CC BY
132
УДК 82/821 ББК 83.3(0)6
Журчева Татьяна Валентиновна
кандидат филологических наук, доцент
кафедра русской и зарубежной литературы Самарский государственный университет г. Самара Zhurcheva Tatiana Valentinovna Candidate of Philology, Associate Professor Chair of Russian and Foreign Literature Samara State University Samara zhurcheva@mail .ru Игра с персонажем: «подпольный человек» Ф. Достоевского - Л. Леонова - Н. Эрдмана
The play with personage: "underground man" by F. Dostoevsky - L. Leonov - N. Erdman
В статье рассматривается генетическая связь между «подпольным человеком» Ф. Достоевского и персонажами пьесы Л. Леонова «Унтиловск» и пьесы Н. Эрдмана «Самоубийца». Автор исследует эволюцию литературного типа от XIX к XX веку.
The paper is devoted to genetic connection between F. Dostoev'ky's "underground man" and personages of L. Leonov's play "Untilovsk" and N. Erdman's play "Suicide". Author studies the literary type evolution from the XIX to the XX century.
Ключевые слова: «подпольный человек», Достоевский, Леонов, Эрдман, пограничная ситуация, сатирическое, трагикомическое.
Key words: "underground man", Dostoevsky, Leonov, Erdman, border situation, satiric, tragicomic.
Словосочетание «подпольный человек», вошедшее в литературный и социокультурный обиход после появления повести Ф. Достоевского «Записки из подполья», сегодня стало не просто нарицательным, как становились имена многих классических литературных героев. Оно прочно вошло в словарь мировой культуры и приобрело почти терминологическое значение [5, с. 202]. Образ подпольного человека сегодня рассматривается как архетипический. Но, как это всегда бывает с архетипическими образами, в каждом случае мы имеем дело с новой и по-своему уникальной модификацией первоначального характера.
В пределах настоящей работы я обращусь только к двум «инвариантам» «подпольного человека». Это Черваков из пьесы Л. Леонова «Унтиловск» (1928) и Подсекальников из пьесы Н. Эрдмана «Самоубийца» (1928).
Пьесы писались практически одновременно, поэтому, не повторяя друг друга, они вместе с тем во многом друг с другом перекликаются. И прежде всего своими явными или скрытыми аллюзиями к «подпольному человеку» Достоевского.
«Парадоксалист» сразу привлек внимание читателей и критиков тем самым «трагизмом подполья», который, по мысли самого Достоевского, состоял «в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться» [Цит. по: 1, с. 137]. «Подпольная» психология основывается на идее относительности добра и зла, на отрицании абсолютов, на вселенском сомнении в Боге и, в конечном итоге, в отрицании его. Лишившись всего, что в классической картине мира давало опору сознанию, уберегая его от губительного разрушения, человек сохраняет только лишь одну-единственную способность - рефлексировать. Причем, в отличие от гамлетовской рефлексии, долженствующей в конце концов привести героя к какому-то знанию, к позитивному итогу, рефлексия «парадоксалиста» становится фактически самоцелью.
Достоевский видит в «подпольном человеке» трагедию отрицания. Трагедию тем более страшную, что она не имеет разрешения и не может завершиться катарсисом, потому что рефлексия «парадоксалиста» разрушительна, а вся энергия разрушения направлена на самого себя. И этому разрушению нет конца иначе как с физической смертью человека. Но даже и самая смерть отрицается, равно как и жизнь. Относительность всего по отношению ко всему становится проклятьем и карой, а монолог (если точнее - внутренний диалог с собой другим) никогда не может завершиться, потому что и конец, и завершение так же относительны, как и все остальное. Вся логика повествования последовательно
убеждает в том, что классическая картина мира разрушена и разрушения эти необратимы.
Но вот наступает ХХ век. Свершается революция. Провозглашается начало новой эры, созидание нового мира, творец которого - человек, занявший место Бога. Идея созидания как бы воссоздает заново систему ценностей, восстанавливает абсолютные смыслы, абсолютные величины.
Вполне закономерно, что именно в 1920-е годы тема «подпольного человека» вновь актуализировалась: человек соотносил себя с грандиозными историческими процессами и должен был выбирать свое место в «сплошной лихорадке буден». Чаще всего в литературе тех лет мы сталкиваемся в облегченным и поверхностным сатирическим изображением «мещан», чуждых «новой жизни» и потому подлежащих безжалостному осмеянию. Реже встречается попытка проникновения в психологию человека, оказавшегося против своей воли в пограничной ситуации. «Унтиловск» Леонова, напрямую апеллирующий к Достоевскому, как раз одно из немногих произведений именно этого ряда.
Л. Финк приводит собственное леоновское объяснение странного топонима - Унтиловск: это результат причудливой словесной игры, в которой Леонов упражнялся всю жизнь. Название затерянного в снегах городка (видимо, память об Архангельске) он образовал от английского слова «untill, till» - «пока». Т.е. это город-ожидание, город, существующий пока, до какого-то важного поворотного события, которое должно было бы произойти, но никак не происходит [4, с. 49].
Унтиловск, точнее та его часть, что предстает на сцене, это своего рода «подполье», но населенное не одним несчастным «парадоксалистом», а целым «подпольным сообществом», в центре которого Буслов и Черваков - «заклятые друзья», двойники-антагонисты.
Буслов - поп-расстрига, человек романтического бунтарского склада, поддается «подпольной» атмосфере и начинает склоняться к рефлексии. Однако унтиловская жизнь не имеет над ним настоящей власти. И в финале Леонов
наделяет его монологом, разоблачающим унтиловщину и предрекающим уже близкие перемены, которые должны преобразовать этот заснеженный край. Время ожидания, время «пока» почти уже подошло к концу.
Иное дело - Черваков. Здесь Леонов впрямую отсылает нас к Достоевскому, с которым он всю жизнь существовал в сложном диалоге. В Червакове черты «подпольного человека» угадываются легко. Более того, автор как бы обнажает прием, давая своему персонажу если не прямые цитаты из Достоевского, то, по крайней мере, суждения весьма узнаваемые.
Подобно «парадоксалисту» Достоевского, Черваков бесконечно и безостановочно предается «самоказни» и «самоедству». Он кривляется, находя странное удовольствие в публичном самоуничижении. И в этом, при всем сходстве, и принципиальное отличие Червакова от его предшественника. Не наедине с собой, не во внутреннем «диалогическом» монологе, а в постоянном общении с другими, на людях происходит черваковская рефлексия. Впрочем, подобной склонностью к публичному рефлексированию Леонов наделяет и всех остальных. В пьесе сравнительно немного сцен с малым числом участников. И ни один из персонажей не произносит солилоквия, т.е. внутреннего монолога наедине с собой. Все реплики и монологи всегда и неизменно имеют конкретного адресата. А чаще всего - целую группу людей, которые неизменно собираются в доме Буслова.
Это сообщество довольно интересно само по себе. Подробный анализ каждого из персонажей мог бы представлять самостоятельный интерес, поскольку практически у каждого есть свои предшественники в классической литературе. Однако в контексте этой работы упомяну только, что вся компания в целом вызывает в памяти знаменательный текст из «Бесов» - замечательные в своем роде стихи капитана Лебядкина:
Жил на свете таракан, Таракан от детства, И потом попал в стакан, Полный мухоедства...
Место занял таракан, Мухи возроптали. «Полон, полон наш стакан!» -К Юпитеру закричали. Но пока у них шел крик, Подошел Никифор, Бла-го-роднейший старик...
Далее Лебядкин заканчивает уже прозой, т.к. стихи остались незавершенными: Никифор «выплескивает в лохань всю комедию, и мух, и таракана, что давно надо было сделать.» [2, с. 188].
Конечно, не стоит искать прямых аналогий, и все же унтиловское общество очень напоминает «стакан, полный мухоедства». Есть даже претендент на роль Никифора: Буслов в финальном монологе громит унтиловщину и унти-ловцев - т.е. «выплескивает в лохань» унтиловское мухоедство. Впрочем, не выплескивает, конечно, а только говорит о том, что надо это сделать. И опять его оппонентом выступает Черваков. И его слова о том, что Унтиловск везде, что он неистребим, сегодня звучат гораздо убедительнее, чем романтически-бунтарские речи Буслова.
Леонов вывел «подпольного человека» из подполья его сознания, из глубин его одинокого рефлексирующего состояния на всеобщее обозрения, поэтому заставил Червакова философствовать публично. И Черваков из героя почти трагического, которому невольно почти сострадаешь, превращается в сатирическую фигуру. Хотя и по-своему страшную и даже зловещую.
Пьеса Эрдмана начинается как откровенный фарс. И смешной, нелепый человек с смешной нелепой фамилией Подсекальников поначалу никак не похож на «подпольного человека». Перед нами классический простак - легкая добыча всевозможных плутов. И плуты тут как тут - слетаются на обещанное самоубийство, рассчитывая каждый на свою выгоду. А Подсекальников в своем простодушии на грани обыкновенной глупости принимает все за чистую монету и, кажется, совершенно не способен ни к какой рефлексии. Жизнь и смерть для него лишь слова, которые он произносит, вовсе не задумываясь над их
смыслом. И идея самоубийства поначалу возникает как детское желание поквитаться с женой за ее равнодушие и черствость («Ну, Мария, постой, я тебе докажу. <...> Я тебе докажу. как мне совестно жить на твоем иждивении» [6, с. 97]). Но все это до поры до времени. Поскольку час смерти приближается, она сама становится все более реальной. А жизнь - просто жизнь как таковая - все более ценной. И смешной простак Подсекальников вдруг обретает способность к рефлексии. Знаменитый монолог-диалог в гамлетовском духе обнаруживает в Подсекальникове неожиданные для простака глубины психологии. Этот нелепый человек поднимается до осознания своей экзистенции, до философствования о жизни и смерти. И как ни забавно это философствование, оно глубоко драматично, почти трагично, потому что перед нами человек в пограничной ситуации. Человек, который мог бы о себе сказать подобно известному персонажу Камю - покинутый. Ввергнутый в неизбывное одиночество и безнадежно пытающийся вступить в диалог с миром, который - олицетворенный глухонемым юношей - не слышит и не понимает его.
В отличие от «парадоксалиста» Достоевского и от леоновского Червако-ва, которые приходят в сюжет уже готовыми, сложившимися и не меняются, а лишь раскрываются по ходу дела, Подсекальников проходит в пьесе несколько этапов довольно причудливой эволюции. После прозрения он приближается к своему самобытию/самосознанию, как об этом писал К. Ясперс: «Мы все в ситуации. Я могу работать, чтобы изменить ее. Но существуют пограничные ситуации, которые всегда остаются тем, что они есть: я должен умереть, я должен страдать, я должен бороться, я подвержен случаю, я неизбежно становлюсь виновным. Пограничные ситуации наряду с удивлением и сомнением являются источником философии. Мы реагируем на пограничные ситуации маскировкой или отчаянием, сопровождающим восстановление нашего самобытия (самосознания)» [Цит. по: 3, с. 256-257]. Именно в этом состоянии - своего восстановленного самобытия - он отважно звонит в Кремль и сообщает, что ему Маркс не понравился, первый и, возможно, последний раз в жизни чувствует себя
смелым и самодостаточным человеком. И следом за этим к нему возвращается страх. Обычный и такой понятный страх смерти, который тут же уничтожает едва проклюнувшееся самосознание. И финальный монолог Подсекальникова, буквально восставшего из гроба, - монолог человека, готового существовать в подполье, сознательно и добровольно уходящего туда ради того, чтобы жить и изредка, шепотом, жаловаться на свою жизнь.
Эта странная кривая эволюции Подсекальникова очень наглядно показывает его человеческую мелкость, но и вместе с тем его право - пусть и мелкого, но все-таки человека - на жизнь. Образ Подсекальникова давно уже и привычно трактуется как трагикомический. И получается любопытная логика движения типа «подпольного человека» - от своеобразного, но все-таки трагизма у Достоевского, через сатирическое отрицание у Леонова к трагикомедии у Эрдмана.
Библиографический список
1. Бельтраме, Ф. О парадоксальном мышлении «подпольного человека» [Текст] / Ф. Бельтраме // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 18. - СПб.: Наука, 2007. - С. 135 -142.
2. Достоевский, Ф.М. Бесы [Текст] / Ф.М. Достоевский // Собрание сочинений в 10 т. -М.: Худ. лит., 1956. - Т. 7. - 760 с.
3. Краткая философская энциклопедия [Текст] - М.: Терра, 1994. - 576 с.
4. Финк, Л.А. Драматургия Леонида Леонова [Текст] / Л.А. Финк - М.: Советский писатель, 1962. - 352 с.
5. Frank, J. Notes from Underground [Text] / J. Frank // F. Dostoevsky. Notes from Under-ground/Transl. and ed. by M R. Katz. - N.Y., 1989. - P. 202 - 237.
6. Эрдман, Н. Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников [Текст] / Н. Эрдман - М.: Искусство, 1990. С. - 527 с.
Bibliography
1. Beltrame, F. About paradoxical mentality of "underground man" [Text] / F. Beltrame // Dostoevsky. Materials and researches. Volume 18. - Sanct-Petersburg: Nauka (Science), 2007.
2. Dostoevsky, F.M. Devils [Text] / F.M. Dostoevsky // Collection of works in 10 volumes. - М.: Art. Lit., 1956. - Volume 7. - 760 p.
3. Short philosophical encyclopedia [Text] - Moscow: Terra, 1994. - 576 p.
4. Fink, L.A. Leonid Leonov's dramaturgy [Text] / L.A. Fink - Moscow, Sovietskiy pisatel (The Soviet writer), 1962. - 352 p.
5. Frank, J. Notes from Underground [Text] / F. Frank //F. Dostoevsky. Notes from Under-ground/Transl. and ed. by M R. Katz. - N.Y., 1989. - P. 202 - 237.
6. Erdman, N. Plays. Interludes. Letters. Documents. Memoirs of contemporaries [Text] / N. Erdman - M.: Iskusstvo (Art), 2007. - 527 p.
