родном Нижнем Карабуте - можно увидеть своими глазами и услышать, сколь поэтична душа села. Но и каж-

174

дое село, уездный городок - поэтические вселенные. Надо бы толику доброжелательства к ним, реальной помощи и экономически (не столь непосильное дело для области - создать в каждом селе производственные площади по переработке овоща, ягоды, яблок, даров леса, реки и т. д. Тогда бы и надвигающаяся на русские поля и российские прилавки тень и реальность Всемирной торговой организации не виделась бы столь повсеместно заместительной, захватнически победительной); помощи и в духовно-культурном бытии села не в смысле празднословной опеки над ним, а помощи реальной при воздвижении или хотя бы сохранении в приглядном виде домов культуры, школ, больниц, а также храмов и экологически редких уголков, при возрождении старинных промыслов и ремёсел, при возвращении былого уважения к священнику, учителю, библиотекарю, да, в сущности, каждому добротворящему сельчанину; а ещё - при издании энциклопедии живых и ушедших сёл, деревень, хуторов, даже и городков Воронежской губернии, энциклопедии, может быть, самой искренней, самой печальной, самой скорбной для области.

Всё уходит - и всё остается. Как сказал хороший французский писатель, достаточно услышать старинную песню, чтобы понять, как низко мы пали. Но старинные песни, забытые, не слышимые сквозь обвальный грохот нынешней безмелодийной эстрады, всё-таки продолжают звучать. Как звучат и колокола десятков тысяч разрушенных храмов на Руси, излучая миротво-рящие мелодии или заходясь тревожно-набатными звонами.

Правда, поднять изруиненную или вновь выстроить сельскую церковь, дабы крестом и колоколом вновь объединить приходское окрес-тье, - забота одного села, пусть даже района. Но настоящий «исполин» молитвенного духа - храм Христа Спасителя? Его колокольные звоны, когда-то достигавшие самых дальних русских окраин, ныневременные, глохнут, не выходя из центра мегаполиса, будто гасимые бетонными небоскребами столицы. Наверное, как не воссоб-рать те медные и серебряные гроши, которые вся народная, вся национальная Россия вносила на воздвижение его, так не воссобрать и его бы-

лой дух любви, сострадания и благодарности. Возводимый десятки лет в память о победе в Отечественной войне 1812 года, он «видит», как Бородинское поле чести и скорби застраивается особняками знатно-нуворишных и иных охотников до «элитной» недвижимости. Может быть, вернее всего отвечал бы сути случившегося с Россией за последний век - главный храм Отечества, воссозданный как нагой (без стен) остов. Весь из железных перекрестий. Словно бы под сетью железной. Бывая в храме Христа Спасителя, где в зале церковных соборов среди духовных песнопений не раз звучала и песня на мои стихи «Ангелы летели над Россией», мне подчас трудно избавиться от мысленно обозреваемого железного, в тясячекрестьях, остова, может, самого трагического в мире, насквозь видимого и как бы слитого с небом.

А в провинции проще, яснее и грустнее. Колокол даже самой малой церковки свои звоны разносит далеко окрест. И ежели нет в уходящем селе былой церкви - хотя бы часовенку поставить, с обозначением храмового праздника, со скрижалью исторической жизни села. Православные вехи-помины, может, поклонные кресты с камнями-валунами, на которых запечатлена память - словостраница о былом бытии уголка, установить бы повсюду, где когда-то или ещё совсем недавно жили деревни и хутора. Поклонные кресты - словно стражи духовности. Эта скромная и непобедимая защита, эта духовная застава, эта молчаливая безукорная память крепче крепкого объединят любой район, и в каждом проезжающем, проходящем вызовут чувство совестное, грустное, но, быть может, и укрепляющее в вере. Ничто не погибло, души наших далёких и близких предков навещают родные места.

10

Невольно глазами вспоминаешь исполинский карьер «Павловск-гранит», который, вгрызаясь в камень и погружаясь в словно бездонный низ, экологически сокрушает равновесный мир близ древнейшей реки, или Придонский химзавод, который, щедро поставляя удобрения в зарубежные страны, на родной земле устремляет мрачно-ядовитые дымы вверх. Нашей зем-

175

ле, нашей культуре не во благо такие низы и верхи. Культурное движение идёт действительно вверх, вглубь и по всем горизонтам, но гранитный котлован-низ (опять «Котлован», платоновский мир абсурда) и химический завод-верх напоминают о движении единственно тем, что разрушают природный и культурный ландшафты края.

11

Безответственные руководители нашего государства конца двадцатого века обманывались или обманывали соотечественников, дескать, они, «чуть» поступясь национальными интересами, достижениями, ценностями, все сопредельные да и заморские страны этим самым обратят в дружественные, и свободный, полный дружелюбных объятий мир воцарится, а война останется полыхать разве что в книгах. Нет, война разгорается на небывалых плацдармах, и поражение страны и нации, оказавшейся у бездны, - не от морских и воздушных военных армад. Всё проще и сложнее. Перемена курса страны - не смена курса корабля. А в гонке не раз «подсказанных» перемен кому во благо (человеческой душе, народу, «прогрессу» ли?) - всё прежнее, да не всё дурное, отринуть, всё новое, да не всё разумное, взять, яко спасительный посох. Подвергнуть сомнению, а точнее, предать наше тысячелетнее разноликое и разновеликое наследие, нашу историю, духовностью овеянную культуру, память; и литературу слегка подправить, слегка подменить. Слово Платонова, скажем, заменить словом о Платонове, поставив второе первым. И тогда имеем не живую платоновскую мысль, а околоплатоновский фестиваль.

Философские и социально-исторические умы давно роднит мысль, всё-таки, наверное, не бесспорная, что власть - вне духовных, нравственных начал, без подлинной силы - честного отношения к людям. Всегда и везде? Но Столыпин? И при угнетающем правлении пёстрой посредственности, необязательности, неискренности, остаётся надеяться, что в родном Отечестве есть и всегда будут государственные умы, озабоченные народным устроением и национальными интересами России. Появляются

сильные самородки, «самосевы», но они жёстко утесняются обручами самоназванной «элиты», успевшей дотянуться до власти с неслыханными привилегиями и с зачаточными чувствами ответственности перед страной и народом. Первый президент СССР и первый президент Российской Федерации - случайно-неслучайные руководители, со своими командами ввергшие страну в хаос, разграбление, бесконечную трясину реформ и по своей государственной и нравственной малосостоятельности, и под диктовку кукловодов мирового, глобального сверхпроекта; их деятельность вполне укладывается в словесно-афористическую формулу академика Раушенбаха, - тщевластолюбому всё равно чем управлять: что державой, что прачечной.

И как тут не вспомнить нашу извечную геополитическую противостоятельницу Англию, её столетиями отлаженный навык взращивать государственные, административные умы, чей первейший принцип - отстаивать национальные интересы страны, а личный сейф-кармашек чтить не в первую, а в тысячепервую очередь, ибо у английского истеблишмента было веками выработанное правило: кто служит Англии, тот её не обворовывает.

Аристократия заслуг - ратных или трудовых - теперь как пережиток. Власть по заслугам - редкость. А чаще власть - словно круговая семейно-корпоративная порука, власть произвольной назначенности, пристрастного или корыстного выбора, власть как шуба с откуда взявшегося барского плеча, власть от бесстыже заграбастанного богатства. Какое-то мужско-женское, вернее, женско-мужское правление и обогащение! Иные хранительницы домашнего очага, милосердных начал, материнства теперь обрели такие качества жёсткости, что ушедшие по Божьей дороге женщины краснеют от стыда за своих воительниц-победительниц: последние теперь успешно «охотятся на мамонта» - какую ни возьми «музу» министра, губернатора, градоначальника, чаще всего, их отчётные доходы весьма превышают заработки своих мужей крупночиновных.

За века в мире накопился опыт взаимоотношений государства и его подданных, власти и гражданского общества. Давным-давно уже оп-

ределились и первоосновы культуры в мало-мальски обустроенном, не до конца излукавлен-ном государственно-политическом образовании. Чего бы, казалось, проще? Людям власти -никогда никому не лгать, не лицедействовать, не тянуться за химерами рекламно-харизматичес-кой популярности, поменьше выслушивать угодничающих, доносительствующих, великодушно не питать досады, а то и недоброго, даже мстительного, жаждорасправного чувства к инакомыслящим, инакопоступающим, никогда не делить проживающих на вверенной территории на своих и чужих. А представителям общества -тоже, разумеется, никакой власти не лгать, сохранять достоинство в похвале и критике, не прибегать к славословиям, обоюдно унизительным. Культура отношений меж властью и обществом, меж городом и селом, меж деревней и семьёй, меж мужчиной и женщиной, меж отцом и сыном существенней культуры в виде помпезных фестивалей, шумливо рекламируемых театральных постановок и кинолент, затратных пёстрых и плоских «шоу».

Иначе - какая культура, когда министр или губернатор или градоначальник не прочь хоть каждый день красоваться не хуже эстрадной дивы в газете, на обложке журнала, в телерепортаже; и немало их, прямо-таки одержимых синдромом быть хвалимыми, награждаемыми орденами, всяковозносящими эпитетами и готовых перо(пиаро) словщикам предоставлять режим наибольшего благоприятствования.

Нам, разумеется, не лишне знать платоновскую позицию насчёт славословий. Её «приберёг» секретно-политический отдел ОГПУ: «Платонов считает, что Сталин должен, в частности, прекратить «поток холуйского славословия» по своему адресу».

Или таков жребий отечественный: всё худшее повторяется? Опять-таки обратимся к словам Платонова - согласно записи секретно-политического отдела ОГПУ 1933 года: «Меня не печатают и, вероятно, не будут печатать. Они, вожди, относятся ко мне так же, как я к ним. Для меня вся их политика белыми нитками шита. Вождём можно всегда стать, отпусти себе грузинские усы и говори речи. Такие речи я могу говорить. А славу люди создадут. Молодые актёры делают так, в

последние ряды театра сажают оболтусов, купленных за бесценок, и говорят им хлопать в ладоши, они усердствуют. Так и здесь. Я думаю, что хорошим писателем труднее быть, нежели наркомом, и думается, что поэтому они, сволочи, затирают меня. У меня установилась точка зрения, что к этим людям мне нечего идти и нечего просить. Это все луначарские, обжившиеся пустотой жизни и не хуже стрекоз .»

Горькие слова. Жёсткие слова. Может, и обида, справедливая обида диктовала их, да и по-любому не возразишь: грубая власть, жестокая власть, усердно воспеваемая его же сокол-легами по перу, кисти ли, театральной сцене. Да и редкая власть выдерживает экзамен на честь и честность, истинно озабоченное отношение к человеку. Но всякая - обещает народу, населению, гражданскому обществу то светлое, то лучезарное будущее. Часто, как в той сказке, взрослые видят голого короля, а указывают на это только чистые дети, неподнаученные для интриг и пустопоклонства. Часто так случается: люди для власти, а не власть для людей; конституция для всемирных словосоответ-ствий, а не для действительной защиты народа и человека; и Россия словно и не родина великих поколений, а территория несмолкаемого эксперимента.

В нравственном, душевном укладе человека и человечества (пусть временами один голос -на весь белый свет) живёт соучастное состояние: «счастье - не когда ты сыт, а когда ты думаешь о тех, кто голоден»; или: «Счастье - это не испытывать угрызений совести перед своим народом»; или: «Там, где несчастен хоть один человек, несчастен весь мир». Да ведь легионы нынешних «распорядителей мира» назовут подобные чувствования сентиментальными, ненужными, досадными трещинами на скоростной мировой магистрали; и, конечно же, не им почувствовать, понять трагическую высоту едва ли ими читанного: «Андрей Шенье взошёл на эшафот, а я живу и это - страшный грех». В театре абсурда, или мелкотемном, такие вещи не прочитываются.

Самое грустное в сегодняшнем организме государства то, что впервые власть, бизнес и творческая либеральная «элита» срослись в

177

пышном симбиозе - так, будто с пелёнок дожидались этого вожделенного и несуразного игро-пиршества; сцепка трёх сверкающих составов, заполненных успевшими вскочить на подножки и протиснуться в вагоны-салоны. Тут, конечно, поражают деятельные фигуры либерального толка, разумеется, не все сплошь, но о которых Даниэль, поэт, не побоявшийся пострадать за свои по-настоящему либеральные убеждения, сказал неотразимо: «О, либералы -фавориты Эпохи каждой и любой.». И предварил слово «фавориты» не менее лестным: «сибариты». Что же до бизнеса. если тот выпечки именно ваучерно-приватизационной, то есть спешнохватательно узурпировавший трудовые богатства поколений (куй горячее железо, carpe diem!), то последний хотя и тёмен, но и вполне ясен. Ясна и власть. Политики -околонародные многоумельцы - изо дня в день в кипучих затеях. Но в политики спешит всяк -и чиновник, и нувориш, разменявший суетливую душу на прихват весьма богатых недр (эдакий Фауст не прочитавший, видать, ни одной религиозной, духовной книги); и потому политиками хоть все столичные гайд-парки заполони, а настоящие государственники - редки. Впрочем, «всё смешалось в доме Облонских» (политики, державники, государственники, магнаты, творцы, художники, прорабы), вот только равнодушие имущих к народному неустройству - ничем не смешиваемое, устойчивое, воодушевляемое разве предвыборными кампаниями.

Страна, словно глубокое озеро: наверху, на озёрной глади - масляная пелена, руководящий «слой масел», а озёрная родниковая вода до самых корневищ и донных глубин - народная жизнь. И по-настоящему они никак не смешиваемы, не соединимы. Разумеется, и толща воды, и дно осваиваются. Разумеется, что-то делается, что-то устраивается. И не только бизнес-центры, салоны, арены зрелищ, регаты частных суперэлитных яхт. Невольно приходят на ум заключительные слова одной современной французской повести: вырастали дома, больницы и тюрьмы, а их не хватало, и вырастали новые дома, больницы и тюрьмы, а их не хватало, и вырастали новые дома, больницы и.

ш\

178

У всплывших в мутной воде конца века, «назначенных государством» олигархов разма-хи, конечно, поболее государственных. Здесь поистине «и конституция, и севрюжина с хреном»: и миллиардный проект на отъём государственной земли, на разработку ископаемых, и желание «порулить», повластвовать ещё и в партии сверхбогатых, словно эта очередная партия непременно окажется способной на благие и ответственные дела, значимые для народа, а не только для своего вожака. И не можешь не вспомнить платоновский «Чевенгур» - слова крестьянина-кузнеца, обращённые к заезжим революционным новоустроителям: «Мужику от земли один горизонт остался. Кого вы обманываете-то?». Эти всякого рода ново-устроители, в избытке известно как добытого богатства, видят себя, наверное, почти сверхчеловеками, сочленами некоего избранного ордена победителей, не участвовавших ни в одном действительном сражении; и здесь нелишне напомнить слова Ницше, поскольку именно он, мыслитель гениальный, дал миру идею сверхчеловека. Вот его слова: "Должны быть открыты все трудовые пути к приобретению небольшого состояния, но не должно допустить лёгкого и быстрого обогащения. Тех, кто владеет слишком многим, и тех, кто не владеет ничем, следует рассматривать как лиц, социально опасных».

А власти чаще всего пекутся именно о «тех, кто владеет слишком многим», оберегают их от мирового финансового кризиса, в истоках для всех очевидного, или кроме тех, кто должен по статусу говорить правду об этом? И всякого человека, далёкого от политики, вольно-невольно зацепляют её бесконечные крючья, её или новации, или заимствования, чаще всего, худшего свойства из февраля семнадцатого года, эдакого политического «котильона», как сурово-острословно выразился тот же Мандельштам, да октября семнадцатого года, да из «хроник» англо-саксонского мира, который, что о нём ни толкуй, имеет многовековые традиции гражданского общества. У нас же (за пе-ресчётно редкими импульсами, идеями, поступками) гражданского общества нет, и слова Пушкина остаются и поныне животрепещущими:

«Наша общественная жизнь - грустная вещь. это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние». И всевозможные общественные палаты, клубы, ассоциации, конференции, круглые столы, политические дискуссии имеют малодейственную, чаще декоративную роль, поскольку в самом обществе, после «генетических чисток» и страшных народных потерь, после долгой ате-истичности и размыва христианских заповедей, трудно, немыслимо трудно, как сквозь асфальт, пробиваются ростки правды и справедливости, совестливости, гражданского мужества, достоинства взгляда и уважения к личности. Что будет через полвека, невозможно предугадать, но по поводу сегодняшнего кто-то может вспомнить сказанное композитором Листом, справедливо-ироничное: «Политических взглядов у меня нет, так как я не располагаю армией, чтобы их защищать». Нет сильной армии и у страны, по крайней мере, такой, чтобы защитить слабых и угнетённых и не дать атлантическому военно-финансовому линкору диктовать, куда нам плыть, как нам жить в собственной стране, кого избирать главой государства, с кем дружить, кого любить, во что верить.

Во что верить? Не будут преувеличенными мысли: каждый человек - вселенная; спасись сам и спасутся тысячи вокруг тебя; останься один уезд в России - и тогда Россия воспрянет, сбросив с себя дюжину лжероссий.

А покамест у нас по-прежнему - сказки, мифы, заманчивые видения на морских горизонтах. Яхты-модницы вмиг разбогатевших нет-нет да и помашут эдакими алыми парусами-крылышками то на Средиземном море, то на Чёрном, а то даже и на гостеприветных русских реках.

И снова - Платонов: «Бедный народ деревни увидел образ плывущего счастья в виде корабля под алыми парусами. Но деревенские люди знали: это счастье плывет не за ними».

12

Что за страна, где любой циник-ухватчик, непременно стремящийся выпорхнуть на эк-

ран, все наши нескладицы спешит списать на «низы», на их «архаичный» менталитет, никак не могущий избавиться от совести, чувства правды и справедливости? Вполне надёжно обустроившая собственную «неприкосновенность» - от прикремлёвского чиновника до окраинного градоначальника - власть ничего не может поделать с анархическим, а если и не таковым, то всё одно не ею облагораживаемым жизнепотоком. А как течёт жизнь - кто видит весёлое, розовое, гламурное, а кто и мрачное, мутное, серое: мир - без мира; старость - без уважаемой старости; детство - без детства; ибо не лугами и нивами, естественной радостью открытия-узнавания природы и человека воодушевляется, но грубо «созревает» в железно-синтетических пеленах, виртуальных соблазнах интернета, где часто зазывнее других «работают» сайты предельно пошлого, растлевающего, жестокого, где всякого скроя супермены приподняты выше и античных героев Эллады, и духовных подвижников всех времён. Дети ломаются в неустроенности семьи, школы и общества, девушки цветниками, великими тысячами попадают в зарубежные «салоны красоты»-дома терпимости, наших молодых соотечественниц в тех «салонах» больше, наверное, чем когда их при набегах номадов за века выставлялось на невольничьих рынках, на заморских торговых площадях. Невосполнимыми потерями исходит отечественный генофонд; стране предлагается национальный проект рождаемости, конечно же, кричаще необходимый, имеющий смысл, даже если одно, только одно детоубийство не состоится (в стране полтора миллиона абортов ежегодно - это же приговор нации!). Только всякая ли молодая женщина станет рожать, зная, что ребёнка могут украсть или «законно» отнять под разрастающейся дланью «детоот-бирательской» юстиции, часто механически-бездушных органов социальной опеки; желающие рожать не рожают из-за ломкости, зыбкости жизни, из-за бедности, из-за незащищённости детства, тревоги за юных сына и дочь, где бы те ни были, - в школе, в парке, на городской улице. По окраинам страны, да и на асфальтах главного города кровь льётся, а на

179

лоснящихся столичных тусовках - море винное, разливанное льётся, «живём однова», «после нас хоть потоп»! Журнал «Форбс» обнародовал: миллиардеров в России за кризисный для народа и всего человечества год стало чуть не в два раза больше, а в Москве, под боком у главной власти, их столько, сколько нет ни в одной столице мира. Хорошо это или плохо - власть никаким образом не обмолвилась. Хотя - о чём толковать, что здесь неясного? Стране, народу от этого олигархического изобилия лучше не стало да и когда станет?

И словно всё худшее, в известных книгах уловленное, - «Мёртвые души», «Бесы», «Процесс», «Голем», «Котлован», «Чума», «Раскол», «Пожар»... - и на нашей земле, и в нас сошлось, да как-то тягостно и неприкаянно.

«Неужели вовек невозможна справедливость на русской земле?» - с удивлением, почти с отчаянием вопрошал создатель «Красного колеса». И на русской земле, и по отношению к русской земле. Ну не диво ли? Француз Шовине возносил гимн французской империи и её создателю, а всякая злоба - носители недоброты и предвзятости обзывают шовинистами наших соотечественников, принимающих с душевной открытостью, доверчивостью всех и вся: и сирых, и злокорыстных; человеконенавистнические проекты, теории и первичные практики рождаются в далёких пределах, а в ксенофобии, нетолерантности обвиняют всё тех же русских; богатейшими недрами, великими лесами и полями дышит русская земля, а люди на ней бедны, как после потопа, кроме, разумеется, волонтёров приватизации, укравших труды многострадальных и великих не только численно поколений; госпожа Помпадур - лукаво-вёрткая фаворитка французского короля, а всякого рода помпадурш в нашем Отечестве лихо-действует - не исчесть; иноязычно звучащие фавориты, альфонсы, оккультисты, сектанты, маги объявились такой лихвою-толчеёю, словно именно здесь вожделенный для них сладкий остров.

И от века и до века - временщики, временщики, временщики. Ни благодати, ни нрав-&

180

ственного закона внутри себя не имеющие и Божий суд почитающие за уловку бедных, «неудачливых», равнодушных к успеху. А ещё в старозаветные времена люди пришли к истине: хорошая власть - когда правит закон, желанно-идеальная власть - когда правит Божественный закон.

13

Мир избыточно наполнен лжевопросами и лжеответами, тьмами и тьмами лжеоценок.

Вот ёрническое, полулицемерное: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?». Ну, адресуйте это Сервантесу. Или поближе -Достоевскому, Афанасьеву, Бунину, Булгакову, Грину. Да и тому же Платонову. Правда, Андрей Платонович однажды оказался посмертно и косвенно богат. В постперестроечные дни в его московской квартире на Тверском угнездился обменный пункт валюты. Большей насмешки над годами бедствовавшим писателем было и не придумать!

И ещё одно, более серьёзное, часто цитируемое высказывание, претендующее на неоспоримость: «Демократия - не самая совершенная форма политического мироустройства, но никто не придумал ничего лучше». Почему же? Это (чувствование и видение лучшего мироустройства) можно найти и у духовных подвижников, и у греческих философов, и у мыслителей во всех концах земного шара. Иная тема, что либерально-рыночная демократия - самая «совершенная форма» для власть имущих: при ней им удаётся безбедно и безответственно разместить своё земное существование.

14

Россия, право же, обустраивалась не одними «пошехонцами» или сатирическими персонажами гоголевских, платоновских произведений. Мог ли освоить устроительный путь от Днепра, Ладоги, Дона до Тихого океана народ, безразличный к своей и мировой истории, вялый, недеятельный, да ещё сплошь при дураках-начальниках?! Конечно же, за тысячелетие случались и Угрюм-Бурчеевы, которые не прочь были и реку запрудить, и город разрушить, и

иллюминацию в полнеба зажечь. Но церковь Покрова-на-Нерли, но Суздаль, но православные Лавры, пустыни и скиты от Днепра до Белого и Охотского моря, но Русь-Гардарика (страна городов) и крестьянином пестуемое поле! Нет спору, на историческом пути любого народа выпадали и кровь, и нравственные испытания, и горечь поражений. Разумеется, и у русского народа - тоже. Но не забудем и другое: «О, светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская!», а через века: «Русь не же-лателни суть кровопролитье, но суть миролюб-ци, ожидающе правды» - эти строки старинных повествований выражают сердечные привязанности, чувства любви, надежды, чувства мира и справедливости в народе, нередко - от смерда и крестьянина до князя и царя.

Толковая власть на местах во все века водилась. Разумеется, она исполняла общие предписания царя и Сената, но, осмысливая особенности вверенного края, добавочно кое-что делала такое, что шло во благо именно данному краю.

Печься нынешней власти не только о социально-экономическом ладе, но и о культуре -значит всерьёз погружаться в историческую реку местной жизни, неотделимой от всеотече-ственной, где соседствовали и соседствуют культура и антикультура, мир и вражда, правда и ложь. Сопереживание не рождается на высоких, от земли и человека отъединённых этажах. В чувствовании и понимании трагизма отдельного человека и всего человечества - понимание всей, а не «избранной» культуры.

Любая пядь земли таит необозримые во временах, начиная с геологических, сгустки дремлющих сил и энергий, тайны тропинок и дорог былого. Чьи следы хранят ковыльные, полынные приречные меловые кряжи? Каких безвестных, каких племён доносятся зовы судьбы? Взойдёшь ли на Красный у придонского села Марки скифско-курганный холм, или на хазарское городище у придонского села Нижний Карабут, или на политую русской, германской, итальянской кровью Миронову гору у придонской Новой Калитвы - какой гул слышишь, какие дали открываются: видно во все концы света! Скифской конницы скорость и ранне-

хазарская дань, половцы и славяне во вражде и породнённости, казачьи струги и петровские галеры на стремнине Дона, сечи древних племён и ратная страда народов, противостоявших друг другу на донских рубежах Второй мировой войны.

И каждый административный район (деление неделимого) таит в себе столько истории, столько загадок, что одними торжественными одо-мероприятиями по поводу того или иного события или имени не исчерпать и малой доли нашей памяти, благодарности и ответственности!

Если земля, если воздух с их энергетической памятью помнят через десятки лет (помнят, как пасётся косяк вороных на узкой луговинной полоске, как у прилесья движутся тяжёлые возы с сеном, помнят, как солдаты в касках сморённо дремлют в окопах, как изготовленные изрыгать гибель убойные орудия таятся под сенью ясеневых и дубовых крон, где они таились десятки лет назад, - и все эти события, и сцены, и предметы разных времён наслаиваются, не затмевая друг друга), то почему же мне, Божьему созданию, не помнить всего, что было на земле не только за мою жизнь, но и то, что было на земле в разные века?

Наверное, можно возразить: по сердцу ли, по силам нашему современнику увидеть в исторической протяжённости каждый клин земли - островок жизни ушедших поколений; тревожа раскопками могилы древних (может, наша научная гордыня - тоже нравственная вина и слепота), понять пути-дороги ушедших, и как они защищали свою жизнь, и что думали о нас, будущих? Пусть в какой-то мере и так. И всё же: история малого уголка, и города, и страны, и всего мира - в единой памяти живущих. Поле памяти разве только у Новохопёрска?

А культура без истории, без памяти, без традиции - на усыхание обречённое дерево. Вдохновляющая культура взрастает и легко, и трудно. Словно колыбельная строка. Словно нива. Есть несложное постижение зримой культуры, есть и интуитивное - глубинной, невидимой. И не каждому, ответственному за район, за область, выпадает бремя-счастье чувствовать

181

дух ушедшего, мысленно видеть на пространстве нынешней Воронежской области пронзительный лёт скифской стрелы, дозорные огни засечной черты, орудийный, танковый грохот в дыму Сторожевского плацдарма, и сегодняшнее, может, пшеничное, может, зарастающее бурьян-сорняками поле.

Часто, слишком часто глубинную историю пытаются подменить поверхностными вариантами, декоративные румяна накладываются на лик культуры, обожжённой пожарищами исторических лихопогодий.

История и память - из вечности приходящие волны, неисчислимые миры их, они на подходе к нашему времени затихают, редким дано слышать их. Нам уловить хотя бы гул ближних к нам веков, даже десятилетий. Плацдармы памяти. Ещё десятилетия назад статья моя под таким названием, рассмотренная на сессии Воронежского горсовета и на горисполкоме, послужила «исходной строкой» для принятия городской властью решения о благоустройстве Линии ратной славы - вещественного воплощения памяти о войне; но в плацдармах памяти как таковых есть и бесконечно более существенное -нравственное припоминание и осмысление драмы «своих» и «чужих», чувствование отечественной боли, но и тоски (в предчувствии конца) шедших нас завоевать, где далеко не каждый был доброволец в том кровью изошедшем погибельном нашествии.

Гибель и смерть. И часто грубая жизнь, попирающая их. Вот гнетущий глыбистый образ строительства через кощунственное разрушение - как на могилах воронежского Всесвятс-кого кладбища воздвигался цирк. Теперь это уже почти забытая память, и цирк пропустил сквозь своё громыхающее чрево великие тысячи детишек. Что и говорить, здесь бы не цирку, да ещё вдобавок не супермаркету, глыбами вздыматься. Но теперь-то. пора уже быть Парку-Незабвенью. Мемориалу разрушенных кладбищ, хотя бы уголку скорбной памяти о святотатственно попранных неупокоившихся на Всесвятском и других разорённых городских кладбищах, со списками не только известных, почтенных фамилий, но и «простых» во-

ронежцев, малоизвестность которых есть лишь наше незнание их судеб.

Нами помрачённо утрачена культура памяти, а между тем её весёлый или печальный голос звучит и в кирпичном слитке самой старой в Воронеже звонницы, и в крепи заводского корпуса, и в стихах, воспоминаниях об огненно полыхавшем Доне в войнах Гражданской и последней Отечественной.

Память, как солнечный свет в утреннем лесу, сквозит меж стволами дней, лет, столетий, память о большом и малом мерцает тревожно, грустно, редко - радостно. Тогда видишь старинных времён строителя сельской церковки, безвестного пахаря на подворонежском поле, безвестного воина, погибшего на Чижовском плацдарме, и Родина встаёт во весь исторический и пространственный размах. И тогда вспоминаешь запавшую в студенческой юности трогательную, младенчески чистую, покоряющей любви исполненную строку старинной повести: «Для нас земля Русская подобна милому младенцу у матери своей».

Иначе откуда это раннедетское желание обозреть, почувствовать, познать родные дали? В детстве я часто всходил на донские холмы малой родины с отцом, и он преподал мне первые уроки любви ко всему достойному отчему. Осиливший боевой путь от Дона до Шпрее, участник штурма имперской рейхсканцелярии, награждённый высшими орденами, представлявшийся к званию Героя Советского Союза, он сполна испытал также и горечи поражений, отступлений, долгие месяцы оборонял Севастополь, где пережил близкое тому, о чём пишет Платонов в рассказе «Одухотворённые люди», посвящённом подвигу защитников Севастополя («С высоты врагу уже виден был город, последняя крепость и убежище русского народа в Крыму»). На высоте танки, а внизу они, однополчане отца, почти безоружные. Главы «Василия Тёркина» Твардовского, и платоновский рассказ «Одухотворённые люди» отец читал ещё на фронте, сразу принял их естественную правду войны и человека на войне, нередко зачитывал мне наизусть строфы и строки оттуда - прекрасные, чем-то необъясни-

мым томящие: «В дальней уральской деревне пели русские девушки. »

В молодости и позже я исходил, изъездил всю Воронежскую область, весь черноземный край - до уездного городка, до тихой деревушки, до чем-нибудь примечательного уголка.

Бывал на родных холмах и с гостями, нередко - с москвичами (хотел, чтобы и они порадовались красоте моей малой родины), а у нас, внемосковских, провинциальных, ещё теплилось пушкинское восприятие столицы нашего народа, нами любимой, и ещё не время было почувствовать воронежские земли чем-то вроде московской колонии, прежде чем может наступить черёд стать колонией «золотого авангарда».

А при встречах в дорогих для меня уголках родного края с известными земляками и гостями-писателями: на воронежских ли холмах - с Владимиром Кораблиновым, Алексеем Прасоловым, Борисом Стукалиным, Иваном Акуловым, Александром Солженицыным; в Костён-ках и на Ворголе - с Василием Песковым; на берегах Воронежа и Усмани - с Владимиром Гусевым; на придонских кручах Белогорья - с Анатолием Жигулиным; над утренней или вечерней Тускарью - с Евгением Носовым., -у всех было сходное чувство земли Божьесотво-рённой и Богом человеку дарованной, немыслимой как плантация, стройплощадка для трансмирового бизнеса.

И открывалась великая древняя загадка: скифская необозримость, половецкая степь, русское поле, кровью и слезами наших земляков политое, и мы воспринимали его не только как хлебодарящую ниву-раздольность и, тем более, не как хранящую никелевые и иные ископаемые, но именно как малую милую родину, неотторжимую исторически, генетически, метафизически; родину - капельку Вселенной.

15

Когда думаешь о судьбах родины, вдруг, как стрела, пронзит эта невыносимая и, может быть, нечаянная строка про «страну рабов, страну господ»; и на миг почувствуешь себя, будто воин, у которого выбиты копьё и щит; но тут же и опомнишься, понимая, что весь мир -

рабо-господен, только «общественное мнение» многохлопотно потрудилось, дабы сделать из России предельно устрашающий жупел, зато придать почтенные имиджи иным странам, к месту сказать, успешно ограбившим едва не весь земной шар.

«Нагорную проповедь в храме читают, да люден не храм, а вокзал». Вся страна, как и вся планета, - большой вокзал. Всем приходится спешить. А правитель - большой или малый -разве вне волны, которая его несёт? Он капелька этой волны, и волна несёт победительно, гребнисто, кажется, неостановимо, но вот берег, да ещё высокий, и всё обрывается, превращается в ничто!

Люди с глубоких времён древности мечтали об идеале правителя - вождя племени, полководца, императора, царя, короля, президента, министра, губернатора и т. п. Но, может быть, только рыцарям власти, героическим, крупным личностям удавалось разрывать круги условностей, неписаных правил во власти, идти не в окружении всегда сжимающей свиты, ехать не на колеснице триумфатора, плыть не в заданной волне. А и - заботиться о своих подданных. Тогда рождался, подчас повторяясь и в сыновьях, аристократизм воина, мыслителя, художника - аристократизм правителя. После того, как новейшие века дали целый арсенал демократического инструментария: партии, парламентские трибуны, не только через политтехнологии управляемые выборы, условное представительство, печать, - власти чаще всего предоставляется нести декоративный жезл. Путь предуказан курсами валют, жрецами искусства, масс-медийного сообщества. И любой власть имущий в другой ли стране, в нашей ли, наконец, в нашей ли области, согласно политесу, поспешит открывать фестиваль, симпозиум, презентацию, «летие» и т. д.; ну не торопиться же ответственному лицу к тем околицам и полям, где молодой губернский мелиоратор, тогда ещё не Платонов, устраивал пруды и колодцы; да и не найдётся недели, чтобы пройти от одной деревни к другой, подобно сокровенным платоновским героям, вбирая в своё сердце вековечные беды тихих тружениц-деревень.

183

Отношения власти и творца также определились со времён приснопамятных: ловкоугодному художнику - хвалить правителя или нечто, правителю нравящееся; честно говорящему - «камни ворочать». Правителю же или - изойти в усилиях, дабы важные круги не поскупились в хвале его «царствию», его «благолепному образу»; или же -воспринять своё правление - как долг, как нравственную обязанность заботиться о каждом уголке вверенного края, каждой, самой малой деревушке, о всех бедствующих, о каждом от природы или семейного распада несчастном ребёнке.

Ведь женщину, ребёнка или старика должно защищать в любое время, при любом режиме, независимо, есть ли соответственный закон или нет, приняты ли долгодумные установления об охране детства, о защите матери и вообще женщины (не все же у нас бро-неохраняемые бизнес-леди), о защите человеческого достоинства как первейшего права личности.

16

Вот уже два года газеты, радио, телевидение, усердно освещающие шаги местной власти, словно желтоватые капли воды, похожи сутью и пафосом: глава области «приехал, посетил, сказал». «встретился, провел совещание, вручил». «прибыл, открыл, уехал».

Насколько увеличилось и стало больше плодоносить воронежское поле? Лучше ли стало жить крестьянину? Сколько добавилось (или убавилось?) жителей области? Что из жизненно-насущного претворено в жизнь? Какие надежды обновлённая власть дает старому и молодому? Понятно: наивные вопросы. Понятно и другое: нынешнему губернатору, не столь давнему министру сельского хозяйства, и по сердцу, и по чину дано заботиться о сельском мире. Разумеется, и воронежские городские торжества в том не помеха, разве что, разворачивая в Воронеже Международный фестиваль, не худо было бы возродить и выездные сельские - творческие отчёты сельских районов в областном центре, фестиваль «Поёт село родное» и другие сиротски заброшенные праздники, в которых глубинка могла проявлять себя искренне, творчески талантливо.

И в городе писатели, художники, композиторы, чаще - выходцы из сёл, в слове, в краске, в звуке художественно отображают воронежский край; более того, просветительствуют и помогают ему вещественно. Художники дарят селу свои этюды и полотна; есть даже в окраинном уголке области, в селе Третьяки - «Малая Третьяковская галерея», сердечно, поэзией то ярких, то приглушенных красок воспевающая мир малой родины. Композиторами созданы большие и малые, от песен до симфоний, музыкальные произведения о Воронеже, Доне, Родине. Писатели передают в дар свои книги в районные и сельские библиотеки, с душевной искренностью и безвозмездно выступают перед жителями района и села.

«Так сталось, что художники слова, составляющие гордость России, на воронежской земле родились осенью - «осенние» и Кольцов, и Никитин, и Бунин. И сколько ещё! Философ и поэт Николай Станкевич, писатель и историк Виктор Аскоченский, издатель и писатель Алексей Суворин, поэт и переводчик Самуил Маршак, литературоведы Борис Эйхенбаум и Валериан Переверзев, поэт Алексей Прасолов...

Кольцовско-Никитинские дни литературы проводятся в Воронеже не первый год. Даже не первое десятилетие. Давно настала пора раздвинуть их временные, пространственные границы, назвать праздник - «Воронежская литературная осень», а самому празднику придать статус российского. Он по праву может обрести такую же весомость, как ежегодный Пушкинский - в Святых горах, в Михайловском.

Открывать же праздник «Воронежская литературная осень» есть смысл именно в первый день осени. Незадолго до первосентябрьского дня родился Андрей Платонов - народный писатель в том звании, которое никакими режимами и властями не присваивается, но присваивается временем. И не только большим именам, но и скромным, забытым или полузабытым, а ныне воскрешаемым, родная земля должна оказать необходимую честь. Разумно было бы, если бы на исторических и филологических факультетах

стали привычно-органичными семинары по значимым литературным именам родного края. Хорошо бы в школах проводить тематические уроки «Имя земляка»: сколько бы набралось таковых имён и какой здесь простор историческим, художественным, патриотическим, да просто человеческим чувствам молодых! Хорошо бы устраивать праздники улиц, носящих славные литературные фамилии, - с воспоминаниями, стихами, песнями.

«Воронежская литературная осень» может и должна стать весной литературы воронежской земли, Черноземного края, всей России».

Эти мои строки более десятка лет назад печатаны неоднократно в столичной и местной прессе, и идея Всероссийского осеннего праздника литературы в Воронеже была воспринята с пониманием в столице и области и рано или поздно воплотится в жизнь. Ждут воплощений также: Бунинский музей на его малой родине, Бунинский литературно-этнографический заповедник Черноземного края, Бобровский и Острогожский культурные заповедники с удивительными созвездиями дарований, памятники Болховитинову, Снесареву, Афанасьеву, пусть и бюсты Костомарову, Плужнику, Тро-епольскому, Кораблинову, Прасолову, Жигулину, именные библиотеки Болховитинова, Веневитинова, Афанасьева, Костомарова, Мандельштама, Твардовского, Солженицына, Дубровина, Пескова. (Многим библиотекам города уже присвоены значимые имена, в этом смысле Воронеж первенствует среди губернских центров страны).

И - прежде всего - широкая материальная основа для нашей творческой молодежи: музыкальные школы, дома творчества по интересам, певческие, танцевальные ансамбли, литературные и изостудии, праздники творчества каждого села и т. д. Недавно учрежденная Исаевская литературная премия - также, надо надеяться, станет доброй поддержкой молодым дарованиям. Может, и не всё удастся сделать при нынешней областной власти, хотя у неё финансовые возможности - весьма благоприятные, может, беспримерно перспективные. Как ни сложится, рано или поздно всё благозадуманное при хороших погодах осуществится.

17

Кто бы из воронежцев не хотел, чтобы Воронеж во всех смыслах стал культурной столицей Черноземья! Но понятно, что только лишь нововводимыми культурными проектами, фестивалями, именными и иными торжествами, пусть даже по названию международными, городу действительной «столицей» не стать. Исторически так сложилось, что Воронежу выпало побывать главным городом на Белгородской черте, преградным пограничным щитом Московской Руси. Но был ещё и Курск времён «Слова о полку Игореве»: «А мои-то куряне опытные воины. пути им ведомы». Да и Белгород, Липецк, Орёл насчитывают не одно столетие своей исторической жизни, а Елец -так и вовсе древнее Москвы. И «момент истины» не только в возрасте города. Если бедственно недостаёт доброжелательной культуры отношений между людьми, домами, сёлами, городами (а была породнённость даже с далёко-близкими городами Европы, славянского мира), если с такой легкостью в соответствии ли со «сменой «элит» вытесняются неугодные лица, если заявляется, что в области почти отсутствует безработица, а молодые не знают, куда приложить свои ум, руки и знания, если естественное, многогранное, многообразное движение культуры подменяется шумными действами вокруг нескольких событий и имён, если культура рассматривается не как веками растущая и века соединяющая неопалимая купина, великая самоценность, а как «фактор экономического развития», если. если. если, то, право же, рано ещё примерять для губернского центра одеяние культурной столицы Черноземья. Стремиться же - надо!

18

Культура, вбирая весь мир, не делится на сельскую и городскую. Пушкин, Кольцов, Достоевский - только ли городские или деревенские, если они и выразители национального сознания, и философско-художественной думы о духовных и внедуховных путях человечества. И разумеется, их книги - наше неоспоримое духовное достояние. И усадьбы, парки, дороги, а также храмы, приметные архитектурные построй-

185

ки, природные памятники - также наше неоспоримое культурное наследие. Как только сохраняется оно? Общество живёт тревогами и надеждами. Но, быть может, эти тревоги и надежды не достигают верхнего этажа губернской власти, или, может быть, решение изложенных общественностью болевых вопросов родной культуры передоверяется узкой группе советников, референтов, кураторов, а в исполнительски спешном темпе выявляется пренебрежительное отношение к «электорату» как к чему-то досадно мешающему, постороннему, или как, в ран-небольшевистской модификации, «материалу для перековки».

Что ждёт чуть было не снесённый, и доныне с неясным будущим дом, в котором останавливался (даже дописывал статью о Мопассане) Лев Толстой? Или доразрушится от времени и грубо нацеленных рук гарденинский комплекс -редчайший архитектурный памятник послепетровских времён? Перешедший в ведение областной администрации гарнизонный Дом офицеров чем порадует? Филармоническими звучаниями на главной улице города? Но крайняя ли нужда была в скороспешном выдворении оттуда библиотеки имени Андрея Снесарева, учёного, педагога, военного теоретика и практика, одного из самых значительных, если не великих геополитиков России и мира?

Сколь достойно было отпраздновано 200-летие Кольцова? Другие «круглые» даты? (Правление Союза писателей России и редакция газеты «Коммуна» учредили российскую литературную премию имени Андрея Платонова, была образована комиссия по присуждению, был и назван лауреат - всеевропейски известный писатель. И что же? Скоро общероссийская литературная акция была взята под «покровительство» губернаторских советников по культуре, напрочь заменён состав комиссии на более однофланго-вую, единостяговую. Следующим «олауреа-ченным» оказался литератор из добротных, во всякое время благополучно поощряемых. Но Распутин? Крупин? Белов? Лихоносов? Личу-тин? А одна из наиболее проникновенных исследовательниц необъятного платоновского мира Наталья Корниенко? А наш замечательный земляк Василий Песков, воспевший и воронеж-

скую землю, и Отечество? Ещё один наш земляк - Владимир Гусев - писатель, учёный, сильный и независимый критик? Тут возникают вопросы этического порядка и формально-поспеш-ливого подхода литературно-распределительной комиссии, то ли переименованной в совет. Поскольку литпремия размерами «перещеголяла» подобные в других губерниях и имеет не частный характер, то есть складывается, скорей всего, не из содержимого высокочиновного сейфа, а из бюджетных поступлений, подход к присуждению мог бы быть более взвешен, не вспех, не столь герметичен, а с предварительным обсуждением литературной общественностью, как это и водится в разумном обществе, сильном не монологическим единообразием, а диалогом с разветвленностью оценок и убедительным решением. Может, разумно было бы предусмотреть в положении о премии «позиции» благодарной памяти, и тогда бы творчество наших земляков - Кораблинова или Троепольского, Носова, Прасолова или Жигулина - имело гораздо больше нравственных и художественных оснований быть отмеченным, нежели разрешённое-утверждённое совет-комиссией. Ещё одно размышление вслух: может, вообще честнее было бы имя Андрея Платоновича с какой бы то ни было премией не увязывать? В своё время мне и самому присуждалась Платоновская премия администрации Воронежской области. Пусть она была более морального характера, нежели прагматического, но всё равно. Платонов же никогда не был получателем литпремий, он никогда не имел ни прибыльного достатка, ни интереса к нему, его отношение к капиталу не труда, а капиталу хватайл - тоже известное).

А вот действительным увековечением платоновской «вселенной» на родине писателя могло бы стать ежегодное издание его пророческих произведений, его размышлений, - чтобы в каждом доме был платоновский томик. И чтобы человек мог бы его открыть и в который раз прочитать, может, самую необходимейшую для нынешнего мира мысль: «Свобода не там, где сила, свобода там, где совесть». По-хорошему, по-христиански эти слова надо бы крупными буквами прописать в служебных кабинетах и домашних гостиных наших столичных, гу-

бернских, районных должностных лиц. В сущности, эта платоновская мысль - глубинное, корневое, народное понимание свободы, ответ на всякого рода либеральные и неолиберальные реформации. Но такая формула свободы требует коренного переогляда всего, чем ныне захвачен мир. Кто же на это пойдёт? Тотальный рынок - «всё на продажу»? Мировые финансовые корпорации? «Золотой миллиард»? Нет, им Платонов как сокровенный вместитель и выразитель совестливости ни к чему, им он желателен декоративно, для новомодной подсветки, в ряду сценических «статуэток», которые, по убеждению писателя, вообще не нужны, если не вредны.

Через несколько месяцев исполняется двести лет со дня рождения прекрасной русской поэтессы Евдокии Ростопчиной, породнённой с воронежской землёй, жившей в Анне, - под десятками стихов стоит это название; и разве что у писателей и болит голова, как же в их ныне бедственном существовании почтить память поэтессы, высоко ценимой Пушкиным, Лермонтовым, Вяземским, а также, особо отметим, друзьями нашего Веневитинова - Хомяковым и Погодиным.

Хотя первые лица государства в печати, с телеэкранов призывают губернские, городские власти вниманию к каждому человеку, за два года так и не состоялась встреча областного руководства с культурно-художественной общественностью города и области - людьми, представляющими разное видение происходящего. Будь иначе, увиделось бы, наверное, гораздо большее, чем «подсказывают» советники и советчики. Камерный театр - отнюдь не единственный очаг культуры в Воронеже. А руководитель-режиссёр не может быть знатоком-распорядителем во всех сферах местной культуры, каков бы ни был пожалованный ему губернский статус: первого, или главного, или генерального советника по культуре. И в области, и в городе есть должностные лица в культуре, они в своей сфере прекрасно ориентируются и много разумного делают, есть и председатели комиссий по культуре в областной и городской Думах, существует наконец широкая, именно широкая культурная общественность.

19

(В предновогодний день 1944 года в разрушенном городе, в едва восстановленном драматическом театре - ныне академическом имени Алексея Кольцова - с великолепными традициями, именами, спектаклями, впервые после освобождения открылся занавес. Война ещё продолжалась. Но каково же было счастье воронеж-цев - сопереживать два часа на празднике искусства - увидеть спектакль «Горе от ума»! Праздник, сравнимый разве с тем днём, когда на сцене театра шла премьера спектакля о воронежце Кольцове, поставленного по роману воронежца Кораблинова. Да, было когда-то - горе от ума. А отчего оно теперь?..)

Раньше - так. У крестьянства: совесть имею. У офицерского корпуса: честь имею! Раньше элита (в лучшем смысле этого слова, корнями, сердцем, совестью связанная с народной судьбой) имела нравственное обоснование своего творческого жизнеповедения - она являлась носительницей образования, культуры, этики. Нынешняя - самоназванная, самоназначенная - «элита» и не укоренена в национальной традиции, и не желает этой укоренённости. И «властной вертикали», право, во благо было бы расширить угол обзора: настоящая культура глубже и выше элитарных представлений о ней.

20

Народ, сколь бы сейчас ни перечёркивали это слово, заменяя обезличенными подобиями, видит правду и ложь проницательно и честно; право, так никогда не увидят и не захотят видеть с Останкинской высотной телебашни да и в немалом числе сидящие на верхах. И воронеж-цы всё понимают. Дурное они в душе не примут, а за хорошее душевно поблагодарят.

Редкий кто на земле: будь то император, губернатор, простой смертный - не мечтает оставить добрую память о себе. Что ж, воедино собранные воля, разум и добросоучастное сердце обычно дают широту взгляда, понимание действительно значимого, проблемного, необходимого для области, и тогда очевиден путь подвижничества. Доброустроитель-

187

ный путь обуславливается честностью-болью сердца и чувством нравственного долга - этим ненавистным суетливой рыночной культуре понятием. Быть устроителем - вовсе не властное благоволение, а счастливая моральная обязанность.

У каждого имеющего тот или иной порог власти существует возможность выбора. Один путь - внешних событий, всякопраздничных присутствий, торжественных заседаний, гостевых мило-приятий, полупрогулочных блиц-посещений, освещающих их журналистских вос-хвалительных и скорозабываемых много-строчий и образцов редкой почтительности. (Недавно местное издание умилялось, дескать, губернатор «лично» пригласил двух столичных художественных знаменитостей, и теперь воронежская «публика начинает привыкать к изысканному вкусу»... Даже если бы уровни приглашённых столичных именитостей и были соизмеримы с уровнями приезжавших в тот же Воронеж ранее - Алёхин, Нежданова, Прокофьев, Шостакович, Шукшин и т. д., - и то впору было бы задать вопрос известного польского писателя: «Стриндберг, ну и что?» Люди, пережившие войны, лихолетья, великие потери, в сердце принявшие Евангелие, духовно и нравственно воспитанные на вершинах Пушкина и Достоевского, не все и не обязательно будут в умилении склоняться перед знатными визитёрами. «Стриндберг, ну и что?» Хотя Стриндберг, кто-то скажет и так, не чета приглашённым «ярким именам».)

Есть и второй путь - неафишируемого, не софитно-юпитерно освещаемого служебного подвижничества, путь постепенного благоустро-ения области, может, даже и не столь обременительного при щедро выпавших разнообразных возможностях. Непоказные сопонимание, сострадание, милосердие - это тоже культура и, может быть, самые высокие её проявления.

Сколько ждущего в надежде, сколько неотложного, народу необходимого! Воронежские дороги, по которым часто - ни ходить, ни ездить. Порушенное сельское хозяйство вверенной области - словно тяжёлые орды в ночи пронеслись. Безработица, которая что петля, особенно для

молодых. Обратить бы сердце на угнетённое &

188

детство без детства, и властные возможности -на чудовищно «реформируемое» обездушенное, без воспитания и просвещения «образование», против которого вопиет здравый смысл!

Да сделать хотя бы такое доброе дело - помочь переселенцам-беженцам, которые под Борисоглебском прозябают в бочках-времянках вот уже двадцать лет! Андрей Платонович Платонов, бесконечно чуткий к страданию других, обнажённо чувствовавший сиротство человека и даже природы-вселенной, будь он жив, первое, что бы, наверное, сделал, - просил бы пропагандистов его творчества отодвинуть все парадные театральные и прочие фестивали в его (его ли?) честь, лишь бы помочь этим несчастным соотечественникам под Борисоглебском, да и в других местах. У власти есть возможность помочь им.

И тогда «простые люди», а не плясуны шоу-экрана, не дежурные по изменчивой прессе, не запальщики бесконечного фейерверка, скажут спасибо.

21

Так всё-таки «Гото Предестинация» - наше прошлое? Настоящее? Грядущее? Музей раннего флота (история), или «амбициозный» веселящийся салон-кораблик (нынешний уровень), или символический парус в будущее?

А в море литературных реминисценций сколько их - «Воздушный корабль», «Пьяный корабль», «Летучий голландец», «Сумасшедший корабль», «Невольничий корабль», «Обречённый корабль»!..

Плавающие обломки человеческих гордыни, надежд и крушений? Многие вспомнят и образы более впечатляющей, массовой морской апокалиптики - гибель «Великой армады», Трафальгар, Цусима. Когда не отдельные суда, но целые горящие флотилии погружались в морские пучины, разламываясь на глубинноводных довременных скалах и на морском, камнями усеянном дне навсегда оставляя имена достойные и малодостойные, известные и безвестные. Имена трагических «посланников» земли, в земной жизни не раз видевших, как падают, пронизывая запредельные выси, небесные камни-метеориты.

Человечеству однажды дарован был Ноев Ковчег. Во спасение. А спустя тысячелетия самое совершенное и величавое судно человеческого прогресса, всего лишь ударясь об айсберг во мгле, ушло всё в те же морские, океанические пучины. И не единствен риторический восклик: неужели человечеству предопределен всемирный «Титаник»?!

Придонская глубь и ширь Черноземного края. Для кого-то - всего лишь зауряд-провин-ция. Для кого-то - страна философов. А для во-ронежцев - родина! Малая, но и трудами и судьбами великая родина - и для воронежцев, и для их земляка из Ямской слободы, навсегда жителя родного города, который объял всё сиротство Вселенной и разделил крестный путь со своим народом. Трудная «навечная» родина, где каждый холм и каждая речушка есть часть судьбы народной.

Всякий разумный и порядочный человек -за преемственность времён, органическую связь старого и нового, но станет ли он приветствовать такое новое, когда Дон - одна из самых древних, самых исторических рек мира, купель судеб великих и малых племён, народностей, народов, может стать не миру принадлежащим, но некоему новоявленному крезу или ненасытному легиону (семье, клану, коллегии, ложе, ордену) крезов, преступных не только нравственно? Дон - пленник в приватизационном жёлобе?

Тут бы (при давних настроениях и обоснованиях переноса столицы в глубь России, на Волгу, на Урал) к месту сказать, что Петр Первый прежде окончательного невского варианта задумывал основать новую столицу в устье Дона, и нет смысла гадать, чем бы стал для России возможный «Дон-бург», но в самом замысле Дон уже виделся как река государственная, геополитическая.

И куда, и на чём, и под какими парусами будет дальше двигаться Воронеж? Без уповающей мысли о Божественном промысле ответы,

в общем-то, очевидные. Город - верная точка на карте Родины, а наша родина - уже как бы и не наша: то ли всем задолжавшая полуколония с всезаполоняющими наплывами иностранно звучащих названий и реклам, то ли неузнаваемая Русь-тройка, задышно бегущая в упряжке мирового рынка в глобальный «человейник», где править нацелились сплочённые «правами» вседозволенности неоязыческие «элиты».

Футурологи предрекают самые разные исходы земного Апокалипсиса, при любом из них дики и жалки любые попытки «элит» - политических и художественных, технократических и финансовых - утвердить как главные свои тщеславные имена, свой стократ просчитанный (тотальный, всеконтролирующий!) мировой порядок, вне Божественного порядка, вне закона и благодати.

А «русские вопросы»? Ответы на них сполна и кровью дал двадцатый век. И что делать, и куда плыть - сколько-то сил осталось в почти вырубленном под корень народе, чтоб что-то истинно великое делать? Но: помирать завтра, а сегодня рожь сей!

Жители родного города и края надеются, что у Воронежа ещё долгие пути-дороги. Ещё явятся вдохновенные его сыновья, которые, подобно Кольцову, Никитину, Бунину и Платонову, прославят Отечество. Ещё придут по-платоновски сокровенные устроители нашего края. Ещё будут у города и радости побед, и печали потерь. А культура? Как бы то ни было, через обретения, потери, заблуждения, естественный образ живой культуры, атакуемой ложным и отметающей ложное, будет жить, пока будут жить - Воронеж, Родина, Любовь.

Гото Предестинация. Иначе - Божье Предвидение, Божий замысел о человеке. Божий замысел предоставляет волю и счастливую возможность человеку исполнить своё национальное и всечеловеческое предназначение на Земле.

Март-апрель 2011

£

1- 189