CC BY
57А.И. Щербинин
ИГРЫ С РОДИНОЙ: К ВОПРОСУ О ТЕХНОЛОГИЯХ КОНСТРУИРОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ
Индивидуальный и коллективный смыслы прошлого, настоящего и будущего крайне редко приходят из сферы рационального. Наша оценка, так или иначе, опирается на фантазийную схему (или проект) интерпретации образа действительной или примысленной реальности. Интерпретативные схемы, инициируемые событиями или желаниями, даже опосредованные самыми современными средствами коммуникациями, опираются в конечном счете на базовые модели интерпретации, уходящие корнями в миф, сказку, клише и т.п. [Больц, 2011, с. 47]. Нередко именно на подобных нерефлек-сируемых основаниях базируется «единственно верное» понимание. В этом плане ритуально-символическая трактовка становится основой конструирования, в том числе, и актуальной политической реальности.
Игра, как одна из наиболее древних форм социальной коммуникации, была, на наш взгляд, и одной из самых первых форм осмысления окружающего мира, моделирования его в самой доступной форме. Наряду с ритуалом игра является и самым ранним сводом правил / законов, известных человечеству. А принимая правила, ты принимаешь и навязанный смысл мира в его символическом представлении.
Осмысление мира связано с базовыми концептами, определяющими пространственно-временные координаты для человека и общества. В игре освоение такого рода базовых концептов происходит в органичной форме. На примере одного из них - концепта «Родина» - мы и рассмотрим работу этого механизма. Даже если
остаться в рамках поверхностных сравнений, у современной России много общего с СССР середины 30-х годов. Вновь поднимаются проблемы освоения Дальнего Востока, Арктики, состояния российской границы. Более глубокое прочтение этих тенденций показывает, что современная Россия, подобно своему историческому предшественнику, пытается вырваться из плена переходного периода, и одним из непременных условий этого выхода является осмысленный и целенаправленный процесс нациестроительства. Отсюда и исследовательский интерес к концепту «Родина», который выходит за рамки уже поднадоевших поверхностных «игр патриотов», если воспользоваться названием знаменитого романа Тома Клэнси. На наш взгляд, анализ предшествующих конструктивистских практик заслуживает самого пристального внимания, разумеется, с поправкой на различие политических режимов.
Обратим внимание на то, что тема Родины на протяжении практически 20 лет после победы Советской власти играла вспомогательную роль в осмыслении значения и перспектив мировой революции. Более того, стоит отметить одну важную особенность: как в официальном дискурсе, так и в политигровом концепт «Родина» в 20-е - начале 30-х годов не употребляется. «Родина» - это конструкт, относящийся, по нашему мнению, уже к «Культуре Два», если воспользоваться метафорой Владимира Паперного. Рассматривая в качестве бинарных оппозиций «Культуру Один» и «Культуру Два», автор отмечает, что «Культуре Один» свойственна горизонтальность, и указывает на главные ее проявления: «Это значит, что ценности периферии становятся выше ценностей центра. И сознание людей, и сами люди устремляются в горизонтальном направлении, от центра». «Культура Два», характеризующаяся вертикальностью, перемещением ценностей в центр, изменяет и само общество, которое «застывает и кристаллизуется» [Папер-ный, 2006, с. 20]. Карен Петроун в связи с этим пишет: «Понятие "Родина", которое использовалось в дореволюционной патриотической культуре, исчезло из советского официального дискурса в 1920-х годах, но опять появилось в середине 1930-х годов» [Ре1топе, 2000, р. 54]. Более того, даже в первые послереволюционные годы Родина рассматривалась преимущественно как родной край [Звягинцев, 1919].
«Наша Родина - Революция / Ей, единственной, мы верны»,-пелось в песне А. Пахмутовой на слова Н. Добронравова. Конструкт «Родина-Революция» 20-х - начала 30-х годов имеет сложную временную структуру. Прежде всего он символически и риту-
ально корреспондировал с общим великим прошлым. И игры 20-х годов нам интересны как источники по политико-временной ориентации пионеров и школьников. Мы взяли для анализа подвижные игры, предлагаемые журналом юных пионеров «Барабан» за 1925 и 1926 гг., а также настольные игры-соревнования [Вишневский, 1929]. Отметим, что технически настольные игры, как и подвижные, не отличались от своих «неполитических» предшественников: в их основе лежали казаки-разбойники, кошки-мышки, шашки, шахматы, лото и т.п. Содержательно же они политически маркировали новую реальность - реальность революции. Это мы наблюдаем в подвижных играх типа «Красные и белые», «В тылу у белых», «Взорвать пороховой склад белых», «Секретный документ», «Буденновцы», «Буденновец за махновцем», «Поймать банду атамана Маруськи», «Красноармейцы на маневрах» и т.п. [Щербинин, 2012, с. 43-44]. Примером настольных игр, обращенных к революционному времени, может служить игра на основе шашек «Гражданская война (Колчак)» [Вишневский, 1929, с. 119120]. Символика игры немудреная: шашки белых - белые, шашки красных, соответственно, покрашены в красный цвет. Игровая доска расчерчена, на ней границей являются Уральские горы. Если шашка белых попадает в Москву, она становится дамкой. То же происходит с красной, добравшейся до Владивостока. Как видим, в 1929 г. у игровых «белых» еще есть шанс. Чуть сложнее игра «Красный Перекоп», где один играет за Врангеля, а другой за Красную армию (стараясь последовательно завоевать города противника).
Таким образом, перед нами своего рода пространственно подобная модель истории Гражданской войны. И если взять за основу ее осмысления модели «Культуры Один» и «Культуры Два» В. Паперного, то антагонизм «красных» и «белых» шашек фактически является примером, подтверждающим не только горизонтально-плоскостную символику «Культуры Один», но и сущностную качественную ее характеристику: «Культура Один» «почти не выделяет отдельного человека из массы, она его, в сущности, не видит» [Паперный, 2006, с. 143]. Точно такими же «шашками» являлись шашки-«пионеры» и шашки-«беспризорники» в игре «Всегда готов», где «те и другие стараются перетянуть друг друга на свою сторону» [Вишневский, 1929, с. 122-125]. Разумеется, здесь идет борьба прошлого и будущего, но прошлое имеет свой шанс (игровой), как и в играх «Гражданская война» или «Красный Перекоп». И это еще раз подтверждает саморефлексию «Культуры
Один» в качестве начала истории [Паперный, 2006, с. 59]. Добавим, что такой тип культуры имеет смелость экспериментировать с этим началом, пока еще не осознавая конечности революционной эпохи.
Игры, уводящие в начало советской истории, были не единственными в арсенале методистов-игротехников. В период «Культуры Один» налицо были и игры иного типа. Поскольку революция не закончилась, вокруг страны - враги, игры такого рода тематически были связаны с активной деятельностью Коминтерна, революционеров (зарубежных и наших) по распространению мировой революции, противоборству фашистам по всем фронтам. Среди них игры с названиями «Путешествие по Европе», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Делегация западных рабочих», «Прорвать кольцо блокады», «Красный летчик», «Агитаторы», «Срочная депеша», «Переход границы». С борьбой западных трудящихся против собственных режимов связаны игры «Слепой жандарм» и, соответственно, «Находчивый революционер», «Ловля организатора школьной группы», «Поищи-ка», «Демонстрация», «Радиодепеша».
Подвижные игры, как правило, предваряла краткая беседа, а распределение ролей коммунистов и фашистов, красных и белых происходило на основании знаний политической / исторической темы игры. Так какое же представление о политическом мире навязывали детям игры того периода? Обращаясь в связи с этим к модели «Культура Один», мы видим, как конструируется скорее не временная, а пространственная модель осмысления прошлого и будущего через принадлежность к советскому настоящему. Окруженная врагами страна Советов - это настоящее, на глазах превращающееся в лучшее будущее, а остальной мир - это прошлое. Например, в «Путешествии по Европе» при пересечении «поездом» «границы с Польшей» ребята фактически погружаются в прошлое, получая первые знания об этом враждебном мире. По ходу игры следует команда: «Граница - осмотр». Все останавливаются, и один из октябрят производит осмотр, а пионер по ходу рассказывает, для чего это делается на границе. Дальше образование переходит на уровень безусловных рефлексов. «Во время поездки через Польшу поезд вдруг останавливается, а пионер кричит: "Штыки, спасайся". Октябрята разбегаются по комнате и делают вид, что прячутся от штыков». Дальнейшее путешествие продолжается на автобусах, но вот в Германии они встречают отряд фашистов. «Раздаются крики: "Фашисты,
фашисты". Октябрята разбегаются и собираются в каком-нибудь углу» и т.д. [Путешествия по Европе, 1925, с. 19].
Спрашивается, зачем детям переходить границу? Согласно Паперному, относящему феномен границы к «Культуре Два», она «постепенно приобретает значение рубежа Добра и Зла... Там, где границ не было, они возникают, а те границы, которые существовали, например, государственные, приобретают значение Главной Границы и Последнего Рубежа» [Паперный, 2006, с. 78]. На деле, как показывает наш анализ политических игр, все это происходило уже в условиях «Культуры Один». Игра поясняет - допустим, хотят перейти границу пионеры для празднования Международной детской недели. Но были и другие, более «романтические» цели и способы пересечения границы. К примеру, в игре «Красный летчик» перед «коммунистами» ставится задача «пробраться через границу, охраняемую фашистами, в город и похитить там с аэродрома военный самолет с бомбами (в виде звеньевого флажка) и, возвращаясь на границу. убивать фашистов по одиночке и по два...» [Красный летчик, 1925, с. 19]. Игра учит четкой классификации: в нашей стране под символом звезды находятся рабочие, коммунисты, а вражеские страны (на рисунках) помечены свастикой - там жандармы, шпики, фашисты с непременным атрибутом - тюрьмой. И вот уже перед двумя партиями «агитаторов», «посылаемых Коминтерном на Запад и Восток», стоит задача перебраться в коммунистические ячейки Германии или Китая [Агитаторы, 1925, с. 19]. Цель коммунистов и пролетариев этих стран -поднять восстание, оказывать сопротивление Системе и, конечно, воплотить в жизнь главный лозунг коммунистов: «За границей врассыпную находятся пролетарии, цель которых пробраться сквозь ряды буржуазии и соединиться всем в СССР» [Пролетарии всех стран, соединяйтесь, 1925, с. 19]. Так на уровне детского сознания создавался образ Мекки и Медины мирового социализма. Однако по условиям игры, если за полтора часа игры в СССР пробралось меньше половины «пролетариев», «то значит, эта попытка соединиться всем пролетариям была неудачной, так как капиталисты им помешали». В играх наша страна всеми силами старается помочь западным рабочим, хотя бы на время проникнуть к нам: «Рабочие стараются проникнуть за черту СССР, не будучи пойманными жандармами. Советские пограничники стараются передать пропуска для гарантий последних от ареста» (игра «Делегация западных рабочих») [Щербинин, 2012, с. 44-47].
Обратим внимание также и на то, что в «догеографический» период (до 1934 г. география была исключена из предметов школьного образования) пространство СССР все же отражалось, как в нейтральных играх на знание страны типа «Путешествие на аэроплане по СССР» [Вишневский, 1929, с. 94-95], «Складная карта», «Где вы родились» [Вишневский, Панова, 1934, с. 134, 135], так и в играх идеологизированных. К примеру, «Путешествие в историю» предлагает тему «Жизнь Ленина»: «Я путешествовал по России и встретил величайшего из русских людей». Игрок, которому дан знак путешественником, говорит: «Ленин». Дальше надо было опознать город, в котором Ленин родился, сказать, как он называется теперь. Другие важнейшие события из жизни Ленина также обыгрываются на фоне знания о городах, где они происходили [Вишневский, Панова, 1934, с. 136]. Игра «Путешествие на аэроплане по СССР» даже имеет карту-вклейку страны, условно поделенной на губернии [Вишневский, 1929, с. 94-95]. Так или иначе, игры формировали идентичность постреволюционного поколения школьников со своей страной.
Более того, «Педагогическая энциклопедия», фиксируя своеобразный итог игровой дидактики, достигнутый к концу 20-х годов, отмечала эмоционально-дидактические особенности политической игры. «Политигры, составляясь из тех или иных подвижных игр... являются верным средством эмоционального воспитания. Цель политигры - в своем развитии естественно передать участникам определенную политическую тему, содействуя в то же время физическому развитию пионера. В политигре ребенок становится как бы участником революционных событий, чем мы достигаем того, что ребенок не только понимает, но и переживает прорабатываемую тему. Переживание глубоко врезывается в душу пионера, оставляя в его памяти прочные следы. Основным принципом политигры является ее коллективность, массовость; это делает политигру могучим средством спайки пионеров, их коллективистского воспитания. Составление и подбор политигр - дело весьма нелегкое, но мы уже имеем некоторые достижения в этой области; есть ряд сборников пионерских игр, специально подобранных со стороны их значимости как для физического, так и для политического развития пионера» [цит. по: Щербинин, 2012, с. 43].
К середине 30-х годов задачи формирования единой советской нации (в ее надэтническом понимании) требовали прочной связи конструкта Родины и самого конструктора - Вождя в контексте «Культуры Два». К. Петроун пишет: «Образ Родины созда-
вал связь между государством и семьей. Как показано в работе Катерины Кларк, посвященной соцреализму, одним из центральных мифов Советского Союза 1930-х годов была "великая семья". Советские публицисты часто представляли Советский Союз как семью со Сталиным в роли великого патриарха и советских людей в роли детей Сталина. Например, песня той эпохи представляла советские республика как "девять сестер" советской семьи. Тем не менее единственным материнским образом была сама страна, Родина» [Ре1топе, 2000, р. 55]. Это положение Петроун можно проследить и по конструктам, транслируемым на детей. В опубликованном в журнале «Мурзилка» стихотворении «Колыбельная» Л. Квитко рассказывается, как ребенку снится страшный сон: в лесу на него нападают волки, он зовет маму, однако там же во сне он получает помощь самого сильного и могущественного человека: «Но Сталин узнал, что в лесу я стою, / Прослышал, проведал про гибель мою. / И танк высылает за мною. / И мчусь я дорогой лесною». Детский кошмар продолжается: мальчик уже на море, от акул его спасает посланный Сталиным гидроплан. Путешествие счастливо заканчивается у стен Кремля. «Мамочка, мама, голубка моя! / Настежь открылись ворота Кремля. / Кто-то выходит из этих ворот, / Кто-то меня осторожно берет, / И поднимает, как папа, меня, / И обнимает, как папа, меня. / Сразу мне весело стало. / Кто это был? Угадала?» [Квитко, 1937, с. 14-15]. Созданный взрослыми конструкт в том же журнале мешается с детскими фантазиями в «самодельных» стихах: «Я был недавно в Москве-столице, / Летал в большой железной птице. / Когда к Кремлю мы подлетали, / То весь парад мы увидали. / Но вдруг оркестры заиграли, / И мы вождей всех увидали. / А люди уж в ряды все встали, / И вдруг я вижу, входит СТАЛИН» [Мануилов, 1937, с. 21].
Подобно Петроун Виктория Боннелл, анализируя советский плакат в главах «Иконография вождя» и «Сталин и Родина», отмечает те же смысловые связи и тенденции (автор их называет имперскими), характерные для СССР начиная с середины 30-х годов и в течение последующих 20 лет. Так, по поводу плаката «Да здравствует творец конституции свободных, счастливых народов СССР, учитель и друг трудящихся всего мира, наш родной Сталин!» (1936) Боннелл пишет: «Термин "родной" имеет тот же корень, что и слово "родина". Сам корень "род" является основой для всех слов, относящихся к родственным отношениям по крови, например, род - кровные родственники, семья, рождение; родить, родители, родственники, родной - той же крови, дорогой, люби-
мый, очень близкий. Применение прилагательного "родной" при описании Сталина означает семейные отношения между ним и народом - в данном случае отношения отца и его детей» [Воппе11, 1999, р. 165-166].
Судя по источникам, радость обретения Родины-матери и Вождя-отца была практически одновременной - вторая половина 30-х годов. Но, на наш взгляд, стоит обратить внимание на то, что Родина не вырастает из детского состояния Страны Советов «Культуры Один», а сразу возникает в славе. Глориализм конструкта Родины ранее отмечался нами в работе, посвященной воздействию советской календарной модели, в том числе и на сознание детей [Щербинин, 2008, с. 65-67]. Уже к 20-летию Октябрьской революции журнал «Мурзилка» передовую статью полностью, и по форме, и по содержанию, посвятил славе нашей Родины:
«Далеко на весь мир гремит слава нашей родины. По всей земле знаменит СССР - единственная в мире страна, где все - и власть, и богатство, и свобода, и счастье, и почет - принадлежат тем, кто трудится.
Наше государство славится великой дружбой народов, самыми мудрыми, самыми справедливыми законами.
Добрая и грозная слава у нашей Рабоче-крестьянской Красной армии, самой храброй и сильной в мире.
Веселая и звонкая слава у наших ребят, самых счастливых на всей земле.
Высоко гремит слава наших советских летчиков, самых смелых, настойчивых и умелых во всем небе.
Громко поют славу нашей родине советские артисты, народные поэты, музыканты, самые лучшие, самые знаменитые в мире.
Великая слава нашей родины создана за 20 лет советскими людьми, которых взрастили и воспитали ленинская коммунистическая партия, наш вождь и учитель товарищ Сталин.
И родина отмечает своих знатных питомцев знаками славы и уважения - орденами Советского Союза» [Слава нашей родины, 1937, с. 2].
Таким образом, к середине 30-х годов мы уже сталкиваемся с конструированием новой политической реальности - Родины. В данном случае речь идет не о тривиальной пропаганде и даже не об индоктринации в ее механическом понимании, а о комплексном конструировании образа Родины как некоего предельного значения и, следовательно, о базовом конструкте сознания, в создании которого участвовала и политическая игра. В связи с этим спор-
ными представляются некоторые выводы Карен Петроун, которая в главе «Образ Родины» высказывает сомнение по поводу того, что игры советских детей в Чкалова, челюскинцев способствовали «принятию множества изменчивых идентичностей, очень слабо связанных с официальной культурой». Опираясь на автобиографическую повесть М. Алексеева «Драчуны», она пишет:
«На тех, кто не получал государственных сообщений о летчиках и полярниках посредством медиакоммуникаций, воздействовали другими способами. По воспоминаниям одного советского мальчика можно предположить, что хотя некоторые советские дети воображали себя советскими героями, советские пропагандисты не могли всегда предвидеть результат: 14-летний советский мальчик вспоминает: "В нашем дворе мы всегда играли в полет АНТ-25 с Чкаловым, Байдуковым и Беляковым. Но всегда все заканчивалось дракой, так как каждый хотел быть Чкаловым". Тот факт, что Чкалов был популярнее других летчиков-героев, превратил игру, которая должна была восхвалять советские коллективные достижения, в ссору о личном статусе.
Игра, о которой вспоминает писатель Михаил Алексеев в своем автобиографической повести "Драчуны", показывает, что огромные различия в престижности героя и жертвы создавали напряженности в детских играх типа челюскинцев. После того, как их местная речка замерзла, ребятишки из деревни Алексеева построили лагерь и назвали его "Челюскин". Затем "целыми днями напролет мы спасали девочек, которых мы заставляли играть роль пассажирок тонущего корабля. Конечно, мальчики были летчиками. Так как я первым придумал эту игру, то получил право взять себе имя летчика-героя". То есть, как идентификация советских героев отражала иерархию советского общества, так и игры в героев показывали иерархию в детском обществе. Дети, играя в челюскинцев и в подобные игры, могли начать принимать официально установленные идеалы героизма и общества, но в игре они трансформировали эти модели, чтобы те подходили их собственному социальному миру. В результате было принятие множества изменчивых идентичностей, очень слабо связанных с официальной культурой. Вдохновляя детей на патриотические игры, советские пропагандисты создавали спонтанность, которая могла существенным образом трансформировать государственные цели» [Ре1топе, 2000, р. 52].
Однако воздействие, о котором пишет К. Петроун, не могло быть абсолютно информационно-пропагандистским, поскольку по
своей природе игра является видом человеческой деятельности, исключающим принуждение. Подтверждение тому факту, что образ Родины был связан с интенцией на защиту (как в играх в пограничников) или на героическое освоение ее рубежей, мы можем найти не только у М. Алексеева. Аналогичную ситуацию с девочкой Женей в 1940 г. нарисовал в своей сказке «Цветик-семицветик» Валентин Катаев: это не доски, а льдины, мы - папа-нинцы, и девчонок на полюс не берем. Игра в Северный полюс в те времена начиналась в весьма раннем возрасте. В альбоме 1937 г. издания «Жены инженеров. Общественницы тяжелой промышленности» на фото изображена комната в детском саду, декорированная «снегом» из ваты. На задней стене портрет Сталина, десяток маленьких детишек, далеко не арктический мишка, велосипед, лошадки. И подпись: «Как играют наши дети? Чем увлекаются они? Происходят события в Арктике, и воображение ребят начинают занимать ледовые походы и арктические экспедиции. Как не пойти навстречу ребятам?! - И в яслях на харьковском заводе активистки организуют на несколько дней арктическую комнату» [цит. по: Щербинин, 2012, с. 200]. Конечно, массовики не упускали возможности регламентировать игру. Так, в 1939 г. публикуется «По следам Папанинцев (массовая игра)» [По следам Папанинцев, 1939]. А Галина Орлова в своей интереснейшей статье «Заочное путешествие: управление географическим воображением в сталинскую эпоху» показывает, как игра-путешествие превращается в один «из самых изощренных способов политического использования географических знаний», определяемый автором как «инте-риоризированная география» [Орлова, 2009].
С нашей точки зрения, все это представляло разновидность индоктринационной техники, нацеленной на формирование конструкта «Родина». В силу того, что в поле исследования автора попал методический материал, относящийся к 1947 г., данная игра уже утратила конструктивистскую актуальность, превратившись в методический материал по географии СССР. Точно так же героический дрейф папанинцев инерционно включался в послевоенные учебники по русскому языку, хотя налицо уже были другие, более актуальные герои и подвиги: во время войны и в результате Победы появились новые черты в образе Родины. Подчеркнем, что феномен «географических» игр середины 30-х годов невозможно объяснить сугубо географическими причинами. Это было важнейшее направление работы по конструированию советской идентичности с помощью формируемого конструкта Родины.
Игры в пограничников, Чапаева, Чкалова, папанинцев, челюскинцев - естественная черта советской эпохи. Как писал С. Маршак, «. Дети нашего двора, / Летчики, пилоты, / И для вас придет пора / Боевой работы. / И взлетая на простор / Или волны роя, / Вы припомните тот двор, / Где живут герои» [Маршак, 1968, с. 53]. И новое поколение детей будет играть в героев другой войны, в космонавтов. Противопоставлять литературные произведения Алексеева и Маршака, даже в качестве примеров, - задача непростая. Но до сих пор живы люди той эпохи, для которых знакомство с Родиной начиналось с игры. Мне довелось несколько лет тому назад выступать с докладом о ностальгии по советскому на международной конференции, посвященной юбилею кафедры социологии и психологии политики МГУ им. Ломоносова. В своем исследовании я опирался на тексты детских песен о Родине советского периода. В перерыве ко мне подошел, скажем так, «возрастной» коллега из Санкт-Петербурга и сказал примерно следующее: «Песен я не помню, а вот в политические игры играли постоянно». И это были не придуманные методистами политические переделки из «кошек-мышек», а игры, идущие из фактов героической эпохи, из фильмов, подобных «Чапаеву», «Александру Невскому» и др. Согласимся с В. Боннелл, которая в рамках своего предмета констатирует, что в итоге «патриотизм и имперский дух заменили класс в качестве основ преданности, культивируемых советским режимом среди граждан. Можно заметить, что отождествление с классом уже сошло со сцены в середины 1930-х годов, а Сталин стал новым священным центром, заменившим пролетариат. В течение Второй мировой войны священное имя Сталина стало неразрывно связываться с "родиной" как объектом почитания. Прямым следствием войны стал тот факт, что Сталин и патриотизм стали двумя опорами, на которых покоилась советская мифология» [Воппе11, 1999, р. 256-257].
Остатки данной мифологии в сознании россиян прослеживаются и поныне, и они тем заметнее, чем острее дефицит ощущения Родины, характерный для постсоветской России. Неудивительно, что этот дефицит перманентно воскрешает и вторую фигуру парного конструкта - Сталина. Разумеется, речь идет о разных эпохах, различных политических режимах. Тоталитарный режим мог использовать пропагандистскую машину, и в кратчайшие сроки появлялись десятки и сотни песен о моряках, летчиках, пограничниках, полярниках, бойцах и командирах, пионерах и комсомольцах, где главной темой была Родина. Родина стала клю-
чевым концептом плакатов, как, впрочем, и учебников, выходивших миллионными тиражами. Обретение Родины, слава Вождя и героического народа стали идеологическим стержнем советских праздников. Естественно, что политические игры были лишь символической и семиотической «провинцией» общей тенденции.
Очевидно, что сегодня, даже в условиях кратно возросших коммуникативных возможностей, в том числе, и государства, нынешнему политическому режиму вряд ли по силам повторить эксперимент. И дело здесь даже не в отсутствии государственной идеологии. Как раз ее-то и надо начинать строить с осмысления и символического конструирования концепта Родины, а не с патриотизма - в нашем случае умозрительного проекта, осуществляющегося в интересах нескольких групп, которые небескорыстно и нерезультативно (с точки зрения смысла) монополизируют право на понимание самой идеи и техник ее реализации. На деле все же стоит тщательнее переосмыслить опыт конструирования Родины и в целом советской нации, включая и его дидактическую часть, связанную с игрой. Пока же мы можем констатировать, что игры с подобной тематикой исчезли в «негероическую эпоху» [Щербинина, 2011, с. 193-194] на фоне поблекшего образа Родины. Но если эта тема исчезает из игры как добровольного вида действия, приносящего удовлетворение, идея Родины превращается в фантом, обессмысливая тем самым «игры патриотов».
Литература
Агитаторы // Барабан. - М., 1925. - № 11-12. - С. 19.
Больц Н. Азбука медиа. - М.: Изд-во «Европа», 2011. - 136 с.
Вишневский А.И. Настольные игры-соревнования. - М.; Л.: Молодая гвардия, 1929. - 189 с.
Вишневский А.И., Панова Т.А. Игры юных пионеров. - М.: ОГИЗ «Молодая гвардия», 1934. - 160 с.
Звягинцев Е.А. Родиноведение и локализация в народной школе. - М.: Изд-во журн. «Народный учитель», 1919. - 96 с.
Квитко Л. Колыбельная // Мурзилка. - М.,1937. - № 2. - С. 14-15.
Красный летчик // Барабан. - М., 1925. - № 11-12. - С. 19.
Мануилов М. Парад // Мурзилка. - М.,1937. - № 7. - С. 21.
Маршак С.Я. Произведения для детей. - М.: Художественная литература, 1968. -Т. 1. - 120 с.
Орлова Г. «Заочное путешествие»: управление географическим воображением в сталинскую эпоху // НЛО. - М., 2009. - № 100. - Режим доступа: Шр:// magazines.russ.ru/n1o%20/2009/100/or21.htm1 (Дата посещения: 10.12.2013.)
Паперный В. Культура Два. - 2-е изд., испр., доп. - М.: НЛО, 2006. - 408 с.
По следам Папанинцев (массовая игра). - М.: Б. и., 1939. - 15 с.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь // Барабан. - М.,1925. - № 11-12. - С. 19.
Путешествия по Европе // Барабан. - М., 1925. - № 13. - С. 19.
Слава нашей родины // Мурзилка. - М., 1937. - № 10. - С. 2.
Щербинин А.И. «Красный день календаря»: формирование матрицы восприятия политического времени в России // Вестник Томского государственного университета. Серия: Философия. Социология. Политология. - Томск, 2008. -№ 2(3). - С. 52-69.
Щербинин А.И. Тоталитарная индоктринация как управление сознанием: Учеб. пособие. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 2012. - 274 с.
Щербинина Н.Г. Мифо-героическое конструирование политической реальности России. - М.: РОССПЭН, 2011. - 287 с.
Bonnell V. Iconography of power: Soviet political posters under Lenin and Stalin. -L.A.: Univ. of California press, 1999. - 363 p.
Petrone K. Life has become more joyous, comrades: Celebrations in the time of Stalin. - Bloomington; Indianapolis: Indiana univ. press, 2000. - 266 p.
