CC BY
63
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2011. Вып. 1 (23). С. 96-106
«Геронтий» в контексте религиозно-этических представлений Т. С. Элиота
А. А. Аствацатуров
Стихотворение «Геронтий» (1919) принадлежит к числу «программных» текстов англоязычной поэзии ХХ в. На сегодняшний день оно изучено весьма обстоятельно, и не будет преувеличением сказать, что в отношении его уже сложился определенный исследовательский консенсус. «Геронтий» интерпретируется в контексте этико-эстетических воззрений Элиота как произведение, проникнутое идеями утраты веры, «чувства истории», способности целостно воспринимать мир. Это вполне справедливое прочтение неизменно сопровождается подробнейшим анализом образной системы «Геронтия», выявленных в стихотворении цитат, аллюзий, стилизаций, отсылающих к текстам Священного Писания, Данте, Шекспира, Миддлтона, Ланселота Эндрюса, Донна, Блейка, Генри Адамса и Ньюмена. Расхождения в интерпретациях если и возникают, то касаются в основном сугубо частных проблем, связанных с различием в осмыслении того или иного образа. Даже если исследователи избирают принципиально новые ракурсы при анализе «Геронтия», это не приводит к радикальному переосмыслению сложившегося понимания его замысла.
Известно, что изначально «Геронтий» был задуман как один из многочисленных фрагментов «Бесплодной земли», однако Эзра Паунд, редактировавший поэму, вычеркнул его из окончательного варианта. и Элиот, который, видимо, очень дорожил этим фрагментом, опубликовал его в виде отдельного стихотворения. Данное обстоятельство отчасти обязывает нас рассматривать «Геронтия» в контексте «Бесплодной земли», как неотъемлемую часть ее замысла. В самом деле, «Геронтия» и «Бесплодную землю» связывают общие мотивы: отчуждение от Бога, осквернение человеком себя и мира чувственностью, «смерть при жизни», утрата «чувства истории», пассивное ожидание возрождения и ряд других. Общность мотивов поддерживается общим характером образов, создающих как в «Геронтии», так и в «Бесплодной земле» ощущение сухости, жажды и распада. В обоих текстах появляются пустыня, камни, пауки, ткущие паутину забвения, дождь, которого с нетерпением ждут. Вполне соотносимы друг с другом и центральные персонажи: Геронтий и Король-Рыбак. Оба утратили эротизм и связь
с жизнедарующими силами мира. Оба переживают утрату веры, отчуждение от Бога и, как следствие, видят мир распавшимся на бессмысленные фрагменты, а историю — абсурдным нагромождением событий.
Важно и то, что и в «Геронтии», и в «Бесплодной земле» возникает «идеальный план», знаки «истинного мира», абсолютных ценностей. В стихотворении это Христос-тигр, пожирающий вероотступников, в поэме — голос Бога, символически переданный как гром, в котором слышны три приказа: «Дай», «Сочувствуй», «Владей».
Наконец, в плане организации материала «Геронтий» заметно ближе к «Бесплодной земле», нежели к текстам, составившим первые поэтические сборники Элиота. Не случайно некоторые современники поэта, читатели и критики, отзывавшиеся о ранних стихотворениях одобрительно, сетовали на неясность и «бессвязность» «Геронтия»1. Элиот действительно уходит от последовательно выстроенного драматического монолога, который он использует в «Пруфроке». Новый способ развертывания сознания персонажа своей внешней хаотичностью скорее напоминает метод «потока сознания»2. Монолог Геронтия фрагментарен и в ряде мест представляет собой почти авангардный коллаж, в котором соседствуют фразы, стилистически гетерогенные и как будто бы не имеющие причинно-следственной связи. Данный прием активно применяется Элиотом и в «Бесплодной земле», где читатель неоднократно сталкивается с подобными коллажами. Достаточно вспомнить финал поэмы, кажущийся бессвязным набором фраз на разных языках.
Большинство произведений Элиота наполнено автобиографическими аллюзиями. И «Геронтий» в этом отношении не является исключением. Создавая обобщенный образ человека, принадлежащего к выхолощенной культуре, Элиот вместе с тем попытался проговорить в стихотворении собственный внутренний разлад, вызванный рядом жизненных обстоятельств3. Прежде всего, будучи американцем, он ощущал себя в Англии иностранцем. Подобные переживания испытывает Геронтий, сообщающий, что он обитает в наемном доме, принадлежащем еврею (строки 7-10; 50-51) 4:
Дом мой пришел в упадок,
На подоконнике примостился хозяин, еврей, —
Он вылупился на свет в притонах Антверпена,
Опаршивел в Брюсселе, залатан и отшелушился в Лондоне...
<...>
•а я
Цепенею в наемном доме.
1 См.: PerloffM. Differentials. Poetry, Poetics, Pedagogy. Alabama, 2004. P. 24.
2 См. об этом: Толмачёв В. М. Поэзия Т. С. Элиота // Зарубежная литература ХХ века / Под ред. В. М.Толмачёва. М, 2003. С. 165; см. также: Smith Gr. T. S. Eliot’s Poetry and Plays. Chicago, 1958. P. 59.
3 Подробнее см.: PerloffM. Op. cit. P. 27—29.
4 Элиот Т. С. Камень. Избранные стихотворения и поэмы. М., 1997. С. 37—39. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте в скобках с указанием номера страницы.
Дом в данном контексте следует понимать как символ культуры, т. е. образа жизни, способа восприятия реальности, который отчужден от Геронтия, едва отличимого от своего хозяина-еврея, лишенного корней и почвы.
Элиот также испытывал внутренний дискомфорт из-за того, что был лишен возможности пойти на фронт. Он записался добровольцем, но дважды получил отказ медицинской комиссии. В «Геронтии» это ощущение вынужденного бездействия и неучастия в героических событиях истории передано строками 3—6:
I was neither at the hot gates Nor fought in the warm rain Nor knee deep in the salt marsh, heaving a cutlass,
Bitten by flies, fought.
Я не был у жарких ворот,
Не сражался под теплым дождем,
Не отбивался мечом, по колено в болоте,
Облепленный мухами (37).
«Hot gates» (‘жаркие ворота’) — буквальный перевод названия «Фермопилы», места, ассоциирующегося с героическим подвигом греков.
Неудачная женитьба Элиота на истеричной и больной Вивьен, очевидно, еще один биографический момент, нашедший косвенное отражение в «Герони-тии». Герой подчеркивает свою дряхлость и отчужденный характер отношений с женщиной, которая всего лишь выполняет роль кухарки (строки 13—14):
Готовит мне женщина, чай кипятит,
Чихает по вечерам, ковыряясь в брюзжащей раковине (38).
В намеке на Э. Фицджералда в первых строках стихотворения можно увидеть стремление Элиота разоблачить свои прежние литературные вкусы. Элиот неоднократно заявлял, что в юности он наивно проникался страстным пафосом Фицджералда5. В «Геронтии» одряхление и моральная деградация персонажа, ассоциирующегося с автором «Рубайята», — своего рода нравственный урок тем, кто, подобно самому Элиоту, некогда позволил лживой страсти овладеть своей душой.
Все вышесказанное вовсе не дает нам оснований воспринимать стихотворение как поэтическую исповедь самого Элиота. Поэт скорее эстетизирует свой частный опыт и одновременно иронически дистанцируется от него. Геронтий ни в коем случае не является alter ego автора. Персонаж Элиота полностью растворен в культуре. В свою очередь сам Элиот, осознавая принадлежность к своей эпохе и обладая «чувством времени», стремится отыскать точку отсчета вне ее пределов, оценить современность в перспективе абсолютных ценностей.
«Пруфрок» и «Геронтий» строятся как монологи персонажей, репрезентирующих две непримиримо разорванные силы в человеческом «я». Пруфрок — подавленное чувственное начало. Геронтий — выхолощенный рассудок. Вместе с
5 Eliot T. S. The Use of Poetry and the Use of Criticism. L., 1964. P. 33, 91.
98
тем нельзя не заметить некоторую эволюцию, которая затрагивает субъекта в стихах Элиота 1910-х гг. Если персонажи ранних текстов обладают некоторыми признаками индивидуальности («Пруфрок», «Женский портрет»), то в более поздних личность постепенно усыхает, «скукоживается». Геронтий — уже лишь эхо прежней личности, «имя и голос»6. Он открывает вереницу безымянных фигур «Бесплодной земли», которые являются деиндивидуализированными голосами, звучащими с территории современной культуры.
«Геронтий» — стихотворение, в котором религиозно-этическая позиция Элиота проявляется с предельной очевидностью. Христианская вера, способность воспринимать мир как проявление божественного замысла мыслятся Элиотом как условие подлинной индивидуальности. Подчиняясь высшим ценностям, которые он призван оценивать как внеположные, религиозный человек наделен целостностью видения мира, умением сводить воедино многообразный опыт, т. е. прозревать в различных проявлениях жизни вечное. Данное качество, согласно Элиоту, обязательно для подлинного художника7; оно позволяет ему создавать красоту, целостное произведение, в котором составляющие его опыта все без исключения эстетизируются8. В этом случае рациональное и чувственное становятся нерасторжимыми. Целостное мировидение дает художнику «чувство истории», способность ощущать прошлое продолжающимся в настоящем, а в своей речи слышать голоса предков9. Ослабление религиозности, связанное, по мысли Элиота, с влиянием гуманизма, объявившего человека «мерой всех вещей», приводит к распаду целостного мировидения, расторжению единства рационального и эмоционального и к утрате «чувства истории».
Дряхлый старик Геронтий — своего рода продукт этого распада. Его физическая немощь отражает немощь духовную. Персонаж лишен веры, и мир видится ему распавшимся на бессмысленные фрагменты. Он утратил «чувство истории», и она кажется ему абсурдной. Чувственность, начало преходящее, оказалось непрочной поддержкой его существования. Страсть и биологическая сила покинули Геронтия, что метафорически превратило его в лишенное корней высушенное растение.
Единственной нитью, связывающей Геронтия с миром, последней его поддержкой остался чистый интеллект, заменивший веру. Однако познание, осмысление причин собственной катастрофы не приводит Геронтия к возрождению. Разум лишь усугубляет отчуждение героя от жизни.
Геронтий осознает собственный внутренний разлад и, более того, понимает причины своего бедственного положения. Это свойство принципиально отличает его от безликих персонажей «Бесплодной земли», начисто лишенных рефлексии. Он даже выступает как обличитель и проповедник, разоблачающий себя и рассуждающий о трагедии своего поколения, что дает повод читателю идентифицироваться с ним, а исследователю перепутать его с самим автором10. Тем не
6 Singh N. K. T. S. Eliot. A Reconsideration. New Delhi, 2001. P. 157.
7 Cm.: Eliot T. S. Selected Essays. L., 1963. P. 287—288.
8 Ibid. P. 287.
9 Ibid. P. 14-15.
10 Cm.: PerloffM. Op. cit. P. 27-30.
менее Элиот дистанцируется от своего персонажа и помогает читателю избежать подобной идентификации. Проповедь (или исповедь?)11 Геронтия он подвергает иронической рефлексии. Снижающим оказывается уже само заглавие, отсылающее к стихотворению Дж. Ньюмена «Сон Геронтиуса», где душа возносится к небесам. Эта отсылка пародийна. Она обманывает ожидание читателя, поскольку Геронтий Элиота ничего подобного не переживает и «не дорастает» до ситуации, которую описывает Ньюмен. «Душа» элиотовского героя прочно связана с сугубо материальным, посюсторонним, тленным миром, и земные ветры, пассаты не влекут ее к Богу, а гонят, беспомощную, куда-то «в сонный угол».
Искренность слов Геронтия, глубину его трагедийного пафоса ставит под сомнение эпиграф к стихотворению:
Ты, в сущности, ни юности не знаешь,
Ни старости: они тебе лишь снятся,
Как будто в тяжком сне после обеда (37).
Элиот цитирует отрывок из комедии Шекспира «Мера за меру» (III, 1), слова, с которыми герцог обращается к осужденному на смерть Клавдио, объясняя ему, что жизнь не стоит продолжения. Монолог герцога, как и сама комедия, содержит ряд важных для понимания «Геронтия» мотивов. Но нам в контексте данного разговора хотелось бы отметить один важный момент, который исследователи Элиота часто игнорируют. Наставления, обращенные к Клавдио, сущ-ностно неподлинны, потому что их произносит не настоящий монах, а расчетливый игрок, манипулирующий чужими жизнями. Герцог пребывает в образе, вдохновенно актерствует, и его монолог — не более чем словесная игра, упражнение в риторике. Он дистанцирован от своих слов и произносит их так, словно кого-то цитирует. Не случайно они заключены Шекспиром в кавычки. Здесь, как нам представляется, и заложен ключ к пониманию элиотовского стихотво-рения12. Взяв в качестве эпиграфа лже-напутствие, Элиот тем самым указывает на то, что монолог Геронтия есть нечто в этом же роде: лживая проповедь или лживая исповедь.
Знание, которым делится Геронтий, не является подлинным проникновением в суть вещей. Последнее обязательно сопряжено с постижением абсолютных ценностей. Геронтию оно недоступно, ибо он дистанцирован от Бога. Его вера осквернена. Он воспринимает знамения как чудеса. Слово, Логос остается для него покрытым мраком. А Христос предстает в его сознании не как Спаситель, а как блейковский мстительный тигр, пожирающий вероотступников, к которым Геронтий причисляет и себя самого (строки 18—21):
Знаменья кажутся чудом. «Учитель! Хотелось бы нам...»
Слово в слове, бессильном промолвить слово,
11 В. М. Толмачев отмечает близость текста к эпитафии: Толмачёв В. М. Указ. соч. С. 165. Напомним, что в жанре эпитафии написана IV глава поэмы «Бесплодная земля».
12 Заметим, что Элиот неоднократно в своих текстах («Пруфрок», «Женский портрет») использует мотив «неподлинной исповеди», а «Бесплодную землю» предваряет эпиграф из «Сатирикона» Петрония, где рассказчик лжет, вспоминая о своих приключениях.
Повитое мраком. С юностью года Пришел к нам тигр (38).
Геронтий руководствуется отчужденным от веры рассудком, не собирающим мир в единое целое и не открывающим в нем смысл. В результате подобной аналитической работы попытка описать материальную реальность превращается в репрезентацию разрозненных сингулярных форм, не возводимых к идее (строка 12): «Камни, мох, лебеда, обрезки железа, навоз» (38).
В свою очередь, обсуждение событий человеческой жизни оборачивается перечислением внешне бессмысленных поступков и случайных жестов (строки 13—14, 23—25, 28—29): «Готовит мне женщина, чай кипятит, / Чихает по вечерам, ковыряясь в брюзжащей раковине»; «Мистер Сильверо с ласковыми руками / Всю ночь проходил за стеной»; «...фрейлейн фон Кульп / Через плечо поглядела от двери» (38).
Жалуясь, проповедуя, исповедуясь, изобличая рассудок, Геронтий лишь множит ложь. Отрицая рациональное познание как никуда не ведущее, он парадоксальным образом одновременно его утверждает. Сознание Геронтия движется по пути умножения новых означающих, превращения прежних означающих в означаемые. Геронтий понимает, что рациональное знание о жизни не помогает. Не помогает и знание о том, что знание не помогает. Равно как и знание об этом знании. Геронтий не ищет выхода за пределами рассудка и оказывается заложником дурной бесконечности рефлексий. Лишь это поддерживает в нем остатки земной жизни (строки 62—66):
Они прибегают к тысяче мелких уловок,
Чтобы продлить охладелый бред свой,
Они будоражат остывшее чувство Пряностями, умножают многообразие В пустыне зеркал (39—40).
Отчужденная от веры, герметически замкнутая на себе, сфера рассудка является личным Адом Геронтия13. И, оставаясь в его пределах, Геронтий не способен искренне раскаяться и придти к пониманию Бога. Удел элиотовского персонажа — утверждать себя («Here I am.») и нарциссически любоваться своей позой. Свое трагедийное саморазоблачение Геронтий обозначает словом «show» (строки 52-54):
I have not made this show purposelessly And it is not by any concitation Of the backward devils.
Я ведь себя обнажил не без цели И вовсе не по принуждению Нерасторопных бесов (39).
13 Подобным образом замкнуто сознание Пруфрока: его «любовная песнь» так и останется неспетой.
Геронтий отрицает, что исповедуется по наущению бесов («backward devils»), хотя сущностно его слова нашептаны именно ими, подобно словам исповеди Ставрогина в «Бесах» (глава «У Тихона»), которые, вопреки желанию самого Николая Всеволодовича, звучат как вызов. Отрицание Геронтием собственного демонизма, на наш взгляд, объясняется не только тем, что он «принимает ответственность за собственную жизнь»14, но и тем, что его знание лежит вне осознанного зла. Сознательное, осмысленное утверждение зла непременно обусловлено представлением о добре, о Боге, об истинном Пути и намеренным нежеланием ему следовать. В свою очередь Геронтий, лишенный такого представления, не видит в произнесенных им словах злого, бесовского умысла. В этом контексте он подобен персонажам «Бесплодной земли», которых Элиот в первой главе соотносит с «ничтожными», встреченными Данте в Аду («Ад», песнь III), не совершавшими при жизни ни добра, ни зла.
Возможность подлинного познания, приобщения к Богу, спасения лежит в смирении, в способности преодолеть границы субъективного, в окончательной гибели «я». Этот выход подсказан несколькими текстами, к которым монолог Геронтия нас отсылает, и прежде всего поэмами Джона Донна «Первая годовщина» и «Вторая годовщина». Элиот вводит ряд образов, возникающих у Донна: в частности мир планет, распавшийся на атомы, убитую красоту, утраченное зрение, а также многократный призыв «Think», ориентируя тем самым читателя на логику и проблематику первой и второй «Годовщин». Лирический герой обеих поэм Донна атакует эмпирический метод научного познания, уничтоживший прежнюю космологию и представивший реальность рассыпавшейся на атомы. Посюсторонний мир выглядит в его глазах больным, старым, гниющим, достойным всяческого презрения, а земная жизнь среди этого праха — никчемной и ограниченной. Во «Второй годовщине» герой Донна, преодолев сомнение и отчаяние, прославляет смерть, несущую избавление от земных горестей. Смерть он описывает как освобождение из темницы тела, отягощенного грехом. Она возвращает душе утраченную в земной юдоли гармонию с небесами и приносит спасение.
Геронтий, на первый взгляд, строит свои рассуждения вполне в духе Донна. Используя донновские образы и риторику, он разоблачает критический разум, разрушивший целостное видение реальности и красоту. Земной мир, также как и герою Донна, видится ему дряхлым, увечным, исполненным мерзости, а жизнь в его пределах — ничтожной15. Однако нетрудно заметить, что текст Элиота несколько расходится со своим претекстом. В отличие от души, описанной Донном, Геронтий не переживает смерть как освобождение. Она становится для него формой экзистенции. Геронтий не избавляется окончательно от своей земной оболочки, не преодолевает границы своего сугубо человеческого «я» и не приобщается к Богу. Соответственно Элиот несколько меняет донновс-кую интонацию. Если у Донна лирический герой почти ликует, ведя рассказ о том, как душа в муках избавилась от земного зрения, то Геронтий констатирует
14 Vickery J. Gerontion // Arizona Quarterly. Vol. 14. № 2. 1958. P. 30.
15 О донновских аллюзиях в «Геронтии» см.: Schwarz D. Reconfiguring Modernism: Exploration in the Relationship of Modern Art and Modern Literature. N. Y., 1997. P. 116—120.
утрату зрения и всех земных чувств безучастно и с пародийной обстоятельностью (строка б0): «Я утратил зрение, слух, обоняние, вкус, осязание.» (39).
Донновская риторика и образность теряют свою цель — прославление близости к Богу — и оказываются набором пустых штампов, сохранивших лишь ситуативный смысл1б. Таким образом, мир «Годовщин» становится в стихотворении Элиота идеальным измерением, которому ситуация Геронтия не соответствует.
Жалобы героя имплицитно содержат в себе его греховные заблуждения. Это становится очевидным при анализе основных мотивов стихотворения и образов, к которым прибегает Геронтий.
Первоначально Элиот хотел предпослать стихотворению эпиграф из «Божественной комедии» Данте17:
Мне ведать не дано,
Как здравствует мое земное тело18 («Ад», XXXIII, 121—122).
Эти странные слова произносит Альбериго. Его душа за тяжкое предательство была исторгнута в Ад, а в его тело, еще не окончившее земной путь, вселился бес19. Элиот вычеркнул второй эпиграф, видимо потому, что Геронтий, в отличие от Альбериго, все-таки пребывает в своем теле. И рассуждает он не о нем, а о своей душе20, при этом, как мы помним, отрицая власть бесов над ней. Тем не менее отвергнутый эпиграф необходимо учитывать, поскольку он вводит ряд важных для понимания стихотворения мотивов.
Прежде всего, подобно эпиграфу, предваряющему «Пруфрока», где Элиот также цитирует Данте, слова Альбериго указывают нам на то, что сознание Ге-ронтия, как мы уже отмечали выше, — это его личный Ад, который не знает раскаяния. В «Геронтии» неоднократно упоминается ветер (строки 15—1б, 30—33, 70—71, 73—74): «Я старик, I Несвежая голова на ветру» (38); «Челноки без нитей I Ткут ветер. Призраков я не вижу, I Старик в доме со сквозняком I Под бугром на ветру» (38); «Чайка летит против ветра I В теснинах Бель-Иля» (40); «Я старик, которого гонят пассаты I В сонный угол» (40).
16 По поводу донновского призыва «Вдумайся» В. Муравьев в своих комментариях к «Ге-ронтию» справедливо замечает: «“Вдумайся” Геронтиона ни к кому не обращено, это лишь риторическое побуждение к бесплодному самоанализу» (Муравьев В. Примечания // Элиот Т. С. Камень. М., 1997. С. 224).
17 См. об этом: Donoghue D. Reading America: Essays in American Literature. Berkeley, 1987. P. 150.
18 Данте Алигьери. Божественная Комедия. М, 1967. С. 149.
19 «В 1300 (условный год потустороннего путешествия Данте), — отмечает И. Н. Голенищев-Кутузов, — Альбериго был еще жив. Данте высказывает удивление: “Ты разве умер?” Альбериго объясняет ему, что за преступления, подобные его злодейству, души попадают в Толомею еще при жизни, а в тело грешника вселяется бес. Нетерпеливый Данте во имя восстановления справедливости расправляется не только с мертвыми, но и с живыми». (Голенищев-Кутузов И. Н. Примечания, «Ад» // Там же. С. 555).
20 На эту причину изъятия эпиграфа указывает М. Перлофф: PerloffM. Op. cit. P. 24.
Рискнем предположить, что Элиот, возможно, подразумевает описанный Данте в «Аду» ветер21 («Ад», XXXIII, 50-52) который распространяет Сатана, взмахивающий гигантскими крыльями.
Другой, не менее важный мотив связан с размышлениями о теле, лишенном души, но продолжающем жить, о мертвом по своей сути, имеющим видимость живого. Именно таким является элиотовский Геронтий. Он пребывает в том же самом состоянии смерти при жизни, которое характеризует персонажей «Бесплодной земли» и «Полых людей». Старость, иссушенность указывают на его отчужденность от жизнедарующих истоков мира (строки 1-2):
Вот я, старик, в засушливый месяц,
Мальчик читает мне вслух, а я жду дождя (37).
Уже в этой саморепрезентации героя имплицитно заложены его заблуждения, приведшие к состоянию смерти при жизни. Геронтий, подобно персонажам «Бесплодной земли», ждет возрождения — дождя, оживляющего сухие растения. Однако подлинное возрождение достигается не пассивным ожиданием, а духовным усилием. В случае Геронтия дождь не проливается на землю и преображения не происходит. В «Бесплодной земле» ситуация несколько иная. Там обновление жизни происходит постоянно. Но оно ни к чему не приводит и лишь заново ввергает мир в состояние смерти. Оживает биологическое, чувственное, греховное, ввергающее человека в водоворот бесконечных умираний и возрождений, в то время как спасение возможно, лишь когда власть чувственного будет преодолена.
Еще одно заблуждение Геронтия проявляется в его признании, что он вел тихую бездеятельную жизнь и не участвовал в героических событиях. Буквальный перевод названия «Фермопилы» («hot gates») иронически замещает эпическое измерение сугубо частным, лишенным исторической значимости. Интересно, что пустота жизни здесь описывается через отсутствие событий. Подобный прием Элиот использует в «Бесплодной земле», в главе «Огненная проповедь», где пустота мира также обозначается посредством перечисления вещей, которые в нем отсутствуют:
На реке ни пустых бутылок, ни пестрых оберток,
Ни прочего реквизита летних ночей. Нимфы ушли (63).
Ошибка Геронтия в том, что он считает подаренную ему жизнь изначально пустой и полагает необходимым наполнить ее собственным индивидуальным содержанием, например доблестными деяниями. Но они являются проявлением чувственного, греховного «я» и дистанцируют человека от жизни, не приводя к познанию высшего смысла. Инстинктивно Геронтий не чувствует своей ошибки, но позже на тщету доблести укажет его отчужденный от непосредственных ощущений рассудок (строки 44-46):
.Вдумайся —
Нас не спасает ни страх, ни смелость. Наша доблесть
Порождает мерзость и грех (39).
21 См. указание на это у Д. Донохью: Donoghue D. Op. cit. P. 151.
104
Первые две строки стихотворения являются измененной цитатой из биографии Э. Фицджералда, написанной А. Бенсоном. Элиот меняет третье лицо на первое, отождествляя тем самым Геронтия с Фицджералдом. Бенсон изображает Фицджералда немощным, морально опустившимся стариком. В контексте стихотворения отсылка к фигуре Фицджералда — намек на прежнюю греховную жизнь Геронтия, опустошившую его и ввергнувшую в состояние смерти.
Геронтий видит себя и своих современников отказавшимися от веры. Они неспособны различать в мире знаки божественной воли и принимают их за рационально непостижимые чудеса (строка 17): «Signs are taken for wonders. “We would see a sign!” / The word within a word, unable to speak a word»; «Знаменья кажутся чудом. “Учитель! Хотелось бы нам.” / Слово в слове, бессильном промолвить слово» (38).
Цитата из Евангелия («We would see a sign!»), соотносящее поколение Герон-тия с фарисеями, цинично потребовавших у Христа доказательств и знамений (Мф 12. 38—39), подчеркивает отсутствие в мире настоящей веры. Она позволила бы увидеть в священных текстах скрытое в языке смертных Слово. Элиот вновь цитирует, на этот раз свою любимую фразу из проповеди англиканского теолога Ланселота Эндрюса, которую он также приводит в своем эссе, посвященном Эндрюсу (строка 18)22: «The word within a word, unable to speak a word»; «Слово в слове, бессильном промолвить слово» (38).
Современные люди не видят откровения, и потому надежда на возрождение и обновление оборачивается для них не милостью, а возмездием. Новая жизнь, «юность года» («juvescence of the year») открывается пришествием Христа в образе блейковского тигра (строки 19—20). Христианский Бог ревнив. И если человек не с ним, то значит, он с дьяволом и потому достоин гнева и кары23.
Строки 21—33 демонстрируют различные формы осквернения мира и христианской религии. Слова «to be eaten, to be divided, to be drunk» («съедят, разделят, выпьют»), отсылающие к таинству Причастия, лишаются своего сакрального смысла, который, однако, должен быть разгадан читателем. Причастие в современной культуре превратилось в неосознаваемый механический ритуал24, ибо его суть осквернена чувственностью.
Строка 21 («In depraved May, dogwood and chesnut, flowering judas»; «В оскверненном мае цветут кизил, и каштан, и иудино дерево») — измененная цитата из 18-й главы книги Генри Адамса «Воспитание Генри Адамса», где описывается избыточность и буйство природы. Адамс любуется ее чувственным разгулом; Геронтий в свою очередь, по-видимому, видит в подобном почти эпикурейском любовании угрозу для подлинной веры, особенно в эпоху кризиса религиозных ценностей.
22 Eliot T. S. Selected Essays. P. 348. Справедливости ради заметим, что Элиот оба раза цитирует Л. Эндрюса неточно. У Эндрюса фраза звучит следующим образом: «The Word without a word» (см.: Mittal C. R. Eliot’s Early Poetry in Perspective. New Delhi, 2001. P. 53). Поэтому не будет ошибкой заключить, что Элиот в обоих случаях цитирует не Эндрюса, а самого себя.
23 См.: Batra Sh. T. S. Eliot: A Critical Study of his Poetry. Delhi, P. 51
24 См.: Batra Sh. Op. cit. P. 51; Singh N. K. Op. cit. P. 158.
В результате возникают новые языческие формы религиозной жизни, приобщающие к ложным ценностям. Функцию религии берет на себя искусство25 (строка 26): «Хакагава кланялся Тицианам». Тициан здесь выбран не случайно. Он воплощает общий ренессансный дух, связанный с антропоцентрическим гуманизмом. Другой псевдорелигией становится модный в Европе оккультизм (строки 27-28): «.By Madame de Tornquist, in the dark room / Shifting the candles.» (в «Бесплодной земле» хранительницей подобного «знания» станет «знаменитая ясновидящая» мадам Созострис).
Кризис религиозного сознания приводит человечество к утрате понимания истории. Высший религиозный смысл исторического развития уступает в сознании людей место чисто человеческому, ибо мерой всех вещей гуманисты и либералы, завоевавшие умы, объявляют человека26. В стихотворении «Суини Эректус» лирический герой Элиота иронически заметит:
(История, по Эмерсону, —
Продленье тени человека.
Не знал философ, что от Суини Не тень упала, а калека) (42).
История, отделенная от религиозного понимания мира, замещает религию, подобно искусству и оккультизму, и сама начинает учить, открывая в событиях исторические закономерности и «исторический смысл». В результате, замкнутая на себе, она превращается в нагромождение случайных фактов. История, обозначенная в Геронтии женским местоимением, уподобляется тем самым соблаз-нительнице27, обманывающей человека, не способной его приблизить к пониманию сути вещей (строки 35-48).
В финале Геронтий готовится к смерти, которая придет не как освобождение, а как сон разума и превратит его в прах, в пассивную материю, лишенную даже способности себя осознавать. «Бесплодная земля» и «Полые люди» продолжат эсхатологическую линию «Геронтия», которая будет преодолена лишь в более поздних текстах.
25 Элиот критически высказывался об этой тенденции в эссе «Арнольд и Пейтер».
26 Об элиотовской концепции истории в стихотворении «Геронтий» см. подробнее: Batra Sh. Op. cit. P. 52—53.
27 Отмечено в статье Дж. Викери: Vickery J. Op. cit. P. 28.
