CC BY
89
В.И. Козлов (Ростов-на-Дону)
ИДИЛЛИЯ В XX В. - СТРАТЕГИЯ ЭСКАПИЗМА
(на примере поэзии И. Бунина, Б. Пастернака, А. Кушнера)
Аннотация. В статье предпринята попытка показать, как жанр идиллии реализует себя в творчестве трех крупных русских поэтов XX в. - И. Бунина, Б. Пастернака, А. Кушнера. В поэтическом творчестве каждого из этих поэтов идиллия занимает значимое место - это утверждение нетрадиционно для исследователей творчества указанных поэтов. В статье предлагаются неожиданные жанровые прочтения их известных стихотворений. При этом выдвигается гипотеза, согласно которой идиллия в XX в. становится жанром, так или иначе воплощающим стратегию авторского эскапизма, обособления от современности, истории, общества. Если на предыдущем этапе развития идиллия представала как жанровое образование, предполагающее целый ряд условностей художественного мира, то теперь поэт сам определяет ту меру условности, которую он сознательно выбирает. При этом, как показано в статье, идиллия часто предполагает работу, подготавливающую выход поэта в другие жанры.
Ключевые слова: историческая поэтика; русская поэзия; лирические жанры; идиллия; И. Бунин; Б. Пастернак; А. Кушнер.
V. Kozlov (Rostov-on-Don)
Idyll in 20th Century as Escapist Strategy (Based on the Poems by I. Bunin, B. Pasternak, A. Kushner)
Abstract. The article shows how idyll was realized in poetry heritage of great Russian poets of 20th century I. Bunin, B. Pasternak, A. Kushner. Idyll occupies a significant place in their artistic worlds. That message is new for poetry researchers. The article offers genre interpretations of the famous poems. In 20th century idyll become the lyric genre which expresses the escapist strategy, separation from modernity. On the previous stage the idyll as lyric genre meant the set of conventions of artistic world. But then poet independently determines the measure of convention, consciously chooses one. With this the idyll often includes the work, which prepares the poets exit to another genres.
Key words: historical poetics; Russian poetry; lyrical genres; idyll; I. Bunin; B. Pasternak; A. Kushner.
Идиллия - жанр, которому уделяется достаточно много внимания. Он исследуется на материале и европейской традиции, и русской поэзии - в последнем случае, прежде всего, хотелось бы назвать работы И. Клейна и Т.В. Саськовой о русской пасторали XVIII в., а также Е.А. Балашовой о русской стихотворной идиллии XX-XXI в.1 Согласно утвердившейся в отечественном литературоведении версии, идиллия в неканоническую эпоху продолжила существование не как жанр, а в качестве «идейно-эмо-
ционального комплекса», «концепции», следы которой обнаруживаются в произведениях самых разных жанров2. В работах мы встречаем, прежде всего, анализ идиллических мотивов, «идиллического модуса», «идиллической модальности художественного высказывания»3 - всего того, что на деле вовсе не предполагает обязательного существования такого жанрового образования, как идиллия, в русской поэзии неканонического периода. Картина получается несколько парадоксальной: мы видим массу идиллических мотивов, обнаруживаем самые разные идиллические «следы», но собственно стихотворений, написанных в этом жанре и ярче всего говорящих о состоянии жанра, - не замечаем.
Обращение к творчеству трех крупных поэтов XX в. предполагает выполнение двух задач. Во-первых, немаловажно показать, что в их творчестве есть не просто мотивы, элементы, а именно значимый пласт стихотворений, выполненных в жанре идиллии. И жанр мы здесь будем определять не столько по наличию отдельного мотива, который по большому счету является свободным радикалом, а по сочетанию «перформативной стратегии» (термин В.И. Тюпы) и специфической сюжетики, определяющей конфигурацию художественного мира стихотворения. Вторая задача - немного приблизиться к будущей истории русской идиллии и показать, какую роль данный жанр играл в творчестве выбранных поэтов. Более того, жанр идиллия в ряде случаев оказывается ключом, без которого трудно прочесть определенные периоды или даже в целом творчество этих поэтов.
В XX в. жанр идиллии - в отличие от идиллической традиции эпохи русского классицизма - становится ключевым для поэтов, осознанно или нет воплощающих в своем творчестве стратегию эскапизма. С одной стороны, ее составляющей становится отказ от временного / современного в пользу вневременного / вечного, с другой - снятие всей повестки, связанной с обществом, за счет ценностного растворения в мире природы. Это растворение антигероично: «Красота героики - это красота исключительности (подвига), красота идиллики - красота естественности, повседневности, постоянства»4. Некогда самый условный жанр в начале XIX в. стал жертвой нового, индивидуального слова, требующего не поэтических формул, а способности описывать внешний и внутренний миры. Но на деле реалистичность и рефлексивность не только не разрушили идиллию, они освободили ее от условностей, заострили ее роль в жанровой системе. Это можно увидеть на примере трех выбранных для рассмотрения авторов.
О поэте Иване Бунине написано не очень много, и мне не приходилось встречать его имени в работах об идиллии, а в работах о лирике поэта -упоминаний жанра идиллии. Между тем, кажется, что жанр претендует на ключевое значение в поэтическом корпусе автора.
Начальный период творчества Бунина во многом подражательный -пушкинские, лермонтовские, некрасовские, тютчевские первоисточники считываются очень легко, а эпиграф из Фета помещает начинающего авто-
ра в тень этого лирика. Самое сложное в поэзии этого периода, продлившегося с 1886 до 1900 г., увидеть собственное поэтическое лицо Бунина. Но если выделять мотивы, которые претендуют в этот период на ключевую роль, то это будут мотивы неослабевающего и никогда до конца не выразимого ощущения того, что природа, ее картины лучше всего выражают внутренний мир человека. «И все кругом светло, все веет тишиною, / В природе и в душе - молчанье и покой»5. Здесь мысль сформулирована прямо, но чаще у Бунина мы видим картину:
Зыблется пепельный сумрак над нивами, А над далекой межой Свет из-за тучек бежит переливами -Яркою, желтой волной. И сновиденьем, волшебною сказкою Кажется ночь, - и смущен Ночи июльской тревожною ласкою Сладкий предутренний сон.. ,6
У этого внешне очень простого стихотворения на деле непростая субъектная организация. Сначала кому-то неспящему картина ночи кажется сновиденьем, а затем «ласка» июльской ночи в свою очередь «смущает» «предутренний сон» кого-то спящего. Поэтическое сознание двоится -оно здесь и спящий герой, и созерцающий автор, с которыми происходит одно и то же лирическое событие. Сказать, что ночь их пленяет или захватывает, значило бы выразиться слишком сильно. Ночь вносит в их сознание тонкую ноту, в которой смешались сновиденье, волшебство, смущение, тревога, ласка. Интенсивность события - минимальная, полнота - на максимуме. Бунин делает событие из легкой смены оттенков в состоянии человека или природы. Нелишне вспомнить, что ночь в русской поэзии часто предстает пугающей бездной, дышит первозданным хаосом - как ночной тютчевский океан. Здесь - другая традиция, не элегическая, а идиллическая. Для лирического «я» элегии природа - это онтологический другой, наталкивающий сознание на те или иные раздумья. А в идиллии «я» невычленимо из природы - и наоборот. Это значит, что они свободно переходят друг в друга. Для Бунина это ощущение органического слияния с созерцаемым во всех его деталях миром - полно до невыразимости, оно - исток его поэзии.
Современные Бунину рецензенты этой особенности поэта не видели -или не хотели видеть. Главным пробелом в творчестве Бунина, например, Брюсов считал отсутствие какого бы то ни было сюжета, связанного с «душой поэта»7. Действительно, на месте лирического героя мы в данном случае имеем пробел. Но героя не может быть там, где он не вычленен из картины природы, где он не бунтует против природы - окружающей и своей собственной. Этот тип сознания становится гораздо понятнее, если мы знаем, как видит мир идиллия. Эволюции «души», лирического героя
у него не может быть хотя бы по причине того, что в идиллии нет эволюционного времени. Время у Бунина всего лишь проходит циклы, но никуда не движется. Единственный сюжет, который тут может быть предложен лирическому сознанию - сюжет растворения в картине природы. «А вдали кукушка в роще / Медленно кукует... / Счастлив тот, кто на работе / В поле заночует <.> Кто устал на ниве за день / И уснет глубоко / Мирным сном по звездным небом / На степи широкой!»8. Но часто человек и вовсе отсутствует в картине, главным героем оказывается время года, птица, лес: «А Весна в зазеленевшей роще / Ждет зари, дыханье затая, - / Чутко внемлет шороху деревьев, / Зорко смотрит в темные поля» (Т. 1, с. 148). Присутствие поэтического сознания в таком пейзаже обеспечивается как раз степенью его олицетворения, благодаря которому в качестве главного лирического события стихотворения прочитывается событие вчувствования, эмоционального прочтения изображаемого созерцаемым. И посредством такого прочтения граница между внутренним и внешним миром устраняется - это главная условность идиллии, которая пережила века. Остальные условности - вечный полдень, пастушки, свирели и т.д. - последние двести лет глубоко необязательны.
Конечно, расцвет идиллии у Бунина в момент, когда литература уже увлечена западноевропейскими «декадентами», а слово «символизм» на русской почве уже проросло, выглядит странно. Век движется в ровно противоположную от его поэтики сторону - прочь от реальности, в туманные области намеков и тайн, прочь от мира, который срочно нужно переделать творческим усилием. Очень показательно, что те, кто принимал и поощрял поэта как ученика - прежде всего Брюсов и Блок, - перестали понимать Бунина в тот момент, когда поэт созрел как идиллический автор. Возможно, они не могли принять сознания, которое актуализировало концепцию подражательного искусства. В этот период она несла в себе жест эскапистского отказа. К. Чуковский одним из первых почувствовал в Бунине другого по отношению к своему времени - с его нехарактерным для века «душевным равновесием», «ясностью» и «здоровьем».
Но Бунин, похоже, все-таки поддался на упреки в отсутствии мысли и сюжета души. Он начинает пытаться концептуализировать свою эстетику, причем не всегда точно:
Ищу я в этом мире сочетанья Прекрасного и тайного, как сон. Люблю ее за счастие слиянья В одной любви с любовью всех времен!9
«Ее» - т.е. ночь, которой посвящено стихотворение. В его начале формула звучала чуть иначе: «Ищу я в этом мире сочетанья / Прекрасного и вечного». Вот это «вечное» в финале раскрылось «любовью всех времен».
Конечно, лирика Бунина по своему духу антологична. Ей безразлично общество, переживания человека, живущего в нем. Бунин не знает, что
такое историческое время, его не интересует преемственность поколений. В плоскости его поэзии есть только природа и человек, внимательно вслушивающиеся друг в друга. Т.е. изначально формула его поэзии такова, что она, строго говоря, не требует рефлексивных подсказок о том, что от этих ситуаций и переживаний веет именно вечностью. Осознав, что он работает с вечностью, Бунин формулирует эстетику, которая позволит резко расширить пространство его творческого поиска. Т. Двинятина приводит точную, но позднюю - уже 1925 г. - цитату из самого Бунина о том, как он углубил понимание поэтического чувства. Он назвал поэзией «воспоминание, живущее в крови, тайно связующее нас с десятками и сотнями поколений наших отцов, живших, а не только существовавших»10. В это стоит вдуматься, поскольку мотив воспоминания у раннего Бунина играет очень небольшую роль. Бунин осознает как воспоминание именно то самое идиллическое переживание выраженности человека природой, которое всегда было центральным в его творчестве, но теперь он увидел в этом переживании культурный мостик в вечность, а через нее - в любую эпоху и культуру. Это - мистический, вполне соответствующий эпохе мотив.
Установка на «вечность» наделила поэта правом в любой сюжет мировой культуры входить так же, как до сих пор его поэтическое сознание входило в пейзаж. Но в отличие, например, от элегии в мире идиллии нет понятия другого. Пейзаж здесь потому олицетворен, что он по сути является продолжением лирического «я». Когда Бунин выходит из лона природы в мир культуры и людей, образа другого в его творчестве не появляется. Любой опыт присваивается с легкостью, как будто в мире нет и не может быть ничего непонятного. В первые пятнадцать лет своего творчества Бунин кажется чем-то анахроничным в современной ему поэзии, а вот новый Бунин - поэт крайне современный в своем желании присвоения мировой культуры. Границы его творчества - жанровые, географические, сюжетные, культурные - безусловно, расширились. Но природа его таланта, как кажется, не слишком изменилась. Бунин не обладал качествами Пушкина-Протея, который схватывал саму суть другой культуры, другой сюжетики. Бунин, куда бы ни входил, оставался идиллическим поэтом. Более того, идиллия оказалась жанром, которым его поэзия закольцовывается, после 1925 г. поэт возвращается в органичное жанровое русло.
Важно, однако, увидеть, что опыт, накапливаемый идиллией на определенном этапе, неизбежно требует разрешения в другом жанре. Можно обратиться к различным эпизодам, связанным с одной из главных стилистических черт идиллии - изобразительностью и даже описательностью. Этот язык начал активно развиваться в России в конце ХУШ в. - тогда у нас переводили отрывки из «Времен года» Д. Томсона, формировалась преромантическая поэтика с ее приятностями уединения, поэзия училась видеть. Однако описательность открывала новые перспективы, уводящие в чувствительность, которая ляжет в основу уже следующей поэтической эпохи. В стихотворении М.Н. Муравьева «Зрение» (1776, 1785?) уже совершается переключение внимания с внешнего мира на внутренний.
Язык, который только начал развиваться в краткий период карамзинизма, с началом XIX в. был сметен элегической чувствительностью, выходом на первый план лирического субъекта с его собственным внутренним миром и заведомо трагической судьбой11. Даже к началу XX в. описательность, столь характерная для Бунина, была еще в новинку для русской поэзии. Но и у Бунина мы видим тот же сюжет: способность нарисовать картину природы перерастает в способность ее эмоционального прочтения - и сфера применения этой способности уже гораздо шире, чем пейзаж, - пространство идиллии для нее мало. Идиллия выполняет служебную роль - она готовит почву для выхода поэтического сознания в мир людей, в мир большой культуры. А если этого не происходит, то это выглядит как сознательный минус-прием - как у Фета или Кушнера. Своеобразно такое качество жанра проявляется и у Бориса Пастернака.
Достаточно рассмотреть только три текста: «Март» и «На Страстной» из «Стихотворений Юрия Живаго» и «Когда разгуляется» - центральное стихотворение, давшее название последней поэтической книге Пастернака. Вот первые две строфы «Марта»:
Солнце греет до седьмого пота, И бушует, одурев, овраг. Как у дюжей скотницы работа, Дело у весны кипит в руках.
Чахнет снег и болен малокровьем В веточках бессильно синих жил. Но дымится жизнь в хлеву коровьем, И здоровьем пышут зубья вил12.
В этом стихотворении нет выраженного лирического субъекта; на первый взгляд, оно построено как череда весенних картин, в которых главными действующими лицами оказываются «солнце», «овраг», «весна», «снег», «жизнь», «зубья вил», «голуби», «навоз». Но за экспрессивными глагольными конструкциями важно увидеть лирическую ситуацию. С одной стороны, весна работает, как «дюжая скотница», «солнце» - трудится, т.е. «греет до седьмого пота», «зубья вил» - «здоровьем пышут», «жизнь» -«дымится в хлеву». С другой, «снег» - «чахнет» и болеет «малокровьем», бессилием, «сосульки» - «худосочьем». На образном уровне оказываются противопоставленными здоровый весенний крестьянский мир и больной зимний аристократический, что было отмечено Е. Эткиндом13 - и весна здесь не может не победить, поэтому «навоз» в последней строке, отсылающий к сельскому, вполне пасторальному миру, здесь «пахнет» «свежим воздухом». В идиллическом здоровом мире, где природа отражается в людях и наоборот, нет ничего, что пахло бы иначе.
Стихотворение «На Страстной» устроено совершенно иначе. Его особенность в том, что через идиллический пласт прорастает балладный еван-
гельский. Сюжетика Страстной недели разыграна самой природой. При этом природа представляет мир вечности, а евангельская история - историческое время. Их совмещение позволяет с разных ракурсов прочитывать даже простейшие образы: «Еще кругом ночная мгла.» - для идиллии это просто время раннего утра, для баллады - это строка о неготовности природы к уже начавшей совершаться истории. Мир природы здесь уравнивается с миром Ветхого Завета, не знавшего праздника Воскресения Христова. Эта идиллия о том, как природа вместе с человечеством переживает в действии ключевой сюжет христианской культуры. «Деревья», приходя на похороны Бога, в какой-то момент сталкиваются с крестным ходом, вышедшим из церкви. При этом лирический сюжет стихотворения развивается не по-балладному, а идиллически. Сама евангельская история - на заднем плане, на переднем же - ценностная встреча природы и человека в поиске Бога и прощании с ним. Лирический сюжет развивается так, чтобы показать, что их голоса звучат в унисон. И воскресенье для природы и человека тоже будет единое.
Но в полночь смолкнут тварь и плоть, Заслышав слух весенний, Что только-только распогодь -Смерть можно будет побороть Усильем воскресенья.
Убежденность в том, что для «воскресенья» необходимо «усилье», что эта возможность, которая в принципе доступна, - как минимум неканонична с точки зрения толкования Евангелия, но при этом вполне канонична с точки зрения жанра. Идиллия не знает внеположенного себе мира Абсолюта, она потому и идиллия, что мир ее самодостаточен - в нем есть все для того, чтобы идиллия со-бытия человека и мира состоялась. Но фактически перед нами - границы жанра. Найденный здесь сюжет Пастернак в «Стихотворениях Юрий Живаго» продолжает уже в жанре баллады -«Рождественская звезда», «Чудо», «Гефсиманский сад».
Но так распорядился сюжетом вымышленный поэт Юрий Живаго. Поэт Пастернак в своей последней книге вернулся в ту жанровую точку, которую Живаго быстро прошел. В книге «Когда разгуляется» - целый пласт стихотворений, которые фиксируют идиллическое пространство или время. Причем условность этого жанрового мира известна и автору -мы знаем, что в следующий момент герой двинется дальше и жанр будет разрушен, что «дольше века длится» только текущий день «солнцеворота». В самом стихотворении «Когда разгуляется» картина созерцания природы дана как картина службы в соборе. Текст, начинавшийся как пейзаж, заканчивается его полным переводом в пространство иного качества:
Как будто внутренность собора -Простор земли, и чред окно
Далекий отголосок хора Порою слышать мне дано.
Природа, мир, тайник вселенной, Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья, отстою14.
То, что делает здесь с идиллией Пастернак, нуждается в осмыслении. С одной стороны, он вводит образы, которые должны были бы разрушить идиллию, как это произошло в «Стихотворениях Юрия Живаго», но образ «долгой службы», который может покрывать всю человеческую жизнь, позволяет ему просто остановить развитие сюжета. Пастернак нашел трудноуловимую в пространстве большой культуры точку, в которой ему хочется остановиться, - «осень», превратившаяся в «древний» идиллический, самоценный «уголок» («Золотая осень»). Это пример сознательного жанрового выбора, наделяющего особой значимостью тот ракурс восприятия мира, который дает только идиллия. Жанр с его «стратегией покоя» (В. Тюпа) становится точкой, сознательно выбираемой в широком пространстве культуры, которое художник безусловно видит во всем его масштабе. Эта идиллия с ее условностью не только не боится рефлексии - она в существенной степени результат рефлексии.
Александр Кушнер в стремлении выгородить в пространстве культуры идиллическое пространство зашел гораздо дальше. Настолько, что не будет большим преувеличением сказать о случае экспансии идиллической картины мира в самые разные жанровые области. Это можно проиллюстрировать примером самого известного стихотворения поэта, опубликованного в книге «Голос» (1978): «Времена не выбирают, / В них живут и умирают». Дважды в этом стихотворении, в котором по-разному аранжируется мысль о том, что во все времена жить страшно, мелькает образ, который должен переключить чудака-современника в другую ценностную плоскость.
Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; обниму Век мой, рок мой на прощанье. Время - это испытанье. Не завидуй никому15.
Перед нами идиллическое сознание в пространстве исторической элегии. От исторической элегии здесь особенный - коллективный - лирический субъект, в данном случае - коллективное «ты». Время предложено -историческое. Лирический субъект, по сути, - современник. Основной сюжет в этом жанре, как правило, сюжет о преемственности между по-
колениями, о передаче опыта или даже о кризисе в этом вопросе. Здесь же основные фигуры исторической элегии выведены на доску, но разыгрывается совершенно иная партия - сюжетика этого жанра снимается вовсе. Есть просто два мира - «век железный» со временем истории и вневременной «сад чудесный», и для обитателя этот сада любое историческое «время - это испытанье», поэтому развиваться сюжет исторической элегии не имеет возможности: никаких поколений тут и быть не может. Для идиллического сознания событие уже то, что оно вообще признает наличие исторического времени, не вдаваясь в его сюжетику.
Здесь нужно заметить появление мотивов, которые идиллия проявляет далеко не всегда - установка на поучение, выраженная безличными обобщениями и императивами. В античной и европейской пасторали дидактизм присутствовал очень часто, и аргументация его всегда была очень простой: хранитель (пастух, например) идиллического пространства (или стада) оберегает его от сил зла, о существовании которых он, безусловно, знает. У Александра Кушнера это работает, как ни у одного поэта в русской лирике: стихотворение во многом может быть прочитано как инструкция для обитателя идиллического пространства, которого искушают сюжеты извне. И очень показательно, что идиллия не пытается их разбирать, понимать, отдавать им должное - она просто их снимает: «Не завидуй никому».
Не раз отмечалась одна из особенностей поэтики Александра Кушне-ра - он совмещает ряды природы и культуры: «Как клен и рябина растут у порога, / Росли у порога Растрелли и Росси.. ,»16. Идиллическое пространство для поэта связано не исключительно с образами природы. Пример из той же книги «Голос»:
Я шел вдоль припухлой тяжелой реки, Забывшись и вздрогнув у моста Тучкова От резкого запаха мокрой пеньки. В плащах рыбаки Стояли уныло, и не было клева17.
Здесь идиллическое пространство конструируется из самых прозаических деталей: запахи пеньки, мазута, плащей рыбаков и т.д. И сюжетом стихотворения становится особенный тип отношения с вот этим вещным, чувственным миром, который может предложить только идиллия. Событием делается само чудо идиллии там, где оно не предполагалось. «Я б жизнь разлюбил, да мешает канат / И запах мазута, веселый и жгучий.».
И это чудо приятия мира в его чувственности - главное для поэта. Настолько, что он переносит его в самые разные культурные плоскости.
Евангелие от куста жасминового, Дыша дождем и в сумраке белея, Среди аллей и звона комариного Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти гроздья светятся, Так лепестки летят с дичка задетого. Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства Чудес еще нужны, помимо этого18.
Легко увидеть, насколько по-разному Борис Пастернак и Александр Кушнер работают со схожей сюжетикой. Пастернак, подойдя к сюжету Евангелия через идиллию, меняет жанр, а когда не меняет, подчеркивает исключительность текущего пространства и состояния на фоне понимания его ограниченности во времени и пространстве. Кушнер же стремится логикой идиллии заменить всю сюжетику, которая в эту логику не помещается. Более того, человек, для которого существуют какие-либо иные отношения с миром, - «слеп и глух». И здесь стоило бы вернуться к тому, что было сказано ранее в связи с Буниным. В мире идиллии не существует категории другого - есть только новое пространство для расширения своего «я», неотделимого от мира. Именно по этой причине с точки зрения других жанров, для которых категория другого важна, логика идиллии может выглядеть едва ли не агрессивно. Кушнер постоянно оказывается на границах своего жанра, но отнюдь не всегда он делает то, к чему идиллия, как мы видели из примеров, располагает - он не делает шага за ее пределы. Но очевидно и то, что речь идет о вполне сознательном эстетическом выборе поэта. Кушнер считает необходимым ограничить мир культуры границами выбранного им жанрового ракурса восприятия -и защищает эти границы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Клейн И. Пасторальная поэзия русского классицизма // Клейн И. Пути культурного импорта: труды по русской литературе XVIII века. М., 2005; Саськова Т.В. Пастораль в русской поэзии XVIII века. М., 1999; Вацуро В.Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Вацуро В.Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 517-540; Балашова Е.А. Русская стихотворная идиллия XX века: о «мерцании» жанрового обозначения // Филоlogos. 2011. № 11. С. 48-55; Балашова Е.А. И пастушок, привитый вместо оспы. История развития жанра идиллии в русской поэзии XX-XXI вв.: монография. Калуга, 2014.
2 Саськова Т.В. Пастораль в русской поэзии XVIII века. М., 1999. С. 32.
3 Дарвин М.Н., Магомедова Д.М., Тамарченко Н.Д., Тюпа В.И. Теория литературных жанров. М., 2011; Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013.
4 Тюпа В.И. Дискурс / жанр. М., 2013. С. 132.
5 Бунин И.А. Стихотворения: в 2 т. Т. 1. СПб., 2014. С. 102.
6 Бунин И.А. Стихотворения: в 2 т. Т. 1. СПб., 2014. С. 99.
7 Двинятина Т.В. Иван Бунин: жизнь и поэзия // Бунин И.А. Стихотворения: в 2 т. Т. 1. СПб., 2014. С. 5-91.
8 Бунин И.А. Стихотворения: в 2 т. Т. 1. СПб., 2014. С. 149.
9 Бунин И.А. Стихотворения: в 2 т. Т. 1. СПб., 2014. С. 224.
10 Двинятина Т.В. Иван Бунин: жизнь и поэзия // Бунин И.А. Стихотворения: в 2 т. Т. 1. СПб., 2014. С. 54.
11 Козлов В.И. Русская элегия неканонического периода. Очерки типологии и истории. М., 2013.
12 Пастернак Б. Полное собрание стихотворений и поэм. СПб., 2003. С. 377.
13 Эткинд Е. Пастернак - новатор поэтической речи // Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии ХХ века. СПб., 1997. С. 456-457.
14 Пастернак Б. Полное собрание стихотворений и поэм. СПб., 2003. С. 414.
15 Кушнер А. Таврический сад. Избранное. М., 2008. С. 124.
16 Кушнер А. Таврический сад. Избранное. М., 2008. С. 155.
17 Кушнер А. Таврический сад. Избранное. М., 2008. С. 121-122.
18 Кушнер А. Таврический сад. Избранное. М., 2008. С. 132-133.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Balashova E.A. Russkaya stikhotvomaya idilliya XX veka: o "mertsanii" zhan-rovogo oboznacheniya [Russian Poetic Idyll of 20th Century: "Scintillation" of Genre Denotation]. Filologos, 2011, no. 11, pp. 48-55. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
2. Kleyn I. Pastoral'naya poeziya russkogo klassitsizma [Pastoral Poetry of Russian Classicism]. Kleyn I. Puti kul'turnogo importa: trudy po russkoy literature XVIII veka [Ways of cultural import: works about Russian literature of the XVIII cen.]. Moscow, 2005, pp. 19-217. (In Russian).
3. Vatsuro V.E. Russkaya idilliya v epokhu romantizma [Russian Idyll in Romantic Era]. Vatsuro V.E. Pushkinskayapora [The Time of Pushkin]. Saint-Petersburg, 2000, pp. 517-540. (In Russian).
4. Dvinyatina T.V Ivan Bunin: zhizn' i poeziya [Ivan Bunin: Life and Poetry]. BuninI.A. Stikhotvoreniya [Poetry]: in 2 vols. Vol. 1. Saint-Petersburg, 2014, pp. 5-91. (In Russian).
4. Dvinyatina T.V Ivan Bunin: zhizn' i poeziya [Ivan Bunin: Life and Poetry]. BuninI.A. Stikhotvoreniya [Poetry]: in 2 vols. Vol. 1. Saint-Petersburg, 2014, p. 54. (In Russian).
5. Etkind E. Pasternak - novator poeticheskoy rechi [Pasternak as the Novator of Poetry Language]. Etkind E. Tam, vnutri. O russkoy poezii XX veka [There, inside. About Russian poetry of the XX cen.]. Saint-Petersburg, 1997, pp. 456-457. (In Russian).
(Monographs)
6. Sas'kova T.V Pastoral' v russkoy poezii 18 veka [Pastoral in Russian Poetry of 18th Century]. Moscow, 1999. (In Russian).
7. Balashova E.A. Ipastushok, privityy vmesto ospy. Istoriya razvitiya zhanra idillii v russkoypoezii 20-21 vv. ["And the shepherd vaccinated instead smallpox". History of Idyll's Development in Russian Poetry 20-21 Centuries]. Kaluga, 2014.
8. Sas'kova T.V Pastoral' v russkoy poezii 18 veka [Pastoral in Russian Poetry of 18th Century]. Moscow, 1999, p. 32. (In Russian).
9. Darvin M.N., Magomedova D.M., Tamarchenko N.D., Tyupa VI. Teoriya liter-aturnykh zhanrov [Theory of Literary Genres]. Moscow, 2011. (In Russian).
10. Tyupa VI. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013. (In Russian).
11. Kozlov VI. Russkaya elegiya nekanonicheskogo perioda. Ocherki tipologii i istorii [Russian Elegy of Non-canonical Period. Essays about typology and history]. Moscow, 2013. (In Russian).
Владимир Иванович Козлов - доктор филологических наук, доцент кафедры отечественной литературы Института филологии, журналистики и межкультурной коммуникации Южного федерального университета.
Научные интересы: теория и история русской лирики, жанровая поэтика, литературная критика, теория медиакоммуникаций.
Email: kozlov.ingup@gmail.com
Vladimir Kozlov - Doctor Habil. in Philology, Associate Professor at the Department оf Russian literature, Institute of philology, journalism and crosscultural communication, Southern federal university.
Research interests: theory and history of Russian poetry, historical poetics, lyrical genres, theory of media.
Email: kozlov.ingup@gmail.com
