CC BY
106
«ИГРА» В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ АНТОНА СОРОКИНА
О.М. Гончарова Санкт-Петербург
Истории литературных мистификаций, как, впрочем, и истории русской литературы вообще, имя Антона Сорокина (1884-1928) практически не известно. Если о нем и пишут сегодня (в мемуарах, краеведческих очерках, романах и повестях) как о "редкости" и особой достопримечательности Омска первых десятилетий XX в. ("Им гордились, им хвастались перед приезжими, словно каким-нибудь редкостным экзотическим экспонатом в зверинце" [1]), он все-таки остается "человеком-загадкой, человеком-ребусом" [2]. Его питомцы, ставшие впоследствии известными писателями, отзывались об учителе восторженно: "Вы знаете, что в Омске жил король, Король писателей - Антон Сорокин, И пламенно играл он эту роль, И были помыслы его высоки..." Л.Мартынов "Король" - Кажется, что слава "бога", "короля писателей", а еще и "Дон-Кихота сибирской литературы" (заголовок статьи Л.Мартынова о Сорокине, опубликованной в 1924 г. в омской газете "Рабочий путь") и "национальной гордости Сибири" (самоопределение Сорокина) была недолговечной. Отмеченный в энциклопедиях и справочниках как "русский, советский писатель", автор повестей и рассказов, Антон Сорокин так и остался неизвестным читателю, и в этих своих официальных, т.е. однозначных и одномерных, определениях оказывается "зияющей пустотой" в реальном (или воспринимаемом как реальный) историко-литературном процессе.
Но существует и другой Антон Сорокин, и другой его текст ("сорокониада"), но именно в другом измерении: в устном мифо-легендарном преданий о "короле шестой державы", великом "озорнике" и "скандалисте", полусумасшедшем художнике футуристического толка и т.д. Героем, автором-создателем и исполнителем этого грандиозного произведения-спектакля и был сам Сорокин (неслучайно активно интересовавшийся проблемами театра).
Все пишущие о нем в основном пересказывают "чудачества" и "шалости" писателя (эти рассказы кочуют из книги в книгу, вариативны по структуре и содержанию, что заставляет предполагать существование устойчивого претекста-инварианта, автором которого был, несомненно, сам Сорокин) и попадают в сферу бытования мифа, видимо, не подозревая особой "мистифицирующей" природы "сорокинского" текста, невольно втягиваясь в "игру", придуманную много лет назад. Показательно в этом плане и появление новых "историй" о Сорокине, известен, по крайней мере, один анекдот, действие которого никак не соотносится со временем жизни писателя (в нем фигурирует трамвай, который появился в Омске через десять лет после смерти Сорокина).
Достоверность традиционных рассказов также сомнительна, чего не скрывал и сам Сорокин - "Ну и фантазер, ну и враль, не хуже барона Мюнгхаузена", писал он о себе в программном, но, видимо, не предназначавшемся для печати произведении "33 скандала Колчаку" [3]. Однако "сорокониада" не ориентирована на параметры "досто-верности"/"недостоверности", у нее другие законы. Построенная, как и многие другие игры-мистификации, на принципе загадки, она отрицает нормативное знание/предугадывание, а требует дешифровки своих правил/кода, а в пределе - подчинения им, приятие не только нового смысла, но и самой новой модели, его генерирующей (т.е. "игры" по правилам). А иначе, действительно, так и остается неразрешимой загадкой, как это и случилось с Сорокиным.
Творческие инициативы Сорокина реализовались в мифотворении, в переустройстве по законам литературной "игры" и самого себя, и своей личной и творческой биографии, и в создании своеобразной "сценической площадки" в окружающем, из окружающего и для окружающих: по свидетельству современника, умирающий Сорокин говорил: "Я поставил такую драму, с которой зрители ушли, возмущенно свистя, а драма была неплохая" [4].
Более всего ему удавалось своеобразное "насилие" над реалиями, вещами и людьми (было ли оно действительным или мнимым, неизвестно, да и не столь важно, поскольку перед нами - так или иначе созданный «текст»):
- он подделывал письма известных писателей, которые хвалили его рассказы (например, письмо Л.Н.Толстого, которое долгое время считалось подлинным: "Читал Ваш "Хохот желтого дьявола". Хорошо, ярко, а главное жизненно и соответствует великой евангельской правде. Ясная Поляна. 16 марта 1909 г. Лев Толстой ");
- подписывал рассказы именами других писателей, а потом публично уличал редакторов, их напечатавших;
- печатал собственные деньги (на которых было написано: "Король писа-
телей Антон Сорокин, директор государственного банка Вс. Иванов" или в другом варианте "денежные знаки шестой державы, обеспеченные полным собранием сочинений Антона Сорокина, подделыватели караются сумасшедшим домом, а не принимающие знаки - принудительным чтением рассказов Антона Сорокина") и кормил купленными на них продуктами друзей; .
- каждому пришедшему обязательно дарил собственные (многие считали их "бредовьми рисунки и автопортреты, и не менее десяти штук;
- выпускал "Газету для курящих" на курительной бумаге (известен ее первый, он, видимо, и последний номер от 4.02.1919);
- мог дать объявление типа: "Каждому, прослушавшему десять моих рассказов подряд, выплачиваю керенку, желающие благоволят приходить ко мне на дом. Национальный писатель, гордость культурной Сибири Антон Сорокин";
- заставлял окружающих быть невольными зрителями его спектаклей: есть свидетели присутствия на литературных вечерах у Сорокина самого Колчака (Колчак был явно поддельный, как считает Л.Мартынов), но одновременно он устраивал, по его собственным словам, представления на официальных приемах у колчаковцев ("Скандапы Колчаку"), с которых обычно посрамленный Колчак сбегал.
- любил поставить собеседника или противника в неловкое положение. Так, писателю А.Е. Новоселову, отказавшемуся принять его повесть о войне на том основании, что Сорокин не был ее участником, он написал: "...о Вы, Александр Ефремович, написавший рассказ о жизни марала .... где описываются переживания любви и потеря рогов марала, разве вы были маралом и рога теряли, ибо описание потери рогов маралом у вас описано замечательно правдиво" [5].
"И совершил сотни подобных поступков - нелепых, дерзких, безумных, бессмысленных" [6] - таково, по сути, сложившееся мнение о писателе.
Легендарна и личная биография Сорокина (скорее, это также мифический «биографический текст»): это различные варианты рассказов о том, как его выгнали из гимназии, о его разорении (самый романтичный - об открытии чайного магазина самообслуживания, где покупатели разорили владельца в один день, оставив в кассе 2,5 рубля), о том, как богатые купцы бросили его в Иртыш и т.п. Сам писатель свою биографию определял так: "Теперь моя биография. Она в несколько букв: Антон Сорокин - и только" (1928). Этот текст в традициях авангардной эстетики может быть понят как сопоставление себя-художника с «текстом», включение в «мир-алфавит», и одновременно как сакрализация личности их творца. Г рафический автопортрет Сорокина (хранится в Иркутском музее) изображает свечу, которая оплывает теми же буковками имени ху-
дожника, а у подножия - молящиеся свече женщины.
Скандальной была и собственно художническая личность Сорокина, свою деятельность по созданию мифа о гениальном авторе он называл рекламой или саморекламой:
- повесть "Хохот желтого дьявола" он разослал главам всех государств Европы и Азии и хвастался тем, что ему ответил сиамский король;
- объявил себя лауреатом Нобелевской премии и мог написать: "Я, Антон Сорокин, мозг Сибири. Я - гордость Сибири. Я - величайший гений человечества. Так, как пишу я, Антон Сорокин, не писал еще никто. Ибо это гнев, это сила, это крик и пафос древних пророков";
- заставил всех поверить в то, что его драму "Золото" хотела поставить Комиссаржевская (или, по другой версии, Евреинов);
- постоянно говорил о своем непризнанном таланте, о нежелании редакторов его печатать и одновременно писал огромное количество произведений (в архиве - около 2 тыс., причем сложенных в аккуратные папки со многими сопутствующими материалами, сам Сорокин говорил о возможном собрании сочинений в 24 или 32 томах):
- выпустил огромным тиражом открытку с проектом памятника самому себе с подписью - "Выдающийся сибирский писатель Антон Сорокин, самобытное творчество которого приближается к творчеству Э. По, Достоевского и Л.Андреева";
- задержанный ЧК на вопрос об имеющихся ценностях ответил, что имеет "2 пуда рукописей стоимостью в 2 млн. золотых рублей ", и был арестован,
- самым скандальным его поступком была публикация в 1915 г. в журнале "Огонек" портрета с подписью "Покончил жизнь самоубийством в Гамбурге", за что коллеги-писатели объявили ему бойкот;
- скандальным было и его участие в "Выставке картин художников Сибири" 1925 г., где он выставил графические работы, "полные символики и уродливых кошмаров" (из рецензии иркутской газеты "Власть труда"), например, работу "Тараканы" ("византийского письма образ богоматери с младенцем, по которому ползают запечные насекомые ").
Одним словом, как писал хорошо знавший Сорокина в годы гражданской войны писатель Н. Анов, "он перещеголял футуристов и желтую кофту Маяковского"
[7].
Этого не скрывал и сам Сорокин: очевидна его ориентация на эстетические каноны русского авангарда и намеренная стилизация облика художника-футуриста. Неслучайно эта тема варьируется в "историях" о Сорокине. Известны его отношения с Д. Бурлюком, в 1919 г. жившим в Омске. Бурлюк написал портрет писателя, название которого соотносится и с авангардной эстетикой и, одновременно, с конструируемой самим Сорокиным самосакрализацией, - "Распятие Антона Сорокина" (хранится в Иркутске); с выставкой портрета также связана скандальная история, приведенная в "Скандалах Колчаку". По преданию, Бурлюк выдал ему удостоверение футуриста - "От Всероссийской федерации футуристов. Национальному великому писателю А.Сорокину. Извещение. Я, Д.Бурлюк отец российского футуризма властью, данной мне великими вождями нового искусства, присоединяю вас, А.Сорокин, к ВФФ. Приказываем отныне именоваться в титулах своих великим художником, а не только писателем, и извещаем, что отныне ваше имя вписано и будет упоминаться в обращениях, наших к народу" [8]. В архиве писателя имеется лист под названием "Глыбы великой правды", содержащий список пяти футуристов (Маяковского, Бурлюка, Каменского, Виленского, Виноградова), шестым Сорокин поставил себя как "акционера литературной промышленности ".
Однако такая ориентация оказывается тоже загадочной для исследователя, поскольку, например, собственно литературное творчество писателя
далеко от эстетики футуризма: чаще всего ее элементы в текстах Сорокина -откровенная имитация, легко узнаваемая и не скрываемая автором. Хотя и сама эта имитационность сложна и проблемна: так, например, повесть Сорокина «Хохот желтого дьявола» поразительно напоминает «Войну и мир» Маяковского и в своей гностико-платонической образности, и в однотипности библейских реминисценций, а иногда - в дословных совпадениях, и заманчивым было бы для исследователя увидеть здесь эпигонский «повтор» великого поэта, однако повесть написана на два года раньше поэмы (1914), была широко известна, в том числе благодаря мистификациям и скандалам, устроенным Сорокиным вокруг ее публикации (потому, как представляется, фигура Сорокина далеко не безынтересна в контексте русского футуризма, однако это тема отдельного исследования). Прямые высказывания Сорокина о футуризме также противоречивы (в 1920 г. он писал о футуризме как о «производстве суррогата для дураков»), что отразилось, например, в сюжете "Скандала четвертого", главное событие которого - типичное сорокинское "посрамление" противника: пообещав поставить Бурлюка в затруднительное положение, на собрании, Сорокин сначала обличает футуризм ("Футуризм - это жульничество" и т.д.), а затем с необыкновенной легкость переходит к е защите ("Футуризм - это жизнь ").
Написанный, по-видимому, в 1919 году "Манифест Антона Сорокина" не опубликован (впервые издан в 1984 г.) и представляет собой, на мой взгляд, намерен у стилизацию футуристического "языка", поскольку также соткан из известных мотивов, образов, фраз и т.п., что, впрочем, отличает и другие произведения Сорокина, который, по мнению современников, "строил рассказы не на действительном материале, а на игре литературными приемами" [9].
С другой стороны, заметно, что Сорокин "переигрывает" все дозволенные, даже самые свободные "игровые" правила. В его мифотворчестве эстетические устремления авангарда доведены до своего предела: прежде всего в неразличении естественного и искусственного: он творит из материала действительности, но саму действительность, в которой свободно перекраиваются ее базовые элементы и языки. При этом он добивается "ореаливания" и осязаемости нереального или даже никогда не бывшего (так, например отношения Сорокина с Колчаком, ставшим ведущим героем в "Скандалах", на мой взгляд, чистая фикция, однако борьба с "колчаковщиной" один из наиболее репрезентативных фактов в рассказах о Сорокине, неслучайно одна из его повестей вошла в новосибирский сборник 1935 г. «Колчаковщина»).
Его, по всей видимости, вообще специально интересовала свободная мена имен и значений, технология немотивированного перехода вещи в другую вещь и устранение в таком случае границы между ними. Тогда он сам получал право творить мир каждый раз заново, причем смысл этого творения зависел не от вещи, хотя бы и бесконечно трансформирующейся, а от субъекта, определяющего ее место и предназначение в 'другом' мире.
"Игра" в двупланность оборачивалась у Сорокина, как представляется, конструированием особой инстанции - единоличного владетеля истинного смысла происходящего, не соотнесенного ни с одним, ни с другим ми-
ром. В принципе, это игра "языками" (как, например, особая технология изображения музыки - известно 18 картин Сорокина такого типа: "густую ультрамариновую акварель он наливал на лист бумаги, плотно накладывал второй, потом разъединял" [10] - так получалось изображение музыки Скрябина, Штрауса, Глинки).
Двупланным был и облик Сорокина - "каждый, переговоривший с ним хотя бы 5 минут, знает, какой это был скромный и тихий человек" [11]. Об этом в материалах для биографии (тоже полных мистификаций) писал и сам Сорокин: "Я объявил себя гением. Имел пи я на это право, вопрос другой, так как в жизни я самый скромный человек, не страдающий манией величия" [12].
Можно предположить, что литературная игра "в футуризм" была для Сорокина манифестацией эстетизма как такового, она придавала особую насыщенность литературной жизни провинциального города и ориентировалась на легко узнаваемый и наиболее репрезентативный в ближайшем историко-культурном контексте образ неистового художника. Своеобразная реконструкция атмосферы Московско-Петербургского футуризма в Омске конца 1910-х - начала 1920-х гг. поддерживалась и осуществлялась благодаря именно Сорокину, который, вместо того, чтобы пожинать лавры маститого художника, стал "омским озорником" (Е.Ярославский) и "окружил себя всяческой футуристической молодежью" (Л.Мартынов).
Однако и сама эта игра была двупланной, что, видимо, и смущало его современников: "игра в футуриста" была слишком фанатичной и серьезной, смысл ее был неуловим или непринимаем в определенных пространственновременных и ментальных парадигмах, а шутовское поведение Сорокина -слишком раздражающим, вызывающим, эпатирующим. Представляется, что футуризм был для Сорокина именно одним из "языков", семиотическим "означающим", характерной для авангарда "трудной формой", неслучайно писатель часто обращается к проблеме трудности или даже невозможности его "прочтения". Так, его не понимают, прежде всего "чужие": американец-переводчик -"Язатрудняюсь перевести ваши слова" ("Скандалы Колчаку") или венгр Бела Кун - "Может быть, я еще плохо понимаю русский язык, но я не могу понять вашего рассказа" [13].
Эстетика футуризма была близка Сорокину не только поэтикой скандала и свободно насильственной реорганизацией существующих конвенций, но, очевидно, и глубинными семантическими основаниями: интересом к социальным утопиям, направленностью культурные архаические модели, на своеобразное чтение культуры "вспять". Условия, сформировавшие эти устремления русского авангарда, были не только современны писателю, но актуализованы для него в еще большей степени своеобразием "сибирской" ситуации того времени. Именно в ней, ее идеологическим контекстом сформирован явно просматривающийся в мифотворчестве Сорокина сюжет "пророка в своем отечестве".
В национальной пространственной модели "России" и "русского" Сибири всегда отводилось особое место, значимость которого поддерживалась, несмотря на реально-исторические характеристики, традиционным
представлением о том, что всякое преодоление национального кризиса - это "собирание" Руси с окраин, периферии, провинции, которым в таком случае приписывались признаки утопического пространства, в отличие от «центра». Сибирь в народных утопических легендах ХУП-ХГХ вв. предстает как Беловодье, Даурия и т.д.; императрица Екатерина II в контексте своих национально-идеологических построений писала о ней так: «Она похожа на страну баснословную; оттуда русская поговорка «Сибирь - золотое дно» [14]; в конце XIX - начале XX вв. эта семантика представлена в литературных произведениях и особым интересом к путешествиям в Сибирь (например, Н.Рериха).
В XX в. это устойчивое представление актуализуется социокультурной ситуацией. Так, Н.Бердяев основную проблему времени видит в том, что "в России произошла централизация культуры, опасная для будущего такой огромной страны... В России существенно необходима духовно-культурная децентрализация и духовно'-культурный подъем самих недр русской народной жизни, идущей изнутри каждого русского человека всякой личности, осознавшей свою связь с нацией... В России повсеместно должна начаться разработка ее недр, как духовных, так и материальных. А это предполагает уменьшение различия между центром и провинцией..." [15]. М.Горький пишет в 1913 г.: "Вообще областники нам очень нужны... Мы должны заняться "духовным собиранием Руси", делом, которого никто еще не делал упрямо и серьезно, делом ныне необходимым" [16].
В последнем случае речь идет уже о конкретном культурноидеологическом движении сибирского областничества или автономизма, носившем ярко выраженный утопический характер. Оно не было, по сути, собственно политическим - его крупнейшими идеологами были представители культуры и науки, крупные ученые и писатели: Потанин, Ядринцев, Новоселов, Драверт и др. В их представлении, Сибирь - романтическая родина ("Да не покидайте же своими чувствами нашей родины - Сибири... Стать в ряды ее патриотов да будет Вашей неотразимой мечтой" - из письма Потанина). С одной стороны, она осознается замещающим дублетом России (см. типичные местные мифологемы того времени: «Томск - Сибирская Москва», «Иркутск - Сибирский Новгород» и т.п.), с другой - более древним, даже сакрали-зованным ("Моя снежная, зябкая родина / Старушонка моя Сибирь" -И.Уткин; ср. также последние работы Потанина о "восточном" происхождений Христа), но одновременно и молодом, способном к обновлению пространстве, обособленно географически, исторически и даже этнически ("Коренной сибиряк не представляет собой какой-либо особой ветви славянского племени, но нельзя оспаривать, что все же они образует особый этнографический тип, созданный путем отбора... " - А.Новоселов).
Многострадальное движение областников в чем-то сродни народным движениям, преследуемым центральной властью, но одновременно широким и популярным, имеющим сакрализованных вождей (каким был, например, Г.Н.Потанин - "Сибирский Лев Толстой").
В годы революции трагическое переживание кризиса российской государственности и центральной власти активизирует пространственноутопические идеи областников: в 1917 г. объявляется автономия Сибири и
создается Временное Сибирское правительство, Сибирская думай т.д., которые противостояли и власти большевиков, а чуть позже и Колчаку как главе Временного всероссийского правительства, Верховному правителю России (т.е. представителю центральной власти), что и приводит областничество к гибели. В 1918 г. Колчак разгоняет Сибирское правительство, некоторые деятели его были расстреляны, в том числе Новоселов, в1920 г. умирает в Томской больнице Потанин. О похоронах Новоселова, его убийстве идет речь в "Скандалах Колчаку" ("Скандал второй", «Скандал шестой»), его гибель становится своеобразной мотивацией вызывающих поступков автобиографического героя Сорокина («Писатель и председатель Сибоблдумы Александр Ефремович Новоселов был убит выстрелом в спину...Новоселова хоронили десятки тысяч людей... Антон Сорокин молчал у гроба. Цесть Антона Сорокина должна быть другой»). В этой ситуации катастрофы, раскола мира, гибели участников движения (в жизни, по-видимому, не очень близких Сорокину) становится понятным появление личности, пусть и отверженного изгоя, но хранителя утраченной "правды" и «истины» о мире. Идея «наследования», хотя и явленная в типичной «шутовской», на первый взгляд, ситуации, явно прослеживается в главе "Два бюста", где речь идет о Потанине: ранее великий Потанин и никому не нужный Сорокин теперь меняются местами: «Превратна судьба не только людей, но и бюстов. В 1925 году видел Антон Сорокин в музее свой бюст: рядом лежал бюст старика Потанина с отбитым носом" (если учесть, что эти рассказы первые слушатели узнали в 1924 г., то, очевидно, что речь идет о будущем «признании» деяний героя). Вообще, «сибирская» тема - одна из ведущих в этом произведении, определяющих статус героя: «Антон Сорокин не знает времени и места, когда дело касается всей Сибири», «сибирская литература - это одна из первых в мире», «навезли вас сюда в Сибирь...» и т.п.
Очевидно, что в личности и «поведенческом тексте» Сорокина отразились те явления русской мысли, вольных исканий русского духа, которые актуализовались и вышли, на поверхность в ситуации гражданской войны, но быстро оказались забытыми, в том числе, несомненно, и по идеологическим соображениям уже советской эпохи. По сути, движение областников, проявившее себя в ситуации перехода к «новому времени», на «переломе» истории типологически воспроизводит основные параметры русской национальной модели «кризисной ситуации» (и государственной, и духовной) и принципы ее ментальной интерпретации. Ближайшей аналогией концептуальным построениям областников представляется ситуация XVII века и порожденный ею национальный и утопический эсхатологизм старообрядчества. А в философской перспективе такая аналогия не кажется произвольной, поскольку особая связность идей, истории старообрядчества и Сибири как особого пространства - традиционный и устойчивый элемент национального мышления [17]. Но дело не только в самом старообрядчестве, хотя оно близко и персонально Сорокину (он происходил из глубоко религиозной старообрядческой семьи, любил и почитал своего отца), а в аналогичности тех устойчивых для русской традиции механизмов смыслообразования и текстопорождения, которые в ситуации кризиса или нестабильности способствуют выходу на поверхность мифологи-
ческих, В том числе национально-Религиозных, пластов сознания или поиску объектов для самоидентификации (иногда в виде заимствования идейного наследия соидентифицируемых объектов
Так, например, идеология старообрядчества конституирует особый тип сакральной личности - «пророка», «мученика», которые «постоянно оказывались преследуемы избиваемы, изгоняемы» [18], и фиксирует его в особом жанре автожития [19]. Аналогичные принципы смыслообразования лежат в основе сорокинского текста - это своеобразное автожитие, включающее персональный сюжет в заданную культурно-историческую перспективу; в центре его - сакральная личность пророка (самосакрализация проявляется прежде всего в постоянном уподоблении себя Христу, пророку, апостолу и т.д., в том числе и в живописи).
Однако Сорокин избирает наиболее трудную, но и наиболее почитаемую в религиозной традиции форму «святости» или христианского подвига: мы можем совершенно отчетливо увидеть в герое "сорокониады" реконструкцию типа русского юродивого [20]. Многие его поведенческие правила и факты легендарной биографии порождают ощутимые аллюзии на "пророческие" черты юродивого и элементы сакральной пародии. Если основные функции юродивого - "ругаться миру", «презрение к общественным приличиям», вызывающее сценическое поведение, провоцирование зрителя, то именно их с успехом демонстрировал современникам Сорокин (видимо, чаше всего - в виде мистификаций, для чего они и предназначались, ведь юродство, явленное только в личном поведении не создавало «текста»). Совершенно неслучайна такая оговорка Л.Мартынова - "в годы колчаковщины Сорокин более или менее удачливо юродствовал" [21]. В «Скандалах» деятельность героя характеризуется его противниками как «издевательская работа» («Скандал пятый»), причем, как и в традиции, герой может кощунственно относиться к любым, даже самым высшим, сакральным ценностям: «кощунство,... издевательство над сыном божьим» («Скандал третий»).
Сам Сорокин писал: "Я всегда говорил смело, не боясь ничего. Только для этого я надевал часто маску сумасшедшего манерного шута.... Слова ненависти и злобы кидая я всем родственникам, то же делал людям всей земли" [22]. Для юродивого характерно и мнимое безумие: он - «мнимый безумец», «самопроизвольный дурачок» [23], что позволяет ему, помимо прочего, локализовать свою "правду", отграничить ее от других - неведающих и непонимающих. При этом он сносит их презрение, побои, издевательства (ср.: "Взяли попы Антона Сорокина под руки, повели и сбросили с высокой лестницы. На лбу у Антона Сорокина - огромный синяк", «давка, смех, издевательство», в «Скандалах» описаны также пять арестов и допросов Сорокина в охранке за его вызывающие поступки или выступления против властей). «Счастливым безумцем», напоминающим толпе о том, что «настали последние судные сроки», называет себя Сорокин в «Манифесте» [24]. «Сумасшедшим» постоянно именует себя герой «Скандалов» Таковым его, зачастую, реально считали и современники («Что это? Бред сумасшедшего или откровение?» - М.Волошин [25]). Образ «сумасшествия», несомненно, наиболее показателен для «текста» Сорокина, как и в традиций - для юродивого
(«Но отказаться от ума - этого лучшего украшения человеческой природы» как это мы видим в юродивых, для каждого должно показаться труднейшим подвигом, лишением, с которым не может сравниться никакое произвольное самолишение» [26].
Сценическое поведение юродивого, театральность облика, жестов, поступков имел серьезный смысл: "юродивый "шалует" с той же целью, что и ветхозаветные пророки: он стремится "возбудить" равнодушных "зрелищем странным и чудным" [27], активизировать им зрительскую аудиторию. Несомненно сценичным было и поведение Сорокина, всегда ориентированное на зрителя и слушателя: ситуации "публичного представления", диалога типичны для него (например, герой Сорокина выступает на улицах, собраниях, в том числе религиозных, поднимается на сцену и т.п., определяя себя как «шута», «клоуна» и одновременно уравнивая себя с Христом: «За правду Христа вас не проломили мне череп» - «Скандал двенадцатый»). Поэтому и непонятность, "нечитаемость" сорокинского текста - его запрограммированное внутреннее свойство. Для юродивого закономерно, что во всех ситуациях его "загадки" остаются непонятыми окружающим («Язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли»- замечает Сорокин в «Скандалах»). Это свойство «сорокониады» сохранено до сих пор: неопознанная в научной традиции, она продолжает существовать в заданной перспективе как устойчивое легендарное предание или культурный текст.
Для юродивых характерна и особая социальная значимость: "они выступали как обличители неправедной власти и глашатаи Божьей воли" [29]. В таком случае и становится понятной мотивация сюжета "поругания царя" -Колчака, у Сорокина, к тому же, как настоящий юродивый, он может присвоить себе "властные" полномочия - "Антон Сорокин решил последовать примеру Колчака и объявить себя диктатором" ("Скандал пятый"), стать "королем". Как "король" он ведет себя вызывающе, как юродивый - тихо и скромно, произнося туманные слова-намеки, например: "Пожелаем же ему, великому адмиралу, возможно скорее быть на своем месте, на корабле, а не томиться в захолустном городишке Омске, где, как известно, нет ни моря, ни кораблей" ("Скандал первый"). Обличители неправедной власти появляются и в других текстах Сорокина, это именно нищие «пророки» и, одновременно, мученики: «Сибирь - не Черное море» (впервые опубликован в 1935), «Плевок в глаза Дутову» (1967), «За страх и ужас в глазах» (1967) и др.
Аналогией с институтом юродства и объяснима ориентация Сорокина на устно-легендарное предание (рассказы о Колчаке, например, существовали сначала в устной форме, и только позднее были записаны). Так, скандально и громко означая себя «великим писателем», Сорокин крайне редко печатал свои произведения и, видимо, не стремился к этому - ведь «писательство для исключенного из мира юродивого невозможно» [30]. Смысл навязчивой художнической «саморекламы» состоял, видимо, в том, чтобы присвоить себе право, в ориентации на модель «юродства», на особого владение «словом», на специфически близкое отношение к «языку». С другой стороны, авторитет и значимость юродивого, а также и сам его статус, определялись официально нерегулируемыми правилами "общественного мнения" или "об-
щественного признания", т.е. - в устно-легендарной традиции; так, например, именно «общественное» признание и в народе, и в высших слоях общества особо почитаемой русской юродивой - Ксении Петербургской, привело к появлению посмертного «текста святости» и даже к последующей канонизации.
Записанные тексты о них, например жития, уже обладали другой природой - они обнаруживали истинный смысл поступков юродивого [31], саму его «святость», но уже после смерти.». Если сама благочестивая жизнь -еще не порука святости, то бесспорно но крайней мере, что такая жизнь благочестива в глазах окружающих. О юродивом же до его смерти ничего определенного сказать нельзя» [32]. Видимо, эта семантика лежит в основании другого репрезентативного события-сюжета «сорокониады» - его мнимoгo самоубийства; широко известное и скандальное, самим героем оно специально объясняется в главе I. Почему Антон Сорокин покончил жизнь самоубийством» (Скандалы Колчаку), во-первых, потому, что в результате «издательства стали требовать все посмертные рассказы», а во-вторых, это переход в иной статус «посмертного» существования: «Антон Сорокин покончил с прежним, убил все прошлое и захотел стать новым. И обманул жизнь, стал новым Антоном Сорокиным».
Было бы заманчивым определить теперь "положительную программу" деяний Сорокина, однако именно это практически невозможно по отношению к юродивому. "Юродство было институтом протеста", а его основанием - общезначимые христианские ценности, напоминанием о них в неправильном мире и был юродивый, диктующий 'другие' правила, посредник "между явленными и тайными мирами" [33]. Неслучайно, регулярное государство Петра 1 впервые в русской традиции отказало юродивым в праве на существование.
Мотивы социального протеста, обличительства определяют структуру и содержание, "сорокинского текста" ("если бы я действовал против Колчака пулеметами и пушками, сделал бы меньше, чем моими скандалами"). Переведенные на другой "язык" они и оборачиваются футуризмом ("В 1919 году был футуристом", - пишет в автобиографии Сорокин), ведь и "юродивый кодирует речь особым образом", этот код "должен сравнительно легко поддаваться расшифровке" [34], если он ориентирован на диалог. Таким легко декодируемым и, одновременно, эпатажно-вызывающим был для эпохи Сорокина «язык» футуризма, его знаковая парадигма
Мотивацией перехода с уровня семиотики на уровень семантики (в этом случае, конечно, достаточно сложной) могла быть попытка реальнодействительного, а не эстетически-условного воплощения социального утопического идеала ("шестая держава") или, по крайней мере, предвоплощения его в особом, эквивалентном большому миру (превратившемуся на переломе в "ничто") пространстве-времени овеществленного внутреннего мира исключительной личности (которая и покрывает собою как значимость «пустоту» исторического и духовного разлома). В своем семантическом пределе подобная концепция отчетливо напоминает национально-утопический эсхатологизм старообрядчества, сформировавшийся когда-то как единственно возможный «исход» из ситуации «конца времени». Однако при всей специфичности тако-
го «текстообразования», даже в опознанных нами ощутимых глубинных связях с традицией, его (как событие или со-бытие) нельзя не признать уникальным и парадоксальным явлением в истории национальной культуры.
Примечания
1. Косенко П. Свеча Дон-Кихота: Повесть об Антоне Сорокине. Алма-Ата. 1973. С.
18
2. Петров И. По родному краю: Очерки. Омск, 1980. С. 18.
3. 1926-1928; впервые полностью опубликовано в 1967 г.; текст «Скандалов» цитируется по: Сорокин А. Запах Родины. Омск. 1984. С.168-189.
4. Никитин М. "Дикий перец" (Антон Сорокин) // Сибирские огни. 1928. № 4. С.205.
5. Басов М. Антон Сорокин // Сибирские огни. 1928. N° 4. С.214.
6. Косенко П. Указ. соч. С.98 .
7. Анов Н. На литературных перекрестках. Алма-Ата. 1974. С.88.
8. Юдалевич М. Газета "Омский вестник" // Ученые записки Омского педагогического института. 1941. 1.С. 112.
9. Никитин М. Указ. соч. С.206.
10. Фатьянов А.Д. Загадки старой картины. Иркутск, 1974. С.62.
11. Басов М. Указ. соч. С.219.
12. Там же. С.215.
13. Сорокин А. Человек, который еще не умер// Сибирь. 1925. № 8. С. 10.
14. Екатерина II. Антидот // Осьмнадцатый век: Исторический сборник, изд. П.Бартеневым. Кн.4. СПб., 1869. С.256.
15. Бердяев Н. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М., 1918 (репринт 1990).С.71, 72, 73.
16. Горький М. Материалы и исследования. Кн. 1. М.,1934. С.271.
17. Зеньковский С. Русское старообрядчество: Духовные движения семнадцатого века. М., 1995. С.395-399.
18.Плюханова М.Б. О национальных средствах самоопределения личности: самоса-крализация, самосожжение, плавание на корабле // Ёе enoidee donneie eoeuodu. 0.3. t., 1996.S.418.
19. Подробнее см там же. С.400-424.
20. О сближении юродства со старообрядчеством см. Панченко A.M. Смех как зрелище // Лихачев Д.С, Панченко A.M., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С.150.
21. Мартынов Л. Воздушные фрегаты: Новеллы. Москва. 1974. С.89.
22. Басов М. Указ. соч. С. 218.
23. Панченко A.M. Указ. соч. С.127.
24. Сорокин А. Запах родины. Омск, 1984. С.79.
25. Беленький Е.И. Антон Сорокин. Послесловие // Сорокин А. Запах Родины. Омск, 1984, С.236-237.
26. Ковалевский И. Юродство во Христе и Христа ради юродивые восточной и русской церкви: Исторический очерк и жития сих подвижников благочестия. М., 1902. С.7.
27.Панченко A.M. Указ. соч.С.85.
28.Юдин А.В. Русская народная духовная культура. М., 1999. С.254.
29.Живов В.М. Святость: Краткий словарь агиографических терминов. М.,1994. С. 110.
30.Юдин А.В. Указ. соч. С.255; см. также: Панченко A.M. Указ. соч. С.76-78.
31. Смирнов И.П. Древнерусский смех и логика комического //Текстология и поэтика русской литературы X1-XVII веков. Л., 1977. С.312.
32.Панченко A.M. Указ. соч. С. 115.
33. Смирнов И.П. Указ. соч. С312.
34.Панченко A.M. Указ. соч. С. 100.
